Рассказ(14+) – непридуманная история Украины.
* * * * *
– А ты всё лежишь?.. Эх, Сёма, Сёма! Правду говорят, что «Баба без мужика, как без мусора метла», вот ты и валяешься, как смиття (смiття – укр. мусор), – Павло, сняв обувь и тёплую куртку, вошёл в просторную горницу, поставил на стол вкусно пахнущий узелок и сел на край кровати в ногах брата.
После похорон жены Семён, сухопарый уже давно старик, и впрямь редко стал выходить из дома, чаще лежал, хотя вроде ничего и не болело. Сын как уехал по весне на заработки в Польшу, так словно сгинул – ни весточки. А невестка с детьми ещё раньше укатила к своим в Россию. Ганна, жена Семёна, не плакала, не горевала, а чисто по-бабьи стала выходить за околицу на дорогу, что вилась через бескрайнее, некогда колхозное поле, и стояла там часами, словно библейский соляной столб. А месяц назад не вернулась, нашли её бездыханное тело на разбитой остановке автобуса, что когда-то, ещё при советской власти, курсировал между сёлами и Винницей.
– Что ж ты в каждый мой день рождения!.. – Павел, с недавних пор переименованный в Павло, пригладил намокшее от растаявших снежинок серебро волос, поправил воротник новой рубахи, покосился на хмурого брата, утонувшего в пуховой подушке, и смущённо продолжил, – Оксана прибирает, а меня послала, говорит: «Ступай! Сегодня ни в чём тебе не откажет»…
Не спеша, лишь изредка поглядывая на старшего брата, молча лежащего у прикроватного коврика с оленями, Павел-Павло рассказал, что было на праздничном столе, кто пришёл поздравить, что принесли в подарок, вновь не окупив потраченного на угощенье…
Семён, уперев взгляд в дощатый белёный потолок, слушал не перебивая – догадывался, что главное будет в конце. И не ошибся…
– Так вот, – Павло резко поднялся, решительно прошёлся по комнате, споткнулся о домотканый половик и вновь сел в ногах повернувшегося на бок брата, – Этот самый Холовко рассказал как повезло его отцу, Михайлу. В войну тот не попал в Красную Армию по инвалидности и воевал за самостийность Украины. А в Белоруссии подружился с абверовским офицером, стал его денщиком, и тот помог уже из Германии перебраться в Канаду. Повезло этому Холовко – стал Майком и раскрутился! Кое-что у него было, да канадские власти хорошо помогали эмигрантам из Украины. Вот теперь сын приехал купить землю на «исторической родине», хоть всё село! Оксана и говорит: «Переберёмся к твоему брату, а свой дом и участок продадим». Дети всё равно в Польше, а наш-то участок втрое больше твоего…
– Холовко, говоришь, Михайло? Жил у нас на том конце Михай, цыганкин сын. Помню… – вдруг перебил Семён, приподнимаясь.
– Помер он в прошлом годе, и вот сын… – Павло осёкся, заметив вдруг посиневшие губы брата.
– Ну-ка… – Павел медленно спустил ноги на пол и сел, сгорбив тощую спину. – Теперь слушай и не перебивай!..
* * * * *
Фронт прокатился быстро, прогрохотав недолго на горизонте и практически не затронув округу. Своя армия прошла где-то стороной, а немцы, кавалькадой броневиков и мотоциклов, заехали мимоходом, и, поняв, что Весёлки – тупик, укатили, оставив забарахливший грузовик и пяток мадьяр-автоматчиков. Чужаки поселились в опустевшем доме правления колхоза и первое время жили тихо – спали да ели, снабжаемые всем необходимым сначала сердобольными, а вскорости запуганными бабами. Неожиданно для односельчан «падучий» Михай Холовко, от матери знавший язык этих «чужинцив», взялся починить чихающий грузовик и стал добровольным буфером между «новой властью» и местным населением.
Крепких мужиков ещё в июле забрали в армию, некрепкие как-то незаметно «растворились», и в селе остались лишь дряхлые старики, бабы с ребятишками, да этот Михай – прыщавый парень немного за двадцать, инвалид с детства из-за отцовских побоев, но отвергнутый односельчанами как сын приблудной цыганки, прозванной незнамо за что ведьмой. Лет пять назад Михай поехал с родителями на ярмарку, но вернулся почему-то один и стал жить вдвоём с глухой полуслепой бабкой. В ответ на расспросы привычно падал на землю, дрыгал руками и ногами, закатывая глаза и испражняясь в исподнее.
Если до того случая над парнем просто насмехались и за глаза называли «падучим», то после стали сторониться, меж собой именовать Сивцем (сорняк «чёртов корень» с чёрным корневищем) и плевать вслед, решив, что он «убил своих родителей». И вот теперь изгой неожиданно стал сельским головой! Чудодейственным образом излечившись от своего недуга, Холовко бесцеремонно шнырял по подворьям, подслушивая и подсматривая, забирая или отнимая сытное и, на его взгляд, ценное. Встречая сопротивление, матерился, вставляя немецкие словечки, и угрожал всем подряд незнамо откуда взявшейся у него шашкой, болтавшейся на боку вдоль венгерских галифе с бурым пятном на заду.
