Посвящается A.G.
Летний день заканчивался. Еше один хороший, теплый, даже знойный летний день. Мы с внучкой сидели на веранде, очередной раз гадая, придет гроза или нет. Было по-прежнему тепло, пахло цветами, но потемнело, и птицы умолкли. Где-то вдалеке, за горизонтом иногда гремело, и природа, казалось, замерла в ожидании долгожданного дождя. Даже старый вяз перед верандой устало опустил мощные ветви, темные листья как губы едва шевелиись, прося влаги.
- Какая истома. Все чего-то ждет. Надо же, и с природой это бывает. - удивилась я.
- Бабушка, а что такое истома? Тревога?
- Нет, что ты. Это, скорее, наоборот, ожидание чего-то приятного. Неизбежного, но приятного. Предвкушение.
- Чего? Любви?
- Может быть, и любви. А, может быть, хорошей встречи, хорошего события.
- Ух, ты, а у меня не бывает предвкушения. Все сразу, бац! И на голову. И хорошее, и плохое.
- Это ты еще просто не выросла. До предвкушений.
- А у тебя было, бабуля? Расскажи. Вот я вчера письмо Вите писала, и так мне сладко и грустно было, я даже заплакала. Как ты думаешь, он это почувствует?
- Конечно почувствует. Обязательно.
- Это и есть предвкушение? Зачит, я доросла?
- Значит, почти доросла.
- А расскажи про свое предвкушение. Про свою истому, бабуля. Слово какое интересное. И--исто-о-ома. Тягучее, густое как сметана.
- Вы чего здесь сумерничаете. Сейчас дождь пойдет. Хорошо! - на крылечко вбежала дочь. И сразу же закапало и зашумело.
Ах, как хороша бывает гроза в июле! Особенно ее начало, первые пробные капли, первый порыв свежего ветра с полей и первый раскат грома, как предупреждение, что природа шутить не собирается. Как сразу преображается сад! Еще не намокшие от дождя цветы все в жемчужных блестках, вспыхивающие огоньками на кустах первые капли, красавица ель вся в алмахных бусинках, и далеко, над лесом опрокинутое коромысло радуги в последних лучах еще не скрытого тучами солнца. Как вкусно пахнет водой, мокрой травой, свежестью и жизнью!
Я вышла на крыльцо и подставила руки под теплые струи. Казалось, небо само радовалось, что это наконец-то случилось. Крупные капли барабанили веселую дробь, на тропинке запузырились лужи, ветви с обмытыми листьями заблестели. Удержаться от озорства было невозможно! Я набрала в ладони воды и брызнула в лицо внучки, она засмеялась, вытерла капли, сама протянула руки под струи и опять сказала нараспев: И-сто-о-о-о-ма.
- Мама, а мы тут про любовь разговариваем. Про истому. Слово такое есть. Знаешь?
- Слово знаю, а истому не очень. А ты что, уже истомилась по мужу? Хочешь в город?
- Нет, просто письмо ему писала и истомилась, - внучка закрыла глаза, замурлыкала и потянулась.
Мы засмеялись.
- Бабушка, бабушка, ты не увиливай, расскажи.
- А давайте-ка по бокальчику белого, холодненького. Для романтического настроения. Что-то и мне захотелось романтики, на вас глядя.
Мы вернулись на веранду, вытерли мокрые руки и лица, дочь достала из холодильника бутылку мозельского и разлила по бокалам. Душистое, чуть терпкое вино очень подошло к нашему настроению. За окнами потемнело, гроза ворчала где-то недалеко, дождь уютно шумел в саду, иногда в стекла веранды вдруг , как неожиданные промокшие гости, стучали крупные цветы белого шиповника. Мы устроились на подушках старого дивана.
- Давай, бабуля...
- Хорошо, слушайте. Это было.... в колхозе, на картошке.
- О-о-о, какое романтическое начало,- засмеялась дочь. - Из бабушкиной жизни.
- Да, что знаю, о том и пою... Меня, как самую молодую в отделе отправили в сентябре по разнарядке на картошку. На неделю. Было дождливо и скучно, хотя при желании можно было без труда найти и компанию, и партнера. Группа наша как-то быстро разделилась на пары. Я приехала с опозданием на полтора дня, все уже распределились и с работой, и с личными отношениями, и меня отправили в подсобку на кухню в помощь молоденькой семнадцатилетней Наташе, вообще, непонятно, как сюда попавшей. Вечером наш веселый и красивый бригадир после нескольких намеков и моего шутливого, но понятного отказа от его внимания настаивать не стал. У него за занавеской уже кто-то хихикал. Больше нас с Наташей не трогали. Все было доброввольно, по любви, то есть.
