VI. Варвара
Мари была почти счастлива, добравшись до Яготино и узрев подъездную аллею к господскому дому. И даже малыш разделил ее радость, впервые перестав хмуриться и плакать. Она знала, что там ее примут радушно. Еще будучи невестой, а не женой, княгиня могла убедиться в расположении этой ветви семейства Волконских. И не могла понять, почему же Серж особо не близок с ними, называет брата на «Вы» и несколько сторонится своей невестки, милой Barbe. Здесь, в Яготино, она чувствовала себя почти как дома, и, по мере того, как ее экипаж приближался к крыльцу, все больше думала о том, что было бы хорошо тут и остаться, укрыться от чужих взглядов и советов. А Варвара как-то договорится с Софи, да и князь Николай сделает что-то полезное. Главное, ежели сюда вздумает явиться ее брат…
… Мари здесь уже ждали. Сойдя на крыльцо, она упала в объятья своей belle-soeur, высокой, суховатой женщины с красивым, пусть и уже подвядшим лицом и печальными карими глазами. Женщины, не стыдясь никого, заплакали в голос. А потом пришел черед восхищаться малышом – лицо княгини Варвары просветлело, она взяла его от няньки, не обращая внимания на возмущенный рев маленького князя Николая, покрыла его поцелуями и выдохнула: «Как же он похож-то!» Потом, словно спохватившись, она начала распоряжаться обедом. Князя Николая не было дома. «Вы разминулись с ним буквально на два дня, он уехал в Петербург. Известно, зачем…», - проговорила его супруга.
За обедом Мари, казалось, ожила. Она видела в своей визави подругу, единственную, кто ее может поддержать в настоящее время. Лучше сестры, право слово. Ведь Катрин и без того была растеряна и не могла говорить ни о чем другом, кроме как об участи своего супруга. Да и вообще, мысли о своей кровной семье наводили ее на невеселые мысли. Наконец, увидев в глазах княгини Варвары множество невысказанных вопросов, она начала открываться – волей-неволей рассказывать все, что с ней случилось за эти месяцы. Лицо княгини темнело всякий раз, когда она слышала упоминание имени Сергея, тонкие складки появлялись вокруг губ – казалось, дама сдерживала бесконечный гнев, направленный на своего beau-frere. И этот гнев родился не вчера.
- Я досадую только из-за одного – что не могу с ним видеться, - проговорила Мари, заметив этот затаенный гнев в лице родственницы, но приписав его другим причинам. – Всякий раз – какие-то препятствия на пути. Мой брат, уж не знаю почему, взял себе в голову, будто мне может грозить опасность, и от кого бы вы подумали? От княгини Софьи.
Имя золовки заставило старшую из княгинь поморщиться. Ее сердце так и выманивало на откровенность. И она, имевшая третьего дня разговор с мужем, весьма откровенный и бурный, решилась.
- Серж и Софи стоят друг друга, - процедила она. – Никогда они не думали ни о ком, кроме своей собственной персоны. Вам, mon pauvre enfant, стоит ручаться только за себя, ежели вы там окажетесь.
- Но почему вы все о ней так говорите? – воскликнула Мари.
- Поверьте мне. Вы замужем год, я – двадцать три. Повидала всякое, в том числе, и от этой особы.
- Но что же в ней такого?... – растерянно спросила княгиня. Она не ожидала, что и милая Варвара Репнина будет чинить ей такие дикие препятствия.
- Что такого? – переспросила ее собеседница. Потом, невольно бросив взгляд в красный угол, где лампада теплилась под небольшим иконостасом выговорила:
- Потому что она не человек. Не знаю, верите ли вы в такое. Я раньше совсем так не думала, тем более, она бывала и на службах, и у причастия… Но не все можно узреть глазами. Мой супруг бы рассказал вам больше, если бы не боялся.
- Он боится свою собственную сестру? – Мари понимала, что ее свояченица говорит откровенно, на сумасшедшую она тоже не походила, излишней суеверности в этой аристократке доселе не замечалось. Тогда что это?
- Представьте себе. Я сначала тоже считала, что это излишнее. Более того, я пыталась их как-то свести вместе. Не вышло.
- Это какая-то фантасмагория, - решительно сказала Мари.
- Ах, вы из тех, кому надо сначала увидеть и почувствовать на себе, чтобы во что-то поверить… И я такая же была, - вздохнула Варвара, наливая себе чаю из самовара. – Но у меня тогда не было детей… Но уже был он.
- Расскажите мне все, - потребовала младшая из княгинь и выслушала историю, в которую отказалась верить.
- Самое главное – по ней тогда ничего и сказать нельзя было, - закончила Варвара. – Сейчас, возможно, наружность выдает более, чем она того хотела бы. Но я предупреждаю – ни за что не вставайте у нее на пути. Лучше ее вообще не знать.
Княгиня задумчиво посмотрела вдаль. Она не понимала, почему никто никогда не говорит ей о муже. Речь всегда идет о его сестре, об этой странной, мистической Софи, которая оговорила своего брата, обманом вышла замуж за одного из первых приближенных покойного государя, приходившегося ей вторым кузеном, брала от жизни все и даже «пренебрегала узами родства для удовлетворения своих страстей», как скромно проговорила княгиня Варвара. Что же Серж? Что за человек ее муж? По всем рассказам он выглядел случайной жертвой, слабохарактерным и ведомым. Совершил преступление, не ведая всего, что оно предполагало. То его сестра завлекла, то товарищи, а сам он будто бы не имел никакой инициативы.
- Вы правы в одном, - продолжала княгиня Репнина. – Софья никогда ничего не сделает для Сержа. Николя прекрасно о том ведомо, поэтому он и уехал. Он же не чужой ему человек все-таки… И были случаи, когда тот его выручал.
И Варвара рассказала о том, как в Восемьсот двенадцатом году ее супруг, будучи командиром дивизии, расположенной в Вильне, узнал о тяжелой болезни Сержа, сраженного горячкой и лежащего без памяти где-то на хуторе, прислал своего врача, который привез его в госпиталь, поставил на ноги, «а иначе бы его не было», - добавила Варвара. – «Болезни тогда косили наших воинов сильнее пуль и ядер».