Осень сорок первого года стояла долгая. Как обычно собравшись вместе, бабы ещё до дождей успели убрать картофель и ссыпали его в яму, вырытую на краю поля близ плетёного из прутьев навеса, в период окучивания ботвы дарившего узорчатую тень на время обеда. Развезти урожай по хатам было не на чем – колхозные машины ещё летом отогнали в Винницу «на нужды фронта», а лошадей забрали с собою «растворившиеся» мужики. И вот теперь, на всякий случай тайком друг от друга, стали бабы ходить к схрону ковырять метровый слой прихваченной первыми заморозками земли ради мешка или пары вёдер «картопли». Кто-то в канаве вдоль поля, неподалёку от навеса, оставил крепкую лопату, и её, словно сговорившись, никто не уносил, не столько заботясь об односельчанах, сколько экономя силы и руки на обратный путь.
Тридцатилетняя солдатка Маруся с сыновьями, десятилетним Семёном и пятилетним Васяткой, вышла из дому ещё затемно. Когда добрались до покосившегося навеса, восток только-только зарделся, и лесополоса за полем ещё темнела плотной стеной. Воздух, яблочно пахнущий морозцем, был кристально прозрачен. От инея придорожный сухостой бурьяна казался выкован из тонкого серебра. Было бы невероятно тихо! Если бы уставший Васятка не канючил, просясь «на ручки», а когда упал, поцарапав нос о подмёрзшую землю, пришлось Семёну взять брата на руки – мать была на последнем месяце беременности.
Безмерно уставшие, все трое, наконец-то добрались до навеса. Юзом спустились в канаву, чтобы в её безветрии перевести дух, да и отыскать лопату. Сидели молча, прижавшись друг к другу, пока Васятка вновь не заныл, на этот раз – что замёрз! Семён в поиске лопаты стал шарить по тёмному дну, покрытому хрумкой ледяной корочкой; а мать, распахнув полушубок, притянула к себе капризулю; и тот затих, прижавшись головой к её уже опустившемуся огромному животу, прислушиваясь – что творится в этом «домике»… И вдруг! Тишину нарушило далёкое, но быстро приближающееся урчание мотора...
– Тссс… Ни звука! – Маруся, приложив палец к губам, строго посмотрела в сторону Семёна и, выпустив из объятий малыша, осторожно выглянула за ощетинившийся мёрзлой травой край канавы.
Грузовик, отравив чистоту воздуха вонью бензина, подкатил к навесу и резко затормозил. Из кабины неспешно вылез мужик в немецкой шинели и пошёл откидывать задний борт деревянного кузова.
– Ма, что там?
Голос малыша словно оглушил женщину, и она, зажав поверх платка уши, обернулась к детям. Мальчишек поразила круглость её глаз!
– Тихо! – не сказала, а скорее выдохнула испуганная мать. – Зажми его!..
И Семён закрыл брату рот рукою, а тот, испуганный взглядом матери, не сопротивлялся.
Из кузова выпрыгнули ещё двое солдат, а с водительского сидения кабины выбрался Михай. «Привез за картошкой, всё заберут», – горестно подумала Маруся. Но солдаты стали выгружать канистры, чем удивили женщину и насторожили!..
Дети сжались на дне канавы в общий комок, а мать, выпрямившись, но незаметная в бурьяне, наблюдала – как перекосившийся Михай, с лопатой в одной руке и с канистрой в другой, засеменил в сторону схрона. Следом заковыляли фашисты, у каждого по канистре и автомат за плечом.
Михай начал колупать землю, но она, после ночного заморозка, ему не поддавалась! Тогда вся компания схоронилась за грузовик, и один из мадьяр бросил в сторону схрона друг за другом пару гранат. В тишине мирного утра… прогремел взрыв!!!
Васятка вскрикнул и забился в руках столь же испуганного брата. Маруся, от неожиданности упавшая на дно канавы, с трудом поднялась на четвереньки и подползла к детям. Сграбастала их в охапку и, зажмурившись, слушала, как падают крупным градом картопли и комья земли, как гогочут и переговариваются на малопонятном языке эти сытые красномордые мужики, как смеётся, взвизгивая, Михай. И тут к пороховой вони примешался терпкий запах солярки. Маруся торкнула лицо Васятки в грудь брата и вновь поднялась, посмотреть что происходит…
Михай лил из канистры на развороченную землю, отравляя соляркой спрятанное в неё.
– Да что ж ты, Сивец, творишь! – Маруся сама не поняла как, словно на крыльях, вылетела из канавы, и понеслась в сторону схрона. – Людям чем жить?!
Удар прикладом в лицо сбил женщину наземь! Словно подстреленная птица, взмахнув, как крыльями, полами расстёгнутого полушубка, она рухнула навзничь и потеряла сознание.
Павел не знал, сколько прошло времени – несколько минут или целая вечность, – когда очнулся и выпустил из крепких объятий обмякшего, как тряпичная кукла, брата. Встав на цыпочки, выглянул за край канавы и увидел женщину. Без верхней одежды, в мамкиной кофте и без юбки. Голые босые ноги и белоснежный зад. Мотающаяся, словно на верёвочной шее, простоволосая голова. Солдаты в немецкой форме приподняли беременную на подножку грузовика, и Михай через окно без стекла притянул её связанные запястья к чему-то внутри кабины.
– Щас, щас помогу ей родить! – орал своим подельникам и впрямь полоумный, взвизгивая от смеха.
Гоготали и солдаты, походкой изображая из себя беременных, наклоняясь и хватаясь за поясницу, отчего автоматы сваливались у них с плеч.
Семён остолбенел, невольно ища глазами мать, которая была где-то здесь, но никак не на подножке грузовика!
Но вот мотор заурчал, и машина с оголённой женщиной, принудительно стоящей на подножке, рванула с места!..
У Маруси роды были не первые, потому протекали быстро – схватки шли одна за другой… А Михай кружил, то направляя машину по ухабистой дороге, то по кочковатому полю, то вновь возвращаясь, не тормозя, в твёрдую, как бетон, колею.
– Ну как? Родила?.. Щас родишь, щас! – брызгал он слюной в сторону женщины с разбитым прикладом лицом.
Задыхаясь и захлёбываясь кровью из раздробленного носа, ничего не видя из-за вывалившегося глаза, Маруся уже ничего не осознавала. И уже давно не стояла на подножке, а болталась на вывихнутых руках безжизненным телом, волоча сбитые в кровь ступни по земле...
На одном из ухабов грузовик тряхнуло особенно сильно, и новорожденный выскочил из лона матери, повиснув на пуповине. Инстинктивно, скорее как зверь, чем человек, женщина сжала колени, стараясь удержать ребёнка, болтающегося под ними. Но вот отслоился и вышел послед – младенец отлетел куда-то в сторону, в придорожный бурьян.
А машина с полумёртвой роженицей всё кружила и кружила, подскакивая на кочках и колдобинах. Лишь отдалённая автоматная очередь заставила водителя затормозить, и нездоровый восторг, от всевластия над рождением и смертью, сменился в душе безумца необъяснимой злобой...
Выйдя из кабины и обойдя капот, Михай посмотрел на висящее окровавленное тело и оголил шашку, что болталась на его боку. С первого удара не получилось! Женщина не вскрикнула, а лишь еле слышно застонала. Но несколько ударов… И руки жертвы перерублены! Она безжизненно рухнула, заливая комья чернозёма парящей кровью.
Солярка, подожженная фашистами, дымно пылала, наполняя округу запахом машинного масла, обуглившейся земли… и печёной картошки. Машину солдаты встретили возмущёнными криками – им надоело топтаться на ветродуе, что поднялся с восходом солнца, посреди огромного поля. Михай выскочил из кабины, возбуждённо размахивая окровавленной шашкой, и был остановлен автоматной очередью под ноги. Упав на колени, безумец стал униженно извиваться и получил прикладом по загривку. На четвереньках пополз под колёса, чем вызвал дружный смех фашистов. Вприсядку вернулся подобрать шашку, получил пинка и стремглав бросился к кабине, на дверце которой болтались, словно «охотничий трофей», обрубки женских рук. Автоматчики, помогая друг другу, забрались в кузов, мотор взревел, и машина покатила в сторону Весёлок.
Семён из своего укрытия видел на дверце машины кровоточащие «куски мяса», но они никак не сложились в его сознании с образом матери. Какое-то время, вдыхая смрад от тлеющего схрона и слыша лишь шуршание бурьяна на ветру, мальчишка сидел на дне канавы и смотрел на побелевшее до синевы личико безжизненного брата, страшась прикоснуться к нему. А потом, совершенно окоченевший, с трудом выбрался на дорогу и, не смея кричать, стал искать маму, в уверенности, что она где-то рядом и обязательно «оживит» Васятку...
Мать он тогда не нашёл, потому что нашёл по слабому писку новорожденного брата, который хранимый Богом, как и все младенцы, чудом оказался жив. С ним на руках, завернув в свой ватник синеватое тельце с пульсирующей пуповиной и кровоточащим последом, Семён заспеши домой, ещё не зная, что стал сиротой, и пока не осознавая себя пусть невинным, бывает и такое, но всё же убийцей…
* * * * *
В сгустившихся сумерках рядышком на кровати сидели два старика с опрокинутыми лицами: у одного – воспоминаниями, у второго – открывшейся правдой. Ходики под рушником мерно цокали в тишине, нарушаемой лишь жужжанием сонной осенней мухи между оконных стёкол. Где-то не ко времени прогорланил петух…
– Почему ты молчал почти пятьдесят лет?
– Думаю, ты и сам понимаешь.
– Так Михайло Холовко…
– Скорее всего, это он. Твой «повитуха». С днём рождения, брат!..