- Да, строгие были времена...
- Серые дни тяжелой и грязной работы, вечера, пропахшие мокрой одеждой и сырыми сапогами, скрашивались любовью за занавесками, игрой в домино, анекдотами или музыкой магнитофона. Неделя уже заканчивалась, когда за обедом всем объявили, что сегодня на паром придет гармонист, местная знаменитость, и будет так играть, так играть, «Что, девочки, вы описаетесь!...», - сказал веселый и красивый бригадир. Стало интересно, и после ужина, убрав столы, вымыв посуду и закрыв сарай-столовую, мы с Наташей спустились к реке на паром.
Был удивительно тихий и теплый для сентября вечер. Грустную, пронзительную мелодию аккордеона мы услышали еще издали, мелодия заполняла тишину, висела в густом влажном воздухе, и казалось, что ты дышишь ею, она входит в грудь, обволакивает сердце, она будто стучится в тебя, говорит о чем-то, зовет и обещает, ласково и тревожно. Мелодия была знакома. Это была известная французская песня «Осенние листья». Ее пели Ив Монтан, Шарль Азнавур, и кто только ее не пел и не играл. Но здесь, в полумраке теплого вечера, на грязном пароме, в богом забытых мокрых картофельных полях, в исполнении местного гармониста, она вдруг потеряла французскую изысканность и шарм и зазвучала тонкой, пронзительной грустью о прошедшей любви и оставшейся нежности. Люди в рубашках, куртках и резиновых сапогах топтались, прижавшись друг к другу, ловили слухом и сердцем эти звуки, снова и снова переживая нежность и грусть.
Лампочка над паромом, которую мотало из стороны в сторону, пару раз мигнула и погасла, но, похоже, этого никто и не заметил. Ни танцующие, ни гармонист. Нежная мелодия звучала снова и снова. Мы с Наташей подошли и встали, прислонившись к перилам парома.
- Вы танцуете? – услышала я вдруг и увидела перед собой фигуру мужчины в белой рубашке. Ничего кроме рубашки в полной темноте разглядеть было нельзя. Но протянутая рука, судя по белому завернутому рукаву, была совсем рядом. И я сделала шаг навстречу...
- Ой, бабушка...
Он положил мои ладони к себе на плечи и обнял меня. Я почти не чувствовала его рук, но мягкая, гибкая, сильная волна подхватила и повела меня, точно попадая и в такт мелодии, и в такт моего собственного дыхания. Меня прижали чуть ближе, и сквозь легкую ткань рубашки ко мне проникло тепло его тела, это тепло входило в меня, поднялось до сердца, выше, до горла, заставило закрыть глаза, наверное, окрасило щеки и раскрыло губы. Оно сливалось со мной и подчиняло, и это слияние и подчинение казалось естественным, приятным и даже необходимым. Все это было, жило и звучало в музыке, и отзывалось в теле. Меня не тискали, не гладили, и не мусолили, но я совершенно явно, откровенно чувствовала желание, и, мало того, я с полным согласием отдавалась этому чужому желанию. Тело само знало, что делать, а что не делать. Оно все, от пальцев рук до пальцев ног, стало вдруг удивительно гибким и чутким, и как хорошо настроенный инструмент отвечало в унисон чувствам и движениям партнера. Это было неожиданно и, не понимая свое состояние, я хотела удивиться, но не смогла. Не хотелось удивляться, думать, все происходило само собой, и хоть как-то этому сопротивляться не было ни сил, ни желания.
Сладостный морок закончился вместе с музыкой. Партнер не сразу разжал руки, мимо виска чуть слышно пролетело: “Я тебя найду»... - а может, мне это показалось.
Он вежливо поклонился и отошел. И сразу вечер закончился. Гармонист застегнул свой аккордеон.
- Бабушка, и что? Так и ушла? …
Дочь молчала. Помолчала и я. Но надо было заканчивать.
- Как я его искала! И в тот вечер, и потом. Я обгоняла всех мужчин в белых рубашках, пытаясь угадать лицо. Я вглядывалась и рассматривала их до неприличия. Даже из отъезжающего автобуса на следующий день смотрела и смотрела я, разглядывая в последний раз оставшихся людей. Но не нашла. А он, если он видел и знал меня, не отозвался...