- Я не сомневалась в том, что ваш супруг способен на такое великодушие, - проговорила Мари.
- Но если Серж хоть бы раз отплатил ему тем же… - вздохнула княгиня. – Понимаете, я старалась воспитывать своих детей в духе равенства, хотя, конечно, не всегда это удавалось. Всегда есть свои предпочтения, даже у матери, чье сердце не должно целиком принадлежать никому из детей. Но, к сожалению, моя свекровь подобных принципов в свое время не разделяла. Младших детей любят больше, а ваш супруг родился младшим…
Мари вспомнила историю о происхождении Сержа, в которую ее всячески заставлял поверить брат. Ей вдруг пришло в голову, что дело тут даже не в порядке старшинства, а в том, от кого родился ее муж. Сын французского принца крови, хоть и незаконнорожденный, имеет больше преимуществ над детьми князя, хоть и законными. К тому же, дама могла питать чувства к истинному отцу своего младшего сына. Мари даже захотела поделиться сим откровением с Варварой, но в последний момент решила придержать язык за зубами – в самом деле, возможно, та ничего подобного и не знает. С другой стороны, если она давно принадлежит этому семейству... Ее старшая родственница, тем временем, продолжала:
- Ему позволяли все, что угодно. Он отвратительно вел себя в полку, состоящем из повес – можно себе представить, что он вытворял. Родителям постоянно приходилось за него краснеть, да и Николя, конечно, все мог понять, но, простите, бить окна в посольстве Франции за то, что там, в гостиной, висел портрет Бонапарта, или натравливать собак на невинных прохожих, - это как называется? Я здесь не преувеличиваю.
Мари такие сведения нисколько не озадачили. Да, ее муж был молод. И лучше уж совершать эдакие шалости, которые, однако, он явно прекратил со временем, чем вести себя, как ее брат… Молодая женщина отлично знала, что вытворяет тот со своей постоянной любовницей. От нее не укрылся замученный вид Элизы, синяки на ее запястьях, видные всякий раз, когда она поднимала руки, обтянутые перчатками. И она не понимала, почему графиня, мужняя жена – Воронцов все же был не абы кто, а уважаемый человек, - позволяет так с собой обращаться. И почему ее брат никогда не получал упреков ни за какие свои особенности поведения, которые нередко и «шалостями» уже назвать язык не поворачивался.
- Нам приходилось покрывать его, - говорила Варвара. – Мы пытались направить его на путь истинный. Тем более, в нем была всегда искра Божья, не без того. И он отличный офицер, каждая из боевых наград им заслужена сполна и нередко – собственной кровью. Но, к сожалению, Софья потакала развитию в нем самых мерзких качеств…
- Простите, - прервала ее филиппику Мари. – Но почему вы считаете моего мужа слабовольным?
- Милая, вы знаете его год, а я – несколько подольше, - повторила ту же фразу Варвара, подивившись наивности своей невестки. – И я не видела еще ни разу проявления его воли. Только желание доказать себе и другим какую-то ерунду. Этим, разумеется, пользовались недобросовестные люди. Например, тот самый полковник Пестель, который принял вашего супруга в общество прямо накануне венчания…
Мари старалась не вспоминать этот сумрачный зимний день, который, как она раньше представляла в наивных мечтаниях девичества, должен был оказаться самым счастливым в ее жизни. Накануне свадьбы, когда белое с серебристым кружевом платье, привезенное из Парижа и замечательно подогнанное по ее фигуре, лежало, распростертое, на канапе, и над ним трудились Палаша и Яся, наводя последние штрихи красоты, а корзины с приданым стояли по углам, девушка ощущала глубокую тоску, настолько сильную, что ей умереть хотелось, дабы не чувствовать себя так ужасно. За время, прошедшее от помолвки до этого самого дня, Маша уже сумела смириться с собственной участью и даже найти в ней немало преимуществ. Она уже придумала, как будет подписываться – странно и вместе с тем сладко прибавлять к своей фамилии титул. Воображала, какой сложится ее жизнь вдали от семейства. Думала, перед тем как заснуть, о своем женихе, и с каждым днем находила, что он не столь уж стар и дурен, как она думала раньше, когда робко вымолвила отцу, объявившему новость о сватовстве: «Я же его почти не знаю». Будущность казалась более-менее предсказуемой – Серж не увозил ее далеко от родительского дома, имение Воронки, где он собирался «свить семейное гнездышко», находилось всего в шестидесяти верстах от Болтышки, более того, ее сестра Катрин, та самая, которую Мари и остальные звали «бабушкой» за заботливость, была давно замужем за его хорошим другом. Ничего здесь, в этой благодати, не могло измениться к худшему – будут они каждый год ждать урожая, выезжать на Контракты в Киев. Но почему ей так страшно? Почему это белое платье, заказанное в Париже той самой сестрой Сержа, про которую ей нынче наговорили много невероятного, кажется ей не нарядом радости, а погребальным саваном? «Так всегда бывает», - рассудил papa, которого она, не в силах выносить немого пребывания в собственной спальне, встретила в гостиной. Тот, не обращая ни на что внимания, стоял лицом к окну, глядел на падающий снег и много курил. Мари высказала все, что чувствует, не понимая, слышит ли отец или нет. Собственно, она надеялась в глубине души своей, что он поймет ее, возьмет ее на руки, скажет, как раньше, в детстве: «Ну не плачь, маленькая? Что мне для тебя сделать?» - и распорядится, чтобы никакой свадьбы не было, чтобы все осталось так, как раньше, и чтобы этот жених… Чтобы он под благовидным предлогом куда-то исчез из поля зрения ее семейства. «Твои опасения нормальны. Дивчины-то у нас всегда ревут, когда под венец идут. И накануне свадьбы песни поют какие – погребальные», - сказал отец тоном, который она часто слышала у ее брата. – «Ведь они оставляет всю жизнь за собой, входит в новую, чужую семью». «Я не хочу входить в чужую семью», - проговорила Мари, чувствуя, что отца не разжалобить нынче. – «Я знаю все про залог, про мою блестящую будущность, но как я могу вас всех оставить?» Слезы показались в ее глазах, и papa, вздохнув, отвечал странную вещь: «А ведь и мне, Маша, было не по себе под венец