Четвертого ноября я, пользуясь нерабочим днем, зазвал Сеньку к себе, чтобы в ходе застолья извлечь из него трезвые мысли по поводу современной литературы.
- Честное слово, не знаю, о чем говорить… Мои читатели - это те, кто хорошо учился в школе, а твой контингент также далек от литературы, как я от маникюра и макияжа, – начал Сенька.
- Моя задача – сделать так, чтобы контингент во время маникюра говорил о литературе. У нас с тобой свободная, раскованная беседа. А потому говори, что в голову придет – я все это потом обработаю.
- Удивляюсь твоему упрямству. Ты о ком заботишься, об Аньке или о своих читательницах?
- Это мое последнее интервью. Средство оказалось негодным, придется поискать что-то другое. Сеня, дорогой, мне ведь отступать некуда, другой цели в жизни кроме Аньки у меня нет! Так что начинай и превзойди в красноречии самого Троцкого.
- Давай-ка за то, чтобы ты достиг цели…
- Давай…
- Только забегая вперед, я тебе так скажу, - выпив и занюхав водку хлебом, продолжил Сенька. – Истратив все силы на достижение цели, ты рискуешь оказаться без сил, когда эту цель достигнешь. Не боишься?
- Что-то подобное мне недавно приснилось, - признался я. – Предупреждали меня во сне о том же самом.
- Мне Райка часто говорит: здоровье возвращается во сне, не тащи проблемы в сон. Хорошо тем, для кого ночь - это время, когда не хочется спать. А я ночью сплю, и мне снится всякая хрень, причем в преувеличенном виде. Вчера снилась настоящая сонная нечисть – какая-то фантастическая смесь насилия и бессилия. Даже звал на помощь, но вырвался сам… А накануне видел отчетливый сон по детским местам. Людей не видел, но ощущал их присутствие. Словно они стояли у меня за спиной и ждали, когда я обернусь…
- А еще мне во сне сказали, что беда в том, что о том, кто нам нужен мы узнаем в самом конце…
- Ну, не знаю. Лично мне кроме Райки никто не нужен. Хоть в начале, хоть в конце…
- Давай-ка, брат, за твою Раису, дай бог ей здоровья!
- Спасибо, старик, с радостью…
Мы выпили, задумчиво пожевали, и Сенька приступил:
- Я женскую прозу не признаю. Считаю ее домохозяйственной, ароматизированной жвачкой. В ней нет космоса. Литература, как и война – не женское дело. Женской проза не передовая, а медсанбат. Ее задача - лечить скуку и врачевать тревоги. А как по-другому? Редкая птица долетит до середины Днепра, редкая женщина в середине жизни назовет себя счастливой. В книге она ищет утешения и сторонится горького привкуса несбывшихся ожиданий. Чтобы проникнуть в сердце читателя надо набрать определенный код. Для женщин код один – сочувствие. Сочувствие ей, либо сочувствие с ее стороны. А для этого судьба героини должна быть еще нескладнее, еще горше, чем у нее. Чего женщина боится больше всего на свете? Старения. А если она к тому же некрасивая… А таких, между прочим, большинство. Знаешь, я бы некрасивым женщинам памятники ставил за их мужество жить вопреки всем огорчениям. А красивых бы жалел. Женщине не надо быть красивой. От красоты одни беды. Женщине для счастья достаточно быть привлекательной и сердечной. А если она еще и одушевлена, то пусть пишет стихи, потому что стихия женщины – это поэзия!
- Глубоко копаешь, - улыбнулся я.
- И всё не туда, - улыбнулся Сенька. – Ты же это все равно не опубликуешь…
- Ты говори, а там посмотрим.
- А может, перед этим махнем?
- Как скажешь.
Махнули, и Сенька, закусив селедкой, продолжил:
- Что касается литературы… Тут, значит, так: есть математика и есть прикладная математика. Так вот художественная проза - это прикладная поэзия, и она мне по нраву. И это не дело вкуса, а признание за ней статуса коронованной особы. Есть наука и астрология, есть симфоническая музыка и попса и есть художественная литература и нехудожественное чтиво.
- А не слишком ли ты категоричен? – снисходительно поинтересовался я.
- Какой есть! – отрезал Сенька. – Дальше слушать будешь?
- Валяй!
- Нет, Серега, правда, неужели ты предлагаешь мне считать литературой эту тунгусскую, тибетскую, бермудскую лабуду, не говоря уже о сусальных англоязычных романах? Я понимаю, если бы до них никто не писал, но ведь образцы вот они, рядом, только руку протяни! Там тебе и метод, там тебе и образный строй и внутренняя логика! Вот Толстой, например: его герой - это же вечный человек в конкретных обстоятельствах! В нем сосредоточилось время! А современные литературные герои – это герои одного дня! Их и героями-то не назвать! Так, персонажи с бирками на руке. Где, я тебя спрашиваю, персонажи «с пузырьком горячего яда в корне тела, вечно пылающем в чутком хребте», где носители звериных, скрытых под маской благочестия инстинктов, где воплощения хищной человечности, где одержимость обреченных, где степные волки, отравленные горьким зельем бытия? Они в прошлом или нынешним ироничным грамотеям они не под силу? Знаю, кое-кто мне на это хмыкнет, что я напуганный перманентной нестабильностью ретроград. Только хмыканье не аргумент, а отрыжка вкуса. Вы текст предъявите! Только если они и предъявят, это будет не литература, а щеголянье эрудицией.
- Сеня, ты не очень строг?
- Серега, с этими зашоренными только так и надо! Знаешь, кто был первым постмодернистом? Артюр Рембо, девятнадцатилетний порочный гений, и было это в начале семидесятых годов девятнадцатого века, когда и модерном-то еще не пахло! Эстетика нынешнего постмодерна впервые проявилась в его "Озарениях". А знаешь, почему он так назвал? Потому что озарение – это реинкарнация духа! Ему даже поэзия стала тесна! Его метафоры, как сполохи параллельных миров! Нынешним эпигонам до него, как до луны! Они все метят в творцы культурных кодов! Только их культурный код – пустота! Бессвязность, попытки затуманить ясность, разъять неразъемлемое, лишить логики логичное, аппликацию смысла заменить мультипликацией его производных - все это превращает их тексты в филологические, неудобоваримые изыски. То есть, сочиняется текст ради текста, забывая при этом, что текст работает либо на гармонию, либо на дисгармонию, он либо созидательный, либо разрушительный. На это надо смотреть как на псевдотворческий опыт по разрушению сущностных связей. Это генезис абсурда. Этой доведенной до абсурда крайностью нельзя восхищаться по определению, ее же вопреки здравому смыслу возводят в ранг эстетического идеала и называют прорывом духа в новые, неизведанные сферы. Постмодернизм – это современное мракобесие. Процветает не литература, а окололитературная тусовка толкователей. Интеллектуальной литературе следует выбираться из его дебрей. И тут важна экология писательской души. Высокую литературу двигает вперед душевная энергия высоких помыслов, а не досужая болтовня записных эстетов и этих так называемых литературных критиков, не сочинивших ни одной книги! Слушай, ну это вообще какая-то наглая наглость! Это все равно что судить о хирургии, не вскрыв ни одной брюшины! Короче, современную литературу можно вылечить только пенициллином нового художественного реализма…
- А скажите-ка, доктор, каково это – сочинять книжки?
- Главное, как нынче говорят, определиться с ориентацией. Каждый писатель исходит из своего понимания литературы и должен для себя решить, поэтизировать ли действительность или воспроизводить ее. Как говорится, «ставить между читателем и реальностью магический кристалл или оконное стекло». Лично я предпочитаю кристалл. А дальше визит к следователю: вот вам лист бумаги и ручка, пишите. И если выбросить из написанного протоколы, объяснительные записки, заявления, лжесвидетельства – то, что останется и есть литература. Надо мыслить не нарративно, а образно. Писатель - не тот, кто пишет, а тот, кто видит. Для него несчастный случай только повод для размышлений. Есть три вида писателей: плохие, хорошие и настоящие. Хороших много, плохих в разы больше, а настоящих – единицы. Для меня литература схожа с акупунктурой, где надо точными уколами возбудить у читателя воображение и запустить мышление. Знаешь, в чем секрет человеческого любопытства?
- Ну?
