I
Гала в самолёте долго не смыкала глаз, хотя вокруг все спали, храпели и мирно посапывали. Густая черная мгла окружала пробивавший эту самую мглу Боинг. За окно нечего было и смотреть. Ни фига. Даже собственное изображение было смутно и искажено..
Впервые за 5 лет она летела на родину. И преодолевая поток, подступавших к горлу воспоминаний, она всё пыталась как-то спланировать время. Ведь у неё там назрела необходимость решения сразу нескольких очень важных задач, ни одну из которых упустить было никак нельзя.
Во-первых, теперь она уже совсем взрослая и, по белорусским понятиям, очень даже богатая, и поэтому, наконец, могла бы, ничего не опасаясь, познакомиться со своим биологическим папашкой.
Во- вторых нужно было встретиться со своей любимой подругой Машкой, ну и с другими там...
В-третьих – посетить музей Марка Шагала, который, кажется, всё-таки сподобились на их общей родине, наконец, открыть.
Ну, в четвёртых – побывать на Славянском базаре, посмотреть на звёзд русского шоу-бизнеса и послушать их фанеру.
А в-пятых, отметить здесь-там с подругами свой 21-й день рождения.
Целых 10 дней впереди – огромный срок…
Она проворачивала в уме все запланированные встречи и ситуации очень долго и сосредоточенно, но, в конце концов, видимо, всё-таки задремала, потому что проснулась от пронзительного голоса молодого стюарда:
- "Прачинайцеся! Присягнице рямни. Будем садица…" - в первый момент она даже не поняла этих слов, за пять лет, видимо, успела подзабыть белорусские интонации.
Несмотря на переменчиво-хмурое небо над минским аэропортом, настроение сохранялось солнечным. Гала широким, почти забытым балетным шагом бодро подошла к стойке проверки паспортов и протянула свой новенький даркон*.
Служащий в форме брезгливо стал вертеть в руках эту не по-советски открывающуюся синюю книжицу. И обратился к стоящему рядом такому же, как он белобрысому коллеге с картофельно-боксерским носом, но помоложе:
- Вот интересно знать, зачем эта жидовка к нам прилятела, да ещё и с чужим паспортом?
- Как это – с чужим?! – непроизвольно вырвалось у неё. Она ещё хорошо помнила как, дрожащими руками принимала эту самую книжицу через окошко у надменной, восточной, активно молодящейся пкиды*… Как любовалась удачной фотокарточкой под защитной плёнкой. (Вообще-то, она обычно плохо получается, особенно на документах)
- Та это ж ня ты тут, на фотографии. Ты,
думала, мы тут усе слепые?!
- Как это не я! Я это! - попыталась убедить его она. – Это я! Просто, может быть, прическа немного другая…
На черных Галкиных глазах выступили слёзы.
А служащий передал её даркон широко и цинично улыбающемуся коллеге:
- Ну, ты видишь, что эта – не она?
- Не-а, - ещё шире улыбнулся молодой. – Ни капли не похожа… И вот тут ещё написано – Галина. А какая с неё Галина? Фальшивка явная!
И тут Галка вспомнила, что к внутренней стороне её джинсов прикреплён двумя английскими булавочками тряпичный кармашек – а в нём – целое богатство – 500 американских долларов. Ей писали подружки , что здешние «заячьи» зарплаты обычно не превышают 30 -40…
- Можно мне хотя бы сходить в туалет? – взмолилась она. И когда молодой сопроводил её к заветному помещению, быстренько в кабинке расстегнула ремешок и верхнюю пуговицу, открыла одну из булавочек и вытащила из голубого, мамой сметанного в ночь накануне полёта кармашка зелёную стодолларовую бумажку. Свернула её в трубочку и, вернувшись к столику паспортного контроля, протянула старшему:
- Вот вам, подтверждение, что я – это я.
Служащий на ладони купюру распрямил, как ни в чем ни бывало. И снова, слегка помучившись, открыл её синий даркон, как положено, с правой стороны.