идти. Даже страшно, я бы сказал». «Вам? Но почему?» - Мари широко раскрыла глаза. Ей было сложно вообразить, чтобы ее отец хоть в чем-то сомневался, хоть когда-то испытывал такое чувство, как страх, чтобы ему когда-либо было «не по себе». «Я был молод, это раз», - медленно проговорил генерал Раевский, избегая пронзительного взгляда дочери. – «Твоя мать тоже была молода, это два. Твоя бабушка… А впрочем, ты сама видишь, что не все там гладко у них с матерью. Это три. Ну и я знал, что назад дороги нет. Одно дело, любить человека, другое дело – жить с ним вместе…» Тут он спохватился: «Впрочем, я уверен, что у тебя с князем все будет иначе. Лучшие браки так и свершаются, как этот. И ты можешь прославиться в свете, а то, если честно, больно мне было видеть, как твой талант прозябает в деревне». Слова отца не убедили Марию ни капли, но из вежливости – и из некоей жалости к нему, она согласилась с ними. Предчувствие не переставало беспокоить ее, и она пошла к старшей сестре, той самой Элен, или Хэлен, которая добровольно отказалась от вступления в брак из-за собственной «непригодности» к нему – по состоянию здоровья, подорванного вечными простудами и угрозой чахотки. Они давно уже не были задушевными подругами, как когда-то, - с той поры, когда отец сказал, что князь Сергей просит руки Марии. «Тебе страшно?» - спросила Элен сочувствующим тоном, увидев у себя сестру. – «Или просто не спится?» «И то, и другое», - произнесла Мари, и тут же рассказала про встречу с отцом, про странные слова, про собственные опасения. «Я не знаю этого человека, и боюсь, что никогда его не полюблю», - призналась она. «Право слово, это глупо», - откликнулась Элен. – «Главное, чтобы он тебя полюбил. Ты, я думаю, в том уверена. Так просто не сватаются, а с его стороны случилась любовь с первого взгляда». Мари покачала головой, вспомнив отстраненный светлый взгляд своего жениха, его прохладные ладони, его рассеянную улыбку – она пыталась присмотреться к своему будущему мужу, тот же, в ответ, смотрел куда-то вдаль, словно уже изучил ее полностью, составил о ней представление и не хотел его менять. Девушка досадовала на это – неужто для него она, удостоенная имени невесты, скучна и неинтересна? Нынче досада вылилась в страх – неужто ее не любят? Тогда зачем она, почти что бесприданница, нужна своему будущему мужу? Теперь, спустя год и несколько месяцев после того памятного вечера, Мари убедилась в том, что сомнения были неспроста. Разве так поступают с любящими женами? Да еще Варвара говорит про это тайное общество, в которое он непременно должен был вступить, причем накануне свадьбы, и которое привело его к гибели. А может быть, он уже был там задолго до января 1826 года? И она отстраненным тоном, не глядя на собеседницу, высказала свои догадки как непреложную истину.
- Это чудовищно! – воскликнула Barbe. – Я много что думала о нем, но такой поступок… Как же ваш отец допустил до этого?
- Не знаю, - пожала плечами Мари. – Возможно, он ничего не знал. Обманута не только я, а все мы.
Ей было горько произносить эти слова здесь, перед сочувственным лицом этой дамы, принадлежащей к той семье, с которой княгиня так хотела сблизиться, проникнуться их непонятным и холодным величием, погрузиться в него с головой. Теплота и задушевность Давыдовых и Раевских, их неуместная и не вполне аристократическая свобода и вольность, в духе которых она была воспитана, казались Мари совершенно лишними, и она была готова их навсегда оставить. Даже здесь, в Яготино, под тем же небом, под которым она родилась и выросла, все было иначе. В высоких потолках, золоченых рамах и тяжелых бархатных портьерах уже витал петербургский, смутный и прохладный дух, прекрасный и влекущий, но в то же время тревожащий ее, как нечто чужеродное.
Варвара приняла негодование своей belle-soeur за глубокое огорчение, и поспешила, по своему обыкновению, утешить ее, отказавшись от собственных резких слов:
- Я не исключаю, что все это одна большая ошибка, и ваш супруг, мой брат, не виновен ни в чем. Кому-то просто хочется видеть его в тюрьме, опозоренным навеки.
Мари не поверила ей. Что-то подсказывало – никакой ошибки нет. И никакого злодея, желающего изжить Сергея с лица земли, тоже нет. Впрочем…
…День свадьбы встал у нее перед глазами – точнее, отрывки из него. Вот на нее надевают платье – шпильки мелькают в руках у двух горничных, прическа готова, скреплена помадой, и она не узнает себя в зеркале. «Почему я так бледна?» - думает Мари, и тут же, словно в ответ на ее мысленный вопрос, Одарка щедро румянит ее щеки, превращая ее в вечно смущенную невесту. Белое платье слишком выделяет черноту ее волос, глаз, смугловато-бледный оттенок кожи. Сама себе она кажется неуместной. Цветы вплетаются в волосы, живые лилии, взятые из оранжереи, пыльца хлопьями летит с тычинок, пачкает прикрепленную к прическе длинную фату, горничная спохватывается и пытается оттереть пятно мокрой тряпкой, матушка, внимательно наблюдающая за сборами, прикрикивает на нее… Потом ее везут в церковь, колокола звонят напевно и торжественно, заполняя собой гулкое пространство утренней улицы, теряясь в зимнем воздухе. Матушка крестится невольно, потом сжимает руку. Она с ней неразлучно, как шафер, отец с сестрами, Орловым и остальными гостями едут следом, и она входит в храм под оглушительный звон колоколов, под пение хора, в тесноту невысокой церковки, храма святого Андрея на Крещатике. Дальше – черный провал, свеча в руке, ее беспокойно мечущийся огонек, венец, темным нимбом повисший над ее головой, внезапная вспышка – пламя, словно сорвавшись с цепи, перебросилось на фату, мать кричит на весь храм, венчание останавливается, и она бежит прочь, слезы льются из глаз против собственной воли, и за ней выбегают люди – сначала отец, потом та же Варвара Репнина и ее муж, и, наконец, шафер жениха, до сих пор невидимый. Последний берет ее за руку и говорит нечто вроде “Courage” или “C’est rien a pleurer”, и хватка у него мощная, и голос у него твердый, сухой и низковатый, и лицо – белая маска с черными провалами глаз. Полковник Пестель, кажется, это он, первый арестованный.
Она называет вслух это имя. Варвара невольно ежится и зябко кутается в шаль.
- Когда Пестель был арестован, Серж приехал в Воронки и сжег все бумаги, лежащие в столе, даже совершенно частного характера, - сказала она. – Потом он отвез меня к родителям и исчез. Мне оставался месяц до родов…
Старшая княгиня вновь бросила на нее сочувственный взгляд. Это уже стало надоедать Мари. Чего толку в пустом сочувствии? Отец и брат хотя бы действовали, а она может только вздыхать и рассказывать ей, что ее belle-soeur – сущая дьяволица, а муж – безвольный обманщик. И не ожидает ли Марию то же самое в Петербурге? Не придется ли ей еще утешать старуху-мать, свою свекровь?
- После родов и горячки я снова ни разу не видела мужа, хотя вроде бы мне доложились, что через три дня после рождения Николино он приезжал, но я, конечно, ничего этого не могу помнить, - продолжала Мари, прекрасно сознавая, что она повторяется, что Варвара сегодня все это уже слышала, да и наверняка знала о том ранее, но ей надо было затвердить, запомнить свою историю, сделать так, чтобы она въелась в это приятное убранство, в этот шелк и бархат, в эту позолоту, и никуда не делось. В Петербурге она расскажет эту повесть вновь и вновь. Выберет для этого самые жесткие, самые меткие слова, которые услышат все – и не смогут притворяться, что их не расслышали. И ее вода пробьет самый камень. А когда она увидит Сергея, то, взяв его за руку и впервые за весь этот год удержав его взгляд дольше, чем на несколько мгновений, повторит историю. Только при этом спросит: «За что?»
- Да, он приезжал, - рассеянно сказала Варвара. – Он и нам о том написал, мы его поздравили…
Она снова взглянула на тихонько спящего малыша, и тут же встала, захлопотала:
- Сейчас распорядимся для вас с Николино… У меня две комнаты, в одной свет утром, в другой – вечером… Он ночью же уже не просыпается, да? Ах, еще просыпается… Вам обустроить постель рядом с ребенком или вы лучше будете спать отдельно? Я бы советовала последнее, вам необходимо набираться сил и хорошо спать…
Мари рассеянно отвечала на ее реплики, думая о другом: как же ее могли предать все? Сначала papa – она, помнится, была на него год назад глубоко обижена, обида вызревала в ней, как нарыв, заставляя невовремя плакать, бродить по комнатам, пустым и пахнущим краской и клейстером, - сам запах вызывал в ней безобразную тошноту, неукротимую, которую она последний раз испытывала лет в восемь, переев неспелой черешни, только нынче она была сильнее. Отца не было поблизости, до него было шестьдесят верст, до Сергея – сорок, но о нем тогда она старалась не думать, ведь чем больше она привязывалась к нему, тем сильнее он отталкивал ее от себя, запирался в кабинете, уезжал ранним утром то на охоту, то к месту службы, то к кому-то из товарищей в гости, вынуждая ее просыпаться в полупустом доме и слушать, как колокольчик, которым она подзывала горничную, эхом раздается в коридоре, а потом – и далеко не сразу – раздаются ее тяжеловатые шаги. Она лежала в постели, вспоминала день, когда отец ей объявил о том, что она должна выйти замуж, «и ничего в том страшного нет, князь в тебя давно влюблен», и плакала от того, как первый мужчина, которого она любила в детстве и отрочестве как Господа и, по секрету, даже больше Его, холодно распорядился ее судьбой, передал ее в руки того, кому она на самом деле не нужна. Эта обида разрасталась в ней каждое утро, на протяжении дней десяти, потом вылилась в жар, перемежающийся жестоким ознобом, тянущую боль в пояснице и правой ноге, и троекратно усилившуюся тошноту. Серж был тут, она видела его, говорил с врачом на равных, давал ей лекарства, сидел с ней ночами и отвлекал от боли и лихорадки рассказами – про себя, про своих товарищей, про Париж и Лондон, иногда – какие-то зарисовки из собственного детства, как он играл в прятки с дворовыми ребятишками и спрятался в конторке письменного стола своего деда, весьма сурового и властного человека, и она пыталась вообразить Сержа маленьким и не смогла – она и себя-то уже почти не помнила девочкой. Потом, после выздоровления, наступившего не до конца, ее отвезли в Одессу, на море. Тошнота и обмороки, которые поначалу принимали за остаточные явления ее болезни, за малокровие после горячки, нашли свое объяснение. «Какой идиот вас лечил?» - проговорил доктор-итальянец, выслушав ее жалобы. – «Вы беременны». Мать свела тонкие брови в прямую линию, возмущенная такой грубостью и тем, что было оскорблено ее доверенное лицо, весьма успешно вылечившее Машу, но тут же спросила, какой срок и когда ждать родов. Потом отец, которому мать весьма скупо донесла новости, обрадовался и поздравил смущенную Мари, совершенно не ожидавшую, что она так быстро и нечаянно станет матерью. Мысли о предательстве снова возникли у него, только она не понимала теперь, кто именно ее предал… Явно не Серж, который сам испугался известий, донесенных ему чуть ли не с порога, когда он приехал навестить жену у моря. А вот этот или эта, чья жизнь поселилась внутри нее. Или даже не оно…
И вот теперь предавшим стал Серж. Не проще ли оставить его распоряжаться самому своей участью, сколь бы печальной она не была? Так же и предлагали и отец, и Саша… Но первому она, как уже предавшему, не могла верить, второй же сам был по природе своей Иуда, и доверять ему – значит, уподобляться дурочке Элизе, не уважающей ни себя, ни других.