- Все в глубине души хотят знать, что будет после смерти, а ответ ищут в том числе и в книгах. Не случайно письменная литература началась с древнеегипетских погребальных текстов. Ее сегодня так и называют – заупокойная литература. «Тексты Саркофагов», «Тексты Пирамид», «Книга Мертвых». Текст есть время, облеченное в слова, и здесь важно, как его воспринимать. Бывает сознание настроенное и расстроенное, бывает разное ощущение времени и места, и тут не до метеорологической уклончивости, тут надо заставить читателя сжиться с героями, а потом воздать им по заслугам. Лучше вопреки ожиданиям, и несчастный случай здесь верное средство. Писатель не журналист, для него факт - всего лишь отправная точка увлекательного путешествия. Подожди, то ли еще будет! Ведь память человека – это книга, и сейчас каждый из нас ее единственный пока еще читатель! Но впереди у нас обмен памятью, а это значит, что каждый сможет стать для других книгой, представляешь? Ни тебе сюжетности, ни мотивации, ни причинно-следственной связи – гуляй по полям чужой памяти и выбирай оттуда что тебе интересно! Вот такие нас ждут технологии…
- Не слышал о таком.
- Еще услышишь! Это же целая революция! Почище Интернета будет! Но знаешь, чего у словесности не отнять никаким технологиям? Языка! Переходя на мы, скажу тебе так: только мы сами сможем довести его до убогого состояния. Пример? Пожалуйста: когда при знакомстве Ромео на вопрос кормилицы кто тут Ромео представляется длинной витиеватой фразой, она замечает: вы хорошо говорите. Красноречие - вот критерий литературной речи, и мы его утеряли. А всё эта сестра таланта, будь она неладна! В ходу рубленные, фаршированные намеками фразы, чтоб удобнее было жевать. Отсюда засилье заклинателей мозговых извилин, где на почетных местах буддисты православного разлива. Книги появляются, но событием не становятся. Пишут вроде бы молодые, а проза у них старческая – тяжелая, хромая, с одышкой. В них нет ни слова, ни стиля. А ведь слова самоценны и могут обмениваться смыслами самым неожиданным образом! И тогда возникает тот самый призрак прозрачной прозы, который имел в виду Набоков. Я, Серега, не лингвист, я – стихийный пользователь и следую правилам грамматики в той мере, в какой остаюсь понятен другим. Но если ради нового смысла мне нужно нарушить их, я сделаю это, не задумываясь. И пусть резонеры тычут в меня пальцами, мне плевать: для меня указ не они, а живое, переливчатое состояние языка. Уверяю тебя: ученый лингвист неспособен сочинить художественный текст. Для него фраза: «позвонок, что был изъят из позвоночника змеи измены и заменен протезом замыкания» настоящий вывих мозга! Ты только послушай, какие встречаются самородки: сутками плавать с утками, женщина сорокалетняя – сорока летняя, три пиццы в тряпице, утренний внутренний массаж, двуличная уличная личность. А это: поддон и поддонок, Селявив и Вирусалим, наипподромнейшим образом! Или - господа высотствующие, пожар госпитализирован! А почему совершеннолетие? Ведь по смыслу должно быть совершенновесение!
- Сеня, за язык надо выпить! – пристукнул я кулаком по столу.
- Согласен!
Я встал, подал на стол тушеное мясо и, беря пример с приятно возбужденного Сеньки, съел свою порцию. Покончив, сказал:
- А теперь будь добр высказаться в нашу с Анькой сторону.
Сенька стал серьезен, сдвинул брови, разгладил лоб и высказался:
- Всей душой хотел бы видеть вас вместе. Конечно, ты виноват. И виноват не только в том, в чем виноват, но и в том, что заставил Анну принимать непосильное решение. Простить смертельное оскорбление – значит, совершить настоящий подвиг. И знаешь, почему? Потому что прощение противно самой человеческой природе. Недаром живущих инстинктами детей приходится заставлять просить прощение, а уж про взрослых и говорить нечего. Человек прощающий становится человеком самоотверженным, а это не каждому под силу. Надеюсь, Анюта с этим справится.
Он отправил в рот виноградину и вздохнул:
- А вообще, старик, не для протокола: женщина, что кошка – где пригрели, там и живет. Эта истина проста как виляние хвоста. И если ее уже где-то пригрели – ты хоть в лепешку расшибись, но не вернешь туда, где ей отрубили хвост…
- Спасибо, утешил… – отозвался я и, налив полстакана водки, залпом выпил.
- Хорошо пьешь, красиво, как на фронте… - задумчиво произнес Сенька. – А про литературу я тебе так скажу: может, это и хорошо, что ей перестали верить…