Гармонист, оказывается, был местный, слепой от рождения, сам научился играть и звуками передавал свое ощущение мира. Гениально передавал, думаю.
- Ну-у-у, бабуля, как грустно. А-а-а, и ты помнишь его до сих пор? И это - истома? Да? - Внучка схватила меня за руку. - Да, бабуля, милая, ой, как грустно...
- Да, моя девочка, - я улыбнулась. Но я хочу вам рассказать еще одну историю.
- Опять грустную, ой, не надо. Ты же сказала, что истома это не про грустное.
- Так грустно и не было. Было загадочно, тревожно и сладостно это вспоминать. Было постоянное ожидание, такая легкая зыбь неопределенности. Я долго ждала звонка, оклика на улице, просто взгляда в метро. Я была готова его услышать, увидеть, встретить. Я жила с этим хрупким ощущением ожидания, даже внутри него. Я очень ждала, а кого, не знала. Пушкин хорошо сказал: “Душа ждала кого-нибудь”... И грусть, и надежда. Этим и жила.
- Почему кого-нибудь? Ты же его ждала. Нет, я так не умею.
- Да, бабушка, такой хоккей нам не нужен! - засмеялась дочь.
- Ничего -то вы, дурочки, не поняли. Предчувствие, ожидание радости, праздника, счастья часто значит не меньше самого праздника. Слушайте продолжение.
- Ага, - отозвалась дочь, - значит все же есть продолжение? Мы все внимание, - она взяла сигарету м вышла на крылечко. Шелкнула зажигалка, в темноте загорелся яркий огонек. - Давай, удивляй дальше.
- Только не грустную...
- Хорошо. Будет тебе негрустная. Слушай.
Я вернулась в город, прошло много времени, все постепенно забылось, осталась только память, и даже не память, а какое-то тепло внутри, такой теплый нежный клубочек радости, что это было, что так бывает. Но я уже старалась об этом не думать. Ну, было и прошло. Жизнь идет дальше.
Был день рождения Светы. И день у меня не задался с утра. Надевая, зацепила колготки, потом была свара на работе, пропущенный важный звонок, проливной дождь, и под конец – совершенно бессмысленное шипение в трамвае на несчастного мужика, который, наверно, искренне хотел мне помочь. Его удивленно- обиженные взгляд неприятно царапал совесть.
- Ну, ты прям как змея, отплевываешься ядом, - ругала я себя и бежала по мокрому тротуару к Светкиной парадной. Уже у самой входной двери перед полукруглой ступенькой нога вдруг неожиданно окунулась в глубокую лужу, и почти сразу пальцам стало мокро и холодно.
- Вот и расплата... И почему так, ну почему...? Зачем туда идти, я же не хочу. Надо... Кому надо? Светке сейчас не до меня, а всем остальным, - еще дальше... – Но ноги, и одна совсем мокрая, уже бойко пересчитывали легкие ступеньки второго этажа.
Дверь в квартиру была открыта, а Света стояла на пороге.
- Ну, наконец-то, - выдохнула она с такой искренней радостью и облегчением, что мне опять стало неловко. Теперь уже за свои мысли. Я обняла подругу, поцеловала душистую щеку, достала подарок.
- Держи. Выбирала с любовью.
- Я знаю, - улыбнулась Света . – А у тебя неприятности? – Светка попыталась заглянуть мне в лицо. Она всегда безошибочно чувствовала мое состояние.
- Нет, просто устала. А еще - ногу промочила. Совсем. Представляешь, сапог, видимо, потек. У тебя есть сухие носки или колготки, а то я уже замерзла?
Но Света не смотрела на сапог. Из гостиной, яркой и шумной, кто-то звал ее к телефону.
- Я сейчас тебе принесу, пройди в комнату, я сейчас, – и Света, стуча каблучками, быстро убежала в шумный гвалт гостей.
Я осторожно сняла сапоги, увидела совершенно мокрую ногу, потерла ее о коврик и огляделась. В гостиной шумел праздник, идти туда, да еще с мокрой ногой, не хотелось. Я заглянула в комнату, на которую указала Света, вошла и обрадовалась полумраку, тишине и мягкому ковру, на котором несчастной мокрой ноге было тепло и уютно. Я села в кресло, наконец-то вся вытянулась, выдохнула и закрыла глаза.
- Вот, держи, - что-то зашуршало перед лицом. – Тебе мартини или шампанское? Нет, тебе лучше что-то потеплее. – Светка, прострекотав, кинула мне на колени пакет с колготками и опять куда-то убежала. Я даже не успела открыть глаза.