Мысли о том, чтобы все бросить и вернуться в Болтышку, еще держались у нее в голове после того, как, пожелав хозяйке дома спокойной ночи, Мари пошла спать. Так было бы проще. Она уже приняла решение завтра же писать отцу, как вдруг одернула себя – не будет ли это выглядеть слишком жалко? Столько упрямства, столько препираний и споров – и все для того, чтобы она, подобно капризной дурочке, отказалась от своих первоначальных намерений, вернувшись под родной кров? Она будет достойна только насмешек и презрения, хоть и поступит так, как того изначально хотели старшие. А в ее семье никому не занимать яду… Жизнь там покажется сущей мукой, ей так или иначе придется куда-то уехать. Нет, раз уж начала, то надо дойти до конца, показать, что она не взбалмошная особа, а достойная дочь своего отца, достойная сестра Катрин Орловой, которая, уж конечно, не стала бы отказываться от ранее принятого решения.
Была и другая причина. Теперь, когда она с полной ясностью произнесла слово «Предательство», ей нужно было отомстить предавшему. Она приедет не утешать его и не помогать ему, не подпитывать его несчастья своими тревогами и переживаниями, а мстить. Словами и, быть может, делами. Только тогда она посчитает себя отомщенной. Мари умела мучить – она всегда сознавала, что черт характера, присущих брату Саше, в ней больше, чем кажется на первый взгляд. И она не позволит предателю погибнуть с чистой совестью.
…Варвара Репнина не могла заснуть. Ей всегда было сложно ночевать без мужа. Она чувствовала себя незащищенной, какой-то незаконченной без него. В начале их брака Barbe думала, что это чувство скоро пройдет, сотрется привычкой, образованной годами совместной жизни. Она не была столь наивна, чтобы не знать, - чувства стираются с годами, перемещаясь, в лучшем случае, на детей, в худшем – на любовников и любовниц. Но годы шли, рождались один за другим дети, никто из супругов не молодел, и Варвара по-прежнему ощущала щемящую тоску, провожая взглядом экипаж, уносящий мужа куда-то вдаль от нее, неважно – или в Петербург, или в губернский город, или на войну… Первые годы их брака как раз и были окрашены багровым цветом битв. Даже перед лицом опасности, дорожных трудностей Варвара не смогла расстаться с Николя. Ее уговаривали – и мать, которая откровенно злилась и говорила, что «твой ненаглядный будет под присмотром государевым», и свекровь, которая считала ее желание следовать за мужем на театр боевых действий «просто неприличным, никто так не делает, все придворные дамы остаются в Петербурге и будут щипать корпию», и сестра, предупреждавшая: «Ты вообще-то мать. Что станет с малютками?» Княгиня знала – не все. Те, кто любил мужа, поедут с ним. Lise Тизенгаузен, дочь главнокомандующего, будет с отцом и мужем в походе, и чем она, Варвара Репнина-Волконская, хуже этой своей приятельницы? Так что, решение было принято, хотя и Николя явно досадовал этим ее поступком. «В самом деле, какой тебе смысл ехать? Оставайся с моей сестрой», - говорил он, морщась. – «Ее муж тоже уезжает, а она до конца не выздоровела…» Про сестру он тогда говорил слишком много, куда больше, чем про мать и про других женщин. Странная связь была между ними, и связь эта не нравилась Варваре, которая сама никогда не была близка с собственными братьями, не понимала, что же так переживать о довольно здоровой и молодой женщине, у которой, есть, вообще-то, муж. Да, в начале октября эта Софья родила сына, роды протекли со всеми возможными осложнениями, и к началу ноября она еще не могла вставать с постели. Но разве она, Варвара, не страдала дважды так, что пожалела о своем яростном желании запечатлеть ее великую любовь в детях? Тогда она и усомнилась в том, что муж ее любит по-настоящему.
Поездка на «театр военных действий» заставила княгиню неоднократно пожалеть о принятом решении. Неудобная езда, тряска, постоянная разлука с мужем, который пребывал со своим полком, ни разу не вспоминая, что он вообще-то женатый человек, один из немногих супругов в своем полку, дорожная грязь – все это действовало на нее самым трагическим образом. Но с ней был князь Петр, ее родственник, муж той самой Софи, которая поехать с ним не смогла и не сильно досадовала от этого обстоятельства, с нею была та самая Lise, мужественно претерпевавшая все лишения и умудрявшаяся всегда видеться со своим мужем, белокурым красавцем Фердинандом. Первый помогал ей доставить всяческие удобства, пользуясь своим генерал-адъютантским чином, вторая своим примером вдохновляла Варвару преодолевать постоянную утомленность и тошноту, вызванную тряской ездой по ухабам, нескончаемым дождем, растянутой армией. В целом, никто не сомневался, что победа будет за русскими, другого даже думать не хотели, но Варвара сомневалась – радость казалась ей преждевременной, в глубине души оставался мрачный осадок – да, даже для победы кто-то должен погибнуть, и не будет ли кто-то ее мужем. Накануне сражения, остановившись в Чейче, они молча пили чай с Лизой, и та сказала: «Я бы так хотела оказаться на самом поле битвы, драться вместе с Фердинандом плечом к плечу, укрыть его от вражеских пуль и погибнуть самой, если нужно!» Решительность этой невысокой полноватой брюнетки с лицом совершенно невоинственным, повергла Варвару в удивление. Когда начались боевые действия, княгиня ощутила себя трусихой. Неразборчивое рокотание пушек вдали, перестрелки, зрелища раненных и погибших, которых доставляли из Вишау, острый запах пороха, отстраненность мужа, с которым она виделась за несколько недель лишь три раза, заставляли ее пожалеть о принятом решении. Варвара не могла представить себя посредине того ада, отголоски которого так сильно напугали ее. Но наивная решимость ее визави, восторженное выражение ее черных глаз, разозлило ее вконец. Потом Варвара вообразила коротышку Лизу, пытающуюся от чего-то огородить своего высокого, статного супруга, которому доходила едва ли до груди, и чуть было не рассмеялась вслух. «Вы чем-либо полезны на поле сражения? Вы умеете стрелять, фехтовать или еще что? Да вашему супругу придется защищать вас, а не вам его», - язвительно ответила княгиня на слова Лизы, которая, осознав, что выставила себя дурой перед старшей товаркой, сразу же осеклась. «Отец учил меня стрелять», - неуверенно выдавила из себя молодая женщина, на что Варвара только снисходительно усмехнулась, и далее они уже не заговаривали между собой.