- Ну, вот теперь вижу. Теперя ты – это ты. Добро пожаловать, жидовская морда, у нашу Бяларусь…
II
Машина мама, как и в их прошлой жизни, на корточках, мыла некрашеные ступеньки своего крыльца.
«Ничего не изменилось – острой иголкой кольнуло у Галы в груди. – И дом тот же, и двор – тот же. И яблоня у крыльца. И поза – та же у тёти Марины, и та же привычная стрижка-каре, и краска для волос, и даже тряпка, сделанная из старой кофты, кажется, всё та же. Вот только, когда разгибается – кряхтит уже, почти как старая старуха» - думала Галя, пока ждала в саду.
- Что, так тебе и сказал: «добро пожаловать, жидовская морда?!» - открыла рот от удивления лучшая подруга Машка Копытько, тоже недавно приехавшая в Витебск на каникулы из Москвы, где училась в МГУ на истфаке. – В Москве он бы себе такого не позволил. Хотя взятки они и в Москве берут. Ещё как берут! Как миленькие! Я тоже уже научилась их давать, кому надо. Верно говорят, не подмаслишь – не поедешь! – и обе подружки по-старушечьи знающе поджали губки…
- Зато в поезде по дороге, я получила предложение от местного мужика Ивана КалинОвича: пойти за него замуж и увезти его хитроватую физиономию к себе в Израиль. Там, говорит, у вас тепло, много богатых жидов и фруктов. И от Чернобыля радиацией не дует.
- Я его спрашиваю: «а чем тебе в Белоруссии не нравится?»
«Всё нравица. У нас всем усё нравица,- говорит. - Всё у нас хорошо. Получку не задерживают. Хлеб, колбаса, яйца в магазине - почти без очереди. И водку с одиннадцати всюду купить можно».
Я его спрашиваю: «А ты за кого голосовал?»
«Канечна, за Лукашенка», - говорит.
- Ну и что? – удивилась Маша. – Тут все за него голосовали. С бацькой оно как-то надёжнее.
А я ему говорю: «Так чего ж ты тогда готов жениться на ком попало, даже без любви, чтоб только из этой своей благословенной Беларуси куда угодно убраться?»
А он мне отвечает: « Еврейская жена, известно, – не роскошь, а средство передвижения. У нас страна бедная. А у вас евреи всяко жить умеют. Не пропадём»
- Понятно, – вздохнула Маша. – Ты тут только захоти – сможешь кучей мужей обзавестись. Будут они за тобой усей свитой хвостом бегать, и холостые и даже женатики, и ждать, кого ты выбрать сподобишься. Но если выпьют, могут начать морды друг дружке чистить…
- А что же делать? На фига мне эта свита из полупьяных мужиков? Я вообще пока ещё не совсем хочу выходить замуж. Я ж только из армии освободилась!
- Так, а ты тогда никому и не говори, что ты еврейка, и что из Израиля.
- А что им говорить?
- Тххх… да что захочешь: хоть армянка, хоть туркменка или башкирка или даже эта, как её,… индейка? Или индуска? Ты тут за любую чучмечку запросто сойдёшь. Только до китайцев и до корейцев щеки у тебя не доросли.
- …Индейцы – это в Америке, а индусы – в Индии. Так за кого мне себя выдавать?
- За кого хочешь. У нас тут народ простой – и тому, и тому поверят.
- Ладно. Так и сделаю. А ты мне не скажешь, у кого я смогу про своего папашку узнать? Я решила, что пришло время мне с ним, наконец, познакомиться.
- Ты про доктора Лейбовича?… Это ж он, правда? Так ты немного… это… опоздала. Умер он уже. Прошлым летом. Тётя Лида по нём знатные поминки у себя во дворе накрыла…
- А что ж ты мне об этом не написала?
- Так, а ты никогда о нём и не спрашивала. Я думала, он тебя вообще не интересует.
- Он то меня всегда... интересовал. Но говорить об этом было тошно, я думала как вот это вообще возможно: знать, что у тебя растёт где-то дочка – и ни разу не поинтересоваться?
- Я-то его только издали и видела, - виновато созналась Маша. – Хочешь, пойдём к тёте Вере, Наташкиной маме, она у него тоже зубы делала. Только у нас принято в гости после одиннадцати приходить. И закусь какую-нибудь прихватить.
- Ну пойдём, тортик ей купим…
- Не, тортик не пойдет. Лучше – колбаски, сыра и солёных огурчиков…
- Убедила… Айда - в гастроном.
III
К Наташе подниматься аж на третий этаж. Галка бежала через ступеньку, как она это делала в школе. Ей не терпелось увидеть удивление и восхищение на курносой и белобрысой Наташкиной физиономии. Они с ней уже полгода почти не переписывались.
Но Натальи дома не оказалось. Она была на работе, в банке. Как странно! Каникулы же!
Зато тетя Вера, Наташина мама обрадовалась и девушкам, и угощению. Сразу стала на стол накрывать. И бутылку беленькой посреди стола на самое почетное место поставила.
Галочка было пыталась отказаться от рюмки, но не тут то было:
- Ты ж наш человек! Как не выпить?! А за мир в этом вашем Израиле? А за Наташино счастье? А за мамочкино здоровье? - тётя Вера встряхнула химическими кудряшками.
Что за такое таинственное счастье у Наташи, Галка толком не поняла, и Маша, увидев её округлившиеся глаза, шепнула, что Наташка в сентябре замуж выходит.
Только после третьей рюмашки тётя Вера была готова отвечать на Галкины вопросы.
- Ну что я тебе про доктора Лейбовича рассказать могу? Знатный был умелец, пусть земля ему будет пухом. Брал, конечно, много. Ну, так и руки у него золотые были. Не зря его зубы теперь и по Нью-Йорку гуляют, и по Сиднею, и по Майами. Все перед отъездом у него торопились мосты поставить.
Он сам всё делал. И за доктора, и за техника. И быстро. Всё умел. И денег у них было… – он, верно, и сам не знал, сколько. Ну, так и что? С собой ничё не унёс. Всё Лидке осталось…
- Значит, денег сосчитать не мог? – из черных Галкиных глаз выкатились солёные капли. - А мы с мамой каждую копеечку считали. Копченой колбаски себе позволить не могли. Вареную по двести грамм, раз в неделю покупали… Хлеб черствый не выбрасывали, ели, пока не закончится, свежего хлебушка позволить себе не могли...
- О мёртвых плохо говорить не можна! - тётя Вера аж подскочила с места. – давайте за упокой его души выпьем. Таких стоматологов у нас в Витебске больше нет! А может, и по всей Беларуси… И Бог ему теперь судья… Не чокаясь…
- Жалко, что он умер. – Галкины злые слёзы так и застыли на щеках. – Я бы ему теперь всё высказала. Почему, почему, почему он меня знать не хотел?! Ведь маму он, наверно, любил… Без этого я бы никак не родилась!
- Ой, не думаю. Он всю жизнь одну только Лидку и любил. А про других я даже и не слышала.
- А если любил, почему ж тогда не женился ней?
- Да, как можно? Она ж христианка крещеная, а он этот… как его? Удей что ли?
- Иудей, - поправила Галка. – А детей у них не было?
- Общих - не было. У Лиды был сын от первого брака. Так он ещё сразу после школы куда-то на севера подался. Видно, Виктор Абрамович ему не особо нравился…Упокой, Господь его душу. Хочешь, на кладбище тебя свожу? Памятник его покажу. Лидка ему знатный памятник справила. Денежек не пожалела.
- Ну пойдёмте, - а сама подумала: «хоть на памятник этого мерзавца плюну… зря я что ли в такую даль ехала?»
При входе на кладбище тётя Вера косыночку надела. Коричневую, с оранжевыми кленовыми листочками.
Памятник был из белого мрамора с черной овальной пломбой. И по форме тоже немного похож на зуб. На пломбе его портрет. Серым по черному. Видный был мужчина. Кудрявый. С хитроватой улыбочкой. На Остапа Бендера похож.
