V. Элиза
- Миша все правильно говорит – бездельники и негодяи они! – не переставала греметь графиня Александра Браницкая, и даже ее любимый липовый чай, разлитый по красивым чашкам – веджвудский фарфор, золото на голубом, четкие медальные контуры богинь и нимф в воображаемых кущах, остывал, покрываясь унылой мутной пленкой. – Надеюсь, их там всех казнят, чтобы и духу не было!
- Maman... – начала ее дочь Элиза, а по совместительству супруга того самого «Миши», которого графиня поминала уже пятый раз за утро.
- Не мамкай тут у меня! – бросила хозяйка дома орлиный взгляд на свою смирно, по струнке, сидевшую дочь.
- Но Мари это может услышать…
- И пусть слышит! Как будто она была счастлива с этим, прости Господи, дурнем… Что, никого лучше не нашлось? Или Никки совсем уже обнищал? Впрочем, он сам такой же, я-то знаю.
Графиня Элиза Воронцова не знала, куда девать руки и глаза, как всегда, когда общалась с матерью наедине. Она подумала, что не надо было приезжать, и что, благодарение Господу, Саши здесь нет, а то с него бы сталось проводить сестру. Машу Раевскую – Лиза никак не могла привыкнуть, что кузину, которая недавно только бегала в коротком платьишке, играя в горелки с деревенскими девушками, надо было называть «княгиней» и прибавлять к ней нелюбимую Лизой и ее супругом, всесильным графом Воронцовым, «вице-королем» Новороссии, фамилию – привез ее второй брат Николай, который отказался даже ночевать в Белой Церкви. Потом, наедине, он произнес, что князь «почти точно будет расстрелян», что сам он и его старший брат были арестованы, но отпущены, что новый государь, как водится, милостив, «но есть всему предел», и мужа Маши он точно не помилует. У Элизы упало сердце – почему Саша ей так ничего не написал о своем аресте? Он прежде не щадил ее чувств – зачем он это делает нынче? И да, как он, с его больными ногами, с его склонностью к чахотке, мог бы выдержать заключение? Прежде чем Элиза решилась задать своему кузену эти очевидные вопросы, тот уехал, оставив ее сочинять своему возлюбленному сбивчивое письмо. Строки из этого письма она как раз обдумывала, пока мать ее произносила диатрибы в адрес коварных заговорщиков в целом и князя Сергея Волконского в частности.
- А этот-то каков, дружок его, Муравьев Серж! И я его еще здесь принимала! Сказал своим людям – грабьте все, убивайте начальство, вольница началась – ну те и рады стараться. Мне мужики мои говорили, как солдатня бесчинствовала, а командиры пьяны все. И те имели еще наглость на бал в Новый год являться, шушукались там о чем-то. Так что, помяни, Элиза, пусть их всех расстреляют, а пока в колодках пусть подержат!
- Мама, Сергей был арестован прежде всего этого… - Элиза невольно защищала нелюбимого ею человека отчасти из чувства противоречия с матерью, отчасти из желания покрыть кузину, которую искренне любила и жалела. И малыш – тот-то ни в чем не виноват, замерз еще по дороге, кормилица там, ей-Богу, какая-то дурная, а Маше неоткуда обрести опыта в материнстве… Да еще и оспу ребенку привили, по настоянию графини Александры Николаевны, ведь без прививки нечего отправляться в этот «рассадник всяческих зараз», то есть, в Петербург, с его гнилым климатом – «и к этим гнилым Волконским, которые чем там только не болеют», как добавляла графиня Браницкая – разумеется, не вслух, а Лизе на ухо. Прививку малыш перенес неважно, но болезнь отступила так же резко, как и пришла – так всегда бывает с маленькими детьми. Маша не высыпалась, имела вид отвлеченный, и Браницкие опасались, что она тоже заболеет.
- Мне-то какая разница? Тот бы еще хуже сделал, уж я-то знаю всю эту семейку! – напустилась графиня Александра. – Моя бы воля, я бы Машу здесь и оставила.
- Она не останется, maman. Ее решимость…
- Да пусть хотя бы малого оставит, его-то зачем туда втягивать?! – разразилась графиня Браницкая.
- Она едет к мужу, maman, и, разумеется, иначе она поступить бы не могла. Я бы на ее месте сделала то же самое, - Элиза отлично понимала, что этот разговор с матерью ни к чему не приведет, та ее просто-напросто не слушает, как не слушала она и Мари. Но молчать младшая графиня просто не могла.
- «На твоем месте»? Сравнила тут еще… Где твой Мишель, а где этот, прости Господи.
Элизе все это надоело. Она резко встала из-за стола и, под предлогом, что у нее нет ни малейшего аппетита, вышла из столовой, оставив мать рассказывать о порочности всего рода Волконских и о глупости фамилии Раевских своей компаньонке, мадемуазель Lepellin.
Мари она нашла в белой диванной, обставленной оранжерейными пальмами, не слишком процветавшими в здешних условиях. Молодая женщина рассеянно перелистывала книгу, не останавливаясь ни на какой странице особенно.
- Ах, это ты, Lise, - княгиня отложила в сторону чтение, не в силах сосредоточиться над ровными строками байроновского «Малек-Аделя». – Что матушка?
- Все в гневе… У них, право, составился некий заговор против тебя, - сказала Элиза, усаживаясь рядом со своей кузиной. – Они сделают все, чтобы ты задержалась здесь подольше.
- Я догадываюсь. Мне нужно было ехать другим путем, без всех этих остановок на пути, - решительно проговорила Мари.
Элиза в очередной раз удивилась, откуда взялась в ее маленькой кузине, сущей девочке, эдакая твердость. Что-то в ее темных глазах, жестах, общей складке лица сделало ее схожей с Александром, и это сходство больно отзывалось в сердце Элизы. Она не решилась спрашивать Мари о ее старшем брате, - вопросы казались неуместными, тем более, та нынче смотрела на него как на врага.
- Почему мне никто не дозволяет просто быть с ним? – продолжила княгиня, глядя не на Элизу, а сквозь нее. – И доколе такое будет продолжаться? Тебе же никто никогда не препятствовал. Ты вышла замуж, ты уехала к мужу в строящийся город, опять же, мой брат…
Тут княгиня, почувствовав, что сказала нечто лишнее, пунцово покраснела. Но Элиза была непоколебима. Здесь не одесская гостиная, где любое упоминание о том, что жена Цезаря, то есть, генерал-губернатора, далеко не вне подозрений, вызовет разнообразные кривотолки. Здесь нет этой ведьмы Собаньской, здесь нет дурочки Веры Вяземской, наконец, здесь нет Машиной золовки, cette creature abominable, - по-другому и не скажешь. Элиза никогда не задумывалась, что по поводу ее романа с Сашей, длящемся уже не одно десятилетие, думали его родители, его сестры. Раевский казался крайне независимым. Он как-то сам говорил: «Мой отец не имеет никакого морального права меня порицать, и ему это прекрасно известно. Моя мать – тем более. Самый их брак основан был на скандале, за давностью лет всем позабывшемся». О сестрах он ничего не говорил, полагая, что те слишком малы и несамостоятельны и предназначены лишь «на заклание во имя фамильного благосостояния». Но нынче Элизе было ясно, что Саша ошибался, по крайней мере, в отношении одной из своих сестер.
