Истории из костромской истории. продолжение 3

        ЧАСТЬ  IV


МИЛЛИОНЕРЫ С МШАНСКОЙ

   Если кому-то захочется своими глазами увидеть, как разрастались в конце 18 и в начале 19 веков провинциальные города, то нужно прийти в Костроме на улицу Островского, когда-то называвшуюся Мшанской и Московской. Давным-давно любой горожанин мог, идя вдоль этой улицы, называть имена владельцев домов и усадеб.   Фамилии звучали, как звон золотых монет: Сыромятников, Калашников, Михин, Батухин, Акатов….
 
В основном, улица застраивалась по типовым проектам, за два-три десятилетия Мшанская превратилась в своеобразную выставку таких проектов. Вначале, когда здесь проходил Московский тракт, строились здесь хаотично, но постепенно тракт стал улицей в пределах города и выпрямился. Застраивалась сначала одна сторона, а пространство до Волги занимали луга и огороды. Но потом и вторая сторона застроилась, и даже самой первой в Костроме Мшанскую замостили булыжником!

Здесь стоит бывший дом самого богатого аптекаря города,   находилась консистория – церковное управление, здесь же было   прекрасное реальное училище, которое закончили многие замечательные люди, о них стоит как-нибудь поговорить отдельно. Училище  размещалось в доме  №38 по улице Островского. А вот сразу за ним находится здание, в котором опытный взгляд сразу увидит производственное помещение из очень давних времён. Об этом говорит незатейливость постройки, почти полное отсутствие декора. В то же время невольно приходит на ум вывод: прежде не умели и никогда не строили времянок, облегчённых сооружений. Строение основательное, крепкое, несмотря на то, что ему почти 250 лет! Это владение живших в 18 веке купцов-предпринимателей, «деловых» людей Стригалёвых.

Стригалёвы, как это часто бывало, не выскочили неожиданно с неизвестно откуда взявшимися деньгами, как наши нувориши. Как минимум, два поколения сколачивали стартовый капитал, тогда ведь ваучеров, дефолтов и рэкета не было, копейка складывалась к копейке. Но зато был очень важный момент: нужно было не прогадать, вложить деньги во что-то, сулившее стабильный и долгий доход. Стригалёвы почесали темечко и решили доверить свои деньги ткацкому делу. Они не были первопроходцами, но быстро уловили, что дело это – стоящее. В 1761 году они поставили на ход вот эту фабрику и начали выпускать полотно. Причём, полотно грубое, тяжёлое, плотное. Что? Кому это нужно – такое вот? Недоумение рассеется, когда вы узнаете, что выпускали Стригалёвы… джинсовую ткань! Да, в 18 веке. Тут удивляться нечему, потому что джинсовая ткань, как видно из её названия (Генуя – Дженова) и из исторических сведений, была изобретена генуэзцами… не для брюк, конечно, хотя шились и тогда из неё брюки и куртки. Для парусов! Потребность в парусах в то время была огромной, флоты всего мира бороздили под ними океаны, стирали белые пятна с нашего шарика и… воевали друг с другом, а паруса при этом горели гораздо чаще самих кораблей. Впрочем, об этом мы уже говорили.

В общем, спрос был, заказы тоже. Да какие! Стригалёвы умудрились чуть ли не половину английского флота «одеть» в русские, костромские паруса, которые по праву считались  лучшими.

«Судьба играет человеком, а человек играет на трубе!». Ах, судари мои, как же больно приложился этот расхожий афоризм к Стригалёвым. Только на трубе они не играли. Они в трубу вылетели со своим парусным делом. Нет, конечно, по миру они не пошли, не та закалка была, всегда был запас прочности, но фабрику-то пришлось закрыть после более чем полувека существования. Успешного, между прочим!
 
Так кто же, какой конкурент «подсидел» Стригалёвых? Какая сила их подкосила и «нанесла удар свой ножом из-за угла»?

Дело Стригалёвых погубил… технический прогресс. С началом «пароходизации» всех стран резко упал спрос на парусину, а время «джинсизации» земного шара ещё не пришло. Фабрику закрыли и… сделали из неё доходный жилой дом! Ну что вы! Стригалёвы всегда находили выход из любого положения.

Начиная от перекрёстка со Спасской улицей (ныне Депутатская), на Мшанской размещались, преимущественно, промышленные предприятия, принадлежавшие людям весьма распространённой в прежние времена категории, которые одновременно были и купцами, и фабрикантами. Сам произвёл – сам продаю! Такого девиза придерживались Ашастины, Стригалёвы, Трубниковы, Синцовы. Прямо на перекрёстке ещё совсем недавно размещался крупяной завод. Когда-то здесь был завод кожевенный, потом здания и землю перекупил у Трубниковых Чумаков, открывший здесь махорочную фабрику. Вот это было попадание в цель! Чумаков стал выпускать поистине народный продукт, сравнимый по популярности только с водкой. Чумаковская махорка была известна в России, но гораздо большей популярностью пользовался нюхательный табак.

Сегодняшний человек вообще не представляет себе, –  что такое нюхательный табак и «с чем его едят». Это зелье кануло в прошлое уже, по всей вероятности, навсегда. Во всяком случае, сейчас кажется совершенной дикостью втягивание ноздрёй мельчайшей табачной пыли и последующее долгое чихание. А она, эта пыль, не оседает на слизистой полностью, и летит в лёгкие. Как говорится, здравствуй, канцероген! И, тем не менее, начиная с Петра Первого,   такой способ употребления табака был весьма распространён  в России. Причём, как ни странно, но главными распространителями этой пакости были… аристократы, включая сюда и всех придворных, и самих императоров. Одной из высоких наград императрицы Екатерины Второй и других правителей считалась драгоценная табакерка именно для нюхательного табака! От всей этой европейской дикости осталось нам на память лишь крылатое выражение о том, как люди погибают «ни за понюшку табаку»…

И вот на этом самом… Чумаков богател. Богател  интенсивно: перекупил, например, у Карцовых великолепную усадьбу на берегу Волги Васильевское, одно из самых красивых усадебных сооружений в Костромской губернии. Именно туда была, кстати, проложена из фабричного управления на Мшанской первая в Костроме телефонная линия прямой связи. «Отвод» от этой линии был сделан и к дому управляющего фабрикой, который жил совсем рядом, чтобы его можно было найти в любое время. Этот небольшой деревянный дом с мезонином и сейчас стоит на Депутатской сразу за территорией фабрики.

  Конечно же, не только табак интересовал Михаила Николаевича. Даже не столько табак, сколько одна из главных составляющих нашей жизни – хлеб. Братья Чумаковы торговали мукой и крупяными (харчевыми, как тогда говорили) продуктами – горохом, пшеном, гречкой.
 
 За одну навигацию в Кострому доставлялось до миллиона пудов хлебного товара.

Глупо было бы торговать зерном и не иметь собственного производства муки. Чумаковы на довольно большой территории в конце Мшанской (до последнего времени там размещалась обувная фабрика) поставили крупную паровую мельницу. Работало на ней около ста человек.

Михаил Николаевич был человеком богобоязненным, он щедро одаривал благотворительностью все созданные им приюты, на его деньги был полностью перестроен Богословский храм. Один из его сыновей оставил нам великолепную книгу «Кострома и костромичи». Живя в Москве, он приезжал в Кострому, пытался найти могилы отца с матерью, но кладбище было снесено. Тогда-то он завещал похоронить его прах не в земле, а в волнах вольной Волги напротив города. Это было исполнено – урна с прахом медленно опустилась на дно великой реки…



Вот так, именно отсюда и дальше – вдоль реки Костромы начинал когда-то расти новый фабрично-заводской центр  России. А другие окраины… Жили до поры до времени своей не очень-то заметной, обычной жизнью. Приглядитесь к этой жизни повнимательней. Может быть, вы почувствуете что-то, что давно утрачено. Может быть, уловите в себе сожаление об ушедшей эпохе. А может, скажете: что было, то было и давно прошло…





ВОКРУГ ДУНЬКИНОЙ ДЕРЕВНИ

Есть на улице Ленина в Костроме место, которое ещё несколько десятилетий назад называлось «Новый быт» и «Начало».
 
Когда была на этом месте Дунькина деревня, было здесь огромное, бескрайнее капустное поле, на котором выращивали сей продукт в таком количестве, какого хватало для всей Костромы на всю зиму. Более того – в голодном 1919 году урожай капусты здесь был таков, что убрать её вовремя было совершенно невозможно. И тогда был объявлен первый в Костроме коммунистический субботник. Красные в тот день одержали решительную победу над «зелёными».

Капустное поле кончалось там, где Сущёвский тракт пересекали две окраинные костромские улицы – Полянская и Калиновская, которые, кстати, входят в число немногих костромских улиц, никогда не менявших своего имени.

Полянская слобода получила своё название не от поля, тем более – не от капустного. Жил в 16 веке пушкарь Григорий Полянский. Если учесть, что пушкарями называли и артиллеристов, и тех, кто пушки отливал, то трудно сейчас понять, на какой ниве Григорий Полянский солидно разбогател. Но и в том, и в другом случае можно уверенно сказать, что он был мастером своего дела. В конце жизни он (возможно, не имея своих детей) завещал очень немаленький участок земли Троице-Сергиевой лавре. Почему именно этой лавре, а не, скажем, костромским храмам,  неизвестно. Но на этот участок из других церковных владений были переселены крестьяне, а в слободе на солидное пожертвование всё того же Полянского был построен тяжеловатый по архитектуре, приземистый храм. Ни храм, ни старинные дома слободы уже не существуют, только название улицы напоминает о славном пушкаре…

Первый же квартал Калиновской улицы (название, видимо, идёт от калины, которая в изобилии росла в этих местах, но сейчас её днём с огнём не сыщешь) заканчивается улицей  Маяковского. Назвали улицу именем хорошего поэта, –  ну, что в этом плохого? Если бы это была новая улица, –   то ничего. А этой улице уже  почти пять сотен лет! И старое название её впору бы сохранить как музейный экспонат.

Называлась улица Гашеевской. И уходит это название в те времена, когда шла Ливонская война. Именно тогда из русского города Юрьев, ставшего потом Дерптом, а теперь эстонским городом Тарту, было переселено немало семей, живших по соседству с немцами, ливонцами-ливами и перенявших у тех много обычаев, одежду, и часто даже плохо говоривших по-русски. Недаром жители Костромы сразу окрестили их немцами, слобода тоже стала Немецкой. Чуть позже коренные жители попривыкли и по достоинству оценили кое-что из принесённого с собой приезжими. Так, например, очень удобными были широченные пояса, приспособленные для ношения и денег, и ножа, и кремешка с кресалом и трутом, чтобы добывать огонь. Пояс назывался гашником. И пошло-поехало: Гашеева слобода. Любителям русской словесности можно напомнить одно современное слово, идущее от названия этого пояса: загашник (то есть, спрятанное на всякий случай). Время шло, люди, жившие в слободе, как-то рассосались – кто уехал в другие места, кто полностью ассимилировался, –   а Гашеева слобода так и оставалась Гашеевой.

К началу 17 века слободка совсем опустела и была жалована Анастасииному женскому монастырю «под коровий двор». Вот как она описывалась в писцовой книге 1628 года: «За посадом, от города направо, по Вологодской дороге… слободка Гашеева, а в ней… 29 бобыльских дворов… И всего Настасеина девича монастыря в слободе Гашееве двадцать семь дворов бобыльских непашенных, а людей в них сорок семь человек, да двор пуст, да две кельи пустых».

Нужно сказать, впрочем, и о другой версии происхождения названия слободы. Ею предполагается, что жители её занимались гашением извести. Но в этой версии полностью обойдён факт переселения «немцев» и то, что слобода почти сразу же после образования стала называться Гашеевой. И улица – позже, когда и слободы-то не существовало, –   Гашеевская.

Рядом   проходит улица с каким-то радостным, весёлым названием: Катушечная (по расположенной здесь  и закрытой в тридцатых годах двадцатого века фабрике Прянишникова). Именно этой улицей ограничивалась Гашеева слобода, а потом обрела «независимость» и стала называться вначале Калашной. Уж чем она приглянулась пекарям, какие знаменитые калачи да кренделя здесь выделывали – неизвестно, но на этой улице была деревянная церковь, упоминавшаяся ещё в городской описи 1653 года. Вот на её месте и была построена двухэтажная каменная церковь во имя преподобного Алексия, человека Божия. Это одна из самых необычных и самых красивых церквей Костромы. Будет возможность оказаться рядом, – остановитесь, полюбуйтесь.
 
Точная дата постройки деревянного храма на этом месте неизвестна, но уверенно можно сказать, что его сооружение и посвящение связаны с вступившей на престол в начале 17 века семьёй Романовых. Во-первых, Михаил Фёдорович Романов помог Анастасииному монастырю восстановить права на Гашееву слободу, так как соответствующие документы были утрачены в годы Смутного времени. А во-вторых, именно тогда, когда предположительно началось строительство церкви в слободе, у царя родился наследник – будущий царь Алексей Михайлович. Вот тогда-то, по всей вероятности, церковь и приобрела имя небесного и земного покровителей.

Прошло более ста лет и был построен необычный каменный храм. Строился он довольно долго, поэтапно, но и получился в результате совершенно непохожим на прочие костромские церкви. Не говоря уж о других деталях, одна колокольня с её цилиндрическими верхними ярусами, с совершенно нестандартным опоясывающим колокольню балконом, вызывает много вопросов, но ответов на них нет. Почему так, а не иначе? Почему именно эта церковь так необычна? Почему главка на колокольне сделана в виде императорской короны? Впрочем, на последний вопрос есть предположительный ответ. Он связывает строительство этой церкви с визитом в Кострому императрицы Екатерины II, хотя до тех пор, пока не найдено никаких доказательств, это не более чем легенда. А в журнале пребывания в Костроме Екатерины II, составленном премьер-майором Родионом Зузиным, и в последующих сочинениях, на него опиравшихся, –   князя Козловского и священника Е.П.Вознесенского – такой факт совершенно не отмечен. Загадку ещё предстоит разгадать.

Искусствовед Г.Лукомский считал эту церковь одной из самых красивых в Костроме. Тем не менее её в наши времена изломали, лишив её парадного входа и колокольни. Только пятьдесят с лишним лет спустя всё это было восстановлено и передано епархии. Автором проекта реставрации был костромской архитектор Иосиф Шевелёв. Он чуть-чуть отошёл от изначального варианта в верхней части колокольни, но это не должно помешать каждому из нас поклониться человеку, вернувшему городу такую красоту.





        ГОРОДСКОЕ СЕЛО

Есть в Костроме часть города, которая называется Селище.      
Расположено Селище на правом берегу Волги и частью города стало сравнительно недавно: на протяжении столетий было Селище крупным селом, частично таковым и осталось по сей день.

А что такое «Селище»? Название это для русского, но не костромского уха, звучит как «огромное село». Но коренные костромичи не воспринимают это название буквально-грамматически. Они знают, что на костромской земле ещё немало подобных названий: Мостищи, Прудищи, Дворищи, да то же Городище, наконец, которое соседствует с Селищем! И всё это имена очень древние, само Селище упоминается в письменных источниках с 15 века, а сколько веков стояло до этого – бог весть. Так что воспринимать древний суффикс, обозначавший что-то другое, как современный увеличительный, не стоит. Сами посудите: Кузьмищи – это что? Большие Кузьмы?

Письменная история отмечает, что в 15 веке село  принадлежало боярам и князьям Глинским, семейству, весьма близкому к великим князьям, царям. Но наша история, как и любая, –   это история правителей, войн, богатых людей. Поэтому-то о народе, о его жизни, сохранились  с древности самые скудные и отрывочные сведения, А вот хозяева этих земель зафиксированы. Жемчужным станом, как называли эти места, владели Морткины, Супоневы, Карамышевы, Чаплины, Озеровы и другие знатные и богатые люди, представляющие сейчас интерес разве что для историков. Хотя… Покопаться бы кому-то в истории рода Чаплиных!

Всё село как бы спускается по некрутому склону к Волге, отсюда и «верхняя» и «нижняя» части его, которые, кстати, при внимательном рассмотрении отличаются друг от друга и внешним видом, и материалами, и способами строительства. Центральная улица называется Городской при всей своей явной принадлежности к сельскому быту. Но название пошло от дороги, по которой ездили в город жители всех ближайших сёл. Старые дома здесь – один краше другого, пять из них отнесены к числу памятников народной деревянной архитектуры. И во всех этих резных деревянных кружевах наличников, в миниатюрных балкончиках-скворечниках под крышей, в точёных балясинах время запутывается и останавливается.
 
В черту города Селище вошло только в 1931 году, и названо оно было тогда почему-то мистически: 13-ым районом. А Городской центральная улица стала лишь в 1956 году. Но это всё – подробности для очень уж дотошных людей. Гораздо важнее знать, что Селище дважды входило в историю Костромы в самые сложные, драматические моменты истории и города, и всей России.

Когда над страной нависло Смутное время,   сюда подошёл на помощь осаждённым в Ипатьевском монастыре изменникам отряд польского воеводы Лисовского. Шёл он от Юрьевца и остановился именно здесь. И отсюда предпринял несколько попыток переправить на лодках своё воинство. Попыток, которые были пресечены меткой стрельбой пушкарей со стен костромского кремля. Как было потом записано в документе тех лет, «…государевы люди из-за Волги, с костромского кремля из большого наряда (т.е. из пушек) побили их много». Дело, как известно, закончилось тем, что ополчение костромичей, галичан и из всех краёв этой земли ворвалось-таки в неприступный Ипатьевский монастырь, погнало изменников и уничтожило их возле Святого озера.

Спустя четыре года, в марте 1613-го, в Селище прибыла, как сейчас сказали бы, «правительственная делегация» из  Москвы. Это были послы, уполномоченные пригласить на царство уже избранного царём Михаила Фёдоровича Романова. Испросив разрешение (протокол соблюдался и тогда, в самое запутанное, сумбурное время!), из Селища крестный ход перебрался к Ипатьевскому монастырю, где к тому времени проживал с матушкой будущий царь.

Как видите, опять мы втянулись в военно-дворянско-царскую версию истории. При этом обычно забывается сам город или село с их жителями, проблемами, нуждами, заботами. Чаще всего это происходит поневоле, так как описаний будничной жизни простолюдинов практически нет, они очень и очень редки. Тем ценнее сведения, содержащиеся в  документе, датированном 1777 годом. По своей форме это – докладная записка, подробное описание населённого пункта. А по сути – бесценное сокровище. Впрочем, судите сами.

Вот как описывается Селище. «В оном 68 крестьянских дворов, а в них живёт душ мужеска пола 178 и женска пола 182 да 4 господских дома. Земли всей при селе 956 десятин. Село при реках Ключёвке и Волге. Ключёвка имеет глубину пол-аршина и ширину две сажени. В ней водятся щука, окуни и плотва,  которая ловится для господского обихода»…

Обратите внимание на обстоятельность, дотошность описания. Так и представляется его цель: максимум информации на единицу бумажной площади. И ещё одно: в речушке Ключёвке рыба ловилась для господских домов!  Как же давно это было и как уничтожили мы сами всё вокруг себя. А тема продолжается и невольно открывается рот, когда читаешь:

«Река Волга в летнее жаркое время имеет в глубину 5 аршин, а ширину – 350 сажен. В ней рыба водится – сомы, белорыбица, белуги, осетры, голавли и прочих пород»…

И это – возле Селища, не где-нибудь в Астрахани!
 
«Рыба из оной реки вылавливается жителями  села для продажи. Крестьяне села Селище кроме хлебопашества занимаются по большей части сапожным ремеслом и рыбной ловлей, а также зимой в извозе. А летом ходят на баржах и стругах, а некоторые работают на костромских льных (так в оригинале!) фабриках. Все крестьяне состоят на господском издельи: землю пашут на своих господ и на себя. Хлеб лучше всего родится рожь и пшеница, яровые – хуже, а сенокосы – очень хорошие, против других мест лучше. В лесу водятся звери: волки, зайцы, белки, в полях жаворонки, перепела и дикие голуби, а на воде – дикие утки и кулики. Женщины того села кроме своих полевых и огородных работ упражняются в рукоделии, прядут лён и шерсть и ткут холсты и сукна как для себя, так и на продажу»…

Нет, удивительное всё же свидетельство!

…В переулках Нижнего селища дорога, чтобы спуск был не очень крутым, делает крутые повороты. Слева  старинный парк, вернее,  то, что осталось от этого парка, который был составляющей частью усадьбы фабриканта Михина. Справа кроме жилых домов находилась церковно-приходская школа и популярная чайная,   приносившая   немалый  доход некоему Привалову, владельцу заведения.

Снизу, с моста  через Ключёвку, вид на Селище очень красив. Речка впадает в Волгу, да и сама  Волга видна хорошо. Тут же, с левой стороны, если смотреть на Селище, на берегу близ моста стоят бревенчатые сооружения. Это обустроенные жителями села знаменитые селищенские ключи. Недаром от них речка получила название. Из поколения в поколение люди брали  и берут здесь удивительно вкусную, холодную родниковую воду.

Пройдитесь по Селищу при случае, омойте душу хрустальной водой!



    ПЯТАЯ СЛОБОДА

Если взять старую костромскую  карту даже не очень большой давности – века полтора, –  то сразу можно заметить, что  за Лазаревской и Воскресенской улицами (Сусанина и Подлипаева) практически город кончался.   В общем,   это была территория  давно исчезнувших деревень. На карте так и написано: «Владение крестьян д.д. Никитиной и Позёмовой, Чёрная тож».