На черной горизонтальной плите – живые красные гвоздики. Свежие, видимо, сегодняшние… Кучно так лежат. Галка пнула эти цветы кроссовком и они разлетелись и по краям плиты попадали, поникли, свесив головки к земле.
- Что ты! Ну зачем? – тётя Вера быстренько перекрестившись, засеменила к выходу. Галка её у самых ворот догнала.
- А кроме того, что он был крутой стоматолог, Вы о нём что-нибудь рассказать можете?
- Нет, дорогая моя. – это ты у его друзей-соседей поспрашай. Но к Лидке не ходи. Она тебе рада точно не будет.
- Ладно, к ней не пойду…
Они с Машей остались вдвоём у кладбищенских ворот. Куда теперь?
- Может, сходим в музей Шагала?
- Не-е. Че я там не видела? Как эти… ну… ваши по небу летают? И как кони на скрипках играют? Так я в журнале репродукции посмотрела. С меня хватило…
IV
Первым концертом, на который они успели на стадионе – был сольник Анжелики Варум… Так и стоял с тех пор у Галки в ушах её высокий звонкий голосок: «Ах как хочется вернуться, ах как хочется ворваться в городок…»
Казалось, что всё это о Витебске, об этих, об этих людях, об этих двориках и об этих деревьях, названия которых она здесь помнила поименно – дубы, клёны, липы, рябины, осины, берёзки... С ними ей хотелось обниматься и фотографироваться, особенно после традиционных местных угощений «после одиннадцати»…
Вообще зелень была здесь совершенно необузданная – и в парке, и в скверах и по берегам рек, какие-то кустарники перли из земли сами, без всякого человеческого участия. Они, они были ей родными, дорогими и близкими. Их там очень не хватало. И хотелось обнять их и долго плакать. И ещё - бледного северного неба, и солнца, как-бы подернутого пеленой даже с ясные дни…
А вот родная школа и детский сад порождали в её памяти всякие противоречивые ощущения и воспоминания. Потому что в школе учителя её не любили, а одноклассники за глаза обзывали жидовкой – ведь она в своём классе была единственной еврейкой.
А в детском саду её мальчишки однажды зачем-то затолкали и заперли в шкафчике для одежды. И она уже не помнила – за что и почему. Она не плакала, потому что плакать было стыдно, не кричала, потому что тогда её могли бы обозвать «ябедой-корябедой». Она долго сидела, вернее, стояла в этом шкафчике, пока в носу у неё не зачесалось, и вырвался громкий чих, который и услышала нянечка. Когда её открыли, она вышла из шкафчика на своих тоненьких ножках, с гордо поднятым подбородком, но на вопрос няни, зачем она туда залезла, ничего не ответила. И нянечка только покрутила пальцем у виска…
Да уж… Было что вспомнить. И далеко не всё вспоминать хотелось.
Теперь, когда Гала научилась отвечать посторонним, что она из Узбекистана, интерес чужих парней к ней сильно поубавился. И было даже удивительно: неужели так было можно?!
Зато свои – одноклассники и одноклассницы были очень любезны и приглашали к себе постоянно.
Сценарий таких посещений был вполне стандартным. Галка приходит в гости «после 11-ти» с привычной закуской – колбасой, сыром и консервами. И с подарками – билетами на Славянский базар – для них эти билеты по 6 долларов были страшно дорогими, а ей – вполне по карману. Тосты - тоже стандартные: за мир в Израиле, за мамочкино здоровье, за твоё будущее! - как тут откажешься?!
После обычной выпивки-закуски она выходила из-за стола, ощущая, как всё вокруг плывёт и качается, с желудком, наполненным не кошерными бутербродами с сыром и колбасой – и шла в гостиницу – отсыпаться до концерта. Потом – помывка – подкраска – и вперёд на праздничный стадион.
… В тот день с утра она не пошла ни к кому в гости, потому что вечером ожидался сабантуй у Оли на даче, а два алкогольных вливания за день её просто пугали.