Вечером, перед сном в небольшом доме, который делили с генерал-адъютантами, ее навестил князь Пьер. Он смутился, застав ее в ночном чепце и сорочке, неловко присел на край стула, стоявшего у зашторенного окна, за которым холодным сиянием декабрьских звезд длилась чужая, безжалостная ночь, не сулившая никому покоя, и проговорил каким-то не своим, хрипловатым и запинающимся голосом: «Если завтра меня не станет, скажите жене, что я выполнил перед ней свой долг… Она не будет плакать, она взяла с меня все, что нужно, и даже лишнее. Я с ней расплатился». Варвара посмотрела на него пристально, в остекленевшие синие глаза, в полутьме казавшиеся почти черными, почувствовала отголосок винного духа, прорезавшийся сквозь ароматный дым курильницы, которую она приказала возжечь, дабы истребить въевшийся в самые бревна дома специфический деревенский запах, и поняла: он пьян. Варвара с детства не любила и побаивалась пьяных, их развязности, их блестящих, масляных взоров, затуманенных глаз, путанных и не всегда пристойных речей. Но здесь она впервые прониклась жалостью к человеку, которого прежде слишком мало знала. Жалость была жгучая, ей хотелось быстрее прижать своего собеседника к груди, погладить по жестким темным волосам и сказать все то, что могла бы сказать больному ребенку. «Вас не убьют. Вы же будете при свите», - робко проговорила она. «Всякое может быть. Всякое», - повторил Пьер, неловко вставая со стула. Он запнулся, присел на ее кровать, расстегнул душащий его воротник. Бросил взгляд на Варвару, оглядел ее пылающее лицо, вырез ее рубашки, сложенные на коленях руки. «Был у меня друг», - ни к кому не обращаясь, продолжил он. – «Почему был… Может и нынче есть. Только он далеко. Не суть. В общем, этот друг влюбился в девушку, прекрасную, как сама любовь. И ему пришлось жениться… Впрочем, зачем я это вам рассказываю?» «Я все поняла», - внезапно похолодевшим голосом произнесла Варвара, вспомнив, как на второй день после свадьбы Пьера, быстрой и скоропалительной, ее муж приехал из родительского дома, прижимая к лицу холодное полотенце, и на вопрос, что же с ним случилось, сказал: «Да так, наказали за кое-что, в чем я не виноват», и она вдруг подумала, что исполнителем сего наказания был именно Пьер – иначе бы муж не оставил это просто так. А с родственниками, стало быть, не дерутся. Подозревать в том тестя глупо, хотя тот и был большой оригинал. «Это хорошо, что вы поняли», - князь Петр повернулся к ней помрачневшим лицом. – «Значит, мне не нужно вешать вам лапши на уши. Но поймите, этот разговор может стать для нас последним, и нынешняя ночь тоже… Чего уж там отговариваться? В общем, ничего хорошего сей брак не принес, кроме трех детей, двух живых и одного мертвого, но ничего, о детях позаботятся… Не позвольте Але стать такой, как ее мать, как моя мать. И сына вырастите лучше, чем был я». «Что вы говорите?» - повторила Варвара, чуть было не добавив сакраментального Vous etes vraiment malade, но он прервал: «Варвара Алексеевна, мои намерения вам ясны. Я буду искать смерти и найду ее». Что-то забилось у нее в груди при этих словах. Как будто кто-то уже перед ней такое произносил, и тоже была ночь, и тоже было холодно и жутко, и отблески костров вдали, и чужие глаза, блестящие сквозь туман хмеля, и она тогда тоже была готова на все, чтобы ее собеседник больше так не говорил. «Вы очень несчастны», - произнесла она, как врач, наконец-то объявляющий больному название давно гложущей его хвори. – «Но я не знаю причины вашего несчастья?» «Дай вам Бог так ее и не знать», - произнес Пьер, и внезапно прижался к ней, обняв за плечи. Она не сопротивлялась, а лишь обняла его в ответ, потом погладила по щеке, почувствовав на кончиках пальцев влагу. Он плакал, наверное, невольно для себя, с неохотой, но Варвара дала ему выплакать все слезы рядом с ней, и не противилась тому, что случилось далее.
Под конец наступающего дня она поняла, что предчувствия ее не обманывали. Сражение было долгим и кровопролитным, закончилось полным разгромом австрийской и русской армии, сутолокой отступлений, криками раненных и умирающих, черным пороховым дымом, стоявшим над землей, треском льда под ногами бегущих воинов. Она и Лиза всего этого не слышали, но прибывающие с поля сражений адъютанты, многие покалеченные, с черными лицами, доносили новости одна хуже другой, и вскоре молодые женщины присоединились к общему стону и панике. Странно, но в этой сутулоке, в тревоге, княгиня находила некоторое утешение – ей не надо было думать о том вечере, о своих поступках, о своей снисходительности… Слова молитв прерывались то и дело новостями: «Ранен.. Убит… Пропал», - сообщаемыми вокруг них. Лиза Тизенгаузен от каждого такого слова становилась еще меньше ростом, словно входила в землю, и Варвара, досадливо морщась, напоминала ей – не о том печалитесь, вот же, ваши все в порядке, но и мои… «Кавалергарды пошли прямо на пушки… Жуткая глупость. Убиты все», - продолжал кто-то на заднем фоне, высокий адъютант в белом, с перевязанной головой, и Варвара впервые почувствовала, как у нее сжимается сердце и лицо темнеет. «Главнокомандующий убит…», - слышит она, оглядывается на Лизу, та отворачивается, тут же опровержение: «Нет, ранен, это государь убит», - и тут потрясенное молчание, «Нет, он сюда выехал», - говорит кто-то сорванным голосом. «Что Фердинанд?!» - вдруг раздается тонкий голос товарки, перекрикивающий общий шум голосов. «Какой Фердинанд, madame? Принц Лихтенштейн, что ли?» - спрашивает белокурый офицер, похожий, кстати, на полковника Тизенгаузена - верно, тоже остзеец, вот и выговор его отчасти выдает. Лиза не может продолжать, глаза смотрят недоуменно – неужто есть какие-то другие Фердинанды в армии? Наконец, она молча показывает правую руку, дутое обручальное кольцо вспыхивает жидким золотым блеском, и Варвара хмуро называет ее фамилию. «Ах, Тизенгаузен? Так на левом фланге у Багратиона артиллерия поработала еще как – все полегли», - беззаботно говорит собеседник, и Лиза вскрикивает, как не кричала, узнавая то о гибели, то о смерти отца, и медленно опускается на плечо Варвары, которая бережно кладет ее. «Это не точно», - бормочет раненный юноша, увидев, какой эффект произвела небрежно брошенная им фраза. – «Он мог быть ранен, его увезли… Слуга увез, надо искать или здесь, или в Сокольнице». Варвара думает об одном: почему никто не сказал про Николя? Все ли кавалергарды убиты? Но это же невозможно…