Вдоль Чёрной речки располагалось Лазаревское кладбище с непременной церковью, которая изначально называлась церковью Рождества Пресвятой Богородицы. Но поскольку один из её приделов был построен в честь Лазаря Четырёхдневного, то постепенно в народе церковь так и стали называть Лазаревской, а с ней и кладбище. Здесь же расположились и богоугодные заведения, о которых стоит как-нибудь рассказать поподробнее, но  пока мы с вами пойдём вдоль упрятанной в трубы Чёрной речки. Очень скоро мы попадём туда, куда в течение очень долгого времени костромичи были не очень-то вхожи. Здесь начиналась и тянулась до Волги татарская слобода.

В том виде, в каком слобода была когда-то, мы её не увидим, хотя есть ещё традиционно живущие на привычных местах костромские татары, и их немало, есть и  очень заметная новая мечеть.   Старая маленькая мечеть, находившаяся в слободе, была разрушена тогда же, когда в Костроме, как и повсюду, рушили православные храмы, был ликвидирован костромской костёл, закрыта синагога. Затем мечеть была размещена во временно приспособленном здании клуба завода «Ремённая тесьма». Только недавно справедливость всё же была восстановлена.
 
         Давайте всё же попытаемся представить этот район компактного проживания костромских татар таким, каким он был прежде.

В рукописном сочинении Никиты Сумарокова, которое называется «Краткое начертание о первоначалии и приращении города Костромы до открытия губернии», есть строки, посвящённые живущим в Костроме татарам. Рукопись датируется первым десятилетием 19 века и не была издана, несмотря на то, что автор её первым в Костроме учредил частную типографию в конце 18 века. Вот что там написано:

«Город Кострома до открытия губернии разделён был на пять частей, которые в нижеследующем означаются:
…5-я. Часть  заключала в себе близь города лежащие слободы, а имянно: первая Ипатская, в ней было приходских церквей 2, из коих одна Каменная, и разных обывательских домов около ста; вторая Кирпичная, в которой было 9 дворов, а жителей 29 душ; третия Рыбацкая, в ней было 7 дворов, а жителей 66 душ; и наконец…   Татарская слобода, в которой жительствуют и поныне татары, коих предки выехали из Золотой Орды во время завоевания Казани, и не приняв християнской веры поселены на оном месте, и ныне ещё содержат магометанское исповедание; сия слобода положение своё имеет вниз по Волге на левой стороне по течению ея на самом берегу оной, возле города при устье Чёрной речки. В ней было 20 дворов, а жителей 61 душа.
В городе Костроме вообще состояло жителей: купечества  1-й гильдии 36, второй гильдии 89; третьей гильдии 161, мещанства 1989, разночинцов 696, а всех вообще 2971 душа» (орфография оригинала).

А вот мнение, которое высказывает в своих воспоминаниях Л. Колгушкин (они относятся к более позднему времени): «Описывая старую Кострому, надо хотя бы коротко сказать о старейшем её пригороде – Татарской слободе, которая едва ли намного моложе самого города».

         Ну, насчёт «едва ли моложе» даже спорить не нужно: достаточно вспомнить даты основания Костромы, конца Золотой Орды и взятия Иваном Грозным Казани. «Небольшую»  разницу в несколько столетий трудно не заметить. Впрочем, существуют более весомые свидетельства. По документам Разрядного приказа татарское поселение под Костромой основано в 1680 году. Тогда две сотни людей были перевезены сюда из Романовского уезда по причине того, что «они в православную веру не крестились». Через несколько  лет была костромским воеводой Чемодановым произведена перепись, установившая, что татар в Костромской слободке 220 человек, которые довольно долго получали от властей средства на прокорм и выплаты за поместья, оставленные ими в Романовском уезде.

Начиная от слободы до села Васильевского, где размещалась  известная многим бывшая усадьба Карцовых-Чумаковых, земли принадлежали татарам. Занимались они скотоводством, коневодством, различными ремёслами, но постепенно основным занятием стал в слободке извоз. Причём, в любом виде: почтовый, грузовой, в качестве пассажирского транспорта. Именно победой татар закончилась длившаяся долгие годы конкуренция с расположенной на другом берегу Чёрной речки Ямской – русской – слободой. Сказалась и национальная любовь к лошадям, знание их повадок, большую роль сыграл и трезвый образ жизни. Приспосабливались татары и к речным профессиям – бурлачили, работали грузчиками, устраивались на суда, рыбачили. Были среди татар и лоцманы, и капитаны пароходов. Один из самых богатых людей слободки Маметьев был судовладельцем, имевшим собственные баржи и буксирные пароходы.

И при всём этом слободка была совершенно замкнутым общественным, национальным образованием. Проходили десятки лет, а среди костромских татар почти не появлялись новые фамилии. Вся слобода состояла из Женодаровых, Булатовых, Бильгильдеевых, Курочкиных, Маметьевых, Космасовых… Вообще не практиковались смешанные браки, строго соблюдались все национальные и религиозные обычаи, женщину-татарку увидеть в городе было практически невозможно… Хорошо это или плохо? Трудно сказать однозначно. Но именно такое поведение помогло татарам сохранить свою национальную принадлежность, не раствориться в окружающей этнической среде. В этот мир пятикратных ежедневных намазов, национальных одежд и обычаев попасть было не просто. Чужаков здесь не привечали, в друзья избирали осторожно. И всё равно приходилось бороться за выживание. Когда почтовый извоз стал делом невыгодным, русские ямщики сдались окончательно: переложили эту работу на плечи татар, нанимая их самих и их лошадей для выполнения почтовых обязанностей. Сами же в это время занимались другими делами и постепенно все перешли в мещанское сословие.

С приходом Советской власти раскололась слобода. Бедные получили возможность как-то поправить свою жизнь, вырваться из тесного круга к образованию, другим, нетрадиционным профессиям. Замкнутый мир    Татарской – слободы перестал существовать.


       

        Мы уже, кажется, говорили о том, что в истории очень трудно да и нельзя быть категоричным, потому что  накапливаются новые сведения, а они иногда не подтверждают прежние версии событий. Более того – порой просто  прежним взглядам противоречат. Вот и здесь, в нашей шкатулке, попадаются какие-то события или люди, о которых представления краеведов и учёных-историков видоизменялись. Так вот, чтобы не вводить никого в заблуждение, мы здесь будем напоминать об этом, никому не навязывая  своё мнение: мол, считалось вот так, а люди говорят по-другому…



  О ГИМНАЗИИ


        Говорят,  что  во время визита в Кострому  царь Николай Первый, посетивший гимназию, обратил внимание на то, что в этом здании гимназистам тесно, в то время как на другом конце улицы губернатор  с размахом жил в своей резиденции. И тогда, мол, государь распорядился перевести гимназию в очень удобное для учебного заведения здание резиденции, а губернатора поселить в дом рядом с Борисоглебской церковью, которая, кстати, именно с тех пор и стала неофициально называться «губернаторской».

Вы скажете, –   а что тут сомнительного и неясного? Ну, царь распорядился, и приказ был выполнен. Знаете, в народе есть поговорка: так-то так, да так-то не совсем! И другое присловье: дьявол кроется в деталях. Как вы думаете, если учесть, что каждый шаг императора фиксировался специальными лицами и  предшественниками нынешних папарацци, был бы такой человеколюбивый поступок государя описан в отчетах? Ну, конечно же! Такое не обойдёшь молчанием. Однако, если взять подробное описание визита Николая I  в Кострому, то там об  этом нет ни слова!

Посещение гимназии описано в мельчайших деталях, до отдельных реплик царя. Как он переходил из класса в класс, как дружно приветствовали его гимназисты (реплика царя: «Это будущие мои гренадеры»); как заинтересовался портретом на стене и получил пояснение, что это портрет благотворителя гимназии, петербургского купца Хавского; как поинтересовался – правда ли, что местный помещик выделил большую сумму для обучения детей   из бедных дворянских семей в морском корпусе и как его фамилия. Получив подтверждение и узнав фамилию помещика – Дурново – император изволил знакомиться с гимназистом Рогозиным, весьма способным к математике. После краткой беседы мальчику была дана задача, которую он быстро решил. После этого император приказал губернатору «положить для мальчика в кредитное установление 1000 рублей» и сказал: «Я возьму его в академию и отдам на руки одному из профессоров, а теперь (обратясь к директору гимназии) ты возьми этого мальчика к себе и воспитывай; учи его читать, писать по-французски, по-немецки и проч., неучёного стыдно представить в академию». С этой минуты мальчик Рогозин поступил на полное содержание директора гимназии… Вообще-то интересно было бы узнать   дальнейшую судьбу юного дарования!

…Вот так подробно описывается этот визит. И – ни слова о доме губернатора, о недовольстве императора. Более того, приводится фраза Николая I : «Дом мал, впрочем, при настоящем числе учеников, всё размещено в нем очень хорошо». А по окончании визита костромской губернатор, действительный статский советник Александр Григорьевич Приклонский был награжден орденом Владимира 3-ей степени и благополучно губернаторствовал еще четыре года! Какое уж там недовольство и решительный приказ о смене домов!

Скорее всего, Приклонский сопоставил свой размах в губернаторской резиденции  на другом конце всё той же самой Всехсвятской улицы  с расходами на содержание здания, и сам принял такое решение, предложив его на усмотрение императора в приватной беседе.

Распоряжение о смене домов всё же было, но пришло оно значительно позже. В некоторых изданиях приводится цитата: «…чтоб сей дом нынче же был сдан в Министерство народного просвещения, дабы отделать его для гимназии с пансионом, к чему он весьма удобен,  а взамен того нынешний дом гимназии отдать для помещения губернатора, сделав в нем нужные переделки».

К октябрю 1834 года злополучный губернаторский дом настолько обветшал,   что император даже не останавливался в нем, резиденция была в доме Борщова. Так что смена зданий  стала, скорей всего, результатом ловкой интриги, поскольку была очень  выгодна губернатору, получавшему в  итоге новую резиденцию, перестроенную на государственный счет и не потребовавшую от владельца никаких капиталовложений. Цитированное распоряжение просто юридически разрешило губернатору совершить эту операцию, которая, впрочем, была осуществлена только в 1843 году архитектором Григорьевым.

Кстати, Приклонский через короткое время принимал в Костроме и еще одного (но только будущего!) императора – Александра II, когда он, будучи еще цесаревичем, путешествовал по стране, и таким образом (как единственный губернатор, осуществивший два приема на таком высоком уровне!) Приклонский вписался в историю Костромы и Костромской губернии.





          На протяжении сотен лет существования города в нём возникали и исчезали многие сооружения. Да что там – сооружения! Целые улицы пропадали с городской карты или меняли направление. Иногда это приводило к безвозвратным потерям, иногда что-то удавалось созхранить…

   
ТАМ, ГДЕ КОНЧАЛАСЬ БРАГИНА УЛИЦА

Когда-то, это уж очень давно, несколько веков прошло, на  том месте в Костроме, где мы начинаем очередную нашу историю (в самом центре, возле рядов, по соседству с памятником Сусанину), кончалась Брагина улица. Название это   прочно забыто, а ведь улица была очень важной: она соединяла старый город и крепость, которые, как известно, находились в районе нынешней Пятницкой улицы, на берегу не существующей сейчас речки Сулы,  с перенесённым на новое место новым городом и его кремлём. Когда в 15 веке это «перебазирование» состоялось, а  произошло это, естественно, не одним годом, постепенно, то  Брагина улица была, пожалуй, главной в Костроме, по ней шло активное движение между продолжавшей жить прежней Костромой и новостройкой. Шла Брагина улица недалеко от дороги, по которой когда-то ездили в Москву.
 
И вот мы с вами находимся в конце Брагиной улицы и в самом начале улицы, носившей несколько названий: Мшанская, Московская, улица Трудовой школы и, наконец, с 1948 года она носит имя Александра Николаевича Островского. Улица шла и идёт мимо Больших мучных рядов, одного из творений выдающегося зодчего и строителя Степана Воротилова. Ряды – на правой стороне. А слева улицу открывает другое сооружение Воротилова. Вы ничего здесь не видите? Да, к сожалению. Сразу за Хлебными рядами (они на углу Молочной горы) много веков стояла церковь. Точнее – их было две, и обе были деревянными. И после очередного костромского пожара было решено построить на их месте каменный храм в память Усекновения главы святого Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Но построили его, очевидно, не очень удачно, потому что освятили храм в 1762 году, а уже через двадцать с небольшим лет началась его перестройка, и вёл её именно Воротилов, который добавил к церкви трёхъярусную колокольню в столь любимом им стиле барокко. Потом, в известные времена, церковь снесли вместе с колокольней.

Церковь Иоанна Предтечи, как и многие другие храмы, пала жертвой людей, абсолютно слепых, глухих и бесчувственных. Потому что (мы сейчас говорим не о религиозной стороне дела, не о свободе вероисповедания и т.д.) надо было быть именно таким, чтобы не заметить тонкий замысел Воротилова. Вертикаль колокольни и другой храм вместе с башней-колокольней – церковь Спаса в рядах – создавали единое стилевое, единое авторское оформление въезда в город, парадного въезда. Кроме того, надо было быть именно таким, чтобы не знать церковную традицию: день Усекновения главы Крестителя Иоанна почитался на протяжении многих веков, как день памяти воинов, отдавших жизнь в сражениях за Отечество. Надо быть именно бесчувственным, чтобы переступить через такую традицию. Фактически, снесли памятник всем, погибшим за Россию на поле боя…

И ещё одна церковь была в самом начале Мшанской-Московской улицы, тоже на левой стороне. История похожая: две деревянные церкви в списке 1628 года, потом обе сгорели в 1779 году. Новое место было выбрано  практически рядом с церковью Иоанна Предтечи, и строился каменный храм во имя святых первоверховных апостолов Петра и Павла примерно в то же время и под тем же руководством – Степана Воротилова. Правда, в этом случае работа Воротилова не документирована, а непосредственно строил церковь священник Иван Гаврилов. В храме, фактически, было две церкви: внизу тёплая Никольская, вверху – летняя Петропавловская. В церкви хранился напрестольный крест, пожертвованный когда-то знаменитым костромским церковным художником Гурием Никитиным. И исчезли эти два памятника с лица земли в одно время.

Впрочем, один памятник всё же сохранился по сей день. Нет, не оглядывайтесь удивлённо: где же памятник? А вы ведь смотрите прямо на него.

– Это же не памятник, а кукольный театр, –   скажете вы.

Ответ будет вначале не очень понятным:

–  Это изначально не кукольный театр, но это памятник.

…Может быть, кто-то вспомнит, что первая в Костроме читальня, а затем и библиотека открылась в сентябре 1855 года на Кинешемской-Русиной улице в доме «со львами». Прошло четыре десятка лет, а картина существенно не изменилась: население Костромы продолжало нуждаться в такой форме народного просвещения. А когда ощущается потребность в чём-то, почти всегда находятся люди, готовые взяться за дело. В ситуации с читальнями таким человеком оказался инспектор народных училищ Костромской губернии Микифоров. Подошёл он к делу очень основательно. Прежде всего он учёл общий интерес к новомодному тогда, в середине 19 века, увлечению – чтению  лекций, сопровождаемому показом так называемых «туманных картинок», иллюстраций на стене или на экране. Приспособлений для этого было придумано много, но суть не менялась: это было подобие существующего и по сей день показа слайдов. Микифоров уже на стадии зарождения идеи мысленно соединил читальню  и проведение таких лекций. Получался эдакий своеобразный культурно-просветительский центр, который привлёк внимание многих. А это было  весьма важно – объединить вокруг дела людей, поскольку строить читальню можно было только и только на пожертвования. По предварительной смете нужно было собрать на строительство более 10 тысяч рублей, и Микифоров пошёл «с шапкой по кругу». Когда была собрана половина требуемой суммы, началось строительство.

Не всё так безоблачно было в связи с этой стройкой. То ли Микифоров чем-то не угодил высокому начальству, то ли само начальство было вздорным и недальновидным, но главным противником идеи народной читальни оказался губернатор, тайный советник, Александр Романович Шидловский. По прошествии многих лет трудно сказать, почему, по какому поводу попал Микифоров в опалу, но губернатор стал откровенно мешать строительству. Впрочем, на губернатора Микифоров сумел найти управу, использовав известный всем чиновникам приём: если начальство что-то запрещает, надо найти более высокое начальство, которое разрешит…

Микифоров, уповая на то, что читальня строится для увековечения памяти выдающегося русского драматурга Островского, обратился в Императорский Малый театр за поддержкой. Самые знаменитые актёры того времени направили ходатайство о разрешении участвовать в благородном деле строительства читальни-памятника благотворительным спектаклем. И такое разрешение, а точнее – соизволение Его императорского Величества, было-таки получено! Ну, куда уж соваться против такого одобрения идеи какому-то губернатору!

Состоялся этот спектакль весной 1895 года. Заняты   были лучшие силы театра. Давали полностью «Таланты и поклонники» и отрывки из пьес «Волки и овцы» и «Лес». Подобный же спектакль организовал в Петербурге известнейший в то время, а ныне почти забытый писатель Потехин, выходец из Костромской губернии. Там блистала великая актриса Савина. Именно доходы от этих спектаклей позволили весной 1896 года продолжить строительство, а к осени закончить его.

На торжественном открытии в качестве почётных гостей присутствовали вдова Островского и двое его сыновей. Удивительное умение чиновников приспособиться к любой ситуации продемонстрировал… губернатор Шидловский! По нему самому и его речам было видно, что без личного участия губернатора с читальней ничего бы не вышло!

Вот так появился этот… да, да, памятник. Памятник драматургу, памятник всем жертвователям, памятник человеку, без которого, это уж точно, здесь ничего не было бы. Долгое время на стене красовалась справедливая оценка его трудам, сделанная современниками, в виде мраморной доски. На ней было написано: «Здание настоящей читальни имени А.Н.Островского устроено старанием и заботами Евгения Мильевича Микифорова»…

По-настоящему аморально то, что этой доски сейчас нет.

…С той поры многое изменилось. В читальне позже открылась бесплатная библиотека,  здесь читались лекции, был даже организован народный театр. И вот так, исподволь, началась театральная эпоха в жизни этого здания. В 20-х годах 20 века здесь размещался Театр студийных постановок, которым руководил знаменитый впоследствии артист и режиссёр Алексей Дмитриевич Попов. Затем здесь был Театр юного зрителя, где начинал  знакомство с театром выдающийся   драматург Виктор Сергеевич  Розов. Сейчас уже много лет здесь радует детвору и взрослых Костромской кукольный театр.

Сегодня, глядя на здание читальни, мы видим некоторые изменения в его силуэте, придающие ему некоторую уместную театральность: башенка, гребень на верху крыши. Но в основном произведение костромского архитектора И.В.Брюханова осталось в первозданном виде.

   


                ЧАСТЬ  V


                ПУТАНИЦА С ТРЕТЬЯКОВЫМИ


   В течение многих веков Кострому называли деревянным городом. Но  с 18 века она стала активно застраиваться каменными домами. Среди них есть подлинные шедевры.  Сегодня мы поговорим    о  домах, которые называют «третьяковскими». Дома заметные, расположены в самом центре города, на них обращают внимание многочисленные туристы, которые протоптали тут немало торных троп. Но очень часто не только туристы, но и народ местный, люди, которые, в общем-то, знают город, путаются в   истории создания этих красавцев.  И на прямой вопрос слышишь ответы вроде таких:

           –  Я  думаю, здесь жили какие-то купцы.

           –  Доходные дома чьи-то…

           – Насколько я знаю, эти дома принадлежали меценатам Третьяковым. Тем самым, которые картины покупали… И в домах этих находились учреждения, связанные с социальным обслуживанием граждан…

           –  Знаю, что какому-то богачу принадлежал. Когда пришла  советская власть, он сам сбежал. А его представители перепродали за бесценок…
 
 Просто удивительно, как много путаницы в этом, казалось бы, простом  вопросе. Ну, хорошо, люди на улице путают меценатов Третьяковых, создателей картинной галереи, с хозяином этих домов. Простим им это. Но ведь и во многих книгах и других изданиях – та же путаница. Даже известный исследователь Бочков   в одной из книг называет хозяина  домов раскольником-старовером, каковым тот никогда не был, пишет, что он был из старинного купеческого рода, хотя вышел  тот самый Третьяков совсем из другого сословия… А вот и недавний факт: календарь. Уже устаревший, правда, но в нём чётко написано, что дом принадлежал… да, да,  всё тем  же московским  Третьяковым!
Что ж, чтобы разобраться окончательно, стоит присмотреться поближе.
 
          Внешний вид  этих домов как-то сразу обращает на себя внимание некоторой избыточностью украшений. Здесь  применены практически все известные архитектурные украшения, это уже не фасад довольно большого здания, а какое-то кондитерское изделие. За это    горожане называли эти дома костромскими тортами. И действительно: кажется, что архитектору или заказчику изменили чувство меры, вкус. Могло ли такое быть с людьми, известными своим тонким чутьём в искусстве? Нет, что-то тут не так…

         Что же касается наполнения этих домов, то чего тут только не было! Дома-то были доходными и сдавались в аренду. Здесь размещались банки, разные конторы, апартаменты, редакции газет…  Десятки лет здесь размещалось Костромское музыкальное училище. И музыка, которая доносилась из приоткрытых окон классов, прекрасно сочеталась с преувеличенно красивыми фасадами!
 
          В начале 19 века на этом месте была усадьба богатого костромского семейства, братьев Солодовниковых. Здесь был пруд, парк, стояли дома двухэтажные. И вот эти дома и этот участок купил богатый судиславский (купец?)… Третьяков.  Да, да, тоже богатей, но не имевший к тем, московским Третьяковым, никакого отношения. По его замыслу усадьба Солодовниковых была   как бы отстроена заново. Надстроен третий этаж, и сделано было уже упоминавшееся очень богатое архитектурное исполнение.
 
           В училище историю, разумеется, знают. Более того – путаница с  бывшим  владельцем  однажды помогла училищу: в одной московской культурной инстанции  прослышали, что дома принадлежали московским братьям Третьяковым, и именно на этом основании выделили деньги на  реставрацию памятника федерального значения. В училище «совершенно случайно» не обратили внимания на ошибку и пустили деньги в дело: крыша, система отопления – обычные первостепенные проблемы… Зато потом, когда ошибка обнаружилась, поступление средств тут же прекратилось. На ремонт фасада денег уже не осталось…

           Мы уже упоминали, что судиславский Третьяков был очень богатым человеком, но купцом-то  он  до поры до времени не был! А историю его взлёта следует начать с того, что  отец его был крепостным у помещицы Елагиной, имевшей поместье в селе Жвалово рядом с Судиславлем. Потом каким-то чудом он сумел выкупиться у неё за 500 рублей – большие деньги по тем временам. Откуда они у него появились, история умалчивает. Но и эти деньги явно были не последними, потому что Третьяков-отец тут же после освобождения купил кожевенную мастерскую, которую и передал через некоторое время  своему сыну – Ивану Петровичу.

           Вот тогда-то и начал разворачиваться коммерческий гений Ивана Третьякова.

          В те годы, последовавшие за отменой крепостного права, Россия, как река от истока к устью, набирала силу. В числе купцов и предпринимателей все чаще оказывались энергичные недавние мужики – хваткие, работоспособные, прижимистые. Они начали выходить вперед и теснить прежнюю «элиту». А крупные капиталы, в отличие от нынешних времен, украсть было неоткуда, приходилось начинать практически с нуля, сколачивая рубли по копейке. Дело это было не быстрое, но они, тогдашние, и не покупали виллы на Лазурном берегу и футбольные команды… В России появилось множество полукустарных предприятий, денежные ручейки от которых сливались в большую реку, способную сворачивать горы. Костромские, судиславские, галичские купцы, у которых учился Иван Третьяков, не сидели, сложа руки, и не ждали, пока удача сама придет к ним. Они ездили во все концы России, скупали товары и сырьё, всю бухгалтерию без всяких компьютеров держали в голове. Иногда поражаешься неожиданным поворотам купеческой мысли. Знаете ли вы, что Судиславль в те времена был одним из главных в России центров грибной торговли?   Сегодня о такой заготовке грибов – с разветвленной закупочной сетью, с множеством лесных грибоварен и т.д.   и мечтать не приходится, хотя самих грибов стало меньше не на много.

           Для того, чтобы лучше представить жизненный путь Ивана Петровича Третьякова,  лучше всего отправиться недалеко от Костромы, в Судиславль,   рядом с которым он родился, которому он служил много лет, где была вершина его славы и удачи.
 
         Сегодня трудно себе это  представить, но в середине 19 века Судиславль был одним из крупных торговых городов России. Ярмарки, которые проводились здесь в Иванов день, собирали купцов со всех концов страны и давали оборот до 160 тысяч рублей серебром! Одними уже упоминавшимися грибами здесь торговали на десятки тысяч рублей. Здесь были десятки мелких предприятий – кожевенных, ткацких, льноперерабатывающих. Большой доход давала торговля мясом. Жизнь бурлила, нужно было только успевать поворачиваться. Иван Петрович успевал. За что бы он ни брался, всё было у него рентабельным, всё приносило доход.
 
         Именно здесь можно воочию убедиться в том, что Иван Петрович Третьяков был личностью незаурядной. Вот даже если только представить, что он, будучи потомком крепостных крестьян, стал купцом первой гильдии, владельцем  30 усадеб и более, торговли большой, заводов! Фактически  он был и купцом, и промышленником,   и землевладельцем в одном лице. Помимо этого, как уже говорилось, он имел и доходные дома, которые сдавал в аренду.

       Третьяков был истинно верующим, православным человеком, не старообрядцем, как многие считают. Старообрядкой была его жена, с которой он прожил десятки лет и которая родила ему тринадцать детей. Ещё двое не выжили. В память о любимой жене Третьяков с некоторым вызовом поставил недалеко от своего дома старообрядческую часовню, от которой не осталось сейчас и следа…  Да, Иван Петрович был человеком богатым. И как христианин он умело использовал свои нажитые блага земные. Он был щедрым человеком:   помогал бедным,   помогал больным.   Он был благотворительным и к церкви. Делал   большие взносы на храмы.   Он обустроил для города земскую больницу и выкупил землю, на которой она стояла, содержал школу в Завражье, основал приют для душевнобольных, строил в Ликурге, возле Буя, начальное училище, большие суммы пошли на строительство в Костроме Дома трудолюбия, на помощь детскому приюту и погорельцам из села Воронье. А когда судиславские купцы стали строить первую в губернии мощеную дорогу от Костромы до Судиславля, Иван Петрович тоже участвовал в этом, как сказали бы сегодня, «проекте».

           Он успевал всюду, в том числе и в общественной деятельности: был и городским головой, и членом разных комитетов и попечительских советов. Не был он обойден и государственными наградами – был награжден тремя орденами и золотой медалью «За усердие». Добрая половина сохранившихся с того времени зданий в Судиславле имела отношение к Третьякову. Да что там, –   в Судиславле! В конце 19 века вся обширнейшая территория от Галича до Костромы стала своеобразной  империей Третьякова. Денежный оборот вывел Судиславль на одно из первых мест в губернии. Он, как легендарный царь Мидас, к чему бы ни прикасался, все обращалось в золото. 

           Рассказывают, что однажды  обратились к Третьякову какие-то мужики за помощью. Он посмотрел на них внимательно и сказал, что денег не даст, а даёт им воз дров, которые можно продать и пустить деньги в дело. Мужики обрадовались и …   пропили эти дрова. Пришли снова. Третьяков во второй раз дал им дрова. Снова пропили, снова пришли. Иван Петрович посмотрел-посмотрел на них да только махнул рукой :
          –   Не стоите вы того, чтобы вам помогать!

          У Третьякова была своя экономическая стратегия, он великолепно чувствовал конъюнктуру: что может быть выгодным  через год-два. Начав с кожевенного заводика, он быстро понял, что больших денег на этом он не сделает, и бросился в винокурение. Казалось бы: что тут нового, всем известно, что дело это выгодное. Но Третьяков к тому времени уже скупил небольшие участки земли, которые буквально задаром сдавал в аренду крестьянам. Правда,   с одним непременным условием: выращивать картошку и сдавать её Третьякову по установленной квоте. Вырастишь больше – оставь себе. А вот квота вся шла на спиртзаводы, которые  одновременно  возвёл Третьяков.   Тогда же на скупленных землях он организовал множество небольших кирпичных производств на тех же условиях: отдай квоту Третьякову, остальным распоряжайся, как хочешь. Кирпич шел на строительство доходных домов, в том числе и тех, с которых мы начали разговор… Но и  непосредственные производители себя тоже не обижали! И постепенно стал обустраиваться Судиславль, один за другим росли каменные дома.
 
        Украшением Судиславля был когда-то дворец Третьякова. Здесь он жил со своей  огромной семьёй. Здесь было сердце его империи. Разумеется, от былого великолепия осталось совсем мало. Сохранились парадные ворота, например. В эти ворота на своём экипаже въезжал Иван Петрович, а также его многочисленные гости. Здесь всё пронизано духом старины, и всё до сих пор напоминает о Третьякове. Десятки лет здесь размещалась районная больница. Здание, которое когда-то построил Третьяков, и теперь служит людям. Здесь даже при скудости бюджета районного здравоохранения сохранились некоторые предметы внутреннего убранства. Изразцовые печи, лепнина, лестницы…
 
        Третьяков имел большой вес среди своих современников. Человек без родословной сумел скопить большое состояние за небольшой период. Кто-то его боялся, кто-то ненавидел, кто-то презирал. Но все уважали его. И каменные львы на боковом парадном крыльце, скопированные где-то, до сих пор символизируют силу и мощь хозяина этого здания.

          Первый спиртзавод Третьяков поставил   на речке Корбе при въезде в Судиславль. Выпускали на заводе спирт, ром, водку. Сейчас здесь от завода не осталось и следа…

         Совершенно достоверно известно, что в Галиче, как и в Судиславле, в Костроме, у Третьякова тоже был большой спиртзавод. Вообще, в Галиче ему принадлежало многое – огромные склады зерна, доходные дома, один из которых сохранился до сих пор и до сих пор живут здесь люди и называют дом «третьяковским». Известно также, что вокруг Галича Иван Петрович скупил несколько усадеб, известно, что знаменитые верхние торговые ряды, архитектурная гордость Галича, достаточно долгое время принадлежали Третьякову… А вот со спиртзаводом – загадка. Сегодня уже галичане не помнят, где он находился. Историю известного галичского  ликёро-водочного завода здесь исчисляют со времен введения в России государственной монополии на эти продукты. Но ведь был же ещё раньше третьяковский завод! Невольно в голову приходят мысли о дальновидности  знаменитого купца, о том, что он мог предчувствовать введение монополии и своевременно продал своё предприятие государству под склады акцизного ведомства.

           Третьяков угадывал многое. Одного он не сумел предвидеть: что его  империя, его дом – его крепость будут разрушены… изнутри. Из многочисленных наследников не нашлось ни одного, который смог бы взять на плечи такую огромную ношу. Сыновья то прогуливали его состояние, то попросту не умели и не желали быть хозяевами. Дворец в Судиславле ещё жил, ещё наезжали сюда многочисленные гости, ещё шла спокойная, размеренная жизнь. Ещё звучал рояль, купить который посоветовал, по преданию, сам Чайковский… Почёт, уважение… Не был он обойдён и государственными наградами – был награждён орденами святой Анны 2-й и 3-й степени, орденом Станислава 3 степени и золотой медалью «За усердие». Он был даже, несмотря на «подлое происхождение» включен в состав комиссии по празднованию 300-летия династии Романовых… 
 
            Потом разом всё рухнуло. Началась мировая война. Ивану Петровичу к тому времени было уже 74 года – по тогдашним меркам он был глубоким стариком. Известие о войне окончательно погубило его, потому что весь свой капитал он держал в европейских, главным образом – немецких банках… А он-то собирался уже строить железную дорогу Кострома-Галич, ту самую, которую построили только через десятки лет.

            Он не перенёс всего этого и умер в 1916 году, перенеся тяжёлую психическую болезнь. Начавшаяся революция разбросала род Третьяковых, была забыта и могила с простым деревянным крестом – могила могущественного миллионера. Только благодаря усилиям его праправнуков и сотрудников Судиславского музея удалось найти место захоронения Ивана Петровича и его жены.

            Вот такая история о талантливом человеке, ярко прожившем жизнь и упавшем, как Икар, с огромной высоты, приходит на ум, когда смотришь на «третьяковские» дома. Они всё стоят и украшают город. Где-то вокруг Судиславля всё ещё есть запасы глины, из которых делался знаменитый «третьяковский» звонкий кирпич. Всё ждут они своего нового Третьякова – мужика, миллионера, человека, о котором должны помнить не только потомки и музейные работники…

           Таких историй на костромской земле было немало. По-разному складывались судьбы людей, выбившихся «в люди». Но всех их объединяло одно: неукротимая воля в достижении поставленной цели, вера в свои силы. Именно это помогало десяткам костромичей достигать  результатов, которые могут удивлять нас и по сей день.


                ЧАЙНЫЙ КОРОЛЬ РОССИИ


Совсем недавно  услышал я по радио любопытную информацию: оказывается, первая  в Москве телефонная станция, гигант связи по тем временам – на целых двадцать шесть номеров! – размещалась в доме № 6 на Кузнецком мосту, а дом этот принадлежал известному чаеторговцу Попову.  Имя это, к великому сожалению, сегодня многим ничего не говорит, а знать его надо бы.
 
На костромской земле немало красивейших мест и небольших городков, где из века в век рождались удивительные люди, которые, несмотря на удаленность от культурных и экономических центров, несмотря на давившие на людей обстоятельства жизни в глухой провинции, даже несмотря на свое происхождение умели добиваться в жизни многого. Не улыбайтесь снисходительно! Вы сегодня и не представляете, каким непреодолимым частоколом отгораживалась удача от провинциалов, если не было у них  «в кармане» от рождения дворянства или солидного начального капитала. Именно поэтому меня уже много лет интересуют люди, сумевшие все-таки одолеть заранее предписанную судьбу и изменившие правила игры.

Человек, о котором пойдет речь, был именно таким. Конечно, фундамент удачи закладывался еще его отцом, занимавшимся торговлей и даже имевшим небольшой свечной заводик. Но для того, чтобы следующее поколение могло пробиваться в жизни самостоятельно, этого было мало. Отец торговал вином в Великом Устюге со старшим сыном, а мать и младшие два брата  оставались  в посаде Большие Соли Костромской губернии, где и начинался когда-то род Поповых. Сегодня-то бывший посад называется поселком Некрасовское и входит по причудливой воле администраторов середины двадцатого века в Ярославскую область, а тогда на бывшей костромской земле  появлялась целая плеяда  известных  в России людей, прославлявших Костромскую губернию. Но если мы сейчас еще иногда и вспоминаем имена архитектора-самоучки Воротилова и выдающегося резчика Трубникова, то уже давно не считаем «своими» семейство художников Сорокиных, скульптора Опекушина, автора памятника Пушкину в Москве; известного во всем мире изобретателя железнодорожного тормоза Матросова и  очень многих других  людей, родившихся в Больших Солях тогда, когда посад был территорией Костромской губернии.

Трудная жизнь досталась Косте Попову. Отец умер рано, младшему сыну пришлось заниматься домашними делами, пока старшие как-то устраивались в Костроме. Потом  и Константин перебрался к ним. Но первые шаги были обычными «подай-принеси» с утра до вечера. Учиться тоже было некогда, подросток с большим трудом освоил грамоту у знакомого дьячка, научился кое-как писать. Тогда же  впервые Попов поработал прислугой в харчевне у дяди, но не выдержал, сбежал домой, в Большие Соли.

Когда Константину было тринадцать лет, большесольский купец Алекин составил ему протекцию, рекомендовав его своему брату-виноторговцу. Так мальчишка оказался в Петербурге на очень «крупной» должности – половым в трактире. Одновременно в его обязанности входил и присмотр за хозяйскими детьми. Это было самое обычное начало жизни в те времена. В большинстве случаев подростки или не выносили тяжелого труда и бежали домой, или спивались и уходили на городское «дно». Константин удержался на краю, все дотошнее вгрызаясь в премудрости торговли. Буквально упросил, чтобы его научили считать на счетах и делать необходимые в торговле записи. Усердие было замечено, и уже вскоре он становится приказчиком винного склада – должность, о которой мечтали многие. А он мучительно завидовал не новым возможностям, а так не хватавшему ему образованию, бросался беспорядочно на книги, без всякой системы «проглатывал» их, впитывал, как губка. Настольной книгой у него в то время была  карамзинская «История государства российского»… Набирался и коммерческого ума. Бережливости его научила вся его жизнь, поэтому он уже начал сколачивать копейку к копейке. В то время ему повезло: он стал работать приказчиком теперь уже в чайной лавке, которую бывший хозяин открыл для своего сына.  Вскоре Попов женился – расчетливо, взвесив хладнокровно все выгоды этого брака. Глафира Мусатова, дочь московского купца, принесла ему приданое, которым Константин Попов сумел распорядиться: он изучил рынок и понял, во что можно вложить деньги и приумножить их. Таким товаром оказался, по его мнению, уже хорошо знакомый ему чай. На эту мысль навело его знакомство с московским чаеторговцем Пономаревым, у которого ему тоже довелось поработать приказчиком. Вскоре Попов, начав с создания чайного магазина в Санкт-Петербурге, открыл такой же и в Москве, позвав на помощь своего младшего брата Семена. «Дело» начинало разворачиваться. Мало кому известная фирма «К. и  С. Поповы» быстро набирала обороты. Главную  роль играл, конечно, Константин. Это именно он додумался до  торговых рейдов в Китай, когда он брал под залог чисто «русские товары», имеющие спрос в Поднебесной, главным образом сукна, обменивал их в Китае на чай с большой выгодой для себя, в России расплачивался с кредиторами чаем, а в барыше у него оставалось столько чая, что Поповы стали открывать  магазины один за другим по всей России. На глазах изумленных коллег-предпринимателей, многие из которых были виртуозами своего дела, в Российской империи создавалась другая империя – чайная.

Конечно, Константин Абрамович Попов не удержал бы столь стремительно развивавшийся процесс, если бы не предусмотрел, где нужно подстелить соломку, чтобы не было больно падать. Он пришел к выводу, что покупать чай в Китае – невыгодно, это рано или поздно приведет к разорению. Гораздо увереннее можно чувствовать себя тогда, когда фирма будет сама производить чай! И не где-нибудь в России, что сопряжено с риском, а именно в Китае, с его дешевой рабочей силой, традиционным умением и трудолюбием, с максимально подходящими для выращивания чая условиями. Этим замыслам Попова помогло то, что в 1859 году, после открытий костромича Невельского по уточнению границ России, Китай согласился с торговлей русских купцов на своей территории. Кончилась пора приграничного обмена товарами в Кяхте. Для начала Попов снарядил целый караван с товарами, который достиг цели и вернулся из Ханькоу с лучшими сортами китайского чая в таком количестве, что фирма закупила  в Китае земли, на которых Константин Абрамович создал свои чайные плантации. Тогда же он арендовал две чайные фабрики – в Ханькоу и в Фучау. Он нанял лучших специалистов и достаточно жестоких надсмотрщиков,  пригласил лучших титестеров (дегустаторов чая)… Спустя несколько лет деньги потекли к нему рекой. В пору наивысшего расцвета фирма имела специализированные магазины в Петербурге, Москве, Варшаве, Киеве, Архангельске, Баку, Вильно, Одессе, Пензе, Риге, Ростове-на-Дону, Самарканде, Тбилиси, Харькове… Попов не останавливается на этом. Он начинает поставлять чай ко двору пяти  европейских королей, не считая, разумеется, российского императорского двора. Но высшим, если можно так выразиться, спортивным достижением Константина Абрамовича, было открытие собственных торговых предприятий в самой традиционно «чайной» стране – Великобритании, в Лондоне, а также (обратите внимание на изумительный торговый азарт!)… в Китае! Русский купец продавал китайцам китайский чай, выращенный и произведенный на их же земле!

Все это похоже на чудо, но  полуграмотный простолюдин стал, действительно, владельцем огромной сети чайных магазинов. Он уже имел многочисленные награды, звание потомственного почетного гражданина, титул коммерции советника, отличия на многих промышленных выставках… И при всем этом он никогда не забывал о своем костромском детстве и о своей мечте, так и не осуществившейся, – получить хорошее образование. Уже на склоне лет он как-то написал: «Я учился на медные гроши, но зато каких усиленных трудов мне стоило достигнуть того, что теперь имею».

Вот здесь стоит поговорить о другой стороне жизни Константина Абрамовича Попова, которая была известна  современникам ничуть не менее его коммерческой деятельности. Дело в том, что коммерции советник и московский 1-ой гильдии купец был  весьма щедрым благотворителем. Он начал  помогать людям еще тогда, когда у него самого только-только зашевелилась в кармане копейка, и чем дальше, тем больше распространялась о Попове слава человека, способного помочь в трудных случаях жизни. Еще в 1856 году Константин Абрамович удостоился высочайшей благодарности за то, что он пожертвовал крупную сумму  на строительство храма при Севастопольском кладбище и  сооружение памятников героям Севастопольской обороны. А первой крупной благотворительной акцией Попова было создание в родных Больших Солях приходского училища на сто человек. Оно было заложено в 1859 году, а открылось 8 сентября 1861 года.

Это здание крепко стоит и по сей день и служит почти все тем же целям: в нем размещается сегодня художественная школа. Дом стоит на высоком берегу реки Солоницы – каменный, двухэтажный. Когда-то весь склон горы был занят училищными садом и огородом, но и сейчас деревьев немало. Попов очень внимательно следил за тем, как его родственники Назанский и Трубников осуществляли его замысел. На закладку приехал сам с супругой Глафирой Александровной, а после этого все время «держал руку на пульсе» строительства, дотошно выспрашивал в письмах к заведующему училищем Соколову о программах, о книгах, которыми необходимо пополнять библиотеку, о журналах, которые, по мнению Попова, не очень подходили для целей просвещения, и так далее.

Много пожертвований Попов делал и церкви. Его деньги «работали» на строительстве нового храма Иверской Божией матери на территории Николо-Бабаевского монастыря, более пятидесяти тысяч рублей он пожертвовал на пять большесольских церквей.

Но эта забота о душах никак не отодвигала  на второй план заботу об умах нового поколения большесольцев, об их здоровье. В собственном большесольском доме он разместил аптеку, основал и многие годы содержал больницу, организовал общественный банк, богадельню, и еще одно приходское училище. Кстати, первое училище за отличные результаты в деле просвещения уже  через два года после открытия получило наименование Николаевского в честь наследника цесаревича и Великого князя Николая Александровича.

Скончался Константин Абрамович Попов 22 сентября 1872 года. Долго еще существовала его фирма, долго еще получали благотворительные стипендии талантливые дети из неимущих семей, в том числе, кстати, и гордость костромского края художник и философ Ефим Честняков. Через семь лет, в день памяти Попова, в Больших Солях торжественно была открыта на его средства ремесленная школа… Эхо добрых дел еще звучало.

 


                ФОНАРЩИК



Память и Время  неразрывны. Мы помним, по большому счету, очень немногое. Даже суперэрудиты, гении памяти, не знают и миллиардной доли того, что в принципе следовало бы знать. И, честно говоря, такая человеческая особенность иногда кажется великим благом. Конечно, с одной стороны, если бы мы помнили весь опыт всех предыдущих поколений и делали бы из него выводы (а это возможно было бы, если б ребенок наследовал в памяти всё, что знали родители), то человечество давно уже было бы властелином Вселенной. Но с другой стороны – память будет перегружена множеством ненужных сведений, вроде знания того, что сказала девка Марья своему жениху Петру 14 мая 1638 года, когда он прижал её к стенке амбара…

Так что забывание, вроде бы, тоже хорошее качество памяти. Но до чего же всё-таки бывает обидно, когда забывается то, что надо помнить. Когда не помнят и не знают людей, на примере которых можно многому научиться.   Меня, как вы, наверно, заметили,   больше всего волнуют яркие люди, дела, события. Особенно  люди. А среди них особенно те, кто получил известность не свалившимся с неба богатством или родовитостью, а добился всего в своей жизни с нуля, своим честным трудом, своим талантом.

  …Мы стоим на перекрестке проспекта Текстильщиков и улицы Терешковой. Перед нами за оградой – комплекс зданий, и при виде его я сразу представляю человека, о котором у нас сейчас пойдёт речь. Его в лицо я знаю. Таким, каким он был при жизни. Более того – я помню его и таким, каким он был в момент своей смерти. Даже скончавшись, он сохранил выражение величавого спокойствия, уверенности, силы, значительности, которое было присуще ему, когда он ещё служил и работал на благо России и родной Костромы.

Человека этого звали Фёдор Васильевич Чижов. Сегодня это имя известно, пожалуй, только в Костроме, а в Москве и Петербурге, где он жил и работал долгие годы, Чижова, в  общем-то, прочно забыли. И когда несколько лет назад журнал «Родина» поместил очерк о Фёдоре Васильевиче, то между строк отчетливо сквозило авторское удивление: вот, оказывается, какие были люди!

А ведь Чижова знала буквально вся Россия…

Впрочем, и в Костроме Чижова воспринимают сегодня в каком-то странном, усеченном виде. Спросите костромичей, и вам ответят (человека три-четыре вообще ответят из десяти): «Чижов? А-а, это купец костромской, миллионер, меценат». И всё. Здесь, в таких ответах, правильные – только два. Чижов никогда не был купцом. Но всё равно – такое восприятие Фёдора Васильевича, как личности,   напоминает айсберг, у которого над поверхностью воды лишь малая часть, а вся остальная  масса скрыта от глаз под водой…

  Двенадцати лет от роду Чижов, оказавшийся в столице, увлекается… математикой. Учась в 3-ей Петербургской гимназии, он мгновенно овладевает общим курсом и погружается в глубины математические до такой степени, что это позволило ему не только отлично закончить гимназию, но и поступить в Петербургский университет на физико-математический факультет. Вот здесь-то юноша впервые развернулся в полную силу. Все окружающие, в том числе и преподаватели, считали, что юный Чижов войдет в число лучших математиков России. Ах, как он был дерзок и талантлив! Окончил университетскую программу он блестяще и быстро, получив степень кандидата физико-математических наук. И не приходится сомневаться в том, что успехи эти достигнуты были только своими силами, потому что взяток профессора тогда не брали, это был высший позор, да и денег-то у Фёдора Чижова не было, родители  не имели возможности деньгами поддерживать его, и сын должен был выкарабкиваться в жизнь сам. В двадцать два года он был оставлен в  университете адъюнктом и стал читать лекции по математическим дисциплинам.

Математика и физика – науки для людей с особым складом ума и я, прекрасно понимая, что большинство  из вас, моих собеседников, не в состоянии разобраться в терминологии, рискну всё же привести название чижовской диссертации: «Об общей теории равновесия с приложением к равновесию жидких тел и определению  фигуры Земли». Вот так. Ни больше, ни меньше. Светило русской науки академик Остроградский, говорят, был в полном восхищении от работы и готов был, широко раскрыв объятия, принять юное дарование в число корифеев. Возможно, так оно и было бы, если…

Если бы не сказала своё слово  мятежная и бурлящая  натура самого Чижова.

«Хорошо быть фонарщиком, то есть засветить дело и поддерживать горение, пока это дело не станет на ноги; станет, и довольно. Иначе во всяком промышленном деле через несколько лет… непременно образуется рутина, которая убийственна до крайности»…

Слова эти написал Федор Васильевич много лет спустя и совсем по другому поводу, но именно они определяют его натуру. «Фонарщик». Он осветил дорогу и побежал дальше, туда, где темно, где свет нужен людям. Чижов – человек, увлекающийся делами, идеями, даже людьми. Сам он фонтанировал талантом и любил людей талантливых, ярких. Наверняка именно поэтому в дружбу перешло первое университетское знакомство молодого профессора с Николаем Васильевичем Гоголем, который в том же университете, на кафедре всеобщей истории тоже был адъюнктом, читал курс древней и средневековой истории. По свидетельству современников и биографов Гоголя 1833-34 годы были для него временем творческого взрыва и… ужасающей бедности. Послушать лекции Гоголя приходили весьма известные люди, в  том числе и Пушкин с Жуковским. В силу специфики предмета к Чижову шли гораздо меньше, но популярностью он тоже пользовался большой. И если Гоголь в те годы одну за другой выпускал свои знаменитые повести, а чуть позже появился «Ревизор», то и Чижов в своей области не отставал: уже тогда он начал фундаментальную работу, которая вышла в свет в 1838 году. Это была сенсация в научном мире – молодой ученый впервые издал русское сочинение о паровых машинах! Монополия иностранцев в этом деле кончилась! Но, увы, бедность ещё долго сопровождала жизнь Чижова. Во всяком случае, известно, что преподаватели университета не раз соби-рали помощь своему талантливому коллеге.

В 1836 году Чижов защитил магистерскую диссертацию по… философии. Правда, в те времена философия гораздо теснее смыкалась с точными науками, чем сейчас, но всё же… В самом этом факте уже чудится сигнал: Чижов добился хорошего результата на одном поприще и нащупывает другое. И это – не догадка, потому что последующие события подтверждают: уже  в 1840 году Федор Чижов входит в круг литераторов, историков, искусствоведов, художников. Работа стала ему приносить какой-то достаток, во всяком случае, он может уже позволить себе путешествие в Италию, где подолгу жили многие русские деятели культуры. Именно в Риме Чижов сближается с Гоголем, с поэтом Н.Языковым, с художником А.Ивановым, обессмертившим свое имя удивительным полотном «Явление Христа народу». Казалось, что на формирование взглядов Чижова более всего должен оказать влияние Гоголь, но нет – у него не было того удивительного дара убеждения, какой был у такого же яркого человека – Языкова. Он был на шесть лет старше Гоголя и на восемь – Чижова. Может быть, и поэтому его сложившиеся убеждения лучше воспринимались?

А Языков исповедовал любовь к славянским народам, вместе с московскими славянофилами был одержим идеей объединения славянских народов, поддержки их культур, языков и православия. Под влиянием Языкова Чижов начинает всё свое свободное время использовать для поездок. Он побывал, конечно, и в европейских странах – Италии, Германии, Франции, Австрии, но всё же главный интерес для него представляли балканские страны и народы. Чижов не мог не видеть, что славянская культура в Греции и на Балканах под давлением соседних государств постепенно приходит в упадок. С одной стороны – страны, исповедующие ислам, с другой – Австрия облизывались, поглядывая на лакомый кусочек присредиземноморья. Картина была удручающей и в Сербии, и в Далмации, и в Черногории, и в Истрии. Рассказы о поездках и горячая заинтересованность в судьбе славянских народов сделали свое дело – Чижову предложили быть редактором журнала славянофильской ориентации «Русский вестник». Языков не увидел, как его идеи и его рекомендации воплотились в жизнь. В свое время Николай Михайлович познакомил Чижова с московскими славянофилами, среди которых центральную роль играли сыновья известного русского писателя Аксакова – вначале Константин, а позже – и совсем юный Иван Сергеевич. Но Языков ушел из жизни, прожив немногим более сорока лет. Его место в круге славянофилов уверенно занял Чижов. А он не умел делать дело, не засучив рукава.  Крупный, громогласный, он словно шел в атаку на каждое новое для себя занятие.

         «Фонарщик»… В 1846 году он решает установить тесную связь с балканскими странами, а для этого, для создания корреспондентской сети, он вновь отправляется в поездку туда. И именно в этом путешествии произошли события, которые на несколько лет определили дальнейшую судьбу Чижова.

Дело было в городе Пола, в Истрии. Чижов, сделав свои дела, уже собирался уезжать, как один из местных жителей упомянул в разговоре о небольшом селе в двух верстах от города, где живут далматинцы. После расспросов выяснилось, что в селе есть и церковь, где служба ведётся, вроде бы, на старославянском языке. Чижов ахнул и немедленно отправился туда – не так уж много мест на земле, где не только сохранился как-то древний славянский язык, но и практически используется людьми. Чтобы как следует разобраться в ситуации, нужно сказать, что территория эта контролировалась австрийцами, отнюдь не поощрявшими такие проявления независимости славян, как, например, служба в церкви на древнем славянском языке.

Приехав, Чижов увидел и услышал то, что ожидал. Но научные радости померкли, когда он понял, в какой ужасающей нищете находится церковь. Федор Васильевич, не откладывая дела в долгий ящик, тут же на тысячу рублей (большие деньги в то время) закупил для церкви всё необходимое. По лицам селян текли слезы, когда они благодарили Чижова…

Надо сказать, что австрийские власти очень внимательно следили за «русским эмиссаром» и очень неодобрительно относились к его контактам. В далматинском селе они сделали попытку арестовать «русского шпиона». На защиту Чижова  с оружием  вышло всё село. Его буквально отбили у солдат и полицейских чинов. После этого благодарный Чижов купил им ещё и оружие.

Вот этого австрийское правительство не могло простить исчезнувшему из села Чижову. Авантюрная история на этом не закончилась: в Россию пошел официальный донос на Фёдора Васильевича. Разумеется, в нем не было ни слова о славянах, о языке, о церкви. Вот об оружии – было. Но оружие это, оказывается, Чижов сам покупал у бандитов-далматинцев для того, чтобы переправить его в Россию и передать заговорщикам против самодержавия.

Ну, вы, конечно, сами прекрасно понимаете, что подобная бумага везде и всюду, во все времена, включая и нынешнее, не  остаётся без внимания. Но в одних случаях её проверяют и кладут под сукно, в других – дают доносу ход. Этому доносу со штампом «Сделано в Австрии» ход дали. Была изучена деятельность молодого ученого и редактора, к австрийской депеше присовокупили доносы третьего отделения охранки…

«Дело» Чижова попало в струю: перед случаем в Истрии в России были арестованы члены тайного «Славянского общества святых Кирилла и Мефодия». Идея создания единого государства славян так же, как и существующая сегодня в мире идея создания единого исламского пространства, так называемого Турана, затрагивает интересы многих государств и чревата мировой войной. И, несмотря на то, что Чижов никогда не проповедовал объединение славянских государств по принципу конфедерации и по образцу Северо-Американских соединенных штатов, он тоже подвернулся под карающий меч империи.

Чижов был арестован, и как заговорщик содержался в Петропавловской крепости. Допросы, допросы, очные ставки… Вскоре следователи убедились в том, что Чижов исповедует всего лишь умеренные  славянофильские взгляды, и никак не мог  ходить в бунтовщиках. Впрочем, существенно это не меняло дела: славянофилы хотя и ратовали за сохранение самодержавия, как одного из столпов, на котором должен держаться славянский мир, но всё же были за освобождение крестьян. Чижова выпустили из крепости, но по повелению Николая I он был сослан на Украину без права даже  показываться в Петербурге и  в Москве.

Ссылка продлилась несколько лет.    Он изучает экономику, отслеживает процессы постепенной индустриализации России. В 1850 году подвернулся случай проверить новые познания на деле. Кто-то сказал Чижову, что  верстах в пятидесяти от Киева, возле хутора Триполье есть заброшенная шелковичная плантация. «Заброшенная» в полном смысле этого слова: четыре тысячи деревьев шелковицы состарились, в течение нескольких лет не получали никакого ухода. Да и земли, на которых росли деревья, были уже истощены. Вот эти самые 60 десятин Чижов и взял в аренду. Аренда, впрочем, была своеобразная: платы с него не взяли никакой, хозяева оговорили только срок – на 24 года.  Чижов наконец-то нашёл себе занятие! Его деятельной натуре невмоготу было безделье, поэтому на это, совершенно ему незнакомое дело, он бросился, как на штурм крепости. Все приобретённые за последнее время знания он применил на этом клочке планеты Земля. Чтобы не утомлять вас излишними подробностями, скажу только, что уже через пару лет Чижов добивается разрешения приехать в Москву на несколько дней, чтобы торговать произведенными на плантации коконами. Он быстро получил хорошую прибыль, развернул производство за счет того, что грену шелковичных червей бесплатно раздавал всем окрестным хозяевам, а некоторым, у которых не росла в поместьях шелковица, раздавал и саженцы. Увлечение приносило Чижову очень значительный доход. Находясь в ссылке, он богател, и мог уже прочно забыть о безденежных временах. Но настал момент, и наш «фонарщик», зажёгший новый фонарь, давший работу и доход нескольким сотням крестьянских семей, опять заскучал, опять возникла жажда нового, никем ещё не начатого. Он торопился дальше, но… ссылка!
 
Но всё когда-нибудь,  да  кончается.  После  смерти  Николая I ссылка была прекращена. Чижов лихорадочно приводит в полный порядок все дела в Триполье и в 1857 году спешит… в Москву. Да, не в Петербург, а в Москву, где он давно нашёл близких по духу людей, где разворачивались большие дела.

Он опять «закрутил роман» с экономикой. Среди многих практиков – заводчиков, фабрикантов, строителей он – один из немногих, кто имел теоретические познания, а кроме того – имел особое чутьё на дела, которые в перспективе сулили успех. Впрочем, не только на дела, но и на людей. Именно такими успешными людьми, с которыми можно, как в омут,  нырять в новое дело с головой, идти на риск, Чижов посчитал предпринимателей братьев Шиповых, которые, развернув дело в родной Костроме, подались в Москву, осваивать новые горизонты. Это именно с их подачи, как сейчас говорят, Чижов, довольно уже известный в московских кругах человек, стал редактором-издателем журнала «Вестник промышленности». Именно этой энергичной троице (не без идеологического и экономического обоснования Чижовым!) пришла в голову мысль о борьбе с засильем иностранных капиталов в России и постепенного вытеснения их к вящей выгоде русских предпринимателей.

Дело было в том, что в России в середине века началось бурное строительство железных дорог. Организовалось даже Главное  общество российских железных дорог, в котором заправляли делами люди с ориентацией на Европу. Как  и полтора столетия до этого, при Петре, так и полтора столетия спустя, в наше время, многие власть имущие настолько не уважали свой народ, что им даже в голову не приходило развивать экономику, используя западный опыт, но российскими силами, не уступая на пяди позиций иностранным предпринимателям. Всё строительство «железок» в России вели… французы с благосклонного попущения Главного общества.
 
Доказать что-либо не желающим ничего слышать, трудно. Слова не помогают. Нужно было сделать дело, да так, с таким запасом превосходства, чтобы самым упёртым критикам нечего было бы сказать. Шиповы сделали ставку на свои деньги и на знания Чижова. И не ошиблись! В 1862 году была открыта первая в России частная железная дорога от Москвы до Троице-Сергиевого посада. Первой она была ещё и потому, что была на все сто процентов русской!

Это был мощный удар по иностранцам.
 
Дорога получилась, действительно, отличной. С момента её открытия прошло  почти полтора столетия, а практически все её сооружения – вокзалы, вспомогательные службы, депо и т.д. – и по сей день служат по своему прямому назначению. Правильно было рассчитано и направление: дорога сразу стала пользоваться спросом и постепенно окупать себя.

Мы окружены привычными вещами и редко задумываемся о них и о тех людях, которые шли против инертности, против течения, чтобы в нашу жизнь вошло такое, например, понятие, как железная дорога. Скажи сегодня, что основателями российских железных дорог стали костромичи, многие и не поверят!
   
К тому времени Фёдор Васильевич был уже не просто известным издателем, экономистом, но и достаточно богатым человеком. В популярной газете «День», издаваемой лидером славянофильства Иваном Аксаковым, Чижов возглавляет экономический отдел, сам тоже создал свою газету «Москва» или «Москвич». Но главный доход давали, конечно, акции успешных предприятий. Шиповско-Чижовское акционерное общество продолжило строительство железной дороги до Ярославля и далее – до Вологды. Была предпринята попытка купить Николаевскую (Петербург – Москва) железную дорогу, но она потерпела неудачу. Позже такая попытка удалась с Курской железной дорогой, которую акционеры выкупили у правительства, нанеся тем самым удар иностранным компаниям (далеко не первый и не последний), с которыми готовилась сделка по продаже этой стратегически важной и очень выгодной дороги на юг.

Акционирование привлекало Фёдора Васильевича, оно ему удавалось. Он участвует в создании Архангельско-Мурманского  пароходства, выступает инициатором создания Московского купеческого банка. Банк стал вторым по величине в России и самым крупным акционерным банком в Москве. Чижов стал в нем председателем правления. Кроме того, Чижов организовал Московское купеческое общество взаимного кредита – своеобразную кассу купеческой взаимопомощи, где брали деньги на раскрутку нового дела, на покупку крупной партии товаров и так далее. Имя Чижова вместе с «солидной», осанистой внешностью, вместе с репутацией неподкупного и честного человека привлекали множество клиентов.
   
Наконец-то Чижов получил возможность делать то, о чём он мечтал с тех пор, как был бедным студентом и не менее бедным молодым  преподавателем: он отыскивал молодые таланты, выплачивал им стипендии, давал возможность молодым специалистам стажироваться в странах Западной Европы. Более того, он стал инициатором создания в Москве железнодорожного училища. Оно было организовано и простроено ещё при жизни Чижова и того человека, чьё имя оно стало носить. Училище назвали именем Дельвига. Не   поэта и друга Пушкина, а Андрея Ивановича Дельвига, русского инженера, генерал-лейтенанта инженерного корпуса, который помимо строительства водопроводов в Москве и Нижнем, помимо шоссейных дорог занимался первыми русскими железными дорогами. Так что имя его было присвоено училищу по праву. Техническое учебное заведение было открыто Чижовым и в Киеве. Оно считалось в своё время лучшим в России.

Почему именно учебные заведения строил Чижов, а не, скажем, приюты и ночлежные дома, в которых тоже нуждалась Россия?  Чижов выбрал именно техническое направление. Человеку увлекающемуся, ему казалось, что стоит вырастить поколение-два образованных «технарей» и иностранцы будут вытеснены из России, в их услугах страна не будет более нуждаться. Ах, как он ошибался! Уже спустя некоторое время Фёдор Васильевич начинает понимать, что состояние народного образования в России – катастрофическое. Это только нынешние поклонники монархии могут идеализировать гимназическое, скажем, обучение, «забывая», что гимназии обслуживали всего несколько процентов детей России. Центр образовательной тяжести приходился на церковно-приходскую школу, в которой учили очень немногому и из рук вон плохо. Речь, разумеется, идет о массовом явлении, а не о счастливых исключениях. Причем, тогда, когда у Чижова рождался в голове очередной замысел, дело обстояло даже лучше, чем в дальнейшем,  потому что это были шестидесятые годы. Тогда после освобождения крестьян вспыхнули в народе какие-то надежды, но даже в начале двадцатого века, пятьдесят лет спустя, они не оправдались. Смерд остался смердом, аристократ – аристократом. Сословные и социальные различия были огромны.
 Чижов, который был по сути своего ума аналитиком, не мог не видеть, что только образование, просвещение помогут России. Человек, который свободно плавал в волнах нарождающегося капитализма, Чижов прекрасно понимал, что своё богатство (очень немалое!) он сумел нажить только благодаря своему образованию, знанию экономических законов. Действительно, свой капитал Чижов «слепил», начиная с  плантации шелковицы, всего за 15 лет. Такое мало кому удавалось. Это свалившееся богатство требовало применить его на пользу народу. По крайней мере, Чижов думал и поступал именно так.

Надо сказать, что Фёдор Васильевич в быту был человеком степенным и обстоятельным до педантизма. Может быть, именно это качество и помешало ему вступить в брак, создать семью? Не знаю,   во всяком случае дела его были всегда в полном порядке, в течение многих лет он ежедневно вел дневник. Семью ему заменяли сестры, их у него было трое, и всем он уделял внимание. Даже к смерти своей Чижов начал готовиться так же спокойно, обдумывая долговременные последствия каждого пункта своего завещания.
 
А то, что смерть скоро придет, он каким-то мистическим образом почувствовал и встретил её лицом к лицу. 14 октября 1877 года он поставил свою подпись под завещанием: «Надворный советник Фёдор Васильевич Чижов». В завещании он предусмотрел всё: и возвращение небольших долгов, и то, куда передать библиотеку – в Румянцевский музей… Насчет дневников сделана запись: опечатать и хранить от посторонних глаз не менее сорока лет в музее, туда же должна поступить вся переписка, на том же условии.

Но главная часть завещания даёт указания о том, как распорядиться капиталами. Савве Ивановичу Мамонтову, главному душеприказчику, и близкому другу Алексею Дмитриевичу Поленову поручалось истратить все деньги, за исключением тех, которые передавались сестрам, «…на устройство и содержание технических учебных заведений в Костроме… Технические учебные  заведения должны состоять из одного высшего училища, которое по степени учения должно равняться гимназиям с семью классами; кроме его ещё из четырех низших технических училищ: одного в Костроме, другого в Чухломе, третьего в Галиче или в Макарьеве, по указанию Костромского губернского земства, и четвёртого в Кологриве. Наконец, если дозволит капитал, то прошу, сверх того, устроить другие общественные заведения в Костроме, именно родильный дом с классами повивальных бабок и тому подобное»…

В самом начале нашего с вами  разговора я говорил о том, что помню Чижова и таким, каким он был в момент смерти. И в этом нет никакой мистики. В день смерти Фёдор Васильевич сделал очередную запись в своем дневнике. Потом он убрал свой письменный стол, зажёг свечи, сел и… умер. Свечи ещё горели, когда прибежал один из близких друзей – Илья Ефимович Репин. Это именно он запечатлел всё, представшее перед его глазами, в наброске, а потом и в картине. Она так и называется: «Смерть Чижова». Неведомым образом картина попала в Архангельский музей и ни разу не побывала в Костроме. Я видел и запомнил её только в репродукции: мощный человек, сильный в своей смерти… Горят свечи…

Смерть Чижова была трагическим событием для всей России. Его знали и любили писатели, поэты, художники, купцы, фабриканты, строители, финансисты, экономисты, учёные, книготорговцы, издатели, студенты… Речь Ивана Аксакова на похоронах переходила из рук в руки как образец яркой публицистики. Ушел Фонарщик, указывавший дорогу…

В завещании Фёдора Васильевича есть и такая строка: «На похороны мои, самые простые, прошу употребить никак не более полутораста рублей»… Его похоронили в Свято-Даниловом монастыре, рядом с теми, с кем он был близок при жизни, с его друзьями – Гоголем и Языковым. Спустя много лет, в другие времена, монастырь закрыли. Прах Гоголя и Языкова перенесли, а могилу какого-то там богатея затоптали… Сюжет, достойный яростного и язвительного пера Николая Васильевича Гоголя.

Постепенно стало строиться всё, упомянутое в завещании. В Костроме, в Цареконстантиновском переулке было построено родовспомогательное и учебное заведение.  Учили там акушерок или, как тогда говорили, повивальных бабок, даром что большинству из этих «бабок» было по 20 лет. Именно  это заведение стало началом истории 2-ой городской больницы. Душеприказчики Чижова посчитали уместным по просьбе земства переустроить проект родильного дома в уездную больницу. Открытие её состоялось 10 марта 1902 года, а уже через несколько месяцев открылось и родильное отделение.   Ещё через полгода открылась и та самая школа «бабок». Стоит упомянуть, что принимали туда сроком на два года только молодых мещанок из бедных семей.

Главное чижовское учебное заведение было построено рядом с давно снесённой церковью Косьмы и Дамиана, что на гноище. Оно и по сей день является одним их лучших в Костроме. Причем, не только великолепные здания энергетического техникума имени Чижова составляют предмет гордости коллектива, но и традиции, заложенные с первых шагов. Здесь вам покажут музей, где представлена и жизнь Чижова, и история техникума. Смотришь на сохранившиеся через сто с лишним лет учебные пособия, инструменты, модели, учебники, даже шпаргалки и окунаешься в мир заботы о молодом человеке, получающем образование. Чижовский мир. Здесь вам с азартом расскажут о сыне выпускника 1913 года Глазачева, который приехал на родину отца из Америки, наудачу стал искать чижовское училище (он был уверен, что оно давно не существует), нашёл его в полной сохранности и более того – он увидел и держал в руках учебные работы своего отца в прекрасном переплете. Похоже на то, что эти работы были в числе тех, которые   представлялись  училищем на костромской выставке, посвященной 300-летию дома Романовых. После этого, уехав обратно в Америку, сын Глазачева учредил специальную стипендию имени своего отца. Я тоже видел эти работы. Может быть, есть в этом какое-то преувеличение, но мне показалось, что очень немногие нынешние студенты смогли бы так рисовать и чертить, как делал это обычный ученик училища в 1913 году.

Кстати, об этом годе и об этой выставке. Я сейчас приведу несколько цитат из репортажа, написанного признанным королём русской журналистики Владимиром Алексеевичем Гиляровским в Костроме и опубликованного в «Поволжском вестнике» 23 мая 1913 года. Практически половина репортажа уделена жизни Чижова, его завещанию и реальному воплощению его пожеланий. А ведь прошло всего лишь 36 лет со дня его смерти, – и уже не помнят люди, не знают!

«Во 2-ом общем павильоне отведено небольшое место, где выставлены механические и химические экспонаты училища имени Ф.В.Чижова.

И никакого объяснения к этому нет, так что публика проходит мимо, не зная, что такое чижовские училища и кто такой Чижов.

Великий костромич, известный при жизни, как крупный финансист, ученый и писатель, а после своей смерти сделавший для образования Костромской губернии огромное дело, оставил 7,5 млн. руб. на учреждение своих костромских училищ»…

Далее идет рассказ о том, как близкий друг и душеприказчик С.И.Мамонтов не торопился выполнять волю усопшего, как опытный финансист, ловил наиболее выгодный момент, когда капитал, оставленный Чижовым, значительно возрос. Только тогда Мамонтов приступил к строительству, но уже с размахом гораздо большим, чем ожидал бы Чижов…

Мне часто приходилось ездить по Костромской области, и я побывал во всех живущих доныне  чижовских заведениях. Не существует только Кологривское, хотя здание сохранилось. Остальные – действуют, спустя сто с лишним лет! И прочно удерживаются в числе лучших учебных заведений.

…Когда идёшь по парку из старинных деревьев, поднимаешься по чугунным лестницам, сохранившимся с давних времён, прикасаешься к старому красному кирпичу толстых стен, открываешь тяжеленные дубовые двери актового зала, видишь, как на учебном поле идет пахота в том самом Анфилове Чухломского района, недалеко от которого была когда-то  маленькая усадебка отца   Чижова, простого учителя, слышишь работающие моторы в Макарьевском ПТУ, смотришь, как работают в Костроме со сложнейшими приборами учащиеся-энергетики, всё чудится, что где-то рядом, за секунду до тебя, появлялся Фонарщик, он где-то здесь, в этих зданиях, в этих ребятах.

И ещё одно место каждый раз, как прохожу мимо, напоминает мне о Фонарщике. Это самый центр Костромы, прямо напротив памятника Юрию Долгорукому, где плещет фонтан, а когда-то стояла водокачка. Почему это место? Вот заметка из номера 238 газеты «Костромская жизнь» за 1913 год:

«В заседании 31 октября городская дума постановила ознаменовать исполняющееся в 1917 году 40-летие со дня смерти известного благотворителя и учредителя многих профессиональных учебных заведений Костромской губернии Ф.В.Чижова постановкой ему в г. Костроме памятника, ассигновав для этой цели 2000 руб.
  Кроме того, решено обратиться к губернскому и уездному земствам с предложением присоединить к означенной сумме и свои пожертвования, а также открыть на памятник повсеместную подписку.
Как нам сообщили, памятник будет поставлен около городского общественного самоуправления на месте осуждённой на слом водокачки. Вокруг памятника будет разбит сквер».

…Сквер есть, водокачки нет, нет и памятника. Почти век прошел со дня постановления городских властей. Сегодня всего несколько процентов прибылей костромских энергетиков, для которых в чижовском    училище готовятся кадры, могли бы восстановить историческую справедливость. Они забыли, кто их породил. Пока Фонарщик не пришёл на свое законное место…

Единственный памятник Федору Васильевичу Чижову находится всё же в энергетическом техникуме, носящем его имя. Вы пересекаете от входа звонкий вестибюль, и прямо перед вами, венчая белую лестницу, стоит бюст Чижова. Он смотрит на пробегающих мимо ребят и думает… Может быть, о том, что фонарь его все ещё горит?

Не стойте на виду, отойдите в сторонку, и тогда, может быть, вам удастся подсмотреть, как длинноногая девчонка, пробегая мимо памятника, украдкой оглянется, привстанет не цыпочки и поцелует окаменевшего от такой любви  Чижова. Впрочем, к любви это не имеет никакого отношения. Просто примета есть такая: поцеловал Чижова – и экзамен тебе не страшен…


И ЕЩЁ О КОСТРОМСКИХ ПРИОРИТЕТАХ

До самой Костромы железная дорога добралась только в 1887 году. Подошла с юга, и была логическим развитием Московско-Ярославской железной дороги, той самой, шиповско-чижовской. Сам Чижов, правда, уже к этому времени умер. Но даже этот отрезок дороги от Ярославля до Костромы не решил все проблемы. Нужен был выход к магистральным дорогам, к Галичу. А вот строительство этого отрезка отложилось на много десятков лет и резко затормозило развитие губернии. Одно время передовая в экономическом отношении, Костромская область стала постепенно отставать от соседей…

Но исторические факты говорят, что даже в этой отрасли экономики, которая здесь развивалась плохо, на костромской земле  находились люди,   которые своими открытиями  намного опережали своё время и уровень развития отрасли.

Один из них настолько опередил техническую мысль своего времени (а речь идёт о начале 20 века), что его изобретение не осуществлено, не внедрено по сей день. Хотя именно сейчас, в преддверии грядущего дефицита энергоносителей, стоило бы задуматься над этим.

Идея многим может показаться фантастической, даже утопической. Именно поэтому, боясь показаться смешным, автор сделал действующую модель и, представив её на выставке, не назвал своей фамилии, выступил анонимно. К этому призывали его и некоторые светские условности, потому что  изобретателем был костромской губернатор Пётр Петрович Шиловский. Человек чрезвычайно разносторонне образованный, он однажды прочёл статью о том, как учёные безуспешно пытаются  использовать на практике свойство вращающегося волчка удерживать равновесие, имея всего одну точку опоры. С этого момента он всё своё свободное время посвятил решению этой задачи. И он добился успеха! В 1909 году он запатентовал в нескольких ведущих странах мира своё изобретение, которое называлось «устройством для сохранения равновесия повозок или других, находящихся в неустойчивом положении тел». Юридически он стал первооткрывателем, но опять Запад, как уже много раз, отдал приоритет англичанину Бреннану, который значительно позже построил свой вагон с гироскопом. Но даже несмотря на это, никто не смог сравниться с Шиловским в практическом применении гироэффекта. Парадоксальный ум Шиловского породил действующую модель гироскопической железной дороги. И вот ещё в 1914 году Пётр Петрович появился на улицах Лондона в первом мире экипаже, который ездил на двух колёсах с четырьмя людьми, ездил быстро и так медленно, что пассажиры могли спокойно во время движения входить и выходить из экипажа. А он не падал! Вращающийся волчок обеспечивал устойчивое равновесие. Экипаж Шиловского с полуторатонным волчком мог безо всякого горючего двигаться в течение семи часов!

Шиловский также применил гироскоп при увеличении точности стрельбы из морских орудий, провёл испытания гироскопического указателя курса на самом крупном в то время самолёте «Илья Муромец» –   два пилота, которые сидели в кабине, не видя ничего за плотными занавесками, вели самолёт только по показаниям прибора Шиловского!

А как же железная дорога?   В начале 20 века в России едва не появился поезд с обтекаемыми вагонами, катящимися по одному рельсу со скоростью 150 километров в час! А ведь речь идёт о самом начале века. Тогда таких скоростей не знали.

В августе 1921 года газета «Петроградская правда» писала:

«Закончены подготовительные работы по постройке  однорельсовой железной дороги Петроград-Гатчина… Постройка дороги начнётся в ближайшие дни. Однорельсовая дорога Петроград-Гатчина явится самым крупным опытом подобного рода в мире».

Не сложилось. Построили чуть больше десяти километров трассы, разместили заказ на вагоны непривычного вида и… на этом всё кончилось. По причинам, хорошо знакомым нам и сегодня: не было средств, разруха и война брали страну за горло… Пётр Петрович исчез. Что было с ним дальше, может подсказывать только фантазия, потому что, будь Шиловский где-нибудь жив, уж он-то обязательно бы проявился!

… А ещё один житель костромской губернии совершил буквально техническую революцию на железных дорогах   мира.

Многие пожилые люди ещё, наверно, помнят, что старые железнодорожные вагоны имели специальные площадки, на которых размещалось нечто вроде штурвала. Это называлось «тормозная площадка». Вращением этого «штурвала» к колёсам прижимались тормозные колодки, и поезд останавливался. На всех спусках кондукторы спешили к ним и вручную притормаживали состав.

И вот Иван Константинович Матросов, родившийся в селе Малые Соли Костромской губернии, задумался  над устройством автоматического торможения. Он не только изобрёл эту систему в  1926 году, не только испытал её на дорогах Кавказа с их поворотами, спусками и подъёмами. Тормоз Матросова оказался значительно эффективнее всех предложенных до этого систем и в первую очередь – знаменитого американца Вестингауза. Но главный эффект внедрения этого тормоза во многих странах мира был в том, что поезда пошли быстрее, смогли брать больше груза, а это давало огромный экономический эффект.

Вот такие были первопроходцы железных дорог из Костромы, такие были у них приоритеты.


        А ведь начало  стремительного прогресса России было положено  ещё полсотни лет назад, в середине 19 века! И иногда внедрение прогресса принимало комические формы. Следующая история, конечно, не об этом, но начало взлёта одного семейства было смешным и драматичным.


               ЧЕРНОВЫ. КОНСПЕКТ НЕНАПИСАННОГО РОМАНА



В промышленной Костроме в те времена одним из самых известных было семейство предпринимателей Черновых. Глава рода Иван Фёдорович с самого начала своего предпринимательства занялся перевозками по Волге. В те времена на великой реке очень многие делали капиталы на том, что возили нефть, хлеб, арбузы и так далее из Астрахани. Вверх по течению грузовые суда – балахонки, коломянки, барки, расшивы и другие – тянули артели бурлаков. Чтобы вы могли представить масштабы этого явления русской жизни, можно назвать лишь одну цифру: в 1857 году, например, в Костромской губернии было 20 тысяч бурлаков!

Так вот Иван Чернов поднатужился, приобрёл небольшую расшиву. Хотя названия этих судов современному человеку мало что говорят, но если хотите знать, как выглядели расшивы, взгляните на картину Репина «Бурлаки на Волге». Там тянут именно расшиву, может быть, даже черновскую. У той, первой черновской расшивы было радостное музыкальное имя – «Мажор». А ведь известно: как корабль назовёте… Дело пошло, стало расширяться, вошли в него и сыновья – Василий, Гордей и Фёдор. И вот тут-то настал момент, который можно назвать историческим для Костромы. Почтенное семейство вдруг, по мнению горожан, поголовно свихнулось и начало строить… пароход! Первый в Костроме собственный пароход!

Денег было мало, поназанимали, купили паровую машину, нашли умельца, который взялся её собрать. Сами занимались деревянным корпусом. Чтобы построить это чудо техники, Иван Фёдорович продал все (!) свои суда, а их у него было уже три-четыре. Игра шла по-крупному, по принципу – пан или пропал. Конечно, никакой верфи, никаких стапелей не было, строили… прямо у себя во дворе! Потом спустили монстра  на воду. Но коварная судьба подставила ногу, и всё полетело кувырком: пароход не пошёл! В первом же пробном выходе паровая машина отказалась работать. То ли «умелец» был слишком самоуверен, то ли машину людям несведущим подсунули бракованную, но первый пароход, костромская сенсация, встал на якорь там же, где сломался.   Вместо литавр по городу разнеслись злорадные перешёптывания: а мы говорили! не лезь со свиным рылом в калашный ряд! не купецкое это дело – вонючие самоходы лепить!

Судьба карает за неосмотрительность, но она же любит и смелых, предприимчивых. Случилось так, что вся эта история произошла примерно там, где находился тогда знаменитый чугунолитейный механический завод. Его владелец, полковник Шипов (один из братьев, которые работали с Чижовым), увидел происшедшее и, зная по городу Чернова как человека  дельного, честного, предложил ему свою помощь. Заводской инженер привёл машину в порядок, окрылённые Черновы ринулись в выгодный скоростной, безбурлачный извоз, продолжая наращивать дело, а вот машины для новых пароходов Черновы, конечно же, заказывали отныне только у Шипова. И – пошла губерния! За Черновыми потянулись другие, и вскоре составился паровой торговый костромской флот. Только у Черновых к 1886 году было семь пароходов, которые «таскали» по Волге 50 барж.

…После смерти отца сыновья повели дела каждый самостоятельно. Василий, старший, был избран городским головой, Гордей перебрался в Нижний Новгород, но имел  дом и в Костроме – на углу Всехсвятской улицы и Гимназического переулка (улиц Дзержинского и Лермонтова). А на Александровской улице (Свердлова) жил младший брат – Фёдор. Три брата – три разных характера. О старшем мы уже сказали, младший же отличался редкостным добродушием и огромной физической силой, о которых ходили похожие на анекдоты рассказы современников. Так, однажды он подрядил несколько грузчиков с тем, чтобы они перенесли только что изготовленный на заводе Шипова якорь на пристань. Грузчики выполнили работу, но остались недовольны суммой «чаевых», после чего они взяли ночью этот якорь, притащили его на Александровскую улицу и… повесили Чернову на ворота. Утром Чернов вышел из дому, увидел эту картину, постоял, повздыхал, почесал в затылке, крякнул и, взвалив на плечи якорь, в одиночку отнёс его на пристань. «Шутников» искать не стал…

Фёдор Иванович, кстати, был старостой Благовещенской церкви и был щедрым благотворителем. Объектом его филантропии стали люди, в довольно большом количестве водившиеся в Костроме и по всей России. Это была значительная группа люмпенов – их называли босяками, крючниками, амбалами, а в Костроме они назывались «зимогорами». Это люди, не имевшие своих домов, пьющие, но берущиеся за любую чёрную работу и проживающие все заработанные деньги. Вот для этих людей Фёдор Чернов и построил ночлежку, чтоб хотя бы зимой у них был кров над головой, чтоб не находили окоченелые трупы привычные ко всему полицейские.

Дом этот стоит и сегодня на улице 12 Мая. Основательный, двухэтажный, кирпичный, он даже по  современным понятиям красив. Во всяком случае, городские коммунальщики, разместившиеся сейчас в этом здании, уходить оттуда не собираются. А уйти, если по совести, надо бы. Хотя бы потому, что на здании по сей день красуется документальное  свидетельство о том, кому этот дом предназначался и почему дарился. На чугунной доске прямо у входа каждый входящий сюда (в том числе и самые высокие чиновники, если они хоть иногда сюда заходят) может прочесть: «Сей ночлежный дом построен костромским купцом Фёдором Ивановичем Черновым на свой капитал для нуждающихся в бесплатном ночлеге без различия всякого сословия, обоего полу и передан на вечные времена в костромское городское общество. Открыт 1890 года».

Нынче «зимогоры» получили новое название – бомжи, но так же «горюют зимой». И открыть бы ночлежный дом по принадлежности и по совести. Но… своя рубашка, – она, как говорится, ближе к телу. Зачем думать о каких-то бездомных, когда самим чиновникам здесь хорошо и тепло?

…Гордей Чернов был несхож ни со своим старшим, ни с младшим братом как небо и земля. Занимался он тоже грузоперевозками, но Фёдор специализировался на перевозке зерна, а Гордей брался за любые грузы. Но дело не в деловом профиле. Гордей был бесшабашным гулякой. Его кутежи на Волге были известны по всей России. На специальных огромных плотах шумные компании отправлялись, скажем, из Ярославля и сплавлялись по течению до Нижнего, а то и дальше. Пьяные драки, травмы, бросание собутыльников в одежде в реку – всё щедро оплачивалось Черновым. Особо дорого платил он за «бесчестье» –  за унижение и оскорбление, которые сам Чернов «раздавал» направо и налево.

В повести великого русского писателя Алексея Максимовича Горького «Фома Гордеев» герои буквально во множестве деталей «списывались» с реальных людей, одним из которых, если не главным прототипом, был Гордей Чернов, даже имя перекликается с фамилией героя повести! Конечно, Фома Гордеев у Горького совсем не такой, каким был Гордей Чернов, он гораздо тоньше, чувствительнее и, в силу молодого возраста, менее приспособлен к окружавшей его жизни. В живом Гордее Чернове как бы соединялись многие герои повести – и Фома, и его отец, и Маякин…

Гордей Чернов был, конечно, яркой фигурой. Он прокатился по костромскому, нижегородскому, волжскому небосклону, разбрасывая искры, как шутиха во время фейерверка. Он и ушёл из жизни ярко, необычно. У Горького герой в конце повести полностью сломлен Маякиным и обстоятельствами, и лишился своего романтического ореола непонятого человека. В жизни же Гордей Чернов продолжал пить по-страшному. Во время очередного запоя непонятным, непредсказуемым образом вошла ему в голову мысль о том, что он пропил всё своё состояние до копейки, что он полностью разорён (хотя на деле это было не так!), и… исчез. Дело его было продолжено управляющей комиссией (так как мёртвым хозяина никто не видел) и шло нормально, пока через три года Чернов не появился уже совершенно в новом качестве – монахом Ново-Афонского монастыря. Ну, совсем как в известной песне про Кудеяра-атамана: «Но у разбойника лютого совесть Господь пробудил!».

Монах пожертвовал Нижегородскому собору крупный бриллиант, который прежде носил в перстне, дела официально передал сыну и… вновь вернулся в монастырь, где и закончил земной путь.

Вот так они и существуют в памяти людей: Гордей Чернов и Фома Гордеев. Один – реальный человек, а другой – литературный герой одного из лучших произведений великого писателя, ныне неизвестно за что вычеркнутого из литературы недоучками, которые знают у Горького только «Песню о Буревестнике» и роман «Мать». Горький считал, и вполне справедливо, что «Фома Гордеев» –  одна из самых его больших удач. Недаром он посвятил эту повесть человеку с удивительно тонким художественным вкусом, человеку, понимавшему весь гигантский масштаб Алексея Максимовича Горького, своему близкому другу Антону Павловичу Чехову.
Вот так и прожили свой век костромские Черновы, каждый из которых оставил по себе память. Каждый по-своему.


ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ…



Читая сегодня некоторые публикации, просматривая какие-то телепередачи, листая появляющиеся сейчас книги, невольно приходишь к мысли о том, что идет процесс обеления всего, что было в нашей истории до советского периода. И цари были замечательными, и дворяне были совестью нации, и купцы с промышленниками были двигателями прогресса. В каких-то случаях оно так и было, но в целом такая подача прошлого – ложь. То ли по некомпетентности, то ли (что еще хуже) ложь умышленная.

Так уж сложилось, что  вся наша история вплоть до 20 века была историей людей знатных и богатых. Именно они письменно фиксировали все события в летописях, в книгах, документах. Именно они  начинали войны, а побеждал в них все-таки народ. Именно они основывали заводы, а работали на них почти впроголодь простые люди… А что мы знаем  о том, как они жили в те такие, вроде бы, светлые века? Документов и фактов история накапливает множество на все случаи жизни. Все дело только в том, кто эти факты отбирает, с какой задачей, целью. Боюсь, что и при чтении вот этих историй у кого-то может сложиться эдакое благостное впечатление: талантливые люди, щедрые миллионеры… И это, кстати, стопроцентная правда. Я, действительно стараюсь рассказать о людях не стандартных, людях талантливых, людях невероятной трудоспособности. Я хотел бы, чтоб кто-то взял с них пример, образ  жизни. Потому и отбор такой. Но всегда при этом нужно помнить, что правда была в подавляющем числе случаев и другой.

Постепенно предается забвению, что те времена были, пожалуй, самыми страшными в российской истории, потому что по всей стране царило тотальное насилие. И не только на государственном уровне. Оно шло и на уровне мелких боярско-дворянских поместий, которых так много было на костромской земле. В нем участвовали, за малыми исключениями, все представители древних знатных родов. И все это было не какой-то разовой акцией – ну, разгневался помещик на свою живую собственность, с кем не бывает! Нет, насилие было (и это самое страшное) обычным делом, оно было повседневным, люди всю жизнь(!) ему подвергались, почти всегда безропотно. Иногда, правда, пытались добиться правды, в каких-то случаях, когда насилие над крестьянами приобретало совсем уж садистские, изуверские формы, такие попытки увенчивались судом, но это бывало так редко! Гораздо чаще крестьяне просто бежали от помещиков, не в силах выплачивать немыслимо тяжелый оброк, а то и просто подавались в разбойники.

Образованные  дворяне за неплатеж  оброка нещадно пороли крестьян, «забривали» в солдаты (а солдатская служба была тогда 25 лет!), полностью отбирали скот и другое имущество. Нерехтская помещица Моисеева в таких случаях продавала своих крестьян в бурлаки, предварительно подержав недоимщика месяц-другой в специальных колодках и рогатках, для этого предназначенных, и забрав у них весь урожай и имущество. После  потери кормильца семье оставалось только покончить жизнь самоубийством.

А вы помните о том, что такое барщина? Это работа на помещика непосредственно в его хозяйстве. В среднем работали три дня в неделю, но было немало и таких, кто заставлял работать и больше. В Буйском уезде помещик Нелидов оставлял крестьянам свободным   только один день – воскресенье. Только в этот день они могли работать на себя, на прокорм своей семьи. Точно такой же «нормы» придерживался галичский помещик Перелешин и многие другие. Причем, напомним, что эти сведения содержатся только в жалобах и прошениях крестьян, а их писал ничтожный процент тех, кто  терпел притеснения. Но даже по немногим сохранившимся подобным документам отчетливо видно, что поведение помещиков, которые секут крестьян, заковывают их в кандалы и так далее – не исключительный случай, а повседневность, норма поведения. Сколько страдания вот в таких строках жалобы:  помещик «не поит, не кормит, а пищи один хлеб и тот часто сырой, а варева – одна пустая кашица во всякое время. На работе мучит бесчеловечно… на сенокос каждый день посылает голодных. Бьет, стращает и  головы бреет. Сделал нас музыкантами, после работы заставляет нас каждый вечер играть, привел нас в чахотку, и мы харкаем кровью»…

Вы скажете: но ведь все-таки жаловались, значит, находили справедливость! Находили. Но почти всегда не справедливость, а новые порки, конфискацию имущества, ссылки в Сибирь. Кологривский крестьянин  Никифоров за то, что он трижды  умудрился подать жалобу на свою помещицу Грибоедову самому императору, «нашел» публичное наказание в тридцать пять плетей и ссылку в Нерчинск. Жалобщики на помещика Чернецова были пороты розгами и высланы на поселение.

Но частенько были случаи, с которыми даже  служители закона  ничего не могли сделать: им приходилось становиться на сторону угнетенных. Известна, например, патологическая жестокость князя и княжны Шелешпанских, имевших поместья в Судайском и Чухломском уездах. Особенно отличалась княжна. По ее личному приказу и в ее присутствии были засечены и замучены 18 человек! Может быть, и это сошло бы  ей с рук, но на памяти властей еще был случай, когда дворня Шелешпанских по приказу хозяев избила даже местного городового, убив всех членов его семьи. Вот документальное свидетельство зверств помещицы, показания свидетеля на суде. Вчитайтесь в эти строки:

«Помните ли, матушка, ваше сиятельство, как вы изволили звать к себе в гости мою дочь Аннушку, и, разгневавшись на нее за что-то, изволили наказать ее самым что ни на есть немилосердным образом, т.е. изволили привязать ее к скамейке и сечь до полусмерти, а сами ходили вокруг и тыкали ее вилкой во что попало? Бедная моя Аннушка! Месяца два похворала, а потом… Помните ли, матушка, ваше сиятельство, как я пришел к вам на другой день усовещивать вас? Вы изволили сидеть на «галдарее», перед вами стояла жаровня с горячими угольями, а возле вас стоял тазик с вареньем. Выслушав меня, вы изволили засмеяться и сказать мне: «Полно, батенька, молоть вздор! А вот попробуй-ка лучше, какое славное варенье сварила я сейчас!» Я сдуру-то и разинул рот, а ваше сиятельство изволили захватить из тазика полную ложку варенья, да и сунули мне в рот. Свету божьего не взвидел я тогда: варенье-то было с пылу, только что снято с жаровни. И так я обжег себе весь рот, что целый месяц и есть ничего не мог, питался одной жижицею и то с трудом мог глотать ее».

Чухломский писатель Н.П.Макаров жил и работал тогда, когда в живой памяти людей еще сохранялось  то время и мог со слов свидетелей описывать помещичьи нравы. Писал он и о Шелешпанской, как о натуре «самой свирепой, отвратительной и позорной, какая когда-либо существовала. Она пристрастилась к крепким напиткам и, потеряв всякий женский стыд, всякий страх и наказание и в здешней и в будущей жизни, предалась всем порывам бешеного нрава, неукротимого гнева и жестокого злого сердца, находившего необъяснимое наслаждение в созерцании физических страданий, мук и боли себе подобных, и в их отчаянных воплях и стонах… 18 человек замучила она! И все сходило с рук, потому что ее муж, брат и какой-то родственник служили в должности исправника, судьи и предводителя. Ну и все было шито-крыто. Наконец, несколько из крепостных рабов бежали в Петербург и там, на разводе, подали жалобу императору. Было наряжено следствие»…

Но даже несмотря на такой громкий резонанс дело все-таки смягчили. Вину Шелешпанской посчитали не полностью доказанной, и наказание ей вынес не суд, а  указ святейшего синода. Тут требуется некоторое пояснение. Дело в том, что случай  Шелешпанской был не единичен, дело не раз доходило до разбирательства, и каждый раз, создавая своеобразную традицию, садистки-помещицы заключались в Галичский Староторжский женский монастырь. Так было, например, с  помещицей Анной Рудиной. В документе из монастырского архива записано:

«По указу Костромской духовной консистории от 19 декабря 1795 года препровождается для церковного покаяния (!) подпоручица Анна Рудина за неумеренные побои крепостной жонки Афросиньи Петровой, неумышленно ей смерть на другой день приключивших, и за зарытие тела ее под пол». То есть, забила до смерти, а потом пыталась скрыть свое преступление. Из документа видно, что суд все-таки был, и Анна Рудина после покаяния подлежала ссылке в Сибирь на поселение. Но режим в монастыре был не тюремный, и Рудина воспользовалась этим уже спустя два месяца: сбежала зимней ночью неизвестно куда.

А вот после этого судите сами о степени смягчения наказания Шелешпанской. В указе синода от 15 ноября 1811 года говорится: «по сильному подозрению в засечении людей до смерти отослать в монастырь для очищения совести церковным покаянием, где она и должна быть содержима неисходно». Уже не убийство многих людей с особой жестокостью, а «подозрение», не каторга в Сибири, а монастырь там, где под боком все родственники…

Но… есть все-таки какая-то высшая справедливость и на земле, и выше. В монастыре инокини, наслышанные о «подвигах» Шелешпанской,  поместили ее в подвальную келью. Свидетельствует Николай Петрович Макаров в своей книге «Мои семидесятилетние воспоминания»: «…мегеру упрятали в монастырь, где спустя два года, ни с того, ни с сего, у нее лопнул живот и вышли все внутренности. Фурия умерла в страшных мучениях… О, если бы почаще происходили такие проявления неземного правосудия».

Еще раз напомню: насилие было повсеместным, тотальным, от него нельзя было укрыться, его нельзя было избежать. Жалобы, протесты, бунты, поджоги, побеги  не могли изменить Россию рабов, Россию господ, которая была всесильна в многочисленных поместьях «благородных» и «образованных».

Еще одна история напоследок. Помещик Иван Николаевич Катенин, бывший блестящий офицер, участник нескольких кампаний, на склоне лет   постепенно стал совершенным самодуром. Кроме крепостных от отставного полковника доставалось и домашним, особенно трудно приходилось  дочери от первого брака Екатерине. Случилось так, что во время частых отъездов отца приглянулся ей крепостной парень Андрей Фигуркин, работавший садовником в поместье. Встречались они в саду, а потом, как во многих литературных и киносюжетах, встречи стали происходить в доме, где, конечно же, не остались тайной. Последовал донос, и влюбленные предстали перед взбешенным отцом. Катенин вполне мог убить садовника, но он боялся огласки и поэтому парня нещадно высекли и отдали в солдаты. Дочь пострадала больше всего: она ждала ребенка, и отец буквально замуровал ее в комнате, оставив только маленькое отверстие для передачи пищи. Родившуюся девочку немедленно отдали в другое поместье на воспитание в крестьянскую семью. То ли Екатерина упросила отца, то ли сам он того пожелал, но после этого она попала все в тот же Староторжский монастырь в Галиче, где и умерла в возрасте около 37 лет… К тому времени  подросшая малышка узнала о своем происхождении и судьбе матери и сошла с ума.

А Фигуркин  отслужил положенные четверть века, вынес все, надеясь на встречу с любимой, но когда вернулся и узнал, что надеяться больше не на что, отправился в Галич, чтобы быть поближе к могиле Кати, и стал работать сторожем в уездном казначействе. Еще долгие годы его видели, как он ходил возле монастыря…

Этот случай рассказал Николаю Алексеевичу Некрасову его отец, имевший много знакомых в тех краях. И стала эта история вначале стихотворением «Огородник», а потом уж и народной песней.


       Но  этим дело не кончилось. Спустя десятки лет, в начале двадцатого века  был снят по этому сюжету фильм. Он назывался «Огородник лихой» и вошел в историю мирового кино. Но об этом и вообще о кино в Костроме – уже в другой истории.


А пока – несколько примеров   не из поместий, а из чиновных кабинетов той поры.




ЖИЛИ-БЫЛИ   ГУБЕРНАТОРЫ…


Со времени создания Костромской губернии в должности губернатора побывало всего три десятка человек. Ещё один даже не принял губернию и исчез после кратковременного пребывания. В среднем каждый из губернаторов «правил» недолго, мало кому удавалось удержаться более пяти лет. Немало было  и таких, которые несли государеву службу всего несколько месяцев  или год-полтора. Так что эта череда, сменяя друг друга, и не могла оставить заметного следа своей деятельности.

Впрочем, свидетельств о их жизни всё-таки есть немало. Это различные воспоминания современников, в которых многие губернаторы зачастую фигурируют… как бы это помягче сказать… с неприглядной стороны. Самодуры они были отменные, часто действовали по принципу «что хочу, то и ворочу!», культивировали вокруг себя беспрекословное и бездумное подчинение желанию их левой ноги, подхалимаж, лесть. Губернатор был высшей, почти никем и ничем не ограничиваемой властью на территории губернии, а власть, как известно, портит людей, и идут во власть очень часто люди уже с червоточинкой в душе. Если первые два губернатора – Островский и Кочетов «отбыли свой срок» благополучно, то уже третий – Николай Фёдорович Пасынков – развернулся в Костроме как хотел. Гремели балы в губернаторском доме (том самом, который потом стал гимназией), шли почти безобразные пьяные кутежи. К сожалению многих, у губернатора проявилась тяга к пению, и он, будучи в загуле, имел обыкновение глубокой ночью с шумной компанией подступить к какому-нибудь дому и во всё горло выдавать одну за другой серенады. Повальная карточная игра, любительские спектакли… Обо всём этом делал записи и позже опубликовал их балетмейстер Адам Павлович Глушковский. Именно из его воспоминаний мы узнаём о любви губернатора к опере, причём, не только его, но и его жены Марии Алексеевны. Однажды в день её рождения назначен был спектакль  «Калиф Багдадский», опера Боэльдье (сейчас никто и не упомнит такого композитора!), а человек, руководивший хором, бывший архиерейский певчий, напился до такого состояния, что держаться на ногах не мог. Прискорбный этот факт стал известен меньше чем за час до начала, и можете себе представить  бледного грозного губернатора перед разгневанной и более грозной женой!

Пасынков едва не стал убийцей: он велел хормейстера положить в ледник, а после спектакля дать ему водки вволю. Губернатору повезло, что самодеятельный руководитель хора не умер от воспаления лёгких. Правда, после этого несчастный (а он работал при губернаторе секретарём и был, как писал Глушковский, «лихой бумажный крючкодей») получил знак благоволения.

Был вознаграждён и тот чиновник, которого Пасынков в самый разгар ледохода отправил на лодке через Волгу, чтобы он доставил указ о награждении губернатора орденом и сам орден. Риск утонуть вместе с раздавленной льдинами лодкой был огромным, но чиновнику повезло, и на Пасху губернатор щеголял новой наградой. Сам же натерпевшийся страху  человек получил годовой оклад и очередной чин. И опять у губернатора – фейерверки, катания на лодках с песельниками, опять летела карета с четвёркой рысаков, впереди скакал частный пристав (что-то и сегодня знакомое, не правда ли?), а мужики и купечество должны были скидывать шляпы и кланяться в пояс…

Из более-менее дельных губернаторов можно вспомнить грешившего в молодости декабристскими идеями Сергея Степановича Ланского. Это двоюродный брат второго мужа Натальи Николаевны Пушкиной-Гончаровой. А сам Сергей Степанович знавал Пушкина довольно близко. После Костромы Сергею Степановичу был пожалован графский титул, а ещё позже был он министром внутренних дел! Как сказал поэт: «исчезли юные забавы как сон, как утренний туман»…

После недолгого двухлетнего губернаторствования Ланского прибыл Михаил Николаевич Жемчужников, действии-тельный статский советник. История его появления в Костроме носит поистине детективный характер. Перед назначением его вызвал к себе Николай 1 и в конфиденциальной беседе рассказал ему под видом арабской сказки о сведениях, дошедших до него,  о некоем купце Папулине, который в городе Судиславле возглавляет большую группу раскольников. На Жемчужникова возлагалась тайная миссия: понаблюдать, поразузнать и подготовить всё для искоренения этого гнезда староверов.

Николай I получил верную предварительную информацию. У Папулина в Судиславле, действительно, было своеобразное старообрядческое государство в государстве с тайной, скрытой жизнью, с сотнями беглых раскольников, работавших на Папулина в подпольных производствах. Но у староверов в России было немало сочувствующих. Кто-то из них немедленно сообщил в Судиславль о секретном (чувствуете, как глубоко простирались связи?) поручении императора. И не успел Жемчужников доехать до Костромы, а в Судиславле уже были завалены тайные подвалы и подземные переходы, все беглые ушли в удалённые лесные скиты, а Папулин глядел на мир ясными глазами и как бы говорил: «Что вы, что вы! Какие-такие тайны? Как можно-с!»».

Миссия Жемчужникова была полностью провалена и вскоре, года не прошло, он покинул Кострому. И, скорее всего, забыли бы о нём, как забыли многих, но Михаил Николаевич был отцом двух сыновей. А они, между прочим, были теми самыми братьями Жемчужниковыми, которые вместе с  известным русским поэтом Алексеем Константиновичем Толстым придумали знаменитейшую в те времена и по сей день фигуру Козьмы Пруткова. От его имени они публиковали множество пародийных стихов, сценок, а главное – афоризмов, которые смаковала вся просвещённая Россия.

Губернаторы были разные. Были люди дельные, были фигуры парадные или устрашающие. Другие, как один из последних губернаторов, генерал-майор Александр Александрович Веретенников, были личностями одиозными. За Веретенниковым тянулся шлейф всяческих историй, в которых он, мягко говоря, выглядел далеко не лучшим образом. Одной из них была тяжба с судьёй Власовым в связи с тем, что тот отказался выполнять распоряжение губернатора устанавливать и, самое главное, содержать уличные фонари самим владельцам частных домов. Власов считал распоряжение незаконным, что впоследствии и подтвердилось, а авторитет губернатора упал ещё ниже. И тогда произошёл анекдотический случай. От министра внутренних дел Веретенников получил письмо, в котором сообщалось, что просьба его об отставке удовлетворена. Не просивший ни  о какой отставке Веретенников в ужасе мчится в столицу, но там ему показывают просьбу об отставке, под-писанную… им самим! Свою подпись он был вынужден подтвердить, но бумагу!

Описавший этот случай Чумаков в своих воспоминаниях свидетельствует: «Как потом ходили слухи, заявление об отставке было заготовлено одним из чиновников губернской канцелярии и очень удачно подсунуто Веретенникову вместе с кипой других бумаг». Впрочем, Александру Александровичу не повезло ещё раз – окончательно. Будучи человеком военным, он был обязан по прибытии в столицу явиться к военному министру, однако задержался с этим визитом, а это трактовалось как серьёзное нарушение субординации. Пришлось Веретенникову на этот раз точно самому подавать в отставку…

Последним предреволюционным губернатором был Иван Владимирович Хозиков. Служил он меньше года, пока в феврале 1917 года не вошёл в его кабинет в сопровождении двух солдат молодой человек с наганом в руке.

Молодой человек был сыном известного помещика Кравкова (мы об этом юноше ещё расскажем),   у одного из солдат была фамилия Коптев. А ведь здание, в котором произошёл арест, построил когда-то   человек по фамилии тоже Коптев. Вот такие шуточки истории…

Первые шаги в броске России по пути прогресса были почти вынужденными: соседи по планете быстро осваивали новые достижения науки и техники, что позволяло им всё чаще пытаться урвать  хотя бы кусок российских территорий с их богатствами. Пошли. Со всех сторон. Первой попыталась помешать торговле и экономике России Турция, возомнившая себя владычицей Средиземноморья. Англия и Франция готовились к нападению, внешне нейтральная на тот момент Америка активно зашевелилась на востоке… И если бы не своевременные,  географические открытия, не первые шаги технического прогресса, если бы не мужество русских людей в  Восточной, называемой у нас Крымской, войне, если бы не последовавшая за ней отмена крепостного права, то вполне могло стать, что Россию порвали бы на куски. Вот об этом – следующие истории.



         ПЕРВЫЙ БОЙ НОВОЙ ЭРЫ
           И ЕГО РОКОВАЯ ТАЙНА

Более полутора сотен лет прошло   с момента начала войны, которую мы упорно почему-то называем Крымской, хотя она шла и на Балтике, и на Севере, и даже на Камчатке. Войны, формально проигранной Россией, но имевшей множество славных страниц и много героев. Был прекрасный повод помянуть их добрым словом, 150-летие  великой обороны Севастополя. Повод напомнить о мужестве русского воинства и флота, но… В тот не такой уж далёкий год то ли потому, что Крым тогда всё ещё был подаренным Украине Хрущевым, а потом не востребован Ельциным, то ли еще по какой-то нелепой политической причине, но мы не отметили должным образом эту дату.

Сегодня, наконец, мы можем свободно говорить  обо  всех событиях той войны, как о части российской истории. Но сейчас я расскажу только о некоторых событиях, произошедших  на южном театре военных действий. Какое отношение имела к ним Кострома?   Сейчас вы всё поймёте.

Для начала просто напомним о том, что в Костроме есть место на нынешней улице Симановского, где в течение чуть ли не   сотни лет была когда-то усадьба дворян Бутаковых. Начало этого рода вообще теряется в веках. Московские дворяне верой и правдой служили царям и Отечеству в 16, в 17 веках, но к концу 18 века разветвленное это семейство почти полностью исчезло по разным причинам. Известно, что к 1770 году фамилию Бутаковых продолжали всего два представителя «мужеска полу». Один из них – Петр Григорьевич – за услуги, оказанные Екатерине Великой при восшествии на престол, получил на костромской земле в дар в числе многих прочих земель   село Красное-на-Волге. Другой Бутаков, Николай Дмитриевич, имел лишь небольшую усадьбу Пчелкино возле нынешнего села Антипино по дороге от Костромы до Судиславля. И вот именно эта усадьба  и стала началом явления удивительного не только в российской истории. Именно здесь продолжился род Бутаковых, который  с этого времени дал русскому флоту более десятка известных флотоводцев-адмиралов, блестящих морских офицеров и ученых. В общем, если прослеживать жизненный путь всех Бутаковых, то этому придется посвятить много книг…

У нас сегодня пойдет речь о Григории Ивановиче Бутакове. Он жил и служил флоту и России тогда, когда в мире морском начиналась новая эра: почти полностью исчез парусный флот, на просторы мирового океана начинали выходить первые паровые корабли. Вначале они тоже были своеобразными гибридами: при паровых машинах они имели и парусное вооружение и назывались пароходофрегатами. Надо сказать, что «смену власти» на морях русские моряки уловили вовремя. Еще в октябре 1846 года был заказан в Англии первый такой пароходофрегат «Владимир». Для наблюдения за его постройкой был командирован  капитан первого ранга Корнилов. В дальнейшем были заказаны еще несколько таких же кораблей.

Командовать «Владимиром» был назначен талантливый и уже известный на флоте капитан-лейтенант  Г.И.Бутаков. Так уж получилось, но Григорий  Иванович оказался в числе тех первых людей, которые вовремя и правильно оценили смену эпох на морях и океанах, поняли, что паровые корабли становятся новой грозной силой. Именно поэтому он с первых дней начал изучать возможности «Владимира», поощряемый своим командиром В.А. Корниловым. После возвращения из Англии его отметил знаменитый флотоводец Лазарев, и Корнилов стал контр-адмиралом, а к  моменту начала войны Корнилов стал уже вице-адмиралом и командовал парусной эскадрой возле западного побережья Черного моря. Русский флот не давал возможности флоту турецкому оторваться от проливов и перейти к более активным действиям. Там же действовала и эскадра П.С. Нахимова.

Пароходофрегат «Владимир» имел четыре котла в 400 сил и развивал скорость 11 узлов. Вооружен он был пятью восьмидюймовыми орудиями на вращающихся платформах, одна из которых размещалась на корме, что и сыграло в дальнейшем важную роль.

Утром 5 ноября 1853 года на горизонте был замечен дым от какого-то парохода. Это могли быть только турки, которые, кстати, тоже начинали перевооружать свой флот. Неизвестное судно после того, как Бутаков взял курс на сближение, стало вполне известным: это был турецко-египетский десятипушечный пароход, называвшийся скромненько и со вкусом – «Перваз-Бахри», «Владыка морей». В тот момент на борту «Владимира» находился и командующий эскадрой Корнилов.

После первых двух пристрелочных выстрелов русского корабля турки ответили бортовым залпом. Начался бой, во время которого Бутаков успел оценить слабые места противника и блестяще использовал свои преимущества. Дело в том, что на турецком корабле не было кормовых орудий, он мог вести огонь только бортовыми. Именно это обстоятельство было учтено Бутаковым: он подвел свой корабль к противнику… кормой. Это резко уменьшило площадь обстрела со стороны турок, зато кормовая платформа смогла стрелять вообще без промаха. За три часа, которые длился бой, русские орудия смели с палубы противника все надстройки, командир был убит, оставшиеся в живых 93 члена экипажа сдались в плен. ЭТО БЫЛ ПЕРВЫЙ В ИСТОРИИ БОЙ ПАРОВЫХ КОРАБЛЕЙ!  Это была очередная  памятная победа русского флота. Следующая победа была одержана практически в те же дни Нахимовым, который со своим отрядом кораблей в Синопском сражении разгромил весь турецкий парусный флот.

А потери русских в бою паровых кораблей, несмотря на то, что «Владимир» имел деревянный корпус, были: двое убитых и двое раненых.

И вот теперь – о тайне, связанной с этим боем.

Адьютантом В.А.Корнилова был один из лучших молодых офицеров флота – Григорий Иванович Железнов. В самом начале осени 1853 года его послали на Кавказский фронт с важным донесением. На обратном пути в Сухуми лейтенант по случаю купил у местного торговца шашку с булатным клинком. Купил почему-то очень дешево, почти задаром. Но когда он показал эту шашку офицерам, которые уже давно были на Кавказе, те в страхе отшатнулись и посоветовали Железнову немедленно или выбросить или продать шашку. Существовало поверье, что тот, кто носит эту шашку, будет обязательно убит вскоре, в первом же бою, когда он возьмёт эту шашку. Приводили даже конкретные примеры, но Железнов был далек от предрассудков и оставил шашку у себя.

Бой с «Перваз-Бахри» был не только первым в истории, но и первым для Железнова боем после той  поездки. В самом начале сражения был момент, когда корабли сблизились настолько, что появилась возможность абордажного рукопашного боя. Железнов заскочил в каюту и схватил шашку. Выскочив на палубу, он еще успел увидеть рядом с собой горниста, подававшего сигнал. В то же мгновение и Железнов, и горнист были убиты картечью с «Перваз-Бахри». Они стали единственными жертвами невероятного боя двух монстров новой эпохи…

Когда умирающего Железнова отнесли в каюту, его близкий друг и сослуживец мичман Титов, едва закрыв ему глаза, бросился искать роковую шашку. Он знал от Железнова ее историю, даже сам предостерегал его, но в тот момент у него было только одно желание: выбросить шашку в море. Он нашел ее – чуть изогнутую, без эфеса или гарды, с простой, без единого украшения, костяной рукояткой. Вспомнилось, как кто-то из молодых офицеров шутил тогда, на дружеской пирушке: «Уж не из человечьей ли кости она сделана? Больно много мистики!». Но когда он взял шашку в руку, она так ловко легла ему на руку, что тут же мелькнула мысль о том, что нужно сохранить ее, как память о друге… И он  не выбросил шашку.

Лейтенанта похоронили в Севастополе, после возвращения эскадры и доставки на буксире трофейного корабля. Вещи погибшего передали отцу, а шашку решил оставить себе на память Владимир Алексеевич Корнилов. Ему пересказали историю шашки, но он только отмахнулся. Корнилов стал вскоре одним из руководителей обороны Севастополя. Дел у него было много, шашка лежала без необходимости. Прошло ровно 11 месяцев с момента гибели Железнова, война шла уже на суше, когда 5 октября англичане и французы начали первую бомбардировку осажденного города. Было это в шесть тридцать утра, а в одиннадцать часов дня вице-адмирал Корнилов прибыл на Малахов курган. Он отдал необходимые распоряжения о ведении артиллерийского огня и исправлении укреплений и отправился к батарее Станиславского, где до этого оставил лошадей. За несколько метров до этого места небольшое ядро ударило в бок Корнилова, нанеся ему смертельную рану. Шашка, которую он  впервые взял с собой на поле боя, была переломлена тем же ядром пополам…

…Она и сейчас лежит под стеклом в Музее Черноморского флота в Севастополе, переданная туда вдовой адмирала…

Если бы она не переломилась, кто знает, какая была бы судьба  у людей, ею владевших!

А Григорий Иванович Бутаков еще долго служил России и флоту. Даже тогда, когда русские корабли были затоплены у входа в Севастопольскую бухту, пароходофрегат «Владимир», усиленный еще несколькими орудиями, дал достойный ответ первой бомбардировке и гибели Корнилова. Англичане и французы чувствовали себя спокойно, они считали, что находятся вне пределов досягаемости русских орудий. Но Бутаков впервые в мире проделал трюк, который позволил ему резко увеличить дальнобойность его орудий. Кораблю был придан искусственно крен на борт, отчего увеличился угол траектории полета снарядов. «Владимир» неподвижно стоял в бухте и громил вражеские батареи, а противник, выпустив по кораблю 500 снарядов, нанес ему всего десять пробоин, которые тут же заделывались. Бутаков применил еще немало сенсационных для того времени находок: он впервые начал вести огонь на ходу, он впервые нашел способ обстреливать невидимые за возвышенностями цели. В 36 лет Григорий Иванович Бутаков стал командующим Черноморским флотом. Позже, командуя эскадрой на Балтике, он разработал основы практического использования паровых боевых кораблей. Им написан был ряд научных трудов, поставивших его в число самых видных военно-морских теоретиков. Именно им были разработаны основы тактики парового флота, то есть, то, что так необходимо было будущим морякам.

Иван Николаевич Бутаков, отец  будущих адмиралов, имел десять детей. Из пятерых его сыновей четверо стали адмиралами! Возможно, адмиралом стал бы и пятый, если бы не погиб при обороне Севастополя. О каждом из этих выдающихся моряков ( а также об их детях и внуках, многие из которых тоже добились своей честной службой Отечеству славы и адмиральских чинов) можно рассказывать долго. Чего стоят только кругосветные путешествия Алексея Ивановича Бутакова и его исследования Аральского моря-озера, стершие с карты России последнее белое пятно. Он напишет множество трудов по гидрографии и географии, станет контр-адмиралом… Но обо всем в коротком повествовании не расскажешь, хотя очень нужно, чтобы о таких людях и о таких событиях, составляющих славу России, люди новых и новых поколений знали и помнили всегда. Именно поэтому я написал роман «Заклятый клинок», хорошо принятый читателями. Роман о Железнове, Корнилове, Бутакове, Нахимове, о первых месяцах обороны Севастополя.



       Следующая история – тоже о моряках.     О моряках военного флота, которые практически никогда не воевали, но которые всю свою жизнь посвятили дальним морям, дальним, почти не известным в России землям и имена их сейчас золотом вписаны в историю нашего государства. Два костромича во главе безумной, почти запрещённой экспедиции, вопреки мощному противодействию сторонников Запада в правительстве, присоединили к России без единого выстрела гигантские территории, открыли богатства Приамурья и Дальнего Востока, сделали огромные географические открытия! Да, вы уже догадались: речь идёт об уникальной героической экспедиции костромича адмирала Геннадия Невельского.    О ней знают практически все, но как мало знают люди о том, как это всё происходило! Особенно трогает меня судьба юного мичмана, тоже костромича, ставшего опытным исследователем и заместителем Невельского, тогда ещё  лишь капитан-лейтенанта… 


  КОЛЕНЬКА


Этого человека, а точнее – видение этого человека, я часто встречаю здесь. Он идёт тенью по Костроме, по Никольской-Александровской, нынешней улице Свердлова, он нет-нет да и промелькнет на улице Лермонтова, бывшем Гимназическом переулке. А иногда мне кажется, что я слышу его голос…

Я подхожу к большому деревянному дому, стоящему по левой стороне Никольской, не доходя немного  до перекрестка с улицей Энгельса. Каждый раз, проходя мимо, я смотрю на небольшую мраморную доску. Стандартная, обычная, она сообщает случайно бросившим взгляд прохожим  (висит-то она довольно высоко, чтобы уберечь ее от вандалов), что в этом доме останавливался такой-то человек, по профессии такой-то и живший тогда-то. Если это имя вам ничего не говорит, то и доска не вызовет почтения. А ведь бывал здесь человек судьбы удивительной, наполненной приключениями,   судьбы в то же время трагической. Из множества уважаемых мною и любимых уроженцев Костромы, судьба этого человека, пожалуй, трогает меня больше всего. Я, конечно, не мог с ним встречаться, нас разделяло более столетия, но я так ярко представляю его, что часто даже вижу его в долгих, тягучих снах. Мы с ним разговариваем. Вернее, –   я больше слушаю, говорит он. Иногда даже становится страшно: я так чувствую его, так переживаю за него, что мысль о душевном сходстве не отвязывается от меня. Нет, нет! Его судьбы никому не пожелаешь…

…Мы сидим с ним на веранде. Цветет глициния  («Ласково цветет глициния, она нежнее инея»…). Её лоза, её гроздья оплели всё вокруг, запах кружит голову. Где-то внизу, на спуске под верандой, краснеют черепичные яркие крыши. Они утопают в зелени. Собеседник мой, заметив, что я любуюсь этой красотой (…Кстати, почему он здесь в полном параде – мундир, награды, кортик?.. Потом догадываюсь: ради гостя, ради редкого собеседника), говорит, не поднимая головы:

  –   Не удивляйтесь, милостивый государь, что я не тронут этими видами. Каждый божий день я вижу отсюда и из окна это небо, этот город, эти синие горы, это итальянское солнце… Каждый день! Я вижу их весной, летом, осенью. Зима здесь тоже бывает. Только снег здесь –  как чудо… Мечтаю об арбузном запахе свежевыпавшего снега, но это за много лет было всего несколько раз. Тоска страшная. А ещё хочется увидеть море. Оно ведь где-то здесь, за горами этими североитальянскими. Море, которое отделяет мою тюрьму от тех мест, где родился мой предок – Константин Кондосколиди.

–  Он был греком?

        – Может быть. Звучит, по крайней мере, по-гречески. Но вообще-то история неясная с моими предками. Константин Данилович Кондосколиди во время неудачного Прутского похода Петра I бежал из турецких владений вместе с князем Кантемиром и еще двумя тысячами христиан. Поступив на службу русскому царю, он подтвердил свое дворянство…

– Простите великодушно, Николай Константинович, насколько я знаю, в наше время существуют разные мнения на этот счет. Некоторые думают, например, что он мог быть не греком, а македонцем из очень древнего рода Кондос-Калитьевых.

– Так именно поэтому, милостивый государь, я и говорю, что история неясная. А дальше всё ещё больше запутывается. Предок мой вместе со многими  своими соотечественниками поселился в Нежине, там нашел себе избранницу – русскую женщину Дарью Степановну. Он и умер там, оставив двух сыновей. Крёстным отцом у мальчиков был тоже иноземец по фамилии Бошняк, что указывает на его боснийское происхождение. В свое время он отличился тем, что поставлял сукна для армии Петра лучшие, чем некоторые придворные. В результате приближённые были биты императорской тростью, а Бошняк получил грамоту на дворянство и какой-то чин. Так вот этот самый Бошняк стал опекуном сыновей Кондосколиди, а впоследствии оба они и вовсе взяли его фамилию. Вот с тех самых пор мы уже в нескольких поколениях русские дворяне с фамилией Бошняк… Даже более того – костромские дворяне, потому что первую усадьбу свою мой прадед по материнской линии выкупил у князя Волконского ещё в 1775 году. Это было село Ушаково. Кстати, именно там я и родился в 1830 году…

        Боже, как же мне хочется домой, в Костромскую губернию, в Нерехту, на благословенный Арменский тракт, что из Костромы на юг идет мимо родного Ушакова… Вы там бывали? От Лунево девять верст. Дом большой, флигели, постройки всякие, два сада, парк… Отойдешь в сторону Волги – охота знатная: птицы видимо-невидимо, зайцы!..

– Был я там, Николай Константинович. Вы, наверно, плохо представляете пропасть времени, которая нас разделяет. Со дня вашего рождения   две сотни лет! Я хотел почувствовать вашу эпоху, ваше детство и более поздние годы, да ничего из этого не вышло – нет вашей усадьбы, следа не осталось. Ни дома, ни двора, ничего… Только в стороне от места, где всё это было прежде, стояли на взгорке с десяток деревьев. Остатки сада? Мы решили подобраться поближе, съехали с дороги, и машина застряла в непролазной весенней грязи…

–  Машина?

–  Да, я забыл, простите. Это такая железная повозка, карета, экипаж… Самодвижущаяся. Называется автомобиль или просто машина. Мы вышли и дошли до деревьев пешком. Была весна, я уже говорил. Деревья стояли ещё без листьев, снег только что сошёл. Среди бесцветной природы  яблони выглядели искорёженными, будто даже обожжёнными временем. Вряд ли это были те, ваши яблони. Но и они уже отжили свой век. А над всем этим, развернувшись к ветру, трепетал крыльями жаворонок и пел свою песню…

–  Я очень любил, чтобы теплый ветер порывами бил в лицо, да чтоб жаворонок звенел, звенел… Так о чем это мы? Да, о предках моих. Так уж получилось, что в жизнеописания родственников то и дело вплетались очень громкие, славные  и не очень славные имена. Про Петра я уже говорил. Один из предков моих был пажом при Павле I в ночь его убийства. Поэт Жуковский был близким другом нашей семьи, вначале даже, по молодости и по недостатку средств, получал воспомоществование, а потом был названым братом моему родственнику. Подвиги и стойкость другого моего родственника во время Пугачёвщины красочно описал Пушкин в своей «Истории пугачёвского бунта», почитайте при случае.

– Я читал и раньше, а когда узнал немного историю вашу и вашей семьи, перечитал снова, и был воистину поражён невероятным мужеством Ивана Константиновича Бошняка. Будучи военным комендантом Саратова, он сумел противостоять  авантюрным требованиям начальства, не оставил на разграбление крепость и церкви. Я, кстати, всегда сочувствовал и сочувствую мятежникам, но ненавижу предательство и завидую людям, которые находят в себе силы преодолеть последствия предательства. А Ивана Константиновича предали все вокруг, но он сумел с горсткой офицеров и солдат шесть часов подряд пробиваться через кольцо окружения. И всё-таки пробился! И ушёл, унеся с собой казну и все бумаги, в  Царицын, где спустя некоторое время отбивал атаки всё того же Пугачева. Просто поразительные удача и воинское умение! Шестьдесят человек против нескольких тысяч казаков и крестьян, хоть и плохо, но вооруженных, с полутора десятком пушек. Это просто чудо.

–  Множество талантов было у другого родственника, дяди,   Александра Карловича. Он и в лейб-гвардии служил, кавалеристом слыл отменным, служил в коллегии иностранных дел, учился в университете, был в своё время не только  известным ботаником, но и роман издал, пользовавшийся успехом. Но была у него и тайная жизнь, которая… не очень украсила наш род. Он стал тем чиновником, который вошел в доверие членов «Южного общества» декабристов, раскрыл заговор, способствовал разгрому его. Тогда же род наш еще раз пересёкся с Пушкиным. Во время тайной операции на юге в поле зрения попадал и Пушкин. А через год после восстания Александр Карлович был послан в Псковскую губернию для наблюдения и выводов о взглядах поэта. На сей раз он сумел убедить власти в благонадежности Пушкина. Впрочем, это не помогло дяде. В 1831 году его застрелили в отместку за раскрытие заговора…

Кстати, с его братом Константином Бошняком, моим отцом, связана такая любопытнейшая  подробность: во время Отечественной войны 1812 года именно в его эскадроне числилась  знаменитая «кавалерист-девица» Надежда Александровна Дурова  под  именем корнета Александра!

Так что, милостивый государь, много разных историй в нашем роду. Не было, правда, одного – моряков. А я с детства мечтал о море. В 12 лет я уже был кандидатом в Морской кадетский корпус, а в 15 я уже был на учебе в Петербурге. И поскольку отличался желанием к учебе, старанием и прилежанием, то вскоре был произведён в гардемарины.

Наезжал в имение. Не только в Ушаково, но и к родным в Есипово, в том же Нерехтском уезде.  Здесь  ничего  не менялось.  Та же размеренная жизнь. Охота. Походы по окрестностям. Сейчас я часто вспоминаю не только унылый родной пейзаж, а даже запах земли, слышу, как стригут в полете воздух утки… И снова – простые картинки: деревья, вода, камыш, трава. В девяти верстах от Есипова, как бы главной нашей усадьбы, –   Нерехта. Купола церквей, домики, торговые ряды… Как был прост и понятен мир! Это потом всюду за мной следили порученцы губернатора, это потом были арест, ссылка… Странные, ужасные обстоятельства! Они подступают всё ближе и ближе, они берут меня в кольцо, сжимают, сжимают… Скоро, вот сейчас, наступит опять страшный миг, когда ОНИ набросятся на меня и будут беспощадно мучить. И прибегут ТЕ, и свяжут, и будут вливать лекарства… Вот оно – снова и снова приходит, это мгновение, этот час!


…На этот раз Николай Константинович не задумчив, а наоборот – сосредоточен и напряжён, готов к любым немедленным действиям. В речи слышатся  командные нотки, он весь устремлен куда-то далеко-далеко, где ещё понадобятся его знания, его умения, где он – один из равных, из своих…

  –  Мне эта лакированная итальянская красота, которую я вижу каждый день, уже  невмоготу.  Всю жизнь  я  рвался на простор, в необозримые дали. А здесь даже горизонт сужен горами и весь мир умещается между ними, как в горсти. А ведь всю жизнь меня звало море, судьба моя погружалась в далекие океаны, в неизведанные земли, совсем другие пейзажи…





Когда я был ещё гардемарином, тогда капитан-лейтенант Геннадий Иванович Невельской… Кстати, вы слышали о нем? Он ведь тоже костромской уроженец, из Солигаличского уезда, вице-адмирал.