Она пошла, наконец, в музей Шагала. Одна. Просто никого больше это не интересовало. И только она поняла теперь, почему Марк Шагал, так или иначе всю жизнь писавший свой родной Витебск, так и не решился приехать сюда после Войны. Ведь того Витебска, который Шагал рисовал, больше не было. Нигде. И людей этих тоже больше не было. И коней. Остались реки, и зелень… и небо. Но ведь они есть повсюду, необязательно из Америки лететь в Витебск, для того, чтобы на них посмотреть.
Вечером Гала возвращалась электричкой из пригородного дома подруги Оли, которой только в прошлом году удалось поступить в Подольский мед. Она поступала три раза – два в Минске – неудачно, а третий – в Подольске –бинго! Отец с матерью тоже переехали туда вслед за ней, поменяли свою витебскую трёшку на двушку там. А бабушка с дедушкой остались жить под городом на даче. Там для них выстроили кирпичную печку, чтоб зимой не замёрзли. Домик был маленький, и теперь, с трубой, утопающий среди фруктовых деревьев казался сказочной избушкой.
А сама Оля стала страшно важной – до смешного - будто уже отучилась все семь лет и стала всамделишним доктором. Она даже перестала стесняться носить очки. Только колпака докторского не хватало. Пить водку она умела здорово, совершенно при этом не пьянея.
И другие тоже умели. А вот у Галки, с непривычки всё плыло перед глазами сразу же, буквально с первой рюмашки. И теперь возвращаться в город одной было страшновато, но ей намекнули, а она, даже выпивши, умела понимать намёки.
В вагоне этой поздней электрички оказались только она и какой-то парень с полным лукошком, темноватый для белоруса, но недостаточно смуглый, чтобы быть цыганом.
Он немедленно перебрался к ней поближе, сел на лавочку напротив и сразу перешел к делу:
- Слушай, давай потрахаемся прямо здесь, в вагоне. Тут нас никто не увидит: ни твой Аллах, ни наш Господь!
Галка реально струхнула. Здесь, в вагоне, даже кричать было бы совершенно бесполезно. Она поджала коленки и губы и отодвинулась в угол, к тёмному окну. Хмель улетучился.
- Да че ты боишься? Говорю же, никто ничего не узнает…
- Аллах, может и не узнает, а вот… мой муж точно узнает. И в асфальт нас обоих непременно закатает… У него повсюду глаза есть.
- А кто у нас муж?
- У вас – не знаю. А у меня – Пабло Эскабато – Бразильский мафиози.
Парень так заинтересовался, что даже пересел поближе на Галочкино сидение…
В этот момент поезд остановился и в вагон вошел какой- то тяжеловатый дядечка в кепке, плаще и сапогах.
- Вот, видите… это, наверняка его человек! – прошептала Галка, и парень живенько отодвинулся от неё на пионерское расстояние.
- А откуда ж вы по-нашему так складно балакаете? – всё ещё недоверчиво спросил он. Хотя азарт и возбуждение в его глазах явно поубавились.
- Ну, так я же здешняя, витебская. Я к старшей сестре после школы в Мексику поехала. А у её мужа с Пабло какие-то там дела были…
...Всё это было чистой воды враньём. Галка сама не понимала, как этот сценарий у неё в голове так быстро образовался.
- В асфальт, говоришь, закатает?
- Ну да! Или в бетон. У них это быстро. Я у него уже четвёртая жена… Но любимая.
- Ужас! И, что они там все такие крутые в этой… Мексике?
- В Бразилии.
- Ну да-да, конечно, в Бразилии… И что у вас там еще есть?
Винтики и шестерёнки в Галкином мозгу быстро-быстро завертелись, и она выдала первое, что выскочило на поверхность:
- Таам оочень много этих… Диких обезьян!...
Поезд остановился.
- Пойдемте, я вам наш ночной Витебск покажу,- предложил попутчик с лукошком, которого Галка уже почти успела полюбить и совершенно не боялась.