- Маман бы сказала, что нельзя сравнивать, - с усмешкой проговорила графиня. – И, честно тебе признаюсь, мнение ее о твоем Серже самое неблагоприятное.
- Я знаю ее мнение, и обо мне оно не лучше, - Мари скрестила перед собой тонкие руки. – Да даже переносится на его сына. Нельзя было подвергать его такой опасности… У него не такое крепкое здоровье, как кажется.
Разговор зашел о детях – удобная точка соприкосновения женщин, которые обычно имеют немного общего. Элиза поддержала его с готовностью – ее дети были постарше, но перенесли, каждый в свой черед, все испытания младенчества, которые должны были выпасть на их долю.
- Понимаешь, тебе разрешили Соню кормить, а мне… - вырвалось у Мари, когда речь зашла о кормилицах и отлучении от груди. – Право, я даже ничего не поняла. Я не умею обращаться с ребенком, это так. Но все пользуются случаем указать мне на это и разлучить меня с Николино на этом основании.
- Не надо так. Ты была больна, и далеко не всегда удается даже здоровым кормить столько, сколько положено, - утешила ее Элиза. – Это отнимает много времени и сил…
- У меня достаточно и времени, и сил! На все! – воскликнула Мари, невольно вставая с кресла. – Почему никто не может понять этого! Меня ждут в Петербурге, я же отсиживаюсь здесь. Я полагаю, меня специально доведут до болезни, чтобы я еще подольше оставалась, покамест не случится самое страшное… Вот, моего сына уже довели, прекрасно зная, что я умру от беспокойства, ежели здесь его оставлю.
Графиня обеспокоенно посмотрела на кузину. Затем перевела взгляд на книгу, в рассеянности брошенную на диван. Оттуда высовывался розовый кончик конверта, и та, чтобы отвлечь молодую женщину от праведного гнева, заговорила:
- Тебе кто-то писал из его семьи?
- Мне? Да его сестра пишет мне постоянно! И в этот раз я получила письмо вовремя. Одна радость – теперь никто не выхватывает их у меня, - продолжила Мари в таком же духе. – Самое подлое – это не давать своему ближнему собственного выбора. Мой брат считает меня сумасшедшей, ребенком, кем угодно… И это он уничтожал письма Софи, заставив ту поверить, будто я отреклась от Сержа.
- Что же пишет княгиня? – притворно рассеянным тоном спросила Элиза, вспомнив, что где-то она уже видела подобные конверты.
- Ничего утешительного, если честно, - произнесла Мари. – Только то, что их мать в расстройстве, она сама в отчаянии, все плохо, никто ничего не может сделать, они даже не знают, где его держат…
- Ты ей веришь? – невольно вырвалось у Элизы. – Особенно в том, что они ничего не могут сделать? Ты хоть знаешь, кто муж сей Софи?
Она чуть было не произнесла «и кто ее любовник», поскольку в историю была посвящена достаточно – Майк, ее муж, как-то рассказал с досадой, что сия Цирцея никогда не отпустит от себя собственного Одиссея, и даже назвал имя сего Одиссея, чему Элиза удивилась немало – она не могла себе представить, чтобы именно этот человек, столь почтенный и благородный, мог сойтись с такой вот… «Но так всегда и бывает», - обычно говорил на это Саша. – «Кто бы мог подумать, что мы с тобой сойдемся – ангел и бес?» Элиза тогда горячо возражала – нет, это другое, и он вовсе не бес, и она вовсе не ангел, и там все сложнее, а в истории Софи Волконской и ее графа Ливена – сплошной разврат, и можно ли тогда так осуждать его супругу, она просто берет то, в чем ей давно уже отказано, у тех, кто может ей это дать.
- И ты туда же, Элиза, - не ответив на ее вопрос, откликнулась Мари. – Ах да, как же я забыла, ведь Александр приучил тебя думать так же, как он.
- Не надо про него, прошу тебя, - почти умоляющим тоном откликнулась Элиза. – Он не имеет к этому делу не малейшего касательства. Между прочим, он сам пострадал…
- Не имеет касательства? – передразнила ее Мари. – Тебя, верно, никто никогда не держал взаперти, лишая всех прав переписки, никто не принимал за дурочку, своей воли не имеющую…
- Плохо же ты меня знаешь, - у графини не оставалось сил сердиться. Она в целом не была вспыльчивой и гневной. – Я и замуж вышла, чтобы сбежать от маменьки, иначе, - тут она понизила голос. – Это бы продолжалось всю мою жизнь, все это жалкое существование. Твой брат, увы, не хотел сделать мою жизнь легче.
- И он не делает ее легче ни для кого. И не нынче, - добавила Мари. – Видишь, Lise, ты сама это знаешь лучше меня. А теперь мне предлагают забыть свой долг, о котором мне напоминает Софи.
Тут Элиза поняла, что терпение ее окончательно лопнуло. И она рассказала все, что знала и слышала про эту женщину, пытаясь воздерживаться от собственных комментариев.
Мари промолчала, оглушенная всем, что ей поведала кузина.
- Ты вольна не верить мне и называть сплетницей, - деланно-равнодушным тоном завершила свое повествование Элиза. – Но поверь, все не так просто с родственниками твоего мужа, чем ты думаешь. Эта женщина захочет впутать тебя в свои интриги, как уже, я уверена, впутала брата. И подумай – надо ли тебе в них участвовать? Я бы на твоем месте воздержалась.
- Но ты не на моем месте, Lise, - Мари смотрела куда-то вдаль, и по темным, непроницаемым ее глазам не было понятно, вняла ли она кузининым предупреждениям или сочла их наговорами.
Графиня Воронцова прекрасно знала, что Мари права. И что сама она понятия не имеет, что бы сделала на ее месте. Поэтому задала вопрос, который в любом другом случае сочла бы крайне бестактным и глупым.
- Но ты сама любишь Сержа?
