4.
Идеологическая, мировоззренческая картина советского периода истории не такая простая, какой она представлялась и всё ещё представляется всей мощью пропагандистских средств и каковой навязана общественному сознанию, по сути, повсеместно и тотально. Мы обязаны обрисовать её в самых общих чертах хотя бы потому, что она остаётся, по сути, сокрытой, а в формировании этой, господствующей, и сразу скажем, ложной идеологической картины активно участвовала литература, точнее – часть литературы, одно из её идеологизированных направлений.
И тут мы непременно должны, во-первых, отметить, что советский период истории был довольно долгим и неоднородным. Более того, без учёта этого его изменения и развития во времени, невозможно судить о нём объективно. Во-вторых, задаться вопросом: а что собственно составляло главное содержание этой эпохи? Нам тут же укажут: как что, да это же очевидно – крушение «исторической России» в результате революционной катастрофы 1917 года, господство марксистско-ленинской идеологии, чуждой народному самосознанию, с которой, рано или поздно, но пришлось бы расставаться. Вот мы, наконец-то, с ней и расстались.
По внешним признакам всё, вроде бы, так. И все же это упрощённое и, по сути, неверное представление, так как по законам социального развития после всякой революции непременно наступает реставрация, как отход от революционного анархизма и возвращение к народному самосознанию и традиции. А потому мы уверенно можем сказать, что основным содержанием идеологического противоборства советского периода истории было противоборство революционного сознания с традиционным. Разумеется, при сохранении официальной марксистско-ленинской идеологии, которую просто отбросить было уже невозможно. Не через «отбрасывание» этой идеологии происходила реставрация, а через её медленное, но неотвратимое «переваривание», и возвращение к народной традиции в культуре и к народному самосознанию. Начался этот процесс с 1934 года. А с победным завершением Великой Отечественной войны можно было говорить, что Россия ценой огромных потерь восстановилась после революционной катастрофы начала века в форме Советского Союза. Реставрация, по сути, завершилась. Особенность её в том и состояла, что официальной идеологией оставалась прежняя марксистско-ленинская схоластика. Это ведь преодоление революционного сознания и явилось главным итогом Великой Отечественной войны, а вовсе не «преимущество» социалистической системы над капиталистической, как писалось в учебниках по истории. И что очень важно, наконец-то восстановилась русская литературная традиция, что свидетельствовало о возвращении к народному самосознанию.
Официальная идеология уже не была самым большим злом, так как «времён суровость» (Б. Пастернак) смягчилась. «Подобревшее лоно столицы», – как писал Я. Смеляков, уже было явным. Но тут-то со всей остротой и «обнаружилось» (вот новость!) несоответствие реального состояния народной и государственной жизни и их идеологического обеспечения. И поскольку литература у нас участвовала как в преодолении идеологии, так и в формировании новой идеологической картины общества, она раскололась на два, по сути, противоположных направления. Одни писатели работали в литературной традиции, восходящей к ХIХ веку, веку великой русской литературы. Другие, явно запоздало занялись ликвидацией указанного несоответствия между реальной жизнью и её идеологическим обеспечением. То есть снизвержением идеологии, в то время, когда она не была уже самым большим злом. Это-то направление и было выставлено в общественном сознании как «передовое» и «прогрессивное». Не в пример традиционному как якобы «консервативному».
Но поскольку веских причин для непримиримой и самоотверженной борьбы, выставляемой непременно как благородный гражданский подвиг, уже не было, то это направление литературы – «шестидесятническое», «диссидентское», - обратилось к раннему периоду советской истории с его действительными зверствами классовой борьбы. При этом сторонники этого направления убеждали общество, что теперь и только теперь надо, наконец, расстаться с этими несправедливостями, которые, по сути, уже были преодолены. А почему бы и не включиться в такую борьбу, если это было уже не столь опасно, как в довоенные годы, на эшафот за неё идти уже не надо было, а, между тем можно было прослыть правдолюбцем… В таком случае, чем душа представителей этого направления литературы уязвлена стала? Народными страданиями? Но тогда почему лишь прошлыми? Нет, в результате такого временного смещения, а по сути, исторической манипуляции, бунт «шестидесятников» был направлен против возвращения к народным началам жизни. За реанимацию всё того же революционного сознания, принёсшего столько бед стране и народу. За восстановление прежней идеологической схоластики.
Ведь это поколение «шестидесятников» и появилось на волне нового революционного рецидива в нашем обществе, пробужденного Хрущёвым. Как идеологическая обслуга «оттепели». И душа его уязвлена была не народными страданиями, а отступлением от «ленинских норм» идеологии, которой так долго и столь свирепо мордовался народ.
Правда, вскоре открылась вся неприглядность такой мировоззренческой основы бунта «шестидесятников». И тогда её начали скрывать, выдавая её как борьбу за справедливость и за «историческую Россию». На самом же деле это была борьба за «чистоту» ленинской идеологии, то есть, в конечном счёте, за идеологическое обоснование всё тех же ГУЛАГов, против которых они, вроде бы, боролись декларативно. Так создавалась идеология новой, очередной революции в России, свидетелями и участниками которой мы оказались. Вот главная мировоззренческая заморочка этого времени, от которой никуда не уйти и которая со временем будет проступать всё явственнее. Отдавали ли они себе отчёт в том, что борясь с прошлыми несправедливостями, уже во многой мере преодолёнными, они уготовляют новые несправедливости? Это уже не столь важно.
Словом, интеллигенция советского периода, назвавшая себя «шестидесятничеством», говоря словами А. Блока, начала снова «дичать». Как уже, кстати, было в нашей истории. В это как-то трудно верится, что о «шестидесятниках» века ХIХ А. Блок писал ещё в 1919 году так, словно речь шла о «шестидесятниках» нашего времени, миновавшего века: «Шестидесятничество и есть ведь одичание; только не в смысле возвращения к природе, а в обратном смысле: такого удаления от природы, когда в матерьялистических мозгах заводится слишком уж большая цивилизованная «дичь», «фантазия» (только наизнанку) слишком уж, так сказать, – «не фантастическая».
Бунт основного «диссидента» А. Солженицына начинался ведь как протест именно против «отступлений от ленинизма». Правда, годы спустя он выставит его в прямо противоположном свете. Справедливо писал Вадим Кожинов: «Известны слова А.И. Солженицына из «Письма вождям Советского Союза» (1973), призывавшие отбросить чуждую России идеологию: «Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порченую подпорку идеологии, а разумно отбросил её, развернул же старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь, – и мы победили!» …Но ещё показательно другое. Сам Александр Исаевич во время войны, то есть за тридцать лет до своего «Письма вождям Советского Союза», был явно и резко недоволен этим самым развёртыванием «старого русского знамени»… Солженицын, не дождавшись конца войны и, в проходивших тогда цензуру письмах, обвинил Сталина в отступлениях от ленинизма. 9 февраля 1945 года он был арестован, и в его бумагах обнаружили портрет Троцкого, которого он считал истинным ленинцем…» («Великое творчество. Великая победа». М., Военное издательство, 1999).
И разве не за это же ратовал один из основных «шестидесятников» А. Вознесенский:
Уберите Ленина с денег,
Так цена его высока.
В результате столь запоздалой борьбы с чуждой идеологией произошли возврат к революционному сознанию и замена интеллигенции. Вместо советской интеллигенции, не дерзавшей на идейное водительство появилась новая, идеологически озабоченная, по сути такая же, как и в дореволюционное время, поставившая себя по отношению к народу в положение борьбы. Так борьба с марксистско-ленинской идеологией превратилась в борьбу с народом, с его культурой, традицией и самосознанием. Ведь тот анархизм и беззаконие, которые охватили ныне общество, являются не некой издержкой перехода России якобы на свой истинный путь развития, или на более прогрессивный, а прямым следствием очередной революции, со всеми её родовыми признаками и неизбежными бедами.
Ярослав Смеляков не принадлежал к этому «направлению» в литературе той поры. Он продолжал русскую литературную традицию. В его поэтическом мире с предельной ясностью проявилась эволюция народного самосознания в советский период истории – от революционного к традиционному. Именно этот аспект нашего духовного бытия старательно скрывался в послевоенный период и скрывается до сих пор с помощью новых идеологий, так как лишал исповедников революционного сознания оправдания, метафизической основы в объяснении происходящего, перекрывал возможность новой революции в России. А её, как мы потом воочию убедились, спровоцировать, в иной форме, конечно, было так просто при господствовавших в официальной идеологии «революционных ценностях», а не народных ценностей и не национальных интересов. А потому, когда после стольких трагедий – революции, Гражданской войны, голода, Великой Отечественной войны, нового хрущёвского революционного рецидива в стране наступило хоть какое-то спокойствие, его тут же объявили «застоем». Предстояло, конечно, не «застой» преодолеть, а разрушить кое-как устоявшийся уклад жизни, доставшийся столь дорогой ценой. Ну не может жить иначе, кроме как бунтуя и разрушая, прометеев человек. У него просто нет иного способа заявить о себе на этом свете, кроме такого варварского. По причине его патологической идейности, безверия и бездуховности.
Странным было это наше «шестидесятничество». Ему прощалось, дозволялось «вольнодумство», как бы для полноты общей картины культурной жизни: вот, мол, у нас и такое есть. И вместе с тем, оно было самой исправной идеологической обслугой власти. Причём, не в народном её понимании, а в догматическом, марксистско-ленинском. Эдакие разрешённые «вольнодумцы» все с той же ортодоксией, от которой вся народная и государственная жизнь с таким трудом всё более и более отдалялась. По сути, они возвращали общество к той же идеологической догматике под видом «вольнодумства». Могло ли на таком мировоззренческом обеспечении произойти что-либо иное, кроме новой революции? Конечно же, нет. И она произошла…
Когда внимательно следуешь за поэтической судьбой Ярослава Смелякова, обнаруживаешь поразительную закономерность: тот конфликт, который он пережил в молодости, стоивший ему стольких лет лагерей, сопровождал его всю жизнь. Несмотря на официальное признание и даже на некую его государственность. Это проявлялось и в «крамольных» стихах, которых у него оказалось немало, таких как о Маяковском «Ты себя под Лениным чистил», «Голубой Дунай» и других. И главное в рукописи «Я обвиняю!», представляющей собой его многолетнее расследование гибели, а, по всей вероятности, убийства Владимира Маяковского. Выступив в «Огоньке» со статьями «Любовь поэта» и «Трагедия поэта» (№ 16, 23, 26, 1968) он не мог тогда назвать виновников гибели поэта. И вот теперь, посчитав, что «время это пришло», он составил эту рукопись «Я обвиняю!», в которой писал: «Мы можем и должны сказать, кто преступник, кто сволочь, можем назвать тех, кто подготовил роковой выстрел». И он называет всех, причастных к травле и гибели Маяковского. Но, видимо, при всей его известности и знаменитости, так нигде и не смог её опубликовать…
Я хорошо помню эту 38-ми страничную рукопись, бродившую в литературных кругах Москвы, помеченную декабрём 1970 года, то есть всего лишь за два года до кончины Ярослава Смелякова…
Но ведь сам факт того, что рукопись была пущена для ознакомления в литературных кругах именно таким образом, а не через публикацию её, говорит очень о многом. По всей видимости, у Ярослава Смелякова другого способа для ознакомления с нею литературной общественности просто не было…
И, как видно из этой рукописи, как конфликт Владимира Маяковского, так и конфликт самого Ярослава Смелякова проходил не по дилемме «поэт и власть», а по совсем иным параметрам – между поэтом и той окололитературной тусовкой, которая имела совсем иные виды и на русскую поэзию, и на историю, и на судьбу России… И которая имела большую силу влияния на общественное сознание. Это те, с кем мы «даже вроде дружим», но «кому – до боли сердца нужен – любой, но всё-таки успех» («Письмо другу – стихотворцу»).
Ярослав Смеляков любил Владимира Маяковского, как и многие люди его поколения. Причём, как это ни странно, в его поэзии нет ученичества, связанного с поэзией Маяковского. Совершенно справедливо отметил Николай Старшинов, что «формально он не испытал никакого влияния его»: «Смеляков обожал Маяковского. Следуя за ним (хотя формально он не испытал никакого влияния его), он сам стремился к тому, чтобы каждое стихотворение содержало в себе так называемое гражданское звучание. И это была не поза, не дань моде, не желание спекульнуть на теме, но глубокое внутреннее убеждение» («Поэзия», № 1, 1998).
По всей вероятности, в Маяковском Смелякова привлекало другое, не только собственно его поэтика. Для него он был, видимо, образцом поэта в обществе, властителя дум, обладающим колоссальным влиянием на людей. Это такое положение поэта в обществе, о котором обмолвился в своих воспоминаниях о Ярославе Смелякове Владимир Цыбин: «Мне часто казалось, что ему хотелось, чтобы поэты походили на вождей».
Да, безусловно, Маяковский был поэтом партийным, поэтом социалистических идеалов. Но в том идеологическом противоборстве, в той «немой борьбе» (А. Блок) он безусловно работал на созидание новой государственности. Мне не нравится поэзия Владимира Маяковского (легко теперь сказать об этом), это – не мой поэт, но у меня не поднимется рука писать о нём и тем более в чём-то его осуждать. Разумеется, у Ярослава Смелякова было совсем иное восприятие Маяковского, проникнуть в которое теперь не так просто.
Смеляков защищал Маяковского мужественно и бесстрашно. Чего только стоит публикация его стихотворения, посвящённого Маяковскому «Ты себя под Лениным чистил», в альманахе «Поэзия» (№ 10, 1973), в котором поэт со всей беспощадностью обличил травителей и убийц поэта:
Ты себя под Лениным чистил,
Душу, память и голосище,
И в поэзии нашей нету
До сих пор человека чище.
Ты б гудел, как трёхтрубный крейсер,
В нашем общем многоголосье,
Но они тебя доконали,
Эти лили и эти оси.
Не задрипанный фининспектор,
Не враги из чужого стана,
А жужжавшие в самом ухе
Проститутки с осиным станом.
Эти душечки-хохотушки,
Эти кошечки полусвета,
Словно вермут ночной, сосали
Золотистую кровь поэта.
Ты в боях бы её истратил,
А не пролил бы по дешёвке,
Чтоб записками торговали
Эти траурные торговки.
Для того ль ты ходил, как туча,
Медногорлый и солнцеликий,
Чтобы шли за саженным гробом
Вероники и брехобрики?!
Как ты выстрелил прямо в сердце,
Как ты слабости их поддался,
Тот, которого даже Горький
После смерти твоей боялся?
Мы глядим сейчас с уваженьем,
Руки выпростав из карманов,
На вершинную эту ссору
Двух рассерженных великанов.
Ты себя под Лениным чистил,
Чтобы плыть в революцию дальше,
Мы простили тебе посмертно
Револьверную ноту фальши.
Об истории публикации этого стихотворения рассказал в своё время Николай Старшинов: «Осенью 1972 года я с поэтом Вадимом Кузнецовым приехали к Ярославу на дачу, в Переделкино. Поэт был нездоров, плохо себя чувствовал. И настроение у него было неважное, даже расстроенное… Я попросил у Ярослава стихи для альманаха «Поэзия», куда только что поступил на работу. Он по сути дела отговаривался:
– Я же сказал, что не могу сейчас писать… Ничего нового у меня нет… Впрочем, у вас в издательстве осталось несколько моих стихотворений, которые не вошли в мою последнюю книгу. Помните, Таня попросила их снять… Вот и можете их отыскать и напечатать…
– И стихи о Маяковском тоже можно?
– Печатайте и эти стихи. Я не против, если они у вас сохранились…
Дело в том, что при отправке в набор его последней прижизненной книги Таня Стрешнева, жена Ярослава, попросила снять, вынув из рукописи, идущей в производство, несколько стихотворений. В первую очередь стихи о Маяковском «Ты себя под Лениным чистил…».
После публикации этого стихотворения разразился скандал. Станислав Куняев вспоминал: «Какой шабаш поднялся после его публикации! Как же! Смеляков замахнулся на святая святых – на нашу касту! Симонов бегал в ЦК и требовал наказания виновных, утверждал, что стихи написаны Ярославом Смеляковым в невменяемом состоянии, что автор сам был против их публикации, что они были опубликованы против его воли. Борис Слуцкий звонил вдове поэта Татьяне Стрешневой и угрожал, что она не получит больше ни строчки переводов, что все «порядочные люди отшатнутся от неё», что копейки больше нигде не заработает… Хорошо ещё, что у Вадима Кузнецова, опубликовавшего стихотворение в альманахе «Поэзия», сохранилась вёрстка стихотворения, завизированного Смеляковым. А сам поэт к тому времени был уже недоступен для гнева ничего не забывших и ничему не научившихся поклонников бриковского салона – он уже спал вечным сном под каменной плитой Новодевичьего кладбища». («Поэзия. Судьба. Россия», «Наш современник», М., 2005).
А Николай Старшинов рассказал ещё более странную историю, связанную с публикацией этого стихотворения Ярослава Смелякова: «После выхода альманаха «Поэзия» стихотворение это не было ни разу опубликовано ни в одном издании. А с самим номером альманаха произошла непонятная история. Он мгновенно исчез с полок книжных магазинов. Поэт и прозаик Виталий Коржиков рассказал мне даже такое:
– Подошёл я несколько дней назад к книжному магазину, который находится поблизости от моего дома. Смотрю: подъезжает к нему легковая машина. Из неё вышли молодые люди. Они по быстрому забежали в магазин, вынесли из него с десяток пачек каких-то книг. Я услышал их разговор: «Сейчас отъедем за город и сожжём…» Я зашёл в магазин и поинтересовался у продавца: что это за книги вынесли сейчас эти молодые ребята? А он мне: «Да это – последний номер альманаха «Поэзия».
Потом начали пытать членов редколлегии альманаха – были ли они ознакомлены со стихотворением до его публикации? Многие уклонились от ответа, и только поэт Василий Фёдоров сказал, что он был ознакомлен, хотя на самом деле стихотворения этого до публикации не видел…
Таковыми совсем недавно были литературные нравы. В таких условиях существовала русская литература советского периода истории. Такой была идеологическая борьба. Не за строчки только, конечно. Но за русскую поэзию, за нашу российскую жизнь. И, как видим, сводилась она вовсе не к дилемме «поэт и власть», а проходила совсем по другому рубежу. Впрочем, как это и было в русской литературе всегда, начиная с А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, с их трагических гибелей.
Ярослав Смеляков всю жизнь думал о гибели Владимира Маяковского. В помянутой рукописи «Я обвиняю!» он писал: «В течение 40 лет я не переставал думать: что же произошло 14 апреля 1930 года?.. Исследуя и сопоставляя факты, имеющие отношение к смерти Маяковского, я пришёл к выводу, что она подготовлялась врагами поэта издавна, планомерно и неотступно».
Обращает внимание странность уже самого официального сообщения о смерти поэта, основанного на «предварительных данных следствия», в котором утверждалось изначально, что Маяковский «покончил жизнь самоубийством» и что «самоубийство вызвано причинами личного порядка, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта». Понятно, что такое сообщение, обнародуемое изначально, как раз и изобличает себя и направлено на то, чтобы скрыть истинные обстоятельства гибели поэта. И далее Ярослав Смеляков называет поимённо всех, виновных в травле и гибели Маяковского и особенно подробно обрисовывает зловещую роль в этом Лили и Оси Бриков.
И не просто перечислил имена всех, причастных к гибели поэта, но и назвал явление, по причине которого определённая часть критики отказывала в признании наиболее талантливым русским поэтам, начиная с Пушкина: «О том, что определённая часть критики не понимает и не признаёт многих русских писателей, говорил в своё время А.П. Чехов. В дневнике 1897 года он откровенно писал: «Такие писатели, как Н.С. Лесков, С.В. Максимов, не могут иметь успеха у нашей критики, так как наши критики почти все евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, её духа, её форм, её юмора, совершенно непонятного для них, и видящие в русском человеке ни больше, ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский, и Гоголь уже не смешит её» (Чехов, ПСС, изд. 1933. т.12, стр.112).
Я понимаю, что уже за одну эту цитату меня обвинят в антисемитизме, – продолжал Ярослав Смеляков. – Нас, русских людей, издавна запугивают этим словом. Между тем, если повнимательней понаблюдать нашу жизнь, особенно в части литературы и искусства, нетрудно убедиться, что не антисемитизм, а антирусизм или, как прежде говорили – русофобство получило необыкновенное развитие и приносит ощутимый вред социалистической культуре. Трагическая судьба Маяковского – одно из подтверждений тому… То, что писал Чехов о критиках Лескова и петербургских истолкователях Гоголя и Островского, полностью, а может быть, ещё в большей мере относится к критикам Маяковского. Они действительно оказались неспособными понять Маяковского, как русского поэта».
Не просто критиками, но хулителями Маяковского, преследовавшими его, были И. Эренбург, Л. Троцкий, А. Левинсон, К. Чуковский, Л. Сосновский, В. Полонский, А. Воронский, Н. Коган, А. Перцов, М. Браккер, А. Лежнев, Л. Авербах, Д. Тальников, В. Ермилов и другие.
Маяковский, по сути, попавший в плен «хитрой семейки» - Лилии и Осипа Бриков, со временем разобрался в них и решил окончательно порвать с ними. С этого момента травля поэта входит в свою трагическую фазу. Как писал Смеляков, «перед Бриками встал вопрос: как быть? Отпустить, потерять Маяковского – это значило потерять и славу, и деньги. Оставался один выход – убрать взбунтовавшегося поэта и постараться оставить за собой и его славу, и его наследство». Отсутствие же Бриков в Москве – «укатили в Лондон погостить у её мамаши» - говорит о том, что они таким образом обеспечивали себе алиби. Ну а помогал им сотрудник госбезопасности Я. Агранов. Ярослав Смеляков приходит к выводу, что «это было не самоубийство, а убийство Маяковского и виноваты в его смерти, прежде всего и больше всего Лилия и Осип Брики и Я. Агранов».
Размышляя долгие годы о трагической участи Маяковского, Ярослав Смеляков вместе с тем думал не только о нём, но о положении талантливых русских поэтов в обществе вообще. Дело в том, что в качестве основного, дежурного идеологического довода «враги социализма», а точнее недоброжелатели России, как во вне, так и внутри страны, выдвигали то, что поэт якобы – «пришёл в противоречие с советской действительностью. Такого противоречия не было и не могло быть». Эти слова Ярослава Смелякова в полной мере относятся и к нему самому. И мы видим, как неореволюционеры нашего времени этот же довод задним числом пытаются применить и к Ярославу Смелякову, «не понимая», как поэт, столько отсидевший в лагерях, не только не впал в обличительность и диссидентство, в «диссидентский соцреализм», по точному определению Станислава Куняева, но гордился своей трудной эпохой и многострадальной страной.
5.
Следует всё-таки особо остановиться на драме жизни Ярослава Смелякова, тем более, что о ней постоянно умалчивается. И вовсе не случайно. Между тем как она многое объясняет и в его судьбе, и в его творчестве. Поразительно же, в самом деле, что всего лишь из шестидесяти лет жизни поэт одиннадцать лет провёл на нарах, тринадцать лет оставался с судимостью, которая была снята с него только после вручения Государственной премии, в 1969 году, за три года до кончины… И это поэт, как представляли его официально, рабочей темы и комсомольской романтики. Выходит какая-то и вовсе специфическая и неромантическая романтика…
Ярослав Смеляков действительно занимает особое, исключительное место, как в русской литературе советского периода истории, так и в нашем самосознании. Причём, не только в его время, но и сегодня. Всей своей трагической, многострадальной судьбой он явил удивительный пример истинно человеческого достоинства и благородства, подлинной гражданственности в самых неблагоприятных условиях. И чем далее, тем это обнажается всё более и более.
Проще всего в столь долгих несчастьях, выпавших на долю поэта, обвинить существующую политическую систему, «режим» и на этом посчитать свою задачу выполненной. И все внешне будет, вроде бы, правдой. Если бы не одно обстоятельство. Слишком уж у нас были какими-то разными «жертвы режима». Даже прямо противоположными.
Для одних лагерное прошлое выставлялось прямо-таки основным достоинством их литературного творчества и образцом гражданственности, некой индульгенцией, по которой им прощалось и несовершенство их писаний. И тут, конечно же, прежде всего вспоминается несчастье А.Солженицына. В биографиях же других, в том числе и Я.Смелякова, оно старательно умалчивалось, доходя порой до казусов. С чего бы так? Видимо, потому, что для одних ничего кроме «режима» в этой стране не существовало. И они боролись с ним последовательно и неистово, менее всего думая о последствиях своей борьбы. То есть оказались людьми непрозорливыми. Другие же помнили о том, что кроме «режима» есть ещё и многострадальный народ, есть ещё страна, Родина, занимающая уникальное, но вместе с тем и сложное положение в мире, по причине чего она ввергалась в нескончаемые войны. А потому апеллировать только к «режиму», всю историю народа и страны сводить к «освободительному движению» они не могли. И вовсе не из страха перед его беспощадностью. А потому, что это было оскоплением истории и, по сути, исторической неправдой.
Но теперь-то, когда борьба с «политической системой» и «режимом» принесла не только не те результаты, которые обещались, ожидались и декларировались, но прямо противоположные – произошло не освобождение народа, а ещё более изощрённое его закрепощение – разве это не убеждает нас в том, что неистовость борцов с «режимом», с советской системой, была лишь формой их самоутверждения, не находивших для этого иных средств и способов? Значит они именно этого и хотели или же их просто провели. Но если так, чем же в таком случае восхищаться и на каком основании выставлять их правдолюбцами?.. Речь, как понятно, идёт вовсе не о защите «политической системы», а о том, что она имела свою трудную, трагическую историю. А потому напрочь свергать её, не учитывая этого и ничего не предлагая взамен, кроме пресловутых «прав человека» и неопределённой и, как правило, спекулятивной «свободы», означало ввергнуть народ в новый виток революционного анархизма. Теперь уже – в иной форме. Так собственно и произошло.
Я понимаю, сколь неудобны мои доводы для тех, кто в результате очередной революции устроил свободу лишь для себя, народ же вверг в новое разорение, нищету и деградацию. Но в описании происходившего и происходящего мы должны быть точны, особенно – в описании мыслительных путей.
Размышляя над тем, почему у нас были столь разными «жертвы режима», приходишь к выводу, что Ярославу Смелякову и до сих пор не могут простить того, что он, человек со столь трагической судьбой и лагерным прошлым не является диссидентом. Хотя у него стать им было гораздо больше оснований, чем у А.Солженицына. Ведь история ареста последнего и причины его, в конце Великой Отечественной войны, хорошо известны. Вовсе не за патриотизм он выступал и не за «историческую Россию», но – против отступлений о «чистоты» ленинизма… Это уже потом он обратится к державным декларациям. Но первопричина его диссидентства имела совсем иную мировоззренческую причину. Таковой она потом и оставалась.
И уж коль мы прибегли к сравнению позиций писателей, просто обязаны отметить их главное отличие. Ярослав Смеляков боролся не с политическим режимом, а – за русскую литературу, «советскую поэзию», не убоявшись при этом войти в конфликт с самим М. Горьким. Солженицын же вёл именно политическую борьбу, при этом, как и у всяких революционных демократов и либералов, литература была лишь средством. И именно таким образом он дерзал на титло «первого писателя». Чего только стоят его выпады против М.Шолохова, поразительные по своей несостоятельности, читать которые теперь стыдно за писателя. Но стать таким способом «первым писателем» было невозможно. В его бесконечных, торопливых писаниях трудно отыскать хотя бы одну страницу, о которой можно было бы сказать строчкой А.С. Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь…»
Итак, обратимся хотя бы кратко к трагической судьбе Ярослава Смелякова. Мне попалось исследование, рукопись «Жизнь Ярослава Смелякова или Возвращение из долгого путешествия» А. Белоконя. Она была предложена автором в один из военных журналов более двадцати лет назад. Но по причине тематической направленности журнала не была опубликована. Насколько мне известно, эта статья так и осталась неопубликованной.
Автор этого исследования не касается творчества, но ставит целью «несколько прояснить судьбу поэта», тем более, что о ней пока ничего не рассказано. Это исследование ценно ещё и тем, что автор хорошо знает систему «исправительных» учреждений и поработал в архивах. Иронически отзываясь о вступительной статье поэта Марка Соболя к книге избранных произведений Ярослава Смелякова, в которой тот писал, что «Ярослав только что вернулся из долгого и невесёлого путешествия», автор и разбирает все три «путешествия», которые были в судьбе поэта (М., «Советская Россия», 1976).
Первое «невесёлое путешествие» Ярослава Смелякова началось, как известно, с ареста в декабре 1934 года после грозной статьи М. Горького «Литературные забавы». Как не без оснований уточняет А. Белоконь, «сочинённой на основании писем-доносов, услужливо подсунутых М. Горькому плеядой «доброжелателей», завидующих талантам молодых поэтов. Вот и получилось, что Алексей Максимович знает только то, что «от молодого комсомольского поэта Смелякова постоянно пахнет вином», но анализа его творчества нет в этой статье. Впрочем, как и других поэтов, попавших в разгромную статью, имевшую, скажем прямо, поистине трагические последствия для всей поэзии 30-х годов: практически мало кто из «героев» статьи не был репрессирован».
Отношение молодого поэта Ярослава Смелякова как к статье М. Горького, так и к Союзу писателей было вполне определённым, которое он высказывал публично: «В Союзе писателей, и люди, руководящие литературой – люди бесталанные, подхалимствующие, загоняющие всё в схему, губящие истинных писателей и не дающие расцвету творчества. Горький не любит советской поэзии, его творчество выдохлось и он является пугалом для талантов».
Поэту вменялись в вину антисоветская деятельность, террористические настроения, а так же намерение вместе с Л. Лавровым коллективно покончить жизнь самоубийством, в знак протеста. Состава преступления явно не получалось. «Антисоветская деятельность» сводилась к критике Союза писателей и к неодобрительным отзывам об «ударничестве». «Террористические настроения» усматривались в факте изъятия у него книги Гитлера «Моя борьба», изданной на русском языке, ограниченным тиражом и выдаваемой по спискам, утверждённым ЦК ВКП(б). Кто дал почитать поэту книгу следователи, конечно же, знали, не могли не знать. И тогда прибегли к внесудебной расправе. Постановлением особого совещания от 4 марта 1935 года Я. Смеляков, как и поэты, арестованные одновременно с ним, были осуждены к трём годам исправительно-трудовых лагерей за «участие в контрреволюционной группе».
Вернувшись из первого «путешествия» Я. Смеляков обратился в Союз писателей. И генеральный секретарь Союза писателей В. Ставский «помог» устроиться ему на работу «по специальности», в редакцию многотиражной газеты трудовой коммуны им. Дзержинского в Люберцы. То есть поэт оказался в той же «исправительной» системе, но уже в качестве вольнонаёмного. И только в середине 1939 года он получает разрешение на проживание в Москве и поселиться в квартире матери. И даже перейти на работу в Союз писателей инструктором сельской прозы.
Второе «путешествие» Я. Смелякова связано с войной. За месяц до её начала он был призван в армию и направлен на формирование 521 строительного батальона под Петрозаводском, который участвовал в сооружении оборонительных укреплений. Затем строительный батальон, в котором служил Я. Смеляков, был брошен на формирование 1-й лёгкой стрелковой бригады Карельского фронта, занимавшей оборону западнее Медвежьегорска. Там, при разгроме финнами части он и попадает в плен. С марта 1942 года он находился в Выборгском лагере, где использовался на общих работах. Там же он и получает должность валистуса – просветителя лагеря, в обязанности которого входило – работа в библиотеке, распространение среди военнопленных газет и журналов, изготовление стенгазет для бараков. Среди своих товарищей по несчастью он получает прозвище «Пушкин». Ясно, какой направленности была эта литература – посеять среди военнопленных неверие в победу России, Советского Союза над Германией.
Между тем А. Белоконь пишет и о подпольной, патриотической деятельности Я. Смелякова в лагере, основываясь на свидетельствах его сотоварищей по неволе И.П. Ражева и В.А. Пузыня. Однако резонно замечает, что «как-либо подтвердить или опровергнуть факты патриотической деятельности Я. Смелякова в плену пока не удалось. Видимо, слово за архивами в Финляндии». Известно только, что когда возник конфликт между военнопленными Выборгского лагеря и его администрацией, причиной которого послужило требование военнопленных помощь Красного Креста выдавать им на руки, а не пускать в общий котёл, из числа военнопленных была выбрана делегация для переговоров с администрацией, в состав которой вошёл и Я. Смеляков. И именно он написал требование военнопленных и передал его начальнику лагеря. Конечно, за этим последовало наказание.
В ноябре 1944 года все военнопленные из Финляндии были отправлены в Советский Союз, где, естественно, проходили проверку через фильтрационные лагеря. Военнопленные из Выборгского лагеря проходили проверку в г. Сталиногорске, – ныне город Новомосковск Тульской области. Никаких претензий к поэту в связи с его пленением и обстоятельствах «сотрудничества» с администрацией лагеря не предъявлялось. Да он их и сам изложил письменно в своём заявлении. Ему было разрешено работать в газете «Сталиногорская правда» и выезжать в Москву к матери.
Но – примечательный факт. Как только поэт после стольких испытаний начал возвращаться к творчеству, к литературному труду, он тут же был подвергнут разгрому в статье Сергея Львова «Заблуждения талантливого поэта» на страницах «Литературной газеты» от 1 октября 1949 года. Зная то, в какой мере в те времена литература была делом «партийным», какая борьба в ней велась, и какие нравы преобладали, мы не можем считать этот факт каким-то случайным. Он был отголоском всё той же борьбы против истинно русских писателей, которая велась во времена довоенные.
Однако, казалось, что все основные испытания для Я. Смелякова уже позади. Но произошло совсем иначе. Шесть лет спустя после войны 20 августа 1951 года Я. Смелякова арестовывают и предъявляют самое тяжкое обвинение, какое только могло быть – «измена Родине и антисоветская пропаганда». Это уж никак нельзя объяснить тем, что поэт оказался «повторником». Это подтверждается и довольно странной особенностью следствия. Если открылись какие-то факты его недостойного поведения в плену, то почему единственным свидетелем выступила ещё довоенная знакомая поэта писательница С.С. Виноградская, которая из свидетельницы превратилась в обвиняемую и тоже оказалась в местах лишения свободы? Совершенно неожиданно заседание военного трибунала Московского военного округа было прервано, и суд решил вызвать товарищей поэта по плену, которые подтвердили бы, что он добровольно в плен не сдавался и в лагере вёл патриотическую работу. Как отмечает А. Белоконь, «такое решение суда случай по тем временем поистине беспрецедентный». Однако, несмотря на показания товарищей Я. Смелякова по плену, подтвердивших его правоту, приговор был убийственный – 25 лет исправительно-трудовых лагерей, поражение в правах на три года и конфискация имущества. И это – в 38 лет…
Отбывал он «наказание» в Инте. За всё время пребывания в лагере, не подал ни одной жалобы, и дело его было пересмотрено в общем порядке. Сначала снизили срок до десяти лет, а 19 августа 1955 года Я.Смеляков был освобождён из лагеря.
В ходе этого третьего «путешествия» поэта было ещё одно обстоятельство, обращающее на себя внимание и которое так же нельзя считать случайным. Когда следствие подходило к концу, 13 ноября 1951 года следователь подполковник Овчинников принял решение уничтожить фотографии, письма, черновики стихотворений, то есть весь архив, изъятый у поэта при его аресте… Конечно, мы теперь можем лишь предполагать что или какие силы понудили следователя принять такое решение.
Однако, есть надежда на то, что не весь послевоенный архив Я. Смелякова был тогда уничтожен. Видимо, поэт, наученный трагическими превратностями своей судьбы, жил осторожно и вряд ли держал весь архив у себя дома. В Новомосковске Тульской области, куда Я. Смеляков был направлен из плена для проверки, он сдружился с журналистом и поэтом Степаном Поздняковым, и какую-то, а, может быть, и значительную часть архива передал ему на хранение. Подтверждение этому я нашёл совершенно неожиданно для себя.
В Москве у меня был мой старший товарищ, ныне покойный, военный журналист и историк Виталий Григорьевич Радченко. В последние годы его жизни мы часто встречались, в том числе и у него дома. До 1967 года он служил в Туле.
И вот однажды, в кругу его семьи, когда зашёл разговор о Ярославе Смелякове, его супруга Галина Викторовна рассказала мне следующее. В 60-х годах она работала в тульской областной газете «Шахтёрская правда». Там она и познакомилась с поэтом и журналистом Степаном Поздняковым из г. Новомосковска, активно сотрудничавшего в их газете.
Как почти каждый фронтовик, Степан Поздняков был ершистым. Но когда сложились доверительные отношения, он рассказал Галине Викторовне о том, что дружил в Новомосковске с Ярославом Смеляковым, и «у него на сохранении был его архив, пока Ярослав отбывал срок на зоне». Когда семья Радченко переехала в Москву, точнее – Виталий Григорьевич был переведён по службе для работы в центральной военной печати, Степан Поздняков прислал Галине Викторовне свою книжку стихотворений «Косы русые России» (Тула, Приокское книжное издательство, 1971 г.). То есть, надо полагать, отношения у них были доверительные, и вряд ли Степан Поздняков стал бы рассказывать о дружбе с Ярославом Смеляковым человеку случайному.
Забрал ли потом Я. Смеляков свой архив у новомосковского друга, мы не знаем.
Вполне возможно, что, наконец-то выйдя на свободу и возвратившись к литературной работе, ему было не до архива. Так что возможные открытия о жизни Ярослава Смелякова нас ждут не только в архивах Финляндии, но и в затерявшемся тульском архиве поэта… В поисках этого архива Ярослава Смелякова можно было бы рассчитывать на одержимость местных краеведов. Но где они теперь такие есть…
6.
Одним из самых совершенных творений Ярослава Смелякова, в полной мере отражающим понимание им Гражданской войны, «похлёбки классовой борьбы», советского периода истории, который оказался «предельно сложный в своём веселье и тоске», является стихотворение «Жидовка». Стихотворение малоизвестное, не вошедшее даже в самую полную книгу поэта, изданную в серии «Большая библиотека поэта» в 1979 году. Как понятно, «крамольным» оно оказалось уже из-за своего названия, из-за того, какой тип героини предстаёт в этом стихотворении Ярослава Смелякова, вообще с удивительной последовательностью пристрастного к женским образам.
Итак, стихотворение это начиналось строфой:
Прокламация и забастовка.
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
В «перестроечные» годы «демократы» из журнала «Новый мир» предприняли было первую публикацию этого стихотворения» (№ 9, 1987). Но публикация обернулась форменным скандалом. Как совершенно справедливо писал Станислав Куняев, «они, всю жизнь, со времён Твардовского, воевавшие против цензуры, не смогли «проглотить» название и первую строфу: стихотворение назвали «Курсистка», и первую строфу чья-то трусливая рука переделала таким образом:
Казематы жандармского сыска,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала курсистка
Комиссаркой гражданской войны».
(В книгах: Станислав Куняев. «Возвращенцы», М., «Алгоритм», 2006, «Поэзия. Судьба. Россия», «Наш современник» М., 2005). Как и следовало ожидать, спровоцированная столь бесцеремонной цензурой полемика, сосредоточилась именно на этом аспекте, в сутолоке которой оказался обойдённым и незамеченным главный смысл стихотворения –как Ярослав Смеляков понимал советскую эпоху. А тут это его понимание оказалось развёрнутым с удивительной глубиной и многоплановостью. И оно не сводилось к тому, что стихотворение это «было страшным своей исторической правдой так называемым «детям ХХ съезда партии». Кто этой правды не знал и уж теперь не знает… В стихотворении была другая историческая правда – через судьбу своего странного персонажа Ярослав Смеляков неназойливо, но точно сказал о том, что же именно происходило в советский период истории, что было главным её содержанием. А эта правда и до сих пор остаётся невразумленной, старательно скрываемой, так как на неё не налепишь ярлык «антисемитизма» или «шовинизма». От неё такой дежурной демагогией не отделаешься.
