Последний лист
Был серый, тусклый день с холодным пасмурным небом и порывистым ветром, свистевшим в ветках обнажённых деревьев и наметавшим сухого снега к бордюрам простуженных мостовых и тротуаров. Прохожих не было, а одинокая фигура мужчины, маячившая на улице, ещё больше подчёркивала сиротливую унылость города.
Мужчина в возрасте, сгорбившись, еле плёлся по тротуару и ничего не замечал. Бывают минуты отчаяния, когда в душе у человека гаснет последний луч надежды, и он чувствует себя окружённым непроницаемым, беспросветным мраком. А погасил этот луч смёрзшийся, серый, тяжёлый от наслоившегося на нём песка, ольховый лист, лёгким скрежетом гонимый по асфальту холодным ноябрьским ветром. Время для мужчины схлопнулось. Все прожитые годы, и всё, что с ними было связано, будто в одно мгновение сжались до маленькой точки, и этот непосильный груз, и сознание одиночества, поскольку он был бомжом и собственного дома, как такового, не имел, согнул его ещё больше и отнял последние силы. Он понял, что его иллюзорная жизнь кончилась.
- И умрёшь ты осенью с последним листом, - явственно услышал он в царапанье ненавистного листа голос цыганки.
Сейчас он уже не помнил, был ли какой-то праздник, или просто выходной день. Хотя, не всё ли равно: весна же была! Тёплая и ласковая, цветущая и многоголосая. Люди выплеснулись на улицы города и нарядными ручейками стекались в парк, где их под музыку шумно и весело кружило по аттракционам. Он тоже был в этой толпе, тогда ещё совсем молодой, любил жизнь, людей и потому щедро расточал ответные улыбки даже на самые незначительные знаки внимания от незнакомых людей, особенно женщин. Майское солнце сияло над головою, и вечная весна цвела в его сердце.
Поэтому и привлёк он, наверное, внимание высокой красивой цыганки, увешанной бусами и браслетами.
- Ай, красавец! Позолоти ручку… Давай, дорогой, давай, красивый, погадаю! Всю правду скажу: что было, что будет…
Он, конечно же, не верил этим цыганкам, но в такой упоительный день для полноты чувств хотелось экзотики, поэтому легко согласился «позолотить ручку».
Цыганка взяла его руку, долго разглядывала, потом сказала:
- Вижу, всё вижу, касатик, про тебя… Счастья и любви будет много, но всё потеряешь… Горе вижу и лишения. Один будешь жить, но это будет твоя жизнь, греха на тебе не будет и зла не будешь держать на людей. Потом осыпятся годы твои, как листья в осеннюю пору, и умрёшь ты с последним листом. И, как бы вглядываясь в будущее, озвучила современная Сивилла этот будто бы роковой для него год.
А он особо и не вникал в ее пророчества, не придавая им никакого значения, потому что она простодушно говорила про какое-то там новое тысячелетие. Забыл, залюбовавшись на цыганку, что за каждой весной идёт осень, у каждой дороги есть конец. К тому же, в настоящее время его занимали совсем другие мысли:
- Отмыть бы тебя, девка, да приодеть, - такая классная тёлка была бы!
И тут он увидел, как чуть заметная улыбка, тронула губы цыганки, и понял, что его мысли не являются для нее тайной и, как ни странно, это внушило ему хрупкое доверие к ней, как сообщнице.
Потом он не раз убеждался в правдивости ее слов, ибо они сбывались с пугающим постоянством.
Счастливо и в любви дожил он до нового тысячелетия, но, как и всё хорошее, белая полоса в его жизни закончилась. В вихре повседневных дел и забот он забыл о важных приоритетах в жизни и поэтому совершил много ошибок, оказавшихся роковыми. Немногие сознают своё предназначение, а оно - ключ к построению счастливой жизни, а он этот ключ потерял. А, может, и не было никакого ключа? Жить здесь и сейчас, и радоваться каждому дню — вот и всё его предназначение?
Поэтому и сломался при первом же падении, при первой набитой шишке.