- Нет, я здесь всё знаю сама. Вы меня лучше до гостиницы проводите. А то мало ли кто ещё прицепиться может…
V
День рождения, что называется, удался. Погода была великолепная, и хотя белорусское лето уже стремительно близилось к концу, вода в реке была почти тёплая. Шашлыки прожаренные до золотистой корочки были бесподобны. И Галку нисколько не интересовало, из какого они мяса. Главное – вкусно до умопомрачения!
Закуска – традиционная – плюс помидоры, яблоки, груши и виноград. Яблоки и груши были местными, а виноград с фиолетовыми переливами – завезенный из Молдавии. Вместо водки они купили сладкое и тоже молдавское вино, которое пилось как компотик и совершенно, казалось, не пьянило.
Леша, Наташин жених не пил ни капли. Он был их «трезвым» водителем, и в его обязанности входило охранять их девичью компанию и к полуночи доставить Галку к минскому аэропорту. Самолеты из Витебска в Израиль не летали.
Когда солнце начало клониться к закату, а на часах уже пошел восьмой, Лёша торжественно им заявил:
-Надо ехать! Опоздаем.
Но подружки даже не думали прекращать хохотать, болтать и петь. Тогда Лёшка решительно затолкал всех четверых по одной в машину, прямо в купальниках, а шмотки - в багажник. Там был один чемодан на колёсиках, дорожная сумка и девичье тряпьё, как водится. При чем на переднее сиденье рядом с собой посадил не свою невесту - Наташу, а самую упитанную – Машу.
В машине они не столько пели, сколько дурными голосами вопили:
« Яблоки на снегу, яблоки на снегу», - хотя снега никакого не было, а яблоки розовые, и зелёные, ещё недозревшие свисали с веток прямо вдоль дороги.
Ещё они пели «Ой, Лёха, Лёха, мне без тебя так плооохо…» - хотя Лёха сидел вот прямо тут, в машине за рулём, и гнал этот синий «фиатик» на максималке. А плохо им, видимо было, потому что местами их сильно трясло и укачивало.
Ещё они пели, запутываясь в местоимениях: «Ты оглянулся, посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулась ли я…»
В момент, когда Лёша припарковал «фиат» на парковке аэропорта, вся дружная четвёрка спала мертвецким сном.
У недавно демобилизованного старшины Алексея ПавлОвича возникла проблема. Он точно знал, что кто-то из этой четверки должен через два часа лететь в Израиль. Но совершенно не помнил, кто именно. И даже не был уверен, что ему об этом вообще было сказано.
Поэтому он довольно бесцеремонно вытащил одну за другой всех четверых из кабины за ноги и построил в ряд у машины. Те ещё минуты две протирали глаза и подтягивали трусики.
- Кто из вас сегодня улетает в Изриль?!Признавайтесь! Соображайте быстрей, дуры пьяные!– спросил Лёша командным голосом. Времени на вежливость не было.
- Я не лечу – обиженно сказала его невеста. У нас же свадьба!
- Я тоже, - сказала Оля, зевая – мне в Подольск надо, в медицинский!
- И мне, кажется, не туда, - пробормотала Маша, - мне в Москву…
- Ага, ну, значит, улетает Галка. А я – дебил. Это же она у нас… еврейка. И она оттуда прилетела.
Он открыл багажник, вытащил из него дорожную сумку и достал из неё паспорт.
- Ну вот! - обрадовался он.- Это же её фотография тут! А вот и билеты!
Девушки, дрожа и поёживаясь от ночной прохлады, начали спешно обуваться и натягивать на себя нарядные именинные платьица. Лёшка отвернулся.
Гала тоже надела своё – голубое с квадратным вырезом и матросским воротником. До неё тоже дошло, что лететь предстоит именно ей.
Ничего не поделаешь. Её страна была там, где пальмы, пески и камни. И южное море. И горячее солнце. И очень синее, безжалостное небо. И долгое- долгое лето.
*даркон – израильский заграничный паспорт.
*пкида – служащая (ивр.)