Памяти художника Валентина Васильева
- Андрея на той неделе выписывают, - сказала Верочка, входя в кабинет. – Инга вчера разговаривала с лечащим врачом.
- Всё, завтра же идем, хватит откладывать, - заявила Светлана.
Визит их к тяжелобольному Андрею откладывался со дня на день отнюдь не по банальной причине, так верно описанной еще Пушкиным: «Но Боже мой, какая скука – с больным сидеть и день и ночь».
Андрей Трофимов, художник-график, самый молодой член Союза Художников СССР, директор детской художественной школы, кумир детей и их родителей (особенно мам), красавец, остряк, душа всех компаний и застолий, а также муж их начальницы Инги Борисовны, Трофимов находился сейчас в хирургическом отделении областной больницы с ампутированной стопой. Диагноз поставили мудреный. Короче, сужение сосудов. Трофимов, лично знакомый едва ли не с половиной всего населения города, был, разумеется, в дружбе и с сослуживицами супруги. Отношения их носили шутливо-влюбленный характер.
Именно поэтому обыкновенное, на первый взгляд, посещение больного было столь затруднительным. Говорили, что Трофимов в глубоком отчаяньи, не желает никого видеть, пьет.
Не прийти совсем – ну, это уж никуда не годилось. Подумает, пока здоров был, то шуры-муры, хиханьки-хаханьки, а как инвалид, так и не нужен стал.
А прийти…
- Я не могу, я разревусь, - в сотый раз захлюпала носом Верочка.
- Да ладно тебе. Надо как-то собраться, взять себя в руки.
- Говорить будешь ты.
- Вот только о чем говорить в таких случаях с умным человеком? Успокаивать?
Они помолчали, думая об одном и том же. Что плакать им нельзя ни в коем случае, ибо заплаканная женщина – некрасивая женщина. Да и для больного лишнее напоминание о его трагическом положении.
- Надо Инге обязательно сказать.
- Само собой, - согласилась Верочка.
- Пусть его предупредит, что мы придем.
- Это еще зачем?
- Чтоб готов был к нашему визиту. Побрился и всё такое.
- Может лучше сюрпризом?
- Ага, сюрпризом… А ты любишь, когда к тебе сюрпризом является интересный мужчина, а ты только из ванны вылезла, распаренная и ненакрашенная.
- Вообще-то да, - согласилась Верочка.
На следующий день, в четвертом часу (Инга отпустила их с работы пораньше) они ехали в больницу.
Светлана решила не рисковать и потому глаза подводить, как она это обычно делала, не стала. Верочка же, будучи рыженькой толстушкой, появиться ненакрашенной на людях, тем более в обществе Андрея Трофимова, ну просто не могла. По такому случаю заранее была куплена дорогущая французская тушь, несмываемая никакими слезами. Во всяком случае так гласила аннотация. Ресницы Верочки были одновременно и ее гордостью и ее морокой, ибо были густы и пушисты, но слишком светлые. Потому их приходилось постоянно красить.
Перед дверью в палату они постояли некоторое время, собираясь с духом, и перекрестились, даже невоцерковленная Верочка.
- О! Наконец-то! Девицы-красавицы. Все глазыньки проглядел, вас ожидаючи.
Больной был в хорошем настроении и явно не походил на убитого горем инвалида. У подруг отлегло от сердца.
- Вы все как сговорились, - продолжал больной. – Меня здесь, как гуся к Рождеству откармливают. Куда столько принесли? Ты бы мне, Верунька, лучше альбом мой вернула.
- Какой альбом?
- «Русские сезоны Дягилева».
- Какого еще Дягилева?
- Ай-я-яй, интеллигентная девушка Дягилева не знает!
- Нет, Дягилева-то я знаю. Возил наши балеты в Париж в начале века. Анна Павлова там, Нижинский.
- Ну вот, молодец. Не зря альбом тот изучала.
- Я и без твоего альбома все это знала. Да ну тебя, совсем меня запутал!
- А если я продолжу список: Бакст, Фокин, Ида Рубинштейн, ты меня тоже обвинишь в пропаже того альбома? – вступила в разговор Светлана.
- Девчонки, какие вы умные! Вот так поговоришь с вами, нахватаешься и сам, глядишь, за умного сойдешь.
- Кто бы сомневался.
- И все равно, альбома я твоего не брала, - настаивала Верочка.
- Ладно, успокойся. Значит, кто-то другой прикарманил.
- Может, в школе? Своим ребятам показывал? – предположила Светлана. – Там где-нибудь и лежит в твоем кабинете.
- Возможно.
- Я поговорю с Сан Санычем. Он посмотрит в твоих бумагах.
- Поговори. А то я без Анны Павловой, без ее лебедя умирающего заснуть не могу. Эстет, оттого и страдаю. Только вы Инге не говорите. А то она мне все волосья повыдергивает. Потому как ревнивая очень.
Подруги закатились смехом, так как очень трудно было себе представить, как почтенная, всегда сдержанная Инга Борисовна «выдергивает волосья» своему супругу.
- Трофимов, на перевязку.
На пороге палаты появилась пожилая медсестра.
- А посетителям пора уходить.
- Да-да, сейчас, - засобирались подруги. – Поправляйся, Андрюша.
- Слушай, а ведь мы даже не спросили, как он себя чувствует, - спохватилась Верочка, когда они шли по больничному парку. – Вот растяпы!
- Вот и хорошо, что не спросили. Погоди, давай сядем.
Они присели на скамейку. Был конец лета. Анютины глазки на клумбе, все развернувшись в одну сторону, казалось, простодушно глядели на подруг.
- А ведь это он нарочно, Вера. Нарочно огорошил нас этим альбомом, чтобы мы стали оправдываться и про все забыли. – Слезы, так долго сдерживаемые накануне, хлынули по щекам. – Чтобы не спросили про это самое здоровье. Ох, Верка-Верка… А эта медсестра, что нас выставила, до меня только сейчас дошло, никакая она не медсестра, а санитарка. Она нам со шваброй навстречу попалась, когда мы к нему шли.
- Точно, она полы мыла.
- И перевязки обычно утром делают. Он наверняка ее попросил заранее, чтобы она побыстрей нас выпроводила. Он же знал, что мы придем. Он всё продумал. Всё до словечка. Чтобы мы не опомнились и не стали его жалеть.
Они плакали, уткнувшись друг дружке в плечо, и черные ручьи, вопреки рекламе, текли по щекам Верочки.