Странные люди - эти мои новые соседи по даче. Что с одной стороны от не;, что с другой. Первые купили участок, заброшенный прежними хозяевами лет двадцать тому назад и потому полностью заросший высокими бер;зами и непроходимым кустарником. Купили - и тут же всё спилили и выкорчевали. Что называется, под корень. Другой участок, с противоположной стороны, до оформления его новым хозяином в собственность, вообще относился к категории сельхозугодий и, по сути, был смешанным лесом, куда я иногда ходил за грибами и откуда в гости ко мне каждый вечер приходили ;жики, а иногда и лисы. И его тоже выпилили и выкорчевали, да ещё и бульдозером выровняли. Как футбольное поле. И образовалась вокруг моего участка пустошь. В тот же год появились на этих участках и дома, и другие постройки. А мой оазис тишины и покоя, в котором я в течение двух десятилетий жил в летние сезоны, исчез. Канул, так сказать, в Лету. И единственным утешением для меня, моей семьи и друзей осталась небольшая бер;зовая рощица с примыкающей к ней миниатюрной рябиновой аллеей. Двадцать лет назад, когда я купил участок в небольшой деревеньке на берегу одного из валдайских озёр, рощица эта была жиденькой, с двухметровыми тощими бер;зками и не слишком высокой рябиной. Тамошние мои друзья-приятели ещё тогда, в те уже дал;кие теперь времена, тоже говорили мне:
- Да спили ты этот бредняк - на кой ляд он тебе? А берёзы твои – так это вообще мусорные деревья: замучаешься потом листву сгребать. И так-то всего шесть соток, и так-то места мало, а ты ещё и эти заросли оставить хочешь! Спили, не майся дурью!
- Ладно, потом спилю, попозже, - отмахивался я и переводил разговор на какую-нибудь другую тему. А про себя думал: «Ну вот дались им мои бер;зки! У себя, на своих участках вс; поспиливали, а теперь хотят, чтобы и у меня было, как в пустыне... Нет, ребята, не выйдет!»
Ничего спиливать я и не собирался. И не потому, что предполагал, что эта моя рощица будет меня и близких мне людей долгие годы радовать и привечать шелестом листвы, прохладой и необыкновенной своей аурой уюта и отдохновения. И не потому, что знал или предвидел (ну вот нет у меня такого дара!), что наступит чудовищное лето 2010 года, когда с конца июня и до середины августа без единого дня перерыва будет стоять удушающая, почти сорокоградусная жара: тогда не только птицы перестали петь и летать, но даже мух нигде не было видно, а комары так и вовсе все передохли. И рощица моя оказалась единственным местом, где этот кошмар мне удалось как-то пережить, прячась от палящего солнца в тени уже заметно подросших за прошедшее к тому времени десятилетие берёз. Нет, не мог я этого знать или предвидеть. Мо; активное сопротивление настойчивым пожеланиям друзей-приятелей имело под собой абсолютно другую основу...
Много-много лет тому назад (а если точнее, то уже полвека с той поры прошло – с ума сойти, как быстро время пролетело!) я служил в одной из азиатских стран, где советских войск официально как бы и не было. Но они там были, как и в некоторых других странах и на других континентах. Климат в этой стране был весьма суровым: летом – палящее солнце и жара до 40-45 градусов, зимой – те же 40-45, но со знаком «минус». Даже суточные перепады температуры были для нас, европейцев, весьма чувствительными: днём дышать нечем, а ночью, тем более если в карауле на посту стоишь, от холода мурашки по коже. За два года службы я видел там три песчаных бури (довольно страшное, надо признаться, зрелище, особенно когда товарные вагоны летают по воздуху, как пустые спичечные коробки) и всего два дождя. Деревьев на территории нашего полка (впрочем, как и всего гарнизона) вообще не было – только кое-где редкий колючий кустарник с пожухлыми листьями. Ну, вот как-то так, такой вот был пейзаж… Да и что могло вырасти на такой почве, состоящей исключительно из песка, камней и такого же окаменевшего суглинка? Лопата в этот грунт просто не втыкалась – ну, если только на полсантиметра и не более того, и потому выкопать даже маленькую ямку без применения лома было практически невозможно. А ведь копали…
Однажды во время учений погибли несколько солдат из нашего полка. Но я не буду рассказывать здесь эту трагическую историю: и вспоминать до сих пор больно, да и отношение она к тому, о чём я хочу сказать, имеет лишь касательное. В общем, попрощались мы с ребятами в гарнизонном Доме офицеров, отдали им, как полагается, последние воинские почести, погрузили оцинкованные гробы в наши армейские