Княгиня встрепенулась. Еще никто не задавал ей этот вопрос за все те месяцы, что она пребывала замужем. Да она сама себя не спрашивала. Чувства ее к мужу определенно не походили на то, о чем пишут в любовных романах и элегиях. Она никогда не чувствовала сладких замираний сердца, восторгов от одного взгляда на супруга. Пожалуй, то, что она испытала после первой их совместной – и нескольких последующих ночей, она могла бы назвать чем-то приближенным к этому чувству. Но тогда почему она тоскует нынче по мужу? Почему чувствует, будто она потеряла некую опору под ногами и только в Петербурге сможет ее обрести? Отчего все эти заботы и переживания? Но, если бы такое случилось с ее братом – к счастью, она благополучно пролежала в горячке, пока Александр и Николай ездили в Петербург, объясняться со следствием, - или с отцом, то она бы тоже волновалась. Да она и за Мишеля Орлова беспокоится, право слово. Означало ли это, что она любит их? Безусловно. Но Элиза наверняка спросила о супружеской любви… Поэтому она промолчала, опустив глаза.
- Я понимаю, он твой муж, - продолжила графиня, не видя реакции со стороны кузины. – Ты должна его любить. Но…
Элиза замерла. Сама незаконченность фразы говорила гораздо больше всевозможных пояснений. Она хотела рассказать Маше все, от и до, - почему она полюбила ее старшего брата, человека, столь непохожего на нее саму и ее супруга, «ясновельможного», холодного и рассудительного Майкла Воронцова. И почему приняла предложение Воронцова тогда, в Париже, несмотря на то, что зареклась вообще выходить замуж, раз Александр ей недоступен. И как она увидела Александра в Париже, накануне ее помолвки с Воронцовым, состоявшейся наскоро – она боялась, что передумает, и ее будущий супруг боялся того же. И как думала бросить все, забыться, но ее хватило лишь на то свидание в Венсеннском лесу, на закате, в наемном экипаже, и как она плакала, желая быть утешенной и боясь сего утешения. И как все свершилось, и она поклялась, что все будет длиться дальше. Все, что было у нее с Александром Раевским – любовь. Все, что было с мужем – пусть зовется как угодно. Допустим, «счастьем семейственным». И «исполнением долга». Вот потому ей было сложно поставить себя на место Мари. У той такой двойственности не наблюдалось, а о муже она не поминала. В самом деле, как такая юная девушка может искренне полюбить немолодого, уже побитого жизнью князя, с его причудами, странностями, рассеянностью, пренебрежительностью? Майкл Воронцов цедил сквозь зубы о «глупости» и «неспособности» Волконского. Саша над ним лишь смеялся. Но неужто его супруга не разглядела эти качества в человеке, под венец с которым пошла безо всякой любви?
- Мой муж несчастен, - еле слышно сказала Мари. – Я же слишком счастлива. Так быть не должно…
- Счастлива? – изумленно переспросила графиня.
- У меня есть все для счастья, - упрямо произнесла ее кузина, глядя куда-то в пол. – Серж лишается всего. Может быть, самой жизни…
Элизе потребовалось немало усилий, чтобы не взорваться от гнева. Раньше надо было думать этому умнику и его друзьям, коих оказалось на удивление немало! Ладно, сами лишились всего ради какой-то иллюзорной, никому не понятной, и, по всей видимости, весьма преступной цели. Но втягивать в это жен… Ведь этот Волконский и женился, уже находясь в этом тайном обществе, «клике негодяев», как повторял Майкл, а за ним – его теща. Значит, свадьба ему была нужна для какой-то своей цели… И нынче Мари, сама того толком не осознавая, начинает подыгрывать мужу.
- Ты сознаешь, в чем его обвиняют? – спросила Элиза, покраснев. – Я полагаю, твой брат тебя уведомил.
- Саша сам обвинялся в том же самом, но его оправдали, - блеклым голосом сказала Мари. – Я надеюсь, что Серж…
- Не стоит надеяться, - выпалила Элиза и тут же невольно поднесла ладонь ко рту – слишком уж резкими и бескомпромиссными показались ей эти слова. – Раз уж никто и никак не может его оправдать.
- Приговоренный к казни заслуживает право на последнее свидание с той, кто ему дорога, не находишь? – слишком просто и легковесно княгиня Волконская выговорила страшные слова, повисающие в воздухе, неспроста все это.
Элиза поняла, что возразить ей нечего. Ее мысли перенеслись на Сашу. Ведь тот тоже был в волоске от гибели. Пусть его не собирались казнить – но ведь доставили же в заключение, а там сыро и мерзко – ибо не бывает комфортных тюрем. У Саши застарелый ревматизм, от которого он мучился целые зимы напролет, у него слабое горло, больная грудь. Но он гордый и никогда не скажет, что болен, ненавидит, когда за ним ухаживают, заботятся, не терпит чувства собственной слабости, утраты власти над своим телом, охваченным страданием и болями. Поэтому он не приехал сам нынче. Не хочет, чтобы Элиза видела его нездоровым и, повинуясь своим естественным инстинктам, начала бы его лечить. Но ей легче не становилось от его отсутствия – напротив, воображение рисовало самые мрачные картины. Пусть Мари и доложила, что ее брат здоров, - это не успокаивало. Она нынче слишком зациклена на себе и на своих прихотях, эта Мари. На Сашу та зла – тот заставлял ее сидеть взаперти и препятствовал ее отъезду. Разумеется, даже если ее брату весьма худо, она из упрямства будет молчать. Тогда надо хотя бы притвориться, что она, Элиза, на ее стороне. Тем более, и впрямь, здесь ей делать нечего. И у родителей тоже делать нечего.
- Я бы не стала пока говорить о том, что ждет твоего мужа, - спокойно произнесла графиня. – Нужно надеяться на то, что его вины не найдут. И постараться убедить государя в этом. Ведь Александр смог как-то…
При упоминании имени брата Мари опять вспыхнула. Обида не прошла, она растеклась по ее сердцу, и нынче была готова выплеснуться наружу. Менее всего княгиня хотела, чтобы при ней упоминали о нем, но от Элизы стоило того ожидать. Вот та и оправдала сии ожидания.
- Серж не таков, - сказала Мари. – Он не сможет никого убедить сам.
- Не думаю… - протянула Элиза. – Он взрослый человек и, уж конечно, вступая в общество, прекрасно продумал, что будет, если его арестуют. И слова его заготовлены…
- Там ужасные условия, - продолжала Мари. – А он… Он был ранен, последствия остались. Он склонен к чахотке, сам мне честно говорил. Вот чего я боюсь, Лиза. Александр, - со внезапной злостью продолжила она, взяв небольшую паузу, - Намекал мне на то, что мой муж погиб и более никогда не вернется. Так что я готова ко всему, но нынче, когда появилась надежда, я не могу ее упустить. Но, повторюсь, - я сильнее, чем вы все думаете. Я вынесу многое.
«Это в духе Александра», - подумала Элиза. – «Но все же выяснить бы – для чего ему все это надо? Не верю, что так уж сильно он любит свою сестру, никогда о ней конкретно ничего не говорил. Значит… Дело именно в Волконских».
- Кто я, чтобы тебя отговаривать? – произнесла Элиза вслух.
- Ты? – Мари внезапно посмотрела на нее, изучающе, словно впервые видела. – Я прекрасно знаю, кто ты для моего брата. И хотела бы получить у тебя объяснения. Ты его знаешь лучше меня, так уж получилось. Зачем ему это? Он мне пытался объяснить, но, честно говоря, его слова показались мне лишними отговорками.
И она повторила на память все то, что говорил Александр. О том, как ей могла грозить опасность, какая опасность могла грозить ее сыну, о том, что она не знает, за кого именно вышла замуж, и в Петербурге надеялась прояснить для себя этот вопрос. Элиза растерялась. О чем-то таком она догадывалась сама, но подтверждать все это означало побуждать кузину к действию.
Наверное, молодая женщина слишком громко рассказывала о своих тревогах, что об этом стало слышно хозяйке дома, которая не преминула явиться, широко распахнув двери.
- Хватит уже секретничать. Все ваши секреты как на ладони написаны, - произнесла громовым голосом Александра Николаевна, разглядывая попеременно то свою дочь, то свою внучатую племянницу.
Довольная произведенным эффектом, графиня Браницкая уселась в кресло и продолжила, глядя на Мари из-под тяжелых полуоткрытых век:
- Встряла ты, девка, ни на шутку. Скажи спасибо своему папеньке. Очень уж захотелось ему славы да силы. Ну так что ж, дело твое – только помяни твои слова. Тебя сперва там встретят лестью, а потом дело с концом, а концы в воду.
- Вы слишком мудрено говорите, - Мари подавила внешнее негодование, которое испытывала к этой женщине, слишком властной, слишком уверенной в себе, которая сразу же начала давать указания и распоряжаться своей юной родственницей и ее младенцем так, как ей самой угодно.
- Что уж там мудреного? Чай, не дурочка, - графиня Браницкая совершенно не отреагировала на дерзкий тон в голосе Мари. – Смотри, муж твой хотел царя свергнуть да себя на его место поставить.
- Что вы говорите, маменька? Почему себя? – не выдержала Элиза.
- Еще одна нашлась, - невозмутимо усмехнулась пожилая дама. – А чего бы то ему в цари не пролезть? Небось, не пальцем деланный и род у него знатный, а дед его всегда отличался замашками на нечто большее. Сам-то этот Серж, может, и сопляк, но у него есть высокие покровители, которые и указали ему, как действовать. И да, это его родственнички, не иначе, или друзья сановные. А теперь они по углам сидят, дрожат, как бы тот их не назвал. Зачем ему его жена или ребенок? Только мешаться будут.
- Но меня саму звала Софи… - проговорила Мари.
- И очень просто – ты вдалеке опаснее, чем у них под боком. Мало ли ты что там, а приедешь – ты уже в их власти. Вот такие дела. Так что сама подумай, нужно ли все это тебе.
Они посидели несколько минут, пытаясь переварить сказанное. По сути, Александра Николаевна сообщила все то же самое, что и ее внучатый племянник, только в куда более прямолинейных, не терпящих двойных толкований выражениях. После паузы Элиза заговорила о чем-то совсем не значащим. И после ухода графини в спальню, дабы отдохнуть для вечера приемов, она сообщила Элизе: «Они опять хотят меня запугать. Теперь и твоя мать. Не думаю, что у них получится».
Графиня Воронцова не знала, что отвечать на это высказывание. Она пожала плечами.
- Я должна была догадаться, что и ты заодно с моим братом, - продолжала Мари абсолютно спокойно, но в тоне ее голоса Элиза расслышала нечто узнаваемо-дерзкое, столь привычное, даже когда-то возбуждающее ее.
- У меня уже нет с ним ничего общего, - дрожащим голосом отвечала она, зная, что ее визави никогда ей не поверит.
- Сколько раз ты его уже бросала? – Мари встала резко, поморщилась – некстати заболела правая нога, которая уже давно у нее ныла, но она не придавала этим ощущениям особого значения. – И сколько раз возвращалась?
Элиза бросила на нее умоляющий взгляд. Опешила, столкнувшись с чем-то совершенно знакомым в лице девушки, неправильного склада, изжелта-смуглом, но в то же время не лишенном какой-то своеобразной притягательности. Графиня отлично знала цену этой притягательности. Она ее заплатила сполна и готова была платить вновь и вновь, чтобы только знать, что он есть, что он любит ее, что он подарит ей блаженство, которого она была лишена все это время.
- Что, хочешь сказать, что «не надо об этом»? – Мари была настойчива, излишне, пожалуй. – Да, если бы такое случилось с твоим Майклом…
- Замолчи! – Элиза сама испугалась того надрыва, с которым прозвучало это слово. – Ты… не имеешь права.
- Лиза, я его сестра, - многозначительно сказала Мари, отворачиваясь от нее. – И тебе повезло, что на моем месте не Катрин.
- Я знаю, что у ее мужа тоже… проблемы, - Лиза с радостью воспользовалась случаем сменить тему. – Что ж, этого следовало ожидать. Не ее ли примеру ты следуешь нынче, срываясь к мужу?
- Да, вы все заодно, - вздохнула Мари. – Понимаешь, мне всегда говорили о долге. А теперь мешают его выполнить. И я не понимаю, почему я должна чего-то бояться. Я устала бояться, Элиза. Устала, понимаешь?
Графиня Воронцова молчала. Она понимала, что могла бы выдать целиком и полностью свою тайну, которая для этой молодой женщины, столь похожей и непохожей на своего брата, тайной, по-видимому, не являлась. Но ей не хотелось высказывать слабость. Если, конечно, Мари не надумает доломать ее до конца, бескомпромиссно, как это делал Александр.
Мари, тем временем, рассказала про сожженные письма, пытаясь скупыми словами передать все свои чувства в тот далекий зимний вечер, подосадовать на свое тогдашнее бессилие и наивность.
- Надеюсь, что, кроме меня, про это никто не знает, - проговорила Элиза.
- Покамест никто. Но пойми, что я даже не смогла догадаться… Меня арест господина Пестеля крайне удивил, я пыталась донести до Сержа, что могла случиться ошибка, что это не так, - Мари отговаривала себя вымыслом, ибо ей не в силах было признать тогдашнюю свою наивность и незнание жизни.