Сумерки сменились ночью, когда она увидела потихоньку собирающихся в Штабе генералов, половину из которых знала лично, но не могла узнать. Промелькнула коляска с государем, лейб-медик Виллие подхватил Александра под руку, вывел его вон отсюда. Пьера все не было. И остальных тоже. Она осталась сидеть, рядом с ней был граф Ливен, отвечавший на ее расспросы почти беззвучно, не сразу и односложно, сопровождая каждый ее ответ болезненной гримасой. «Фанагорийский полк», - прошептал он. – «Князь Петр взял знамя и повел его в контратаку. Больше ничего…». Варвара опустила глаза. Так, ее зять все же нашел смерть. Она в этом и не сомневалась. С самого начала, всю прошлую ночь. Ничего, она выполнит залог. «Я сам не знаю, как остался жив…» - Ливен прервался, закашлялся, и она увидела, что на перчатке его остались ярко-красные звездочки крови. «Вы ранены», - равнодушно проговорила Варвара, и тут же, услышав звук тяжелых шагов, повернулась к входящему. То был Пьер, целый и невредимый, разве что правую руку держал как-то неловко, словно она была выкручена из плечевого сустава. «Варвара Алексеевна», - произнес он вместо приветствия. – «Николай жив. Но попал в плен. Он не смог дойти до своих…» «Почему?» - разомкнулись ее уста. «Он ранен. Не знаю, насколько тяжело», - Пьер отдышался, рука явно беспокоила его, заставляя морщиться, и лицо носило измученное выражение. Потом он заметил Ливена и пошел к нему, а Варвара встала, черной птицей вылетела из здания штаба, заметалась по запруженным повозками и лошадьми улицам. В плену… Ранен… А если он уже мертв? А Пьер точно в этом уверен? И что ей делать?.. Она навсегда запомнила эту ночь, свои слезы отчаяния, обледеневшие на лице ее, заломанные руки.
…Пьер выяснил все, где искать Николя и как туда отправиться. Мужа ее заметил сам Бонапарт, увенчавший нынче свой триумф, оказал милосердие раненному русскому офицеру. Передавали, что новоиспеченный французский император якобы решил взять у князя Репнина-Волконского обещание не сражаться против него, но тот, конечно же, не мог его дать, в чем честно признался. Но Наполеон был в хорошем настроении после виктории, поэтому мог позволить себе быть милостивым к побежденным. Сказав, что кавалергарды сражались как львы (и, верно, втайне посмеявшись над всполошным решением корпусного командира, великого князя Константина, атаковать тяжелой кавалерией вооруженную пехоту с высоты), он приказал обеспечить раненного в руку, живот и голову князя, пребывающего в полубреду, лучшим лечением. Так о князе Николае стало быстро известно императору Александру, тяжко переживающему провал военной кампании, и, конечно же, князю Петру Волконскому, который не мог оставлять свою родственницу в неведении. Варвара сразу же высказалась в том духе, что она более не может оставаться в неведении и никуда не поедет, пока не увидит мужа воочию. Поначалу он был категорически против того, чтобы Варвара отправлялась по ту линию фронта, во французский госпиталь. Но княгиня была на редкость настойчива и упорна, так что она отправилась туда, пала на колени перед кроватью, взяла бледную, истонченную руку Николя в свою, и долго не осмеливалась взглянуть ему в лицо, синевато-белое, с темными кругами под глазами. Искусство французских военных медиков было, конечно, на высоте, но не отменяло факта того, что князь серьезно пострадал, что в голове его туманилось, и жену он узнал не сразу, а узнав, подумал, что находится у себя дома, что никакого сражения не было. Николя и в самом деле многое забыл – вся эта битва оказалась вырванной из его памяти, и позже, читая ее описание в книгах или слыша рассказы о ней от других людей, князь кивал головой рассеянно, удивляясь, как у него не осталось никакого представления о случившемся, ведь он там был, сражался, и Наполеон что-то говорил над его измученным, не слушающимся самого себя телом. Он не помнил и то, что было до битвы, - весь этот злополучный поход русской армии стерся с его памяти, единственное, что осталось в воспоминаниях – лицо жены, меняющей перевязки, маска скорби и боли, застывшая на нем. А ведь история его пленения была запечатлена неким парижским живописцем на эпическом полотне, призванном услаждать взор Наполеона и маршалов его, и там, на этом полотне, князь Николай Репнин-Волконский еще держится на лошади и выглядит лишь слегка утомленным, но не раненным – правильно, ведь надобно показать униженность русской аристократии перед лицом нового владыки всей Европы. Дальнейшие кампании, в которых князь принимал участие, постепенно растя в чинах, были куда более успешными, играл он в них роль самую блистательную, и жена его так и сопровождала в них, иногда беря с собой и детей, коих родилось пятеро. Но, несмотря на то, что теперь ей быть сиделкой и целительницей не приходилось, да и тревоги убавились, ей казалось, что ей недостает чего-то важного. А эпизод с минутной слабостью, проявленной ею и мужем ее золовки, был предан окончательному забвению – никакой «особой связи» и особого доверия не оказалось. Сразу после возвращения его супруга дала понять, что именно благодаря ее молитвам князь Петр уцелел, если не считать переломленной в двух местах правой руки, заставившей его два месяца подряд прибегать к услугам личного секретаря. Она якобы не покидала церкви, колени ее были истерты до крови, губы пересохли от чтения молитв по кругу. И много кто это подтвердил. Много кто в это поверил. Кроме самой Варвары, которая осмелилась заявить, что, мол, пока кто-то прохлаждался, лежа в постели и специально продлевая свое выздоровление, другие отгоняли смерть от изголовья тяжело раненного мужа, благодаря чему он не только выжил, но и не сделался калекой, а ведь ему предрекали слепоту после ранения в голову. На эту тираду Софи тогда ответила, сузив светлые глаза: «Не думаю, чтобы вы не получили своей выгоды от всех ваших лишений и трудов. Согласитесь ведь, быть героиней не так сложно, но зато приятно». Варвара не знала, что на это и ответить. Она подумала, что золовка узнала, что случилось в ночь накануне битвы между нею и князем Петром. Возможно, он сам рассказал, в чем княгиня глубоко сомневалась – сдержанность ее родственника уже начала входить в пословицу. Хотя информацию можно узнавать и иначе– толкуя недомолвки, смущенные взгляды, роясь в нижнем белье, в личных бумагах – да мало ли способов это проделать? Варвара ими не владела, но Софи была признанным мастером узнавать несказанное. Как бы то ни было, отношения тех Волконских, по крайней мере, внешне, казались идиллическими, и начали рушиться после рождения Софьей третьего ребенка (и второго сына), то есть, весной Восемьсот Восьмого года, хотя поначалу тоже ничего не было понятно. Варвара в очередной раз убедилась, что ее поступок предан забвению и не является причиной разлада в семье ее родственника. Она должным образом исповедовалась в нем, получила отпущение своего греха, но почему ее мысли все время возвращались к нему? И почему она сразу подумала о том именно сейчас?