«ГАЗ-66» и отправили парней на Родину. Всё, конец этой истории. Одну из машин, на которых увезли ребят, выделили из автопарка нашей 6-й роты, и её водителем, насколько я помню, был Витя Шалаев – парень родом откуда-то из Сибири. Вот он-то, сибиряк, выросший в тайге и по себе хорошо знавший, о чём все мы тоскуем и что нам снится по ночам в чужой стране, и привёз в кузове своей машины именно то, что мы ну никоим образом не рассчитывали увидеть до возвращения домой - две небольших берёзки – тоненькие, стройные, с корнями, заботливо погружёнными в мешки с землёй. Нашей, русской землёй…
Берёзки, не сговариваясь и даже не обсуждая этот вопрос, всей нашей ротой решили посадить по обе стороны единственного входа в казарму – и чтобы на виду всегда были, и как бы под круглосуточной охраной. Ни до, ни после того дня не видел я такого вдохновенного энтузиазма, с каким, вырывая друг у друга из рук ломы и лопаты, шестая рота почти в полном составе остервенело долбила почти бетонный по плотности грунт, готовя места для посадки наших русских красавиц. Поэтому управились за рекордное для подобных земляных работ время и берёзки посадили. Посадили и щедро полили. А потом сидели – опять же чуть ли не всей ротой – в курилке на углу казармы (было такое место – с вкопанной посередине «пепельницей», вырезанной из четвертушки двухсотлитровой железной бочки, и со скамейками по периметру). Сидели и курили. И, лишь изредка отрывая взгляд, чтобы не стряхнуть пепел с сигарет мимо «пепельницы», смотрели на берёзки. Молча смотрели. И каждый думал о чём-то своём, сокровенном и только ему ведомом…
Знаете, армия – совсем не то место, где принято выставлять напоказ своё душевное состояние, свою духовную сущность. Армия – это совсем другое, ибо предназначена она - по своей основополагающей сути - для выполнения совсем иных задач. Но потом я своими глазами видел, как тайком, с оглядкой, каждый из нас, проходя мимо берёзок, так и норовил хотя бы на мгновение прикоснуться к одной из них, провести ладонью или пальцами по ещё неокрепшим их стволам, прикоснуться – хотя бы чуть-чуть! – к нежным некрупным листочкам. Поливать берёзки днём при такой жаре было нельзя – поливали их вечером, когда солнце скрывалось за горизонтом, и ещё ночью – уже побольше, чтобы земля напиталась влагой перед следующим днём и чтобы этой влаги берёзкам нашим хватило до следующего вечера.
А приживались берёзки трудно – ох, как же им было тяжело! Другая почва, да к тому же – полторы тысячи метров над уровнем моря. Мы с тревогой наблюдали, как листочки на берёзках, ранним утром ещё ярко-зелёные, уже к обеду начинали терять свою свежесть, а к вечеру чуть ли ни желтеть. Наш комбат, мужик вообще-то жёсткий, в самом начале этой нашей берёзовой эпопеи, когда мы, нянчась с берёзками, чуть ли не хоровод вокруг них водили, как-то пробурчал, обращаясь к ротному:
- Детский сад! Делом бы лучше занялись…
Но потом, спустя какое-то время – пару недель или месяц, - я, будучи дежурным по роте, ночью собрался выйти на улицу покурить (точнее сказать, глотнуть свежего воздуха: когда в казарме одновременно спит больше шести десятков крепких парней – это, знаете ли, круто…) и уже приоткрыл дверь, то вдруг увидел комбата: он стоял, положив руку на ствол одной из берёзок, и, как мне почудилось, что-то очень-очень тихо говорил – то ли ей, то ли самому себе. Ветра по ночам в той стране не бывает: он стихает, как только уходит за горизонт солнце, поэтому тишина там ночью – миллион на миллион: так говорят лётчики про хорошую видимость, когда в небе нет ни единого облачка. О чём беседовал комбат с берёзкой, что ей говорил или рассказывал – я не знаю: бесшумно прикрыв дверь, я вернулся в казарму. А дверь даже не скрипнула: с этим у нас в Советской Армии был полный порядок. По крайней мере, в нашем полку… Наверное, поэтому комбат меня и не заметил…
И всё-таки одну из берёзок мы уберечь не смогли: в середине августа она вдруг стала как-то очень уж быстро желтеть, увядать, а потом в течение нескольких дней и совсем засохла. Уж и поливали мы её, и землю вокруг неё рыхлили – сухие и твёрдые, как камни, полу-глиняные комья… Так продолжалось ещё с неделю – а вдруг?.. Но «вдруг» не произошло. И пришлось нам её выкапывать. Правда, делать этого никто не хотел – руки не поднимались. Только Витя Шалаев – тот самый, что эти берёзки с Родины привёз – решился на этот поступок. Именно поступок. Потому что оказался смелее нас, а не бездушнее, как нам тогда поначалу показалось.