– Ну, конечно же, знаю, слышал, читал. Первооткрыватель земель на Дальнем Востоке, которые он же и объявил российскими. Только… вот этого вы не знаете: он уже после того, как вы, Николай Константинович, попали сюда, в это итальянское заточение, стал полным адмиралом, уже не вице-…

–   Достоин. Как никто. Хотя в своё время у нас с ним вышли  недоразумения, но моряк он первоклассный и я многому у него научился. Так вот, Геннадий Иванович, будучи ещё капитан-лейтенантом, удивил многих. Дело в том, что часто члены императорской фамилии в качестве обязательной для них военной службы избирали флот. Сын императора Николая I  Константин Николаевич стал волею судьбы сослуживцем Невельского и прилежным его учеником. На флоте все знали об этой дружбе и высочайшем покровительстве и ждали, что вскоре Невельской получит повышение в чине и назначение командиром на один из крупных военных кораблей. Но случилось то, что роднило меня с Геннадием Ивановичем: он опрокинул все эти ожидания! Он попросился в очень заурядную и очень трудную экспедицию: нужно было доставить грузы на восточное побережье России. Путь был очень долгим – вокруг мыса Горн. Служебных выгод и карьеры это назначение не обещало. Но! Незадолго до этого на Дальнем Востоке побывала экспедиция лейтенанта Гаврилова, которая должна была проверить предварительные данные Броутена, Лаперуза о том, что Сахалин является полуостровом, а река Амур не имеет входа со стороны океана, так как впадает, якобы, в песчаный мелководный залив. Гаврилов вернулся, подтвердив эти данные. А Невельской  не поверил! Все вокруг верили, а он… напросился на этот транспорт «Байкал», чтобы получить возможность своими глазами увидеть, по его мнению, невозможное.

Я, повторяю, был ещё гардемарином и всего этого не знал, кроме каких-то слухов. Но Невельской вернулся победителем сего географического спора, вернулся первооткрывателем, несмотря на запрет императора. Он стал  в глазах многих  героем. А уж  обо мне и говорить нечего. Дальний Восток неудержимо манил меня, ветры со всех румбов складывались в одно направление – на восток, на восток! В 1849 году я мичманом окончил Морской кадетский корпус. Ещё раньше я хотел попасть на «Байкал», но мне было отказано за недостаточностию прожитых мною лет. А после окончания я, молодой мичман, а чуть позже – лейтенант, душа общества и черноусый красавец Коленька Бошняк (Коленькой помимо службы звали меня все) два года бомбардировал рапортами начальство, пока не добился назначения в Охотский флотский экипаж.

Добираться пришлось через всю Россию. Мне бы записывать это путешествие, рисовать бы побольше – рисовальщиком я слыл изрядным,   но… Молодость гнала меня вперёд: скорей, скорей, к открытиям! Мне и невдомёк тогда было, что открывать можно многое и в хорошо знакомых местах…

Прибыв на место службы, под начало Невельского, я постарался доказать земляку, что недаром о костромичах идет слава как о хороших моряках. Я стал командиром Николаевского поста – это в те времена была одна избушка. Прочие жилища мы соорудили позже, причём, пример брали у туземных якутов – их юрты очень хорошо были приспособлены к суровым тамошним условиям. А позже строили дома и укрепления.

–   Вряд ли вам известно, Николай Константинович, что вы стали основателем довольно большого города, который в наше время называется Николаевск-на-Амуре.
–   Да тут дело не в том, что там сейчас на этом месте – город или всё тот же пост! Мы же там русский флаг подняли! Так осталась ли эта земля русской?

–  Осталась, осталась. С ваших времен до наших и навсегда. После Николаевска еще много русских земель есть на востоке.

–  А тогда именно там кончалась Россия. А то, что было дальше – это всё были неизведанные земли. Если б вы знали, как  смутно до нас представляли те края! Считалось, например, что Амур впадает в океан южнее Хинганского хребта, а это означало, что это китайская территория. Именно поэтому Николай  I не разрешил вначале исследовать те земли. А когда Геннадий Иванович вернулся из первой экспедиции с картой и прочими доказательствами, ослушание его было прощено,  и сам он был осыпан милостями. Так что нам, подчиненным Невельского, дорожка была протоптана, пример показан.  И мы рванулись вперёд, дальше на восток! Там были тогда ещё неизведанные  земли. И их надлежало, милостивый государь, исследовать.

Это сейчас всё просто и понятно: Сахалин – это остров. Амур впадает в океан. Но ведь кто-то открыл всё это, увидел своими глазами, измерил ногами, нанёс на карты! И это сделали мы, русские моряки!

Зимой 1851-1852 годов ваш покорный слуга, милый лейтенант Коленька Бошняк, неисправимый кавалер и остроумец, медленно, но верно превращался в сурового исследователя всех близлежащих земель. Вам не доводилось бывать в тех краях? Нет? Тогда вам трудно представить себе – что такое зимний тамошний климат, когда острые ножи бешеных ветров вспарывают всю одежду и ничто не согревает, и мысли только об одном – где бы укрыться от этого ветра  и мороза, при котором вода, вылитая из посудины, не долетает до земли водой, а стучит ледяными шариками по корке наста… И вы знаете, для чего небеса дают людям такое испытание? Для того, чтобы, пройдя через него, через эту страшную зиму, они могли бы увидеть несказанную красоту тех мест весною, летом, осенью…

– Говорят, что те, кто увидел те края однажды, не могут их покинуть, а если и покидают, то всю оставшуюся жизнь их тянет обратно.

–   Истинно так! Но возвращаюсь к той зиме. В феврале мне довелось первым пересечь Сахалин по реке Тымь. Говоря слово «первым», я прекрасно понимаю парадокс, заключённый в этом слове. Конечно же, местные жители тысячи раз пересекали остров вдоль и поперек. Но впервые смотрел на эти места обостренный наукой глаз, впервые наносились на карту все изгибы реки, направление хребтов, долины. Впервые мне удалось заметить место выхода на поверхность пластов каменного угля, о чем никто никогда не слышал. Я уже записывал всё: обычаи островитян, места для возможной стоянки судов, даже перепись населения организовал… У задания моего был кроме географического и этнографического еще и дипломатический поворот: следовало мне узнать у местных жителей (они называли себя айнами) бывали ли здесь прежде европейцы, кроме русских, как айны относятся к Китаю и Японии. Каким-то чудом, не зная местного языка, через двух-трех толмачей, знавших русские слова, удавалось договариваться с ними, добывать необходимые сведения.

  Вы спросите, как  это удалось за такой короткий срок? А дело было в том, что со мной были ещё два казака да три нарты, гружёные продовольствием. Но я посчитал правильным, оставив их в начале маршрута на временной стоянке, самому налегке пойти дальше. Я выиграл много времени, я успел сделать вдвое-втрое больше, чем сделали  бы мы со своим обозом. Но вот риска было тоже вдвое-втрое больше. Я мог бы заблудиться, замёрзнуть, мог бы… Нет! Не мог бы! Я твёрдо верил в свою звезду. Подкашивало меня другое. Уже в середине моего маршрута ноги у меня покрылись язвами, которые назывались здесь бери-бери. Местные жители говорили, что лечить их надо черемшой, травами или есть сырую печень тюленя или моржа. Сырую печень я есть не мог, поскольку её не было. Черемшу не ел тоже – какая черемша зимой? До лета было ещё четыре месяца, и я с каждым днём все слабел и слабел. Последние дни до прихода на стоянку ел одну юколу – это корм для собак, вяленая рыба. Иногда отогревал кусочек давно протухшего тюленьего мяса… Вышел я к своим казакам совершенным привидением…

Впрочем, все офицеры экспедиции тянули тяжелую лямку. На следующий год мне крупно повезло. Идя по очередному маршруту с казаками Парфентьевым, Белохвостовым и якутом Моисеевым мы вышли на берег неописуемой красоты. Спустя некоторое время, ошеломлённые, мы уже смотрели на открывшуюся перед нами гавань под другим углом зрения. Это было само совершенство, созданное природой. Она будто угадала будущие потребности человека до мельчайших подробностей. Я увидел лучшую гавань на всем восточном побережье! Было сразу понятно, что именно здесь будет основа защиты России, лучшие порты на Дальнем Востоке. Но всё это будет когда-нибудь потом. А тогда мы решили как-нибудь сразу отметить принадлежность этого места к России. Мы соорудили большой деревянный крест, на котором вырезали надпись: «Гавань  Императора Николая, открыта и глазомерно описана лейтенантом Бошняком со спутниками казаками Семеном Парфентьевым, Киром Белохвостовым, амгинским крестьянином Иваном Моисеевым». Потом я составил на трех языках – русском, английском и французском – документ, сообщавший всем, кто окажется в этих краях, что эта территория принадлежит России навечно. После этого мы собрали местных жителей, кого удалось собрать, водрузили крест, и экземпляр грамоты вручили старейшине с требованием показывать её всем чужеземцам.

  Ах, милостивый государь, как вовремя мы это сделали! Вскоре на рейд Константиновского поста, комендантом коего я тогда был и, кстати, дал бухте название Постовая, встал возвратившийся после кругосветного путешествия знаменитый фрегат «Паллада», а еще через несколько месяцев сводная англо-французская эскадра попыталась захватить Петропавловск-Камчатский и прилежащие берега. Какая была там славная баталия, ставшая первой победой молодого Тихоокеанского флота! Как жаль, что не довелось быть там…

–   Вы знаете, Николай Константинович, история – штука коварная, она постоянно нуждается в подпитке, в человеческой памяти. Обстоятельства этой битвы известны историкам, но, увы,  очень немногие мои современники смогут вспомнить подвиг фрегата «Аврора», транспорта «Двина»  и гарнизона Петропавловской крепости. Фрегат, совершая кругосветное плавание, последнюю, как выяснилось позже, парусную кругосветку русских военных моряков, зашел в Петропавловск и стал на якорь в Авачинской губе. Позади были два океана, можно бы сделать передышку, но пришло известие о приближении противника. В принципе, по всем правилам военной науки нужно было сразу сдаваться. Трем вражеским фрегатам, корвету, бригу и военному пароходу, имевшим 218 орудий и экипажи в несколько тысяч человек противостояли «Аврора» с 44 пушками, «Диана» с 10 и крепостишка с 13 орудиями. Всего 67! Людей оборонявшихся было вместе с экипажами кораблей 1016 человек! Половину бортовых пушек перевезли на берег и прикрыли вход в бухту. 18 августа лейтенант князь Александр Максутов со своими артиллеристами сумел не пропустить флот неприятеля в бухту. Неделю противник выжидал, а потом бросил к берегу десант около тысячи человек. В крепости было всего около 300 человек вместе с моряками, но они вышли в штыковую, сбросили десант в море, захватив английское знамя морской пехоты. Противник потерял ранеными и убитыми половину десанта. Русские потеряли 32 человека и 64 были ранены. Казалось бы, подвиг, достойный неумирающей памяти. Но нет, Николай Константинович! Если бы я спросил подавляющее большинство  своих современников о том, какие битвы Крымской войны наиболее известны, то мне назвали бы лишь оборону Севастополя. А если бы я упомянул о Дальнем Востоке, то надо мной просто посмеялись бы! Неважно – в глаза или за глаза, но посмеялись бы. А ведь нападение англо-французской эскадры на восточное побережье России – та же война, что шла в  Крыму, тот же противник, те же цели. И началась-то она не на юге (это потом уже она стала Крымской войной), а на Балтике! Об этом все как  будто бы позабыли…

–    Вы знаете, мы ведь тоже готовились к нападению. Но перед тем, как приступить к этой части моего рассказа, должен заметить: в своё время меня немало удивляло, что открытия Геннадия Ивановича Невельского оказались строго засекреченными. Только прибыв в экспедицию, я узнал, что Сахалин – не полуостров, и так далее. С горячностью, молодости свойственной, я в приватных беседах постоянно говорил, что это – мировые открытия, что они должны быть достоянием всех. Люди более опытные прятали усмешки, но ничего мне не отвечали. А вот когда пришло известие о приближении вражеской эскадры, наш дальневосточный, пока ещё очень слабый флот, который не мог противостоять противнику в открытом бою, был уведён в устье Амура. Единственный корабль, оставшийся у входа в Амур, был «Паллада». Океанский фрегат не мог идти дальше из-за глубокой осадки. Тогда с «Паллады» сняли пушки, расположили их по берегам у входа в Амур, и по приказу командира корабля Путятина мичман Разградский, оставшийся один на фрегате, затопил его. Многие офицеры, находясь на берегу, и я в том числе, спешили зарисовать эту трагедию, но слезы на глазах мешали нам в этом деле…

Вот когда я понял дальновидность засекречивания данных Невельского и, кстати, моих тоже. Англичане с французами, не зная, что Сахалин можно обойти по проливу, не ведая, что в Амур можно войти, и не догадываясь о местонахождении устья реки, немало подивились тому обстоятельству, что маломощный русский флот, уже уверенно назначенный в качестве победного приза, вдруг… исчез, растворился в океанской дымке. Пришлось им уходить во свои веси…

Ах, воспоминания, воспоминания… Каждый раз,  когда окунаюсь снова в труды молодости, меня вновь охватывает УЖАС. Это не просто страх, это нечто огромное, не преодолимое никакими душевными силами, это то, что подступает неотвратимо тяжелой поступью Каменного Гостя… Вот и сейчас… Вот ОНО – грозное, неведомое… Вот, вот ОНО! Помогите, люди добрые, милому Коленьке Бошняку!

 
–  … А-а, милостивый государь, вы вновь здесь! В прошлый раз, вы простите меня, я не смог с вами попрощаться – болезнь обрушилась на меня внезапно, и все потемнело…

–   Не надо возвращаться к этому.

–   Верно. Но в то же время, судите сами: я не могу не возвращаться к своему недугу, потому что я в тюрьме, в тюрьме, хорошо оплачиваемой из моей пожизненной пенсии. Отсюда не выходят, милостивый государь. Каждый день, из месяца в месяц, из года в год я вижу из окна больницы эту итальянскую красоту. Я вижу… Нет, я… не-на-ви-жу! Эти горы, дома, улицы. Я вспоминаю другие земли, другие берега, парус мой несет попутными ветрами… Ах, если бы я мог хоть ненадолго вырваться отсюда! Мне кажется, что и в болезни моей вышло бы облегчение… но нет здесь живых русских людей, нет никаких родственников, бросивших меня в моем заточении…

Мне было двадцать пять лет, когда для меня кончилась со славой эпопея первооткрывателя, члена единой команды единомышленников. Меня назначили адъютантом генерал-губернатора Восточной Сибири графа Муравьева, а после расформирования экспедиции я отправился в Россию, на этот раз морским путем, через Индийский океан, вокруг Африки. В Петербурге меня ждал приятный сюрприз: граф Муравьев за мои труды по исследованию Дальнего Востока и Сахалина представил меня к награждению орденом святого  Станислава  второй  степени и пожизненной пенсией –350 рублей в год. Получил я и назначение на фрегат «Илья Муромец», ходил на нём по Средиземному морю… Вот здесь меня настигла болезнь, когда мы возвращались из плавания. В Киле, в немецком госпитале, пробыл я четыре месяца, а затем был вынужден уволиться в долгосрочный отпуск…

Я вернулся домой для лечения далеко не тем милым Коленькой, каким покидал  костромские края. В Нерехте семью нашу знали хорошо, помнили, что отец мой был пятнадцать лет предводителем уездного дворянства, был и губернским предводителем. Сам я, вернувшись, вполне мог поддерживать репутацию нашей фамилии – солидный чин капитана второго ранга, заслуги… Меня приняли в обществе хорошо и я даже был избран членом уездной земской управы и гласным губернского земства. Но…

Что-то не складывалось в отношениях с людьми. Наверно, это было следствием болезни, не знаю. А может быть, после офицерского братства и полной свободы действий открывателя новых земель, основателя новых городов душили меня провинциальная затхлость, отношения, затянутые в белые перчатки приличий.

После смерти отца я стал единственным владельцем Ушакова. Именно там и произошел конфликт с крестьянами, которые, несмотря на переданные им по реформе земли, посчитали своим и большой участок, прилегавший к усадьбе. Претензии предъявлялись долго, пока однажды крестьяне не заявили, что засеют эту землю, никого не спрашивая. Я вошел в дом и вернулся с двумя пистолетами в руках и сказал, что если такое произойдет, я буду вынужден стрелять. Это было всего лишь предупреждение, но меня сбили с ног, избили и тех слуг, которые хотели меня защитить, связали и на телеге повезли в Кострому. Сосед мой по имению, предводитель костромского дворянства Карцов, встретившись по дороге, освободил меня. Но несмотря на поддержку общества, несмотря на абсурдность конфликта, делу был дан ход. По наущению губернских чиновников крестьяне обвинили меня не меньше, чем в попытке убийства. Вот, когда проявилась впервые рука губернатора! Дорогобужинов, которого я не раз уличал в неблаговидных делах, равно как и его подчинённых, поквитался со мной! От позора я был избавлен Карцовым, но стал нарушителем спокойствия, человеком, неугодным губернатору. Был арест с содержанием на гауптвахте, было уголовное дело о клевете на власть, нервные потрясения шли одно за другим… От гауптвахты меня освободил очень порядочный врач по фамилии Спасокукоцкий, очень добрый  человек…

–   Это дед выдающегося ученого  нашего времени, тоже костромича, тоже медика. В Костроме одна из улиц названа его именем.

–  Да? Я рад за него. К сожалению, часто даже самые лучшие фамильные черты не передаются по наследству…

Тогда же произошло небольшое недоразумение и с   Геннадием Ивановичем Невельским. Я переписывался с ним, готовил подробное описание наших путешествий и исследований, которое намеревался публиковать и опубликовал в «Морском сборнике». Редакция консультантом по материалам избрала, конечно, Геннадия Ивановича. И он позволил  себе внести в рукопись изменения, не согласовав с автором и даже не уведомив его! Я посчитал необходимым обратиться к нему лично и в редакцию «Морского сборника».

А тем временем разгорался конфликт с Дорогобужиновым. Наверно, я  бывал резок в выражениях, говоря о продажности чиновников, наверно, нужно было поумеренней говорить о казнокрадстве в губернском земстве. Но ведь воровали же! И как мог я, морской офицер, дворянин, молчать, глядя на  разгул мздоимства и лихоимства! А Дорогобужинов мстил мелко и подло. Когда я был под арестом, он не разрешил мне прогулок, он оспорил благоприятное решение суда, он буквально писал доносы по всем ступенькам  власти… Не помогали ни мое доброе имя, ни поддержка людей влиятельных.

Однажды я принял приглашение на званый обед при условии,  если на нем не будет губернатора. Меня уверили, что его присутствие не предполагается. Но  Дорогобужинов, узнав об этом, незамедлительно явился на обед, напрашиваясь на скандал. Он добился своего. Моя болезнь взяла верх, я не сдержался и направился к Дорогобужинову с намерением влепить ему пощечину за все его подлые поступки. Вознаграждение не состоялось – меня удержали, но после этого, после письма, которое я отправил из гостиницы, уйдя с обеда, где я назвал губернатора так, как он того заслуживал, после всего этого я стал уже в рапортах Дорогобужинова не просто нарушителем спокойствия, а лицом, попирающим государственные устои.

–  То есть, сделали чуть ли не террористом.

–   Кем, простите?

–   Да так, словечко стало модным в наши времена…

–    Я, конечно же, понимал, что болезнь моя развивается, и со страхом смотрел в свое будущее. Но окружающие, по крайней мере – многие из них, изощрялись в преследованиях. Были в Костроме и люди, поддерживавшие меня, но больше всего – сестрица и старший брат. Сестра на Никольской жила, а брат – в Гимназическом переулке, собственный дом…

Долго тянулось разбирательство дела. Нашлись в Петербурге люди, помнившие меня, дело загладили, но Дорогобужинов всё-таки настоял на невозможности моего пребывания в Костромской губернии и меня под конвоем(!) отправили в Астрахань, где я должен был жить. Но жить сознательно мне оставалось совсем мало. Я  был в самом тяжелом состоянии, меня одолевала мания преследования и чудились повсюду враги, агенты Дорогобужинова… А вы, милостивый государь, не от него ли посланы?..


–  Вы опять здесь?.. Не приходите больше. Ко мне ведь никто не приходит из России. Даже содержание моё здесь российские власти долго не оплачивали, хотя бы из той пожизненной пенсии, которая полагалась мне за географические открытия, за приращение русских земель…

Да, вот ещё что. Вот бумага. Читайте: «Предъявитель сего… отставной капитан второго ранга Николай Константинов Бошняк отправляется для излечения от болезни… за границу сроком на один год с воспрещением при этом Бошняку въезда в Костромскую губернию»… Вот так всё это выглядело вначале. «На один год». Европейские психиатры не смогли или, наущённые и оплаченные, не захотели излечить меня ни через год,  ни  через  десять…  Только  иногда в моменты  просветления я вспоминаю прошлое, друзей и те времена, когда мы добывали славу и силу для нашей России…

Посмотрите на меня в последний раз. Я, Николай Константинович Бошняк, никогда больше не вернулся в Россию. Двадцать девять лет я ежедневно, ежечасно видел вот этот итальянский пейзаж. Потом я умер. В 1899 году. Похоронен в Италии.

Помяните добрым словом милого Коленьку Бошняка…

                (продолжение  следует)