Белый
Зеркало белого смотрит на нас.
Что кроется за маской его бесцветия? Хочется сорвать ее и заглянуть внутрь.
Притягательность белого так велика, что редко большая поверхность его долго остается нетронутой. Она тревожит, оглушает как тишина, которую непреодолимо хочется нарушить каким-то звуком.
Белый лишен воздушной перспективы, дающей представление о глубине пространства. В нем теряется размерность мира, его масштаб, и тогда чья то рука тянется разрушить эту безмерность, ослабить ее белое притяжение определенностью цвета и линии. Влажная краска рвется ожить в белом пространстве, найти глубину, точку опоры, точку отсчета, разграничить, разметить, одеть его плоскость на скелет трехмерности.
Любой цвет врывается в него, взрывается в нем. При этом ему удается сохранить гостеприимство и сделать присутствие другого цвета праздничным и нарядным.
Белая тишина – лишь пауза предзвучия. В ней под огромными сводами гулким шорохом разносится присутствие любого другого оттенка. Символизирующий чистоту цвет, сам никогда не бывает чистым. И все же, мы ощущаем его белым, одиноким и гордым.
Белый может выражать терпимость и равнодушие, смирение или ровное отношение к вещам, ведь нет цвета который бы не сочетался с ним, которого он открыто не приемлет.
Белый скорее холодный чем теплый, хоть и несет в себе солнечный свет. Само по себе отсутствие цвета ощущением легкости и пустоты холодит душу. Белый камень может быть расскален на солнце, но никогда еще горячее не выглядело так обманчиво холодным.
Белое на белом острой тенью обнаруживает свое присутствие. Чем ярче свет, тем плотнее тень и контуры обретают скульптурную рельефность.
Белый способен эмалево сверкать звонкими бликами и вязко удерживать свет, быть по домашнему уютным и слепить неоном, снежно хрустеть и обвалакивать душным туманом, нежить облаками и дышать на ухо матовым шепотом инея.
Зеркало белого смотрит на нас. Чистый лист бумаги не мешает ни мыслям, ни воображению и каждый может вырастить свой мир из белого зерна небытия.
Зеленый
Самый необыкновенный цвет – зеленый. Неуловимый в своей сути, способный быть холодным и теплым, впитывать любые оттенки, растворять их внутри себя, он гибок и многозначен как ни один другой.
Ранней весной зарождающаяся в зелени жизнь почти полностью состоит из желтого тепла, как новорожденный почти полностью состоит из материнского молока. Лишь потом, день за днем, набирая земные соки и силу из воздуха и света, слабый салатовый оттенок обретает телесную плотность.
Первая зелень еще слаба и зыбка как первые шаги ребенка, но это уже ткань цвета которой можно коснуться, ощутить во всей определенности. В ее тонкие жилки приходит прохлада растаявших снегов и ветра, и от этого нежное тело салатового наполняется запахом травы, темнеет и льнет к изумруду, беспечно помышляющему о вечности в своей парадной красоте.
Постепенно из теплой земли просачиваются в листву буроватые краски и напитывают собой изумруд. Он темнеет, теряет искристость и наполняется серьезностью. Его плотная пластиковой плоть еще долго будет противостоять уколам солнечных лучей, не пропуская их и не впуская в себя, не смешиваясь с ними. И так до самой осени, до тех пор, пока силы станут покидать зеленый цвет и тихо по жилам уходить обратно в землю, возвращая свою душу солнцу. Первыми уйдут изумруд и травяной, а самый стойкий землистый отчаянно сопротивляясь понемногу начнет сдаваться осенним лучам, впуская в себя, словно трель все переливы – от лимонного до алого. В знак смиренного расставания он оттенит их печальным оливковыми разводами и уже после - лишенный совсем живой зеленной сути, будет сметен в прощальный вихрь осеннего многоцветия.
Желтый
Дыхание его перехватывает на вдохе, в предвкушении радости легкой и неотвратимой.
Кажется, уже ничто не может остановить эту радость, как невозможно остановить восход солнца.
Эгоцентричный словно ребенок, желтый принимает, как должное, пристальное внимание к себе.
С детской непосредственностью нежность пастели сменяется в нем резкостью клейма.
Приторный в теплой ванили, терпкий и густой как патока, он стынет лимоновым ознобом от примеси синего и смеряет все вокруг презрительным взглядом. Эмоциональный и броский, он появляется восклицательным знаком в любом контексте. Его плакатная категоричность тревожит, бросая вызов и предупреждение.
Желтый напрочь лишен романтической неги. Даже розы, будучи желтыми, готовы взбодриться, подтянуться и встать в строй.
Независимый и откровенный - этот цвет не оставляет никого равнодушным. Он сверкает золотистым блеском, стекает янтарной слезой, чуть оливково бронзовеет.
Невзрачный в природе, он сплетает канву жизни, замыкая собой круг от беззащитности скромных весенних цветов и до смертельной красоты осеннего увядания.
Синий
Глаза пьют из ладоней неба цвет мечты и снов, цвет памяти, в которой люди и вещи легко парят над шпилями, шатрами и куполами событий.
Природа щедро поделила весь его запас между небом и морем и поскупилась, жалко плеснув на одинокие цветы. От этого они всегда выглядят сиротливыми и беззащитными, будь то незабудки или васильки, ирисы или подснежники - в них есть щемящая жалость.
Весь остальной Синий, едкой краской покрывший собой все что шуршит, блестит и гнется, криклив и бесцеремонен как указующий перст. Лишь на полотнах художников - сплетая дрожащую, как воздух над пламенем, воздушную перспективу, синяя краска вдруг оживает.
Глухие слои темперы могут быть тоскливы и монотонны как моросящий дождь, а сияющие мазки масляной краски способны впускать в пространство разметавшиеся клочки свежего неба.
Море зеркально распластанно под небом - они смотрятся друг в друга, похожие и совершенно разные. Синева моря по-детски непосредственна и задорна, отсвечивает глубинами, жадно вбирает морскую соль, белизну чаек, сталь тяжелых облаков, ближе к берегу просвечивает донной желтизной.
Незамутненная чистота небес – воплощение искренности и истины. Спокойный и пронзительный цвет синего купола смотрит в душу - не увернуться, не увильнуть.
У горизонта его тектоническая перспектива опрокинута и тот оттенок, который должен был тяжелеть внизу, подпирая собой взметнувшийся небосвод - легок и нежен.
Вот густая лазурь сумерек собирает в мягких складках теплую ваниль, а ночь сжимает губы синей дали так плотно, что от нее остается лишь тонкая линия горизонта, до тех пор, пока дыхание рассвета разомкнет уста и вновь не пробудит синеву. Вот она поднимается подобно еще одному солнцу. Синий свод заботливо склоняется над морем, пытаясь укрыть его от космической стихии, и в этом единении двух сфер, двух опрокинутых сомкнувшихся миров рождается чудо утешающего и защищающего объятия.
Cиреневый
Волны сиреневого укачивают. Круговорот уносит в стремительное вращение.
На батуте сиреневого можно упруго взлетать ввысь.
Сиреневая планета, сиреневый мир.
Всегда узнаваемо его пространство, его стихия.
Гармония сиреневых оттенков сродни гармонии разных цветов. Настолько различны они, что образуют свой внутренний диалог, а иногда спорят или пытаются перекричать друг друга.
Сиреневый может истаивать до бесконечности оставаясь собой. Он может сгущаться в такую плотную краску, что становиться тяжело дышать, и все же не желает становиться чернотой, исчезать в небытие ночи. В своем насыщении цвет доходит до предела, как ударная волна, которой невозможно противостоять, в которую невозможно погрузиться, хотя она и воздух. Насыщенный сиреневый - властный, жаждущий первенства, вызывает тревогу и неуверенность, а становясь глуше немеет и лишается привычной речи приближаясь к безжизненно серому обрыву, уже почти небытию.
Нежный сиреневый - сама кротость, он приглашает в совместное таяние, растворение, утопание, словно хочет поделиться своей мягкой красотой. Оттенок светлого сиреневого, вкравшийся в темный, мгновенно наполняет его драмматизмом, вырывается из глубин на поверхность освещая, словно факел, кромку темноты.
Так огромно пространство этого цвета, так разнообразны оттенки, что перед глазами поочередно, сменяя друг друга, проносятся: бледная вуаль тумана, тяжелые отвесные ливни и грозовые облака, голые сиротливые зимние ветви, усталый зактный занавес, живописные лиловые разводы чернил, сливовая кожица с инеем. А сколько запаха, воспоминайний в промелькнувшей перед глазами сирени!
Садковато-елейный сиреневый извивается шуршанием непостоянства, изменчивости, наигрыша и претензии, а голубея, становится высокомерным и отчужденным.
Цвет сгущающегося у гоизонта воздуха, удаляющегося пространства - цвет дали.
Как любая даль он что-то скрывает, он весь средоточие ее таинства и тревожной нежности.
Розовый роз
Как узнаём мы ещё на расстоянии о хрупкости этого цвета?
Лепестки складываются беспорядочно, прихотливо, словно ангел взмахнул крыльями и запутался в них.
Изгибы похожи на обнаженные плечи и немыслимо коснуться лоскутка нежнейшей ткани.
У каждого розового свой характер. Один - малиново-говорлив, раскраснелся словно на морозе. Другой - приторно-крахмален, бел. Иной - с жемчужным отливом перламутровых створок, а бывает похожий на акварельную бумагу с изысканным молочным медом.
Розовому нелегко удержаться на тонкой грани благородства, но, если удастся сохранить достоинство, то под тончайшей пыльцой появится неслыханно беззащитный, уязвимый оттенок, от которого перехватывает дыхание. Кажется, можно сдунуть это эфирное совершенство.
Розовый всегда неожидан и празднично неуместен среди земных реалий. При виде его глаза распахиваются говоря "Ах!" и вспоминаются волшебные превращения из сказок.
Чувственный и сдержанный, торжественный и нежный, словно тонкий батист, он выпорхнул из корсета и ожил.
Оранжевый
Широкая улыбка расплылась по его лицу.
Закатные отблески рассыпались осенними листьями по земле.
Доверчивый и наивный, простодушный и восторженный, он цепко захватывает в плен солнечные лучи, жадно хранит их, а после скупо впускает в пространство освещаемое им и сам становится источником легкого тлеющего тепла.
Кажется, ровный отсвет рыжего огня никогда не остынет, так глубоко и надежно укутано в нем тепло.
Оранжевый улыбается даже грустя.
Всякий раз, когда вспоминаются уют дома и тепло очага, рыжее солнышко детства приходит на помощь.
По-деревенски угловатый и бесхитростно нарядный, он радует глаз. Этот цвет вносит присутствие солнечного света в спелость фруктов и махровые оборки цветов.
Узкое пространство оттенков делает его узнаваемым. В то время как сиреневый тает и сгущается широкими волнами, а жёлтый меняется лишь от одного дыхания синего, оранжевый скован своей безмерной приветливостью и не может вырваться из нее. Дружелюбие его располагает, но слишком ровное и беспечное отношение настораживает, так что в воздухе, словно тень сомнения повисает недоговоренность.
Атмосфера вечного праздника сопровождает его повсюду. Кажется, он не способен ни огорчать, ни огорчаться и широкая улыбка навсегда застыла на его лице.
Красный
Легко читается его послание, лишенное глубины и тайны.
Отчаянно привлекательный, он подарочно предлагает себя, но не дает коснуться. Вызывающий и надменный, фамильярный и безразличный одновременно, он умудряется, даже соблазняя, оставаться на расстоянии, даже маня, отталкивать.
Парадно замирает он алым бархатом, скользит обольстительным шелком. Взгляд первым находит его, и первым отвергает.
Вызывающая красота его притягивает магнитом, но ожегшись, глаз бежит от ее беззастенчивой плотоядности в утешительную доверчивость зелени.
Красный может быть игрив с другими цветами, но иногда неприязнь его ржавым скрежетом процарапывает пространство. И тогда нежная ткань грубеет под натиском лубочной нарядности.
Пульсируя, словно кровь по жилкам, вливается красный цвет в анемичное тело вещей, вдыхает в них радостное оживление, рассыпается рябиновой трелью. Но, когда легкие брызги сливаются в большие тяжелые капли, сердцевина красного начинает кровоточить сырой усталой тяжестью, а искрометность настроения сменяется заунывностью прилипчивого мотива.
Принадлежащий всем и никому, он опускает занавес разочарования невозможностью проникновенной близости и приговоренностью к отчуждению.
Черный
Противоречив его лик, в котором связаны воедино покорность и протест, равнодушие и сострадание, беспощадность и страх.
Он властвует и подчиняется, сдерживает и покровительствует, отнимает свободу и дарует щит.
Он смиряет беспокойство отстранением и униформой безликости.
Он не знает жалости, но, если растрогать черное сердце акварельной слезой, то внезапно оживут нежные оттенки серого.
Он непроницаем как ночь, но в черное кружево рисунка заточен воздух, а легкие штрихи свивают сосуд и словно сфинкс стерегут драгоценную добычу.
Он бесповоротен как печать и, кажется, уже ничто не может из него родиться, но обманчива его потухшая чернота.
Как белый полон всем тем, что сбудется, так черный полон всем тем, что сбылось.
В глубине его безысходности, где некогда канули все цвета, зреет еле сдерживаемый протест.
Сжата до предела его пружина.
Натянута его тетива.
Вот-вот распрямится она и наполнит мир новой сияющей радугой цвета.