- Вы как хотите, братцы, а у меня больше сил нет на это смотреть, - сказал Витя и просто выдернул берёзку из земли за ствол. Без труда выдернул. И тут вдруг все сразу увидели, что корни берёзка в чужую для неё землю по-настоящему так и не пустила…
А вторая берёзка прижилась и уже следующей весной провожала меня на дембель яркой свежей зеленью своих подросших и распустившихся ветвей. Что с ней стало дальше, я не знаю и теперь не узнаю уже никогда: полвека прошло всё-таки. Надеюсь, что всё с ней в порядке – по крайней было так, пока её берегли и охраняли советские парни в погонах. Потом они ушли. Совсем. И, думаю, навсегда. Может, так и нужно было, но не берусь об этом судить: в мире с той давней поры произошли и происходят – и, разумеется, ещё будут происходить – самые разнообразные, неожиданные и раньше казавшиеся невозможными события. Как после нашего ухода отнеслись к берёзке тамошние жители - трудно сказать. Во всяком случае, наши казармы и даже целые военные городки они разрушили. И, как мне почему-то кажется, сделали это с большим удовольствием. Так что о судьбе нашей берёзки я что-либо предполагать не берусь…
За всю свою сознательную жизнь деревьев я - без крайней необходимости - не срубал и не спиливал никогда. Старые, засохшие, больные – да, убирал. Как Витя Шалаев - берёзку возле нашей казармы, не прижившуюся в чужой земле. Но здоровые, растущие – нет. Потому что для меня это было бы то же самое, что взять и срубить именно ту берёзку, которая вопреки всему выжила в чужой далёкой стране…
Вот потому так и удивили меня мои новые соседи по даче. Скажу прямо – неприятно удивили. Впрочем, это их дело: нравится жить, как посреди голой степи, - да ради Бога. Может, они так привыкли. Однако думается мне, что наступит время, когда и они поймут, что на их участках чего-то не хватает. А может, и не поймут, как очень многие не понимают, что природа – это нечто довольно хрупкое и потому требующее бережного отношения к себе. Вот нарвал, скажем, человек букетик полевых цветов, чтобы украсить свой дом, наполнить его тонким, порой едва уловимым ароматом васильков, ромашек, цветущего клевера, поставил в вазочку на подоконник или ещё куда-то – и любуются этим букетиком. Хорошее, казалось бы, дело – разнообразить интерьер. Но надолго ли? Сутки, максимум – двое, - и полетят увядшие цветы в помойное ведро. А в поле или на лугу, где они росли до того, как их сорвали, останется пустое место, которое других людей, проходящих мимо, порадовать своей красотой уже не сможет…
- Подумаешь, какая беда! – возразят мне «любители природы». – Ещё вырастут!
Да конечно, вырастут. Но не очень скоро: для этого требуется время. А пока не вырастут, не зацветут – будет пустота. И потому таким вот людям хочется задать вопрос: а ты эти цветы сажал, человече? Ты их дождиком поливал? А может, и солнечными лучиками их ты согревал, чтобы они быстрее росли – на радость всем росли, а не одному тебе, индивидууму? Вот посади цветы у себя на даче или вырасти их в горшках на подоконнике в квартире – да и любуйся. Если в квартире – так круглый год можешь любоваться. И не завянут они при правильном уходе, и потому выбрасывать их не придётся. А полевые-то цветочки зачем рвать? Глянулись они тебе если – так остановись, полюбуйся; можешь даже наклониться, чтобы понюхать – не переломишься. А рвать-то зачем?
Знаете, эгоизм – он с малого начинается. Правда, достичь потом может чудовищных размеров. И бед принести человеку ох как много. Но начинается – с малого. С сорванного, чтобы понюхать, цветочка. Понюхать – и тут же выбросить. С пойманной бабочки с яркими красивыми крылышками: поймали, полюбовались и отпустили. А она уже летать так, как летала, не сможет – если вообще сможет: крылышки-то вы ей, пусть и ненароком, но повредили. Или жучок-паучок какой вам на тропинке под ноги попался: не успел, бедняга, дорогу вам перебежать – может, замешкался или испугался; можно ведь на него и не наступать, правда? Или всё-таки наступить, чтобы не путался под ногами? Что ж, выбор за вами…
Выводов, сделанных полвека назад из истории с берёзками у казармы, хватило мне на всю оставшуюся жизнь. Каких именно – вы, надеюсь, поняли. Так что разговор о «мусорных» деревьях, думаю, пора заканчивать: нет у природы ни мусорных деревьев, ни кустов, ни цветов – всё у неё, матушки, правильно и на своём месте. А если и опали листья с деревьев – возьми грабельки да и прибери за берёзкой или рябинкой, коль уж сами они сделать ничего подобного не могут. Ты от этого не развалишься, а деревца следующей весной опять своей зеленью тебя порадуют, а жарким летом ещё и от солнышка укроют. А мусор, люди мои дорогие, он не в природе – он в наших с вами головах. