На северо- западе Москвы есть такой район- Строгино.
На первый взгляд типичная окраина. Старые девяти и шестнадцатиэтажные дома, построенные для экономии впритык друг к другу.
Не повернуться, не разойтись, не разъехаться. Как говаривал А. Зиновьев- человейник.
В семидесятые года и тому радовались.
А потом запечалились.
А еще позже, лет двадцать назад, будто тонкий ручеек потек среди пустыни.
Дома стали ремонтировать, прихорашивать. Дворы приводить в порядок: строить детские площадки, скверы, спортивные площадки, стоянки для велосипедов.
Насажали деревьев, кустарников, цветов. Да все со вкусом, с непривычной для русского человека заботой.
Построили отличное светлое просторное метро(кстати, метро и в советские времена радовало даже самый привередливый глаз.) Разбили около него бульвар, по которому с удовольствием гуляли аборигены.
Но что более всего радовало сердце не избалованного заботой жителя- Строгинская пойма.
Этот сто лет нечищенный водоем с неприятным запахом, утонувший в болотах и диких зарослях, который предпочитали обходить стороной, теперь волшебным образом преобразился.
Из непроходимой чащи сделали парк, бульвар, место отдыха, причал для пароходиков, трассу для велосипедистов и конькобежцев, площадку для пляжного волейбола, футбольную площадку.
Понаставили удобных лавочек, скамеек, кресел, лежанок, кафешек, пунктов проката велосипедов, роликовых коньков, и новых самокатов. Особенно хороши были самокаты, которые рассекали вольное пространство с лихостью и удалью.
Если бы местным жителям, рассказали какой станет пойма еще на их веку, они бы рассмеялись фантазеру в лицо.
Местные жители были реалистами, жизнь научила их быть реалистами. И в хорошее они давно не верили.
Но градоначальник утер нос скептикам. И превзошел самые смелые мечтания
Петров шел и наслаждался. Утро было превосходное. Сквозь мороз светило яркое солнце. Прозрачные влажные капли искрились на скамейках и на асфальте.
А в глубине посадок, куда вели дощатые дорожки, лежала густая холодная тень. И белый иней покрывал нежным покрывалом зеленую траву.
Если идти еще глубже, можно было выйти на небольшой холм и окинуть одним взглядом всю эту волшебную панораму.
Перед вами огромная чаша Строгинской поймы.
Солнце светит. Блики его слепят, а вдали виднеется, будто дивный заморский город, здания Москва-сити. Прямо напротив тебя, чуть слева, недавно построенная высотка района Сокол, напоминающая сталинские высотки и которая вблизи не так хороша, как смотрится вдали.
Если же чуть умерить взгляд и смотреть ближе, вдоль берегов, можно увидеть белоснежную яхту, стоящую на приколе. Рядом спасательную станцию, пирс, и дощатый помост, накрытый конструкцией из белой ткани, будто куполом парашюта. В ней летом разбивается кафе и в нем пьют, веселятся, горланят, слышна музыка и вскрики безбедной молодежи.
А если взглянуть правее, увидишь на высоком берегу Москва реки две рядом стоящие церкви, и сосновый лес, тянущийся вдаль к Крылатскому.
По лесной дороге можно выйти к поселку Троице-Лыково.
И, если пойдешь еще дальше в лес, то по левую руку от тебя окажется высоченный каменный забор, за которым расположены дачи знаменитых или очень богатых людей.
Здесь, по возвращении из Вермонта, А.Солженицын купил усадьбу, своего рода небольшую Ясную Поляну.
Подолгу бродил по местным тропкам и угодьям, сидел на лавочках, обдумывая поздние, уже не так звучавшие, вещи.
Здесь он беседовал с режиссером Сокуровым, который приезжал к нему в гости и дотошно расспрашивал о том, о сем.
И беседа длилась долго и с жаром. Но как будто не вовсе живым жаром.
Быть может камера, которой эта беседа снималась, стесняла писателя или он думал свою думу совершенно не относящуюся к порхающему разговору. Разговору, который он бы уже закончил и только вежливость принуждала его к беседе.
Сокуров обращался к "Гомеру двадцатого века"( по выражению Иосифа Бродского) с пиететом. Но пиетет скорее мешал, чем помогал.
Как будто режиссер, такой тонкий и умный, не может нащупать почву под ногами. Не может задать, наконец, тот самый простой, самый важный вопрос, который выведет диалог на прямую дорогу, когда забывается и камера и собеседник и огромный парк не ставший еще родным, а остается единственно живое, щемящее чувство полутоски-полурадости.