- Ты не понимаешь. Ты должна молчать, потому что рассказанное только доказывает, что твой супруг знал, что виновен, - продолжила графиня. – Что у него было, что скрывать и от чего избавляться. Что он опасался обыска и не без оснований. Что он не безвинная жертва, Мари.
К последней фразе захотелось добавить кое-что еще. Например, «я всегда это знала», «его секреты были писаны белыми нитками, уже неоднократно на них писались доносы, в том числе, и от моего мужа, от его канцелярии, но государь покойный оставлял их вне своего высочайшего внимания».
- Допустим… - Мари не знала, что сказать далее, и, воспользовавшись паузой, Элиза перебила ее:
- И смотри, ежели он впрямь был ни в чем не виноват, то государь бы разобрался и отпустил его. Твоих же братьев отпустили…
- Слушай, ma cousine, я не имею ни малейшего представления о том, жив ли он вообще. От него писем нет. Никаких вестей. Мне даже его сестра и мать написать ничего не могли. На что это было рассчитано? Я знаю, через какое-то время мне бы скормили удобную ложь… Так всегда и бывало. Но я устала уже жить во лжи. Хватит.
- Мари, - нахмурилась Элиза, которой уже порядком надоела эта затянувшаяся беседа. – В этом случае, тебе желают добра. Твой муж мог бы подумать о тебе и ребенке. Неужели так сложно было выйти оттуда? Ты ни в чем не виновата, и не тебе разделять его участь.
Лицо ее кузины помрачнело. Наверняка она думала о том сама.
- Вместе с ним мы прожили всего год. И весь этот год я удивлялась, зачем я ему сдалась, - глухо проговорила она.
- Вот видишь, - подхватила Лиза.
Мари, однако, продолжила:
- Мне не позволили его узнать. Ты должна меня понять – просто не позволили. И не только сам Серж… И теперь единственное, что мне остается делать – это обратиться к тем, кто знает его лучше меня.
Элиза Воронцова поняла ее – скорее сердцем, чем разумом.
- Но не боишься ли ты, что узнаешь про него то, чего знать бы не желала? – осторожно спросила она.
- Мне все равно, - лаконично ответила Мари, и ее собеседница решила, что на этом разговор, показавшийся ей довольно пустым, можно прервать.
…После ухода Элизы княгиня Волконская досадливо поморщилась – надо было сразу ехать к Репниным, те ее звали, но понесла ее нелегкая к этой тетке, которая не осчастливливала их своим появлением долгие годы. А ведь графиня Браницкая была ее крестная мать. И Элиза эта… Оказывается, беззаветно влюблена в Сашу, больше даже, чем он в нее.
***
Через три утра, когда Лиза Воронцова уже складывала вещи, готовясь к отъезду от матери – с Мари еще ничего не было решено, она оставалась до поры до времени у тетки, но явно тяготилась гостеприимством, - экипаж подъезжал к усадебному дому, нежданно-негаданно, и все обитатели знали, кто приехал без всякого приглашения и какую новость он несет. Лиза сдержала свой порыв выбежать навстречу гостю. Ей хотелось побыстрее скрыться, и она досадовала на то, что он ее опередил. Как всегда.
Саша с трудом, опираясь на трость, вышел из обрызганного вешней грязью экипажа. Одежда его была порядком запылена, шотландский плащ свисал уныло со сгорбившихся плеч. Сердце Элизы забилось чаще, и она тихо прислушивалась к разговору тетки и кузины с приехавшим.
- Я не намерен оставаться долее… Мы поедем в Петербург, но только с моей сестрой… Да-да, все обговорено и ничего не попишешь… Да-да.
Мари почти все время молчала. Лишь потом, словно невзначай, она произнесла имя Элизы.
- Вот как? – рассеянно протянул ее брат, и тут-то Элиза, мимоходом глянув в зеркало и убедившись в том, что туалет ее вполне уместен случаю, а прическа в полном порядке, вышла из комнаты, остановившись на лестничном пролете. Она знала, что возлюбленный заметит ее не сразу – он был весьма близорук. Но спускаться не стала. Лучше разыграть случайную встречу, поначалу разойтись, а потом… Что потом – не ее дело.
Саша, однако, словно почуял ее присутствие. Он откланялся, вежливо отказавшись от ужина, краем уха выслушал упреки тетки, - мол, и так худой, да еще был болен, слышали, были у тебя неприятности, и поднялся наверх, в ту комнату, которую когда-то занимал. Элиза не трогалась с места. Она замерла, и вместе с ней в груди замерло и ее пламенно бьющееся сердце. Саша ее словно не заметил, и лишь поднявшись на пару ступенек выше, обернулся и откланялся, одарив ее своей неподражаемой усмешкой. Все это означало лишь одно – ей опять придется сдаться на милость, и никуда, никуда она не денется. Пусть только этот день пройдет, наконец, пусть он явится к ней, потому что не видеть его столько – это мука сущая.
…И, когда миновал день, когда все скромно поужинали, - не все вышли, а гость так вообще, по словам его лакея, еще почивал, - Раевский не разочаровал. По-хозяйски открыл дверь в спальне Элизы – она не запирала ее на ключ, надеясь на его визит, нашел ее в постели, деловито задул свечу и, без предисловий, не слушая ее робких возражений, лег рядом и взял ее, просто и властно, как всегда у него водилось. Все действо происходило в полной тишине, нараставшей вокруг комнаты, за стенами.
- Зачем ты здесь? – сказал Саша на выдохе, отрываясь от нее и брезгливо обтираясь подолом рубашки. – Все караулишь меня?
- Я не могу увидеть собственной матери? – Лиза чувствовала себя оскорбленной его поспешностью, его стремлением быстрее подтереть следы их страсти, наконец, его жестокими словами.
- Ты всегда приезжала к ней с известной целью, - проговорил Саша. – Но сейчас-то я имел все основания остаться дома…
- И все же ты здесь, - Лиза почувствовала– что бы она не сказала, все выйдет глупым, нелепым и странным. Она давно уже привыкла к такому – ни мать, ни муж никогда не слушали ее, а кузен слушал, всегда до конца, всегда со всеми подробностями, не перебивая, и никогда не отмахивался от сказанного. Он научил ее говорить, - не произносить слова и фразы, стараясь, чтобы они как можно чаще были впопад и кстати, а высказывать все, что у нее на душе. Но нынче графиня понимала – ее слова будут лишними. И она понимала, что Саша не хочет их слышать. Это ознаменовывало конец их отношений – так или иначе. «Вот и славно. Давно пора», - думала она, чтобы себя приободрить. Тела не соврали, темнота высказала все, как есть, без прикрытий и притворств. А теперь и сказанное.
- Ты знаешь прекрасно, зачем, - он встал, решительно и резко, подошел к окну, закрывая, преломляя своим длинным телом неверный свет луны, идущей на убыль. – Дела семейственные, всегда дела семейственные.
- Я говорила с кузиной, - Элиза глядела ему в спину, прожигая батист его рубашки, как-то странно висевшей на его плечах.
- И? – бросил Саша, не оглядываясь. Он открыл форточку, вдыхая свежий воздух. Хотелось курить, жадно и отчаянно, как всегда после таких вот свиданий, после дороги и физических усилий, но он решил пощадить Элизу напоследок. Не надо портить собственное впечатление о себе, не надо скатываться в хамство, лучше быть предельно хорошим, самую чуть резковатым и несколько меланхоличным, чтобы заставить ее жалеть о минувшем, чтобы показать, - ему уйти выгоднее.
- Бесполезно, - пожала плечами графиня.
- Мне надо было сказать. Здесь только сила поможет, - он резко обернулся, заставив ее затрепетать невольно. – Запереть ее, на хлеб и воду. В монастырь трудницей – самое то. Ребенка отобрать, отдать на воспитание… Хоть кому.
Элиза слышала эти речи и невольно натягивала на себя одеяло. Что-то в его голосе слышалось страшное и расчетливое.
- Она тебе сестра, - высказала она очевидное и снова подосадовала на себя.
- Именно поэтому она это заслужила, - усмехнулся Саша. – Мы из одного теста слеплены.
- Разве есть грех в любви к мужу? – Элиза подняла на него глаза. Сама резкость заставила ее вздохнуть сладостно – нет, он не менялся, нет, тюрьма его не сломила, такие не ломаются никогда, он не какой-то там Волконский, слава Богу.
- А разве там есть любовь? – Саша медленно прошелся по комнате, туда-обратно, заложив – по-наполеоновски – руки за спину. – Сама подумай. Жила такая беззаботная Маша, вокруг нее всегда вились поэты и музыканты, этот «Ключ» и L’amour de vivre на фортепианах, поет как соловей – ну, ты ее слышала же? Короче, привыкшая к поклонению, как и все мы, кстати, даже Хэлен, уж на что порченое яблочко… И тут наш papa желает, в кои-то веки, поиграть в pater familia, истинного патриарха нашего семейства – это наш-то papa, бегающий от любой острой темы… Видит этого князя, заговорщика, закадычного дружка черного полковника – ты должна помнить Пестеля, Элиза – и считает, что такой-то зять ему и нужен. Хватает его за рукав, приводит послушать Машины трели, тот, будучи сам собой, естественно по уши влюблен и полон желаний, но, разумеется, утолить свою жажду может, лишь венчавшись законным браком, что он и проделывает благополучно… О, мой papa в таких делах – хитрый византиец, и, как видишь, у меня очень хорошая школа, было с кого пример брать.
- Не может быть такого, чтобы твоей сестре был уж совсем противен собственный муж. Из того, что я слышала, я это поняла вполне, - возразила Элиза, как всегда, пораженная его дерзким цинизмом, его свободой бранить собственных родителей, которые были к нему необычайно снисходительны.
- О, Маша? Ты говоришь о том, что Маша могла влюбиться? – Саша остановился напротив кровати и пристально взглянул на нее. В лунном свете его лицо казалось белым листом бумаги, с черными кляксами глаз и рта. – Плохо же ты ее знаешь. Ты сама-то влюбилась в Воронцова?
- Я просила тебя… - прошептала Элиза. Таков был ее давний уговор, постоянное условие, которое, впрочем, то и дело нарушалось – не упоминать имени графа Майкла напрасно. Этот холодный недоступный бог, всевершитель судеб Одессы и всея Новороссии, существовал где-то далеко, на иной планете, и нельзя было о нем говорить в минуты близости неверной его жены со своим возлюбленным кузеном. Кузен, однако, придерживался иного мнения и полагал, что без Воронцова у них бы ничего не сложилось, они бы навсегда разошлись еще в далекой юности, и связь эта оказалась бы ненужной. Так получилось, что в начале 1813 года, через три месяца после его, Саши, совместного подвига с отцом, где он выступил в роли одного из агнцов, ведомых «Раевским, славой наших дней» на заклание, тот был назначен адъютантом к Михаилу Воронцову, только что оправившемуся от полученной в битве под Бородино раны, и проделал остаток этой кровопролитной кампании, войдя в Париж. Воронцов был назначен главой оккупационного корпуса, Саша остался при нем, к вящему своему удовольствию. Офицеры пили, играли и развлекались с местными куртизанками за счет своего командира. Тот предупредительно платил за них с барского плеча, и вскоре понял, что его собственные средства иссякли полностью – каков конфуз! При этом Михаил Воронцов вел себя воздержанно – обида. Средство поправить состояние доставил Саша. Тут же, в Париже, случилась графиня Браницкая, которая после Вены, охваченной лихорадкой знаменитейшего конгресса, поехала повидать и современную «Гоморру», как она называла столицу Франции. С собой она взяла младшую дочь, беззаветно влюбленную в Сашу. Партия составилась у Раевского-младшего в голове безошибочно – у них, Браницких, товар, о кузинином приданом он наслышан вполне. А у него самого – купец, его растерянный начальник, страшившийся отцовского проклятья за потраченное на выплату чужих долгов состояние. Все, что требовалось – устроить несколько встреч, желательно, в присутствии тетушки, которая осталась в восторге от предупредительного, представительного и безмерно аристократичного графа. Элиза продолжала тоскливо глядеть на Сашу, но от общения с его начальником не отказывалась никогда. Через месяц их обвенчали в церкви при русской миссии, и Саша с деланным равнодушием держал венец над невестой, закутанной в белый тюль, который, как он прекрасно знал, она уже не имела право носить, если, конечно, следовать моде и приличиям, а не дедовским предрассудкам. И все вроде складывалось хорошо, и граф Майкл был доволен, и супруга его успокоена вполне, и Саша старался как можно меньше попадаться на глаза ей, при этом, делаясь все более незаменимым для начальства. Потом они встретились в пыльном саду с чахлыми деревьями, с видом на дикое море, бьющееся о крутой берег высокой скалы, в недостроенном городе, грозящимся стать вторым Неаполем или Ниццей, и Элиза кинулась ему на шею. Она уже успела родить и потерять дочь, родить еще раз вторую девочку, жизнеспособную, но болезненную, крещеную официально в честь Элизиной матушки, а неофициально – в честь него самого, и чувствовала, что исполнила свой долг перед супругом сполна, так что могла вернуться к тому, с чего начала. И Саша взял ее целиком и полностью, так, что она ничего не могла сделать. Графиня разрывалась между приличиями, между мужем, которого успела полюбить просто и по-женски, так, как любила несчастную чахоточную Сашеньку, как любила других детей, живых и мертвых, и между Раевским, которого любила страстно и до одурения, но не видела себя рядом с ним никогда. Так продолжалось годами, и отсекались всегда те, кто пытался вмешаться в эту драму, включая этого юркого петербургского гения, которого Саша на блюдечке преподнес сначала собственному отцу, любившему оказывать покровительство подобным великовозрастным сироткам, а потом и своему «отцу-командиру», хвалящемуся своей competentis, то бишь, просвещенностью и тонким вкусом. Могло бы продолжаться и далее, но нынче никто из них не знал, стоит ли подобная игра свеч. Этот вопрос, эти сомнения отражались у обоих в глазах, находили свое выражение в жестах рук, в движениях тел, разгоряченных, соединившихся легко и столь же легко оторвавшихся друг от друга.