Странную логику являет В. Огрызко, в связи со скандалом вокруг этого стихотворения: «Полемика о поэзии переросла в бурную политическую дискуссию» («Литературная Россия» № 11, 2007). Как понятно, «виновником» этого выставляется Станислава Куняева. Но в чём тут проявилась пресловутая «политика»? Станислав Куняев сказал всего лишь о том, что при публикации стихотворения Ярослава Смелякова применена самая бесцеремонная форма цензуры. И не более того. В. Огрызко же пугает «политикой» там, где её нет, но где есть, скажем так, «неудобные» вопросы. Очень хорошо известный приём искажения фактов. В таком случае, кто переводит полемику о поэзии в полемику о политике? Вопрос риторический.
Но главное – всё это имеет довольно отдалённое отношение к творчеству самого Ярослава Смелякова, знавшего эту самую «горечь», возникающую по причине известных исторических обстоятельств. Эта «горечь» Солженицынским двухтомником «Два века вместе» не разрешается в принципе. Она разрешается не на этом политическом, а духовно-мировоззренческом поле. Её он выразил с предельной точностью, а вместе с тем с такой широтой души и любовью в стихотворении «Павел Антокольский»:
Сам я знаю, что горечь
Есть в улыбке моей.
Здравствуй, Павел Григорьич,
Древнерусский еврей.
Итак, в этом «крамольном» стихотворении Ярослава Смелякова есть по крайней мере четыре сюжета, четыре темы, согласно тем состояниям, в которых находилась его героиня.
В первом сюжете она предстаёт «комиссаркой гражданской войны», беспощадной чекисткой, знающей «лишь одно революции дело»:
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена –
Лишь одно революции дело
Понимала и знала она.
Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти, -
Никому никаких снисхождений
Никогда у неё не найти.
Только мысли, подобные стали,
Пронизали её житие.
Все враги перед ней трепетали,
И свои опасались её.
Но по-своему кружатся годы,
Возникают базар и уют.
И тебе настоящего хода
Ни вверху, ни внизу не дают.
Ретивая революционерка не заметила не только тех перемен, которые происходили в реальной жизни («базар и уют»), но и в самих репрессивных органах революции. И продолжала все то же свое «революции дело», когда необходимость в нём отпадала.
Но понятно, что эти перемены происходили не без борьбы. С этим связан второй сюжет стихотворения, когда после «почётной отставки» её вновь приглашают «ещё в тот наркомат»:
Время всё-таки вносит поправки,
И тебя ещё в тот наркомат
Из негласной почётной отставки
С уважением вдруг пригласят.
В неподкупном своём кабинете,
В неприкаянной келье своей,
Простодушно, как малые дети,
Ты допрашивать станешь людей.
И начальники нового духа
Веселясь и по-свойски грубя,
Безнадёжно отсталой старухой
Сообща посчитают тебя.
Что-то окончательно переломилось, наступала реставрация и время термидора с неизбежным ответом ретивых революционеров за свои преступления. Таков закон всякой революции. И над ней тоже совершается «по скорому суд»:
Все мы стоим того, чего стоим,
Будет сделан по скорому суд –
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут.
Не увидишь ни малой поблажки,
Одинаков тот самый режим:
Проститутки, торговки, монашки
Окружением будут твоим.
Никому не сдаваясь, однако,
(Ни письма, ни посылочки нет),
В полутёмных дощатых бараках
Проживёшь ты четырнадцать лет.
Ну и четвёртый сюжет этого чудного стихотворения – пенсия:
И старухе, совсем остролицей,
Сохранившей безжалостный взгляд,
В подобревшее лоно столицы
Напоследок вернуться велят.
В том районе просторном и новом,
Получив, как писатель, жильё,
В отделении нашем почтовом
Я стою за спиною её.
И слежу, удивляясь не слишком
Впечатленьями жизнь не бедна, -
Как свою пенсионную книжку
Сквозь окошко толкает она.
В этом стихотворении мне представляется более значимым и важным не сам тип персонажа, хорошо известный, не эта старуха, сохранившая «безжалостный взгляд», а иное: что же произошло такое в России за это время, что её не уничтожат, как она уничтожала других, а «велят» вернуться в столицу? Поэт выражает это предельно точно – «подобревшее лоно столицы». Но в таком случае неизбежно возникает вопрос: а такой революционный тип людей с их беспощадностью и безжалостностью способствовал созиданию советской жизни этому подобрению, или же наоборот препятствовал ему? И на этот вопрос Ярослав Смеляков даёт ответ в удивительно точной строчке: «И тебя самое под конвоем, по советской земле повезут». Ведь, казалось бы, тут больше подходило бы «по российской земле повезут». Нет, именно «по советской». Ведь когда столь ретивых революционеров, так и сохранившим «безжалостный взгляд» осуждали за «антисоветскую деятельность» – это было сущей правдой, так как их революционный радикализм уже работал против, с таким трудом созидаемой новой государственности – советской. И они, по всей видимости, это хорошо понимали, потому с такой легкостью и подписывали столь грозные обвинения. Ну а другой государственности, кроме созидаемой, у нас не было. Можно было сколь угодно вздыхать по «исторической России», предаваться маниловским мечтаниям о её скором «освобождении от коммунизма», чем занималась значительная часть эмиграции, – всё это было уже вне той жизни, которой жила страна. Всё, вопрос исчерпан. Жизнь пошла не по их революционным идеям, а по совсем иным, народным путям, насколько это было возможно после революционного погрома страны и при сохранении всё той же идеологии…
Подменять же советское коммунистическим давно стало обыкновением, – сначала у интеллигентных интеллектуалов, а потом и у творцов новой революции. Ведь собственно на этой подмене и строилась идеология «демократической» революции…
Но какая широта души у поэта – никакой обиды, никакой мести или хотя бы злости к этой старухе, всё ещё сохраняющей «безжалостный взгляд», а только жалость…
Наконец, что же произошло такое в стране, что сам поэт изначально, с юности, обвиняемый в отсутствии «пролетарского мышления», в «моральном разложении», в «участии в контрреволюционной группе», столько лет отсидевший в тюрьме, со временем стал официально признанным? Неужто лишь потому, что умело подстроился под «стиль» эпохи? Нет, конечно. Коренным образом изменилась жизнь в России, когда истинный поэт мог занять своё, подобающее ему место в обществе.
Это стихотворение Ярослава Смелякова тем и уникально, что в нём даётся общая, но точная картина того, что происходило в действительности, и что оставалось, да и всё ещё остаётся заслонённым идеологической догматикой, теперь уже новой, «либерально-демократической».
Как нет, кстати, никакой обиды и мести в стихотворении «Послание Павловскому», окрестившего молодого поэта на Лубянке «крестом решётки». Казалось бы, могла быть и месть, вроде бы, такая оправданная и даже праведная. Нет, здесь совсем иное, даже снисходительно – дружеское: «За чашкой чая нам с тобою о прожитом потолковать». Значит, в обществе произошли столь важные перемены, что теперь узник и палач могут встретиться за чашкой чая. А это означало, что революционное сознание перестало быть преобладающим, что жестокое противоборство в народе, наконец-то, завершилось. А это ведь факт огромной значимости для народа и страны, измученных братоубийственной войной.
Мне могут возразить на такой генезис советского периода истории, выводимого из творчества Ярослава Смелякова: но ведь, в конце концов, пришлось «освободиться» от советскости. Да нет, не так. От самодержавия, как помним тоже «пришлось» освободиться… Такое утверждение было бы справедливым при единственном условии, если бы действительное освобождение состоялось. Но коль произошло новое разрушение страны, культуры народа, причём, в ещё более коварных формах, значит тем самым, оправдывается новая революционная катастрофа России. Ну а убеждение о «неизбежности» такого варварства оставим уж самым идеологизированным людям.
Но нынешние неореволюционеры, разоблачители советского периода истории, уже не имея на то никакого права, требуют мести и расправы. Причём, зачастую над жертвами, а не над палачами… То есть, требуют продолжения революционного анархизма и беззакония под видом якобы преодоления былых беззаконий и утверждения идеалов демократии. Вот собственно и вся идеологическая приманка, с помощью которой совершена величайшая трагедия нового и очередного развала России, то есть – Советского Союза.
Напомним, что эти перемены Ярославом Смеляковым постигнуты давно, в 1963 году. А стихотворение «Послание Павловскому» помечено 1967 годом. Приведу его полностью:
В какой обители московской,
В довольстве сытом иль в нужде
Сейчас живёшь ты, мой Павловский,
Мой крёстный из НКВД?
Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,
Мой юный жар и юный пыл,
Когда меня крестом решётки
Ты на Лубянке окрестил?
И помнишь ли, как птицы пели,
Как день апрельский ликовал,
Когда меня в своей купели
Ты хладнокровно искупал?
Не вспоминается ли дома,
Когда смежаешь ты глаза,
Как комсомольцу молодому
Влепил бубнового туза?
Не от безделья, не от скуки
Хочу поведать не спеша,
Что у меня остались руки
И та же детская душа.
И что, пройдя сквозь эти сроки,
Ещё не слабнет голос мой,
Не меркнет ум, уже жестокий,
Не уничтоженный тобой.
Как хорошо бы на покое, –
Твою некстати вспомнив мать, –
За чашкой чая нам с тобою
О прожитом потолковать.
Я унижаться не умею
И глаз от глаз не отведу,
Зайди по-дружески скорее.
Зайди.
А то я сам приду.
Какую цель преследовала та новомировская публикация этих стихотворений со столь бесцеремонной цензурой? Ею пытались показать, что и Ярослав Смеляков причастен к лагерной теме, из которой тогда изготовлялась новая «демократическая» идеология революционного разорения России. Но из этого кроме скандала ничего не получилось, так как Смеляков не был лагерным поэтом.
Можно ли его назвать поэтом советским, в том, расхожем идеологизированном смысле слова? Разумеется, нет. Он был большим русским поэтом советского периода истории. А это – не одно и то же.
Сказать о Ярославе Смелякове лишь то, что он «верил в идею», в правоту социалистического строя, оправдывал и поддерживал его, значит всё свести к идеологии и политике, где легко орудовать всевозможным идеологическим лукавцам. Как большой поэт и глубокий мыслитель он просто понимал истинный смысл и значение своего времени. Его понимание эпохи не вошло в полной мере в общественное сознание и до сих пор.
Он нашёл абсолютно точное определение этому периоду истории, не в пример идеологам и политикам. Не «строй» и не «режим», как скажут его ниспровергатели, но «стиль»:
Он вошёл в мои книжки неплохо,
Он шумит посильней, чем ковыль,
Тот, что ты создавала, эпоха –
Большевистского времени стиль.
Но в том-то и дело, что стиль у него – не только «большевистского времени», но относится ко всему народному бытию. Как в стихотворении «Мужицкие письма»:
…Всё было бы только притворство,
Я сам ничего бы не смог,
Когда бы в своё стихотворство
Не внёс доморощенный слог.
Издержки и таинства стиля
Ничуть не стараюсь избыть,
Да, мы его дома растили,
А где его надо растить?
…Но всё-таки стиль создавали,
Пока он таким вот не стал,
Все те, что тогда диктовали,
А я только просто писал.
И здесь в его творчестве просматривалась основная для того времени проблема – о соотношении советского и русского. Мы, пережившие очередную революцию в России два десятка лет назад, увидевшие её «плоды», не можем сказать о том, что это соотношение Ярославом Смеляковым понималось неточно.
А потому оценка его творчества лишь с точки зрения лояльности к советской эпохе является спекулятивной: «С годами о Смелякове возникла легенда, будто поэт, трижды отсидев в лагерях, до конца оставался фанатиком советской власти. Ярый сторонник этого мифа – Станислав Куняев» (В. Огрызко). Надо быть невысокого мнения о поэте, чтобы допускать мысль, что он мог писать с оглядкой на вождей: “От него ждали гражданскую лирику, но такую, какая бы могла усладить вождей. И он через силу выдавил из себя эту лирику. В 1948 году поэт издал небольшой сборник «Кремлёвские ели»” (В. Огрызко).
Но такое облыжное осуждение поэта имеет и другую нехорошую сторону – оно скрывает тот истинный конфликт, который поэт переживал. И проходил этот конфликт, как уже отмечено, отнюдь не по проблематике «поэт и власть», а имел совсем другие мировоззренческие параметры.
Не только Станислав Куняев, но, пожалуй, все, кто близко знал Ярослава Смелякова, отмечали, что у него не было обиды за перенесённые испытания. Но кроме того об этом убедительно свидетельствуют его стихи. Только человек широкой души мог удержаться на такой высоте. Кроме того, судя по всему, он знал, кто повинен в его несчастьях, когда он в двадцать два года оказался на нарах. Может быть, и это знание не позволяло ему обличать страну, строй, эпоху. В отличие от писателей, впавших в диссидентство, как правило, мыслящих неглубоко.
Окончание следует