Чувство, которое испытывает всякий старик перед близким уходом.
Потом мысли Петрова соскользнули на то, что было у него перед глазами.
На эту прекрасную набережную на берегу Москва-реки.
На чернеющий на дальнем берегу Серебряный бор, к которому зимой он переходил по льду и гулял по глухим дорожкам.
Показалась пристань, на ней останавливались маленькие кораблики и курсировали в сторону Крылатского, а затем обратно в центр Москвы по Москва- реке.
Немногие пассажиры осмеливались в такой холод садиться на последние предзимние рейсы. Настоящие герои стояли под ветром без шапки и сам черт им был не брат.
Подойдя к пристани, где был пологий песчаный спуск к реке, Петров останавливался и смотрел на воду, где маленькие детишки подкармливали уток.
Тут он стоял иногда и со своей внучкой Соней. Они приходили с купленным в булочной батоном белого и крошили хлеб и глядели на воду и время шло незаметно.
И сейчас не мог он не остановиться и не посмотреть вдаль на это холодное водное пространство.
Всегда ему не хватало свободного пространства в жизни, разве только в детстве был он им награжден.
Он жил тогда в степных местах и мог смотреть вдаль сколь угодно долго. И запомнились ему эти степные просторы на всю оставшуюся жизнь.
А те дачи в Вольгинском, где он жил сейчас, при всей красоте владимирских лесов, не давали простора.
Сверху по тропке спускался чудной человек, босой и шел спокойно почти что по снегу в простых спортивных штанах и нес одной рукой узкую лодку, которая называлась каноэ.
Пожилая седая женщина, веселая и живая, доброго нрава с любопытством взирала на худощавого атлета, который будто нарочно скрывал свою стать и умение .
-Можно я вас сфотографирую?- спросила она.
-Если Вам хочется. Ради бога.
Мужчина, босой, вошел в воду, стал в лодке на одно колено, взял весло и легко поплыл. И весло в его руках, было как третья рука, его собственная.
Женщина засмотрелась на гребца и обращаясь к Петрову воскликнула:
- Какой молодец!
- Да!- согласился Петров
И оба стали смотреть, смотреть за лодкой пока она не скрылась за поворотом на Крылатское.
- Как хорошо!- сказала женщина. И оба, будто соединенные одним и тем же воодушевлением, заговорили о дачах, грибах и ягодах.
...Возвращался Петров по широкой ровной асфальтовой дороге, которую на месте заросшей тропы устроили недавно.
Дорога белой штрих линией была поделена на два участка: один для пешеходов, другой для велосипедистов, конькобежцев и лыжников. А также для удобной маленькой машины которая убирала мусор и нападавшие осенние листья.
На роликовых коньках пробежала усталая конькобежка, а сзади на нее покрикивал высоченный тренер, для которого ее скорость ничто, и который будто и не отталкивался от асфальта, а ехал сам по себе, без усилий.
С нее же градом лился пот. И она старалась вовсю соответствовать.
Петров уселся на лавочке. Солнце пригревало уже заметно. Рядом с ним сидела девушка в одной спортивной майке и что-то настукивала в планшет.
-Надо же!- удивился Петров, невольно съёжившись.
И мысли его опять повернулись к молодежи, которой так ему не хватало на дачах. Он, будто батарейка, заряжался от этих молодых свежих лиц.
И от невестки своей, полной невозмутимой барышни, которая ходила по дому с ленцой, ничего не говоря и ничего не делая.
Но оказывалось, все что надо- сказано, а что нужно сделать сделано. А когда? Загадка.
И от пятилетней внучки, которая приносила карты и обыгрывала Петрова в дурачка. И спрашивала, что ему подарить на день рождения. И не надо ли ему новый смартфон, а то старый у него вовсе не тянет.
И от маленькой собачки Буси, которой было восемь месяцев от роду, и которая в переводе на человечий язык была ровесницей Сони. И однажды, разыгравшись случайно укусила Соню до крови. А та перевязала палец и матери ничего не сказала. И в жизни понимала больше иных взрослых.
А вечером Петров стоял у окна и смотрел на Таллинскую. Красивый, как елочная игрушка, трамвай бесшумно проехал в сторону парка. И эта городская тишина, полная разноцветной незнакомой жизни, вдруг напомнила ему детство. Во всяком случае, как будто утешила его.
Он лег и уснул сразу и спал, как никогда, крепко, без сновидений.