- А зря ты, - после паузы сказал Раевский, взвесив слова любовницы. – Там все то же самое. Папе нашему нужны были деньги и нужно было сплавить куда очередную девку – все же четверо – это слишком много, даже с учетом того, что одна из них выбыла с брачного рынка добровольно.
- Ты имеешь в виду Хэлен? – осторожно поинтересовалась Элиза.
- Именно, и, кстати, здраво. Охотники находятся и на нее, - Саша с неудовольствием вспоминал худое, словно ушедшее внутрь лицо второй из своих сестер, ее запавшие серо-голубые глаза, ее медленные, словно неловкие движения, и задавался мыслью – долго ли она протянет?
- Это жестоко, - выдохнула графиня. Хэлен Раевской она всегда сочувствовала, подозревая, что такая же участь ожидает и ее старшую дочь. Если та, конечно, минует отрочество – доктор Роджерс предупреждал, что болезнь, залеченная в раннем возрасте, может неожиданно вернуться с началом полового созревания, когда тело перестраивается, начинает резко и бурно расти. А пока Саша была нежным, сообразительным и довольно веселым ребенком, радость родителей, сущий ангел.
- Зато честно. Хоть кто-то в нашей семье должен быть честным? – подхватил Саша, присаживаясь на постель. – Она не хочет никого обременять своей болезненностью. Благородно, ведь правда?
- Что же Мари?
- О, с Мари все было бы в порядке, если б муж вел свои дела более предусмотрительно, - продолжил Саша.
- Но почему бы тебе не отпустить ее? Зачем ты в нее вцепился? – Элиза почувствовала резко накатившее на нее возмущение. – У тебя есть еще сестры, и я не помню, чтобы именно эта тебя интересовала до поры до времени. К тому же, Катрин…
- Что Катрин? – поморщился от неудовольствия Саша. – Она сама заарканила этого несчастного Орлова, и, я не удивлюсь, что сама и ввела того в тайное общество, которое и стало источником всех наших бед.
- Кто же устроил это общество? – невольно вырвалось у его любовницы.
Раевский внезапно схватил ее за руку и с силой притянул к себе.
- Это больно, - проговорила резко она, когда Саша схватил ее за волосы.
- Милая моя, - прошипел он. – Не все вопросы стоит задавать. Особенно если у тебя очень доверительные отношения с супругом. Что, ты думала, я отвечу?
- Во всяком случае, не правду, - процедила сквозь зубы его возлюбленная, глядя на него остекленевшими глазами. – Отпусти меня, будут синяки…
- Ты скажешь, что получила их в мгновения страсти, - и Саша резко отнял свои руки, брезгливо потирая ладони.
Обида от резкого, не объяснимого ей унижения захлестнула горло молодой женщины.
- Саша, ты также распускал руки и с Мари? Не удивлюсь… Поэтому она и бежит от тебя. Уж лучше эта сатана, чем ты, - она скрестила руки, чувствуя ломоту в мышцах.
- Нет, - улыбнулся он надменно. – Сестренка не задавала лишних вопросов. В частности, ей неинтересно знать, кто все это придумал. Она, наивная душа, даже не знала, кто таков ее муж на самом деле.
- Неужто правда? – Элиза слышала, что Волконский не имеет отношения к роду Волконских, на самом деле. Слух шел, как поветрие, от паршивой пани Собаньской с ее любовничком-шпионом, поддерживался даже Казначеевым и Липранди, но она, равно как и Майкл, полагали это дурными россказнями.
- Я проверил, - бросил Александр. – И, потом, даже если это не так, то какая, в сущности, разница? Там, - он показал рукой наверх, имея в виду, разумеется, высшие эмпиреи власти государственной. – Уже во все верят прекрасно. Старухе княгине придется писать отчет, что она делала по весне за год до революции в Версале… Жестоко, но ничего не поделаешь, иначе ее сына казнят.
- У нас отменена смертная казнь, - с суеверным ужасом прервала его Элиза. Ей хотелось разбудить Машу, мирно спящую рядом с детской, сказать, чтобы она схватила ребенка и уехала – даже не к родителям, а куда подальше, за границу, под чужим именем, объявила бы себя и младенца Николая умершими… Если хорошенько попросить Майкла, тот выправит им паспорта, через леди Пэмброк – его младшую сестру, добрейшей души женщину. Нет, Майкл, пожалуй, откажется, лучше писать Кэтрин самой. Пусть Мари поедет под видом компаньонки… В такие кризисные времена Элизина голова начинала работать с удвоенной скоростью.
- Ничего. Введут специально для таких, как он, - сказал Саша с привычным хладнокровьем в голосе. – Поверь, Lise, государь напуган – это так. Я полагаю, что его пугают вовсе не арестованные – меня, как видишь, он отпустил, и Никки тоже, якобы из уважения к отцу, коего полагает своим кумиром и образцом.
- А кто же? – Элиза еле взяла себя в руки, заставив себя вновь слушать любовника со вниманием и не делать резких движений.
- Я могу только догадываться… Полагаю, что те, кто заседает в судебной комиссии, и те, кто туда не вошел, - пожал плечами Саша. – Если им будет нужно, то Волконский, этот шут и великовозрастный шалопай, будет признан главным преступником, будущим диктатором и претендентом на престол, с его-то богатой родословной, - внук Великого Конде, хоть и незаконнорожденный, да еще и Рюрикович. А рано или поздно, Лизуша, это всплывет.
- А все эти Волконские?