В тяжких размышлениях о своей, будто бы потерянной жизни, им овладела полная безнадёжность. Загнанность, безысходность искали выхода, и он без тормозов ударился в пьянство. Загул был тяжкий беспросветный и беспамятный. Он обретался у незнакомых людей в захламлённых квартирах, плакался чужим людям, таким же алкашам, на свою непутёвую жизнь. В редкие минуты просветления он сознавал глубину своего падения, но винил в этом почему-то жизнь за то, что она с ним сделала, злобился на весь мир.
Прошло много томительных бессонных ночей и беспросветных дней, пока злость не лишилась своей силы, а вопросы — своей важности. Только тогда он признал свою вину: можно плакаться и валить всё на чужого дядю, а можно просто принять нынешнюю жизнь, как данность, и переплавить старый мир в новый. То, что сделал - или не сделал, успел — не успел «в том мире», он стёр из памяти — не судьба!
И стал бомжом. Жизнь пошла без самореализации, без успеха, но это была его жизнь: в удовольствие, пусть маленькими, зато своими радостями, где горестям, в общечеловеческом понимании, не было места. И греха на нём не было, и зла он ни на кого не держал, как, впрочем, никому и не делал, так что цыганка и тут оказалась права. Слабое в общем-то утешение.
Как-то осенью, через много лет, бомж забрёл в усыпанный листьями парк, в тот самый. Аттракционы уже не работали, и днём парк практически пустовал. Одиноко, сидя на скамейке, он засмотрелся на водопад из разноцветных листьев. Он словно попал в сказку и долго от души наслаждался волшебной симфонией природы, словно и не было никакой трагедии в жизни.
Внезапно, где-то в глубине сознания, возникло странное беспокойство, и что-то тревожное почудилось ему в этом плотном дожде из листьев. Их безмолвное падение вдруг стало внушать ему суеверный ужас, появилось ощущение неотвратимости надвигающейся катастрофы, невозможности избежать какой-то опасности. Вместо симфонии в ушах зазвучал реквием. Не поддаваясь панике, он начал искать причину внезапно возникшего душевного дискомфорта, а в висках пульсировало: «Осень, осень, осень...». И тут его, при полной тишине, вдруг придавил к скамейке голос цыганки из той далёкой весны, где так легкомысленно и беспечно согласился «позолотить ей ручку»:
- И умрёшь ты осенью с последним листом.
- Сбрендила, чёртова ведьма! - в испуге ругнулся бомж, - Чушь какую-то несёт!
Внезапно острая мысль пронзила его своей непоправимой горькой правдой: никакая это не чушь, а последнее предсказание цыганки, все другие уже сбылись. Но в близкую смерть не хотелось верить: и что с того, что осень? Что кончался год, как бы для него роковой?
И бомж, как за спасательный круг, ухватился за «последний лист» в словах цыганки. Какой последний лист? На каком дереве? Их, вон, сколько! Да и не все листья опадают: некоторые до весны держатся. И, как ни странно, он обрёл покой, отнятый страхом перед смертью.
Но сказано же: от судьбы не уйдёшь. Нервное потрясение, испытанное бомжом в парке, разрушило защитную систему организма, и последние дни он жил, превозмогая возраст и подступившие болезни. Тело, ещё недавно полное жизненных сил, перестало сопротивляться неблагоприятным условиям, в которых он жил последние годы. И, вот только что, покинула и надежда, связанная с последним листом. Судьба.
- И закончится твоя бестолковая жизнь на дне «колодца», в теплотрассе, - посочувствовал бомжу его счастливый двойник из прошлого.
И тут, такие разные чувства, как грусть-печаль по далёкому прошлому, внезапно захлестнувшая жалость к себе за бессмысленную нынешнюю жизнь, боль и горечь утрат, - эти два разных эмоциональных потока вдруг слились в его сердце, и это сердце, разбитое и изношенное, не выдержало.
За долгие годы скитаний где-то в глубине его подсознания таилось единственное желание: зажить когда-нибудь в собственном доме. Дом всегда был для него символом надёжной крепости и вечности. Да, вечности, потому что совершенно случайно, на каком-то памятнике на городском кладбище, он прочитал надпись: «Вы ещё в гостях, а я уже дома».
И последней мыслью угасающего сознания было: «Вот я и дома».
Наутро дворник, убирающий территорию, был немало удивлён, не увидев бомжика, как он его называл, вылезающим, как обычно в это время, из своей норы в теплотрассе.