«Мой муж несчастен. Мое место – рядом с ним», - так сказала эта девочка Мари. В ней княгиня не могла не видеть саму себя. Тогда она тоже принесла жертву, сделала все, что в ее силах, но никто не оценил ее поступка. Те три недели, что она провела у постели больного мужа, ушли в никуда. «Быть героиней не сложно, но приятно», - так сказала эта ведьма, и, как всегда, попала прямо в точку своим высказыванием. А Мари идет по ее, Варвары, стопам. На что она надеется? Что она угодит старухе и ее самодовольной дочке? Что муж оценит и поймет? Что судьи будут снисходительны? Ничего этого не будет. Все пожмут плечами и забудут о том, что случилось. Серж все равно обречен – если его не казнят, то он умрет. Если не умрет и его освободят, то у него исчезнет всякое будущее, всякая надежда на карьеру. Варвара знала – власть злопамятна. Даже если государь делает вид, что простил и забыл проступок подданного, то следует ожидать опалы и думать, чем заниматься в отставке. Мари была для нее как дочь – благо она и приходилась ровесницей ее старшей дочери Александрины, сущий ребенок. Когда Варвара узнала о свадьбе своего младшего родственника, а точнее, о возрасте его невесты, то прониклась негодованием, почти материнским. Словно ее Alexandrine выдают замуж за этого потаскуна, человека без рода и без племени, с ветром в голове, слишком похожего на свою беспутную сестрицу, а все ради чего? «Ради денег», - ответил Николя, когда она поделилась с ним своим возмущением. – «У Раевских нет ничего. Этот храбрец на поле боя совершенно не умеет управлять своим хозяйством. Недаром у них сынок старший злой, как черт – наследства-то не останется никакого от папеньки, да и содержания никакого нет. Старшую барышню кое-как спихнули за Орлова, а ведь еще трое таких же растут. Повезло им попасть на нашего дуралея. Он, небось, еще приплатить им обещал». Возмущение Варвары еще больше выросло, когда она познакомилась с этой девушкой. Та словно не ведала, что ее ожидает. Она казалась немного растерянной, но вместе с тем полной первозданной радости. Пела как птичка, танцевала, примеряла наряды. Будущее ее страшило и радовало – как и положено девице в восемнадцать лет. Но уже со дня свадьбы было понятно – ей не повезло. Сами приметы говорили о том, что брак не будет удачен – чего стоит вспыхнувшая на невесте вуаль? Не прошло и года со дня свадьбы, как эти события, предвещаемые этими зловещими знаками, начали сбываться…
…Ночь шла на исход. Трудная ночь, одна из многочисленных бессонных ночей в ее жизни. Предрассветная дремота была прервана каким-то острым предчувствием. Женщина быстро поднялась с постели, сама того не зная, устремилась в детскую – маленький мальчик, называемый ее невесткой на итальянский лад, безмятежно спал, повернувшись на бок, рядом храпела его кормилица. Варвара на цыпочках вышла из комнаты, подосадовав на свою ничего не значащую тревожность, но пройдя около двери, ведущей в гостевую спальню, резко остановилась. За дверью слышался приглушенный шепот, скрипение кровати. Она постучалась. Растрепанная горничная высунулась из-под двери и доложила, что «барыне дурно». Варвара, отстранив девушку жестом руки, прошла к кровати. Мари сидела в постели. Лицо ее было искажено судорожной гримасой боли. Пот выступил на лбу, смочил волосы на висках.
- У меня очень болит нога, Barbe, - прошептала она. – Я попросила Ганну растереть, но не помогло… А мне же завтра надо выезжать.
Варвара было обрадовалась – вот и повод есть задержаться, до своего выздоровления.
- Я к вам приглашу доктора. Как вы можете ехать в таком состоянии? - деловито произнесла она. - А если в дороге с вами что-то случится?
- Право, ma chere, это пустое… Только мышцы свело, - Мари старалась улыбнуться, но не получалось. – У меня часто так бывает, само проходит. Только нынче особенно сильно – и не вовремя.
Варвара продолжила ее уговаривать, пугала и вымышленными, и реальными историями о том, как вот у одной ее кузины было точно так же, а потом антонов огонь оказался, даже осмотрела причинную ногу – нет, никаких признаков рожи, действительно, мышечный спазм, не более. Но Мари была упорна, и ничего не оставалось, как помочь ей собираться в дорогу.
После ее отъезда Варвара долго сидела печальная, а потом уселась писать длинное послание в адрес мужа. В нем речь шла исключительно о Маше, о ее хрупком здоровье и о том, что ей ни в коем случае нельзя видеться с мужем в каземате. Она надеялась, что ее слова будут приняты во внимание, хотя прекрасно знала, что в присутствии кровных родственниц князь Николай терял все свое хладнокровье и решимость. «Жаль, я сама не могу туда отправиться», - вздохнула дама, запечатывая конверт.