- Они с радостью принесут заблудшую овцу из собственного стада на заклание, с тем, чтобы оплакивать его тогда, когда выгодно, - проговорил Саша. – Теперь ты поняла, причем тут Мари? И причем тут ее ребенок?
Элиза робко кивнула.
- Но я не вижу способа ее остановить. Разве что силой. Ты будешь ее применять, Alexandre? – невольно перешла она на патетику.
- Эх, я бы рад, да ничего не выйдет, - глубоко вздохнул Александр, опустив голову. Он показался любовнице постаревшим сразу и безвозвратно лет на десять. Не дожидаясь вопросов от графини, он добавил тихо:
- Она же моя сестра. Сделана по тем же лекалам. От той же матери, от того же отца. Если я буду применять силу, то, боюсь, убью ее. А это не входит в мои планы.
Элиза поежилась от его слов, еще больше, чем от его действий применительно к себе, но тут же утешила себя тем, что он был охвачен сильными чувствами. Руки по-прежнему болели, кожу головы по-прежнему тянуло – Саша не соизмерил свою силу, и ладно бы, если такое происходило в первый раз. Она понимала, что так с ней нельзя. Никому нельзя. Но для Саши Раевского всегда находилось исключение из правил. Он и был таким сплошным исключением из правил Лизиной жизни, которая, видит Бог, пошла бы иначе, если бы она поступила по-другому в самом ее начале. Все, что происходило с ней нынче, наедине с любовником, графиня воспринимала как посильную и неизбежную кару, заслуженную ею сполна. На миг вкралась мысль – а что, если Мари нынче испытывает то же самое? Поэтому и приняла решение ехать – на верную погибель, не обращая внимания ни на кого? Бог весть, за какие грехи она себя наказывала. В любом случае, Элиза поняла, что не имеет никакого права судить кузину и что-то ей советовать.
- Каковы же твои планы? – спросила она рассеянно, стараясь не думать о том, что завтра утром она по-прежнему будет вынуждена разговаривать с Мари, как ни в чем не бывало.
-Думаешь, я позволю им оставить себя в дураках? – Саша словно не слышал ее вопроса, разговаривая не с ней, а с невидимым собеседником. – Я учел все. Моя сестра пускай поезжает, а ребенок ее остается… Допустим, он заболеет. Вот и посмотрим, кто же Маше дороже. И осознала ли она все то, что я пытался ей донести.
- Ты хочешь сказать, что ты ей все рассказал… про мужа? – робко вставила графиня.
- А то как же? Разумеется. Не думаю, что она мне поверила, - Саша впервые посмотрел на нее. – Но, похоже, такие сведения ее весьма воодушевили. Теперь ей муж нужнее, чем кто-то еще. Повторяю, она не чья-то там сестра, а моя…
Элиза отвернулась от него. Не впервые ей было сознавать, что она связалась с человеком страшным и амбициозным, и она могла только воображать, что же он решит придумать, дабы добиться своих целей на этот раз.
Раевский понял, что она не заснула. Кинув на нее полный презрительной жалости взгляд, он прошествовал к двери.
Некоторое время графиня лежала, прислушиваясь к его все удаляющимся шагам. Убедившись, что он ушел или к себе, или вообще в сад, по своему обыкновению, она встала с кровати, вышла в коридор и на ощупь прокралась по темному дому к комнате, занимаемой кузиной. У нее был свой план, вполне осуществимый.
Та не спала. В одной сорочке, с распущенными по плечам темными волосами, Мария сидела на краю кровати, и тоже к чему-то прислушивалась. Приход Элизы ее совершенно не удивил. Она словно этого и ждала.
- Ты уедешь со мной, - безапелляционно заявила графиня. – В Одессу. Вместе с маленьким. Или же… Отдай его мне, а сама поезжай в Петербург. Не думаю, что там добьешься многого. Но хотя бы твой сын избежит опасности.
- Так я и знала. Мой брат и тебя сумел убедить, - рассудительным тоном проговорила Мари, не двигаясь с места. Луна освещала ее бледное лицо, и внезапно Элизу посетило странное чувство – почему они все же так похожи с братом, несмотря на отсутствие явного, признаваемого всеми сходства?
- Мне очень жаль, что ты неспособна разглядеть очевидное, - графине не хотелось тратить силы и время на убеждения. Ее бы воля – так она бы связала Мари по рукам и ногам и доставила ее с собой в Одессу.
- Александр верит, что там меня убьют, - усмехнулась княгиня. – Вместе с ребенком. И он знает имя потенциальной убийцы. Якобы это моя belle-soeur, которую он выставляет чуть ли не исчадием ада.
- Откуда ты уверена в том, что она им не является? – и Элиза сразу же поделилась своими впечатлениями о княгине Софье Волконской, рассказав все, что она про нее знает. Рассказ оказался длинным, весьма эмоциональным, с привкусом одесской сплетни, нарочито преувеличенной до масштаба сенсации. Мари ее не перебивала, не стремилась опровергнуть ничего. Сказала только:
- Сергей доверяет ей. Одного этого мне достаточно, чтобы тоже доверять Софи.
- Твой Сергей много кому доверял уже! – взорвалась Элиза, расслышав в словах кузины овечью покорность. – И посмотри, куда это привело его, тебя, вашего ребенка? Сейчас тебе особенно нужна голова на плечах, сейчас, когда один из вас ее вот-вот потеряет…
- Я не могу бояться того, что не знаю, - проговорила Мари, вставая с кровати. – И того, чего не видела собственными глазами. Поэтому, уж прости, своего брата я боюсь куда больше, чем эту до сих пор не знакомую мне даму. Я не собираюсь оставлять Николино ни тебе, ни Александру. Это мое окончательное решение.
Элиза почувствовала, насколько же она слаба. Руки у нее опустились в прямом смысле этого слова. Саша прав – что она может против его родной сестры? И не может быть, чтобы Мари не пребывала в счастливом неведении по поводу связи своего старшего брата с ней, его кузиной. Тогда у нее есть сразу два повода презирать ее за слабость, заставляющую ее поддаться искушению. Она вздохнула, произнеся:
- Что ж, я выполнила свой долг. Поступай, как знаешь. Даст Бог, ты покажешь себя куда лучшей супругой.
Мари не пошевелилась, продолжая белым привидением стоять у края кровати. Элиза посмотрела ей в лицо – и отшатнулась невольно, испугавшись чего-то невиданного в нем.
…Княгиня Волконская выехала от тетки рано утром, не дожидаясь своего брата, взяв с собой только кормилицу с ребенком. Элиза боялась реакции Александра, но и его она не увидела, даже не поинтересовавшись у матери, опять растратившей весь свой гнев на поступок Мари, куда делся ее кузен.