- Ну, если потеплее, то это ко мне, – раздалось вдруг из глубины комнаты.
Глаза пришлось все-таки открыть, и они, привыкшие к темноте, увидели силует мужчины, сидящего в кресле напротив. Черты лица было не разглядеть, но фигура протягивала мне руку со стаканом. Между нами стоял маленький сервировочный столик с разными бутылками.
- Это коньяк. Или Вам лучше виски со льдом?
- Нет, лучше без льда, - ответила я тихо, стараясь изо всех сил уложить поднявшуюся было внутри змею. Не хотелось опять сорваться и сказать грубость неожиданному собеседнику. Ни в чем не виноватому.
Я взяла стакан и даже пригубила душистую жидкость. Первый глоток теплым бархатом согрел горло. Я сделала еще глоток и осторожно откинулась в глубину кресла. В комнате было тихо, если не слышать шум праздника, где-то тикали часы, и мигал без звука включенный телевизор, отблески экрана отражали темные стекла и полированный столик.
Мужчина, к счастью, молчал, и я опять закрыла глаза.
- Ну, как ты? Восстановилась? Тебе Светка сказала, что сейчас твой Зайцев придет со своей новой зайчихой..., надо быть в форме! Где твой боевой раскрас?! Пошли в ванную.
У кресла с сигаретой стояла Лариска и, как всегда, учила меня жить.
- Да, это ее конек до сих пор, - дочь на крыльце покачала ярким огоньком.
- Нет, не пойду. Зачем я ему? У него новая зайчиха, - попыталась я отбиться.
- Ой, ну ты же знаешь..., пошли, щас мы такое нарисуем!
- Нет, не хочу, Лариса, дай посидеть.
- А я смотрю, ты тут хорошо сидишь. А можно мне плеснуть этой янтарной жидкости? - Лариса уже бойко разговаривала с соседом, и я подумала, что это вряд ли кончится быстро. Во всяком случае быстрее, чем Лариска уведет незнакомца... А хорошо бы... И я опять закрыла глаза.
Стало тихо. Наверное, все ушли в шум и праздник. В комнату долетала какая-то удивительно знакомая грустная мелодия. Она легко блуждала в сумерках, отражаясь о стены, окна, а главное - память... Стало еще приятнее, захотелось мечтать... , мечтать о чем-то очень хорошем и поэтому, совершенно невозможном...
- А давайте, и мы потанцуем, – раздалось вдруг над головой. Глаза открылись, а змея прямо подпрыгнула. Незнакомец стоял совсем рядом с креслом. Глубокий вздох скрыть не удалось.
- Вы так хорошо молчали...
- Не сердитесь. Я и танцую хорошо. Давайте. Забудьте все: Зайцева, зайчиху, мокрый сапог, проблемы на работе... И не сердитесь. Это отнимает Ваши силы.
- Вы экстрасенс? – Змея встала в полный рост.
- Нет. Совсем нет, - по голосу было понятно, что мужчина улыбается. Змея вдруг застеснялась, послушно улеглась и прикрылась хвостом. Он почти поднял меня из кресла, и оказалось, что я вся, совсем немаленькая, помещаюсь в его ладонях. Его руки не держали, не вели, не приказывали. Они обняли меня всю сразу, и я почувствовала себя в теплом течении, которое нежно, но уверенно управляет моими движениями. Такое уже было со мной однажды…, я помню...
Внутри у меня все замерло, показалось, что остановилось сердце. Так случается иногда на мгновение в скоростном лифте, будто проваливаешься в бездну... А сейчас это состояние не проходило. Руки держали меня, а я летела в бездну. Но страшно не было. Сладостная легкость вдруг охватила меня всю и хотелось еще, еще, еще... Я не чувствовала своего тела, но, оказывается, оно прекрасно справлялось и без головы. Ноги легко понимали ритм и такт танца, руки нашли его плечи, потом его лицо... Это были бессознательные движения, естественные как дыхание, когда все сливается и становится единственно возможным и единственно правильным. Это было еще не ощущение счастья, это было лучше. Это было предчувствие счастья...
Мои пальцы коснулись его лица, потом его губ. Они шевелились:
- Я же сказал, что я тебя найду...
Я замолчала.
- Ой, бабуля,... и где же он?
- Он сварил вам кофе, болтушки, - на веранду из кухни вышел с подносом мужчина в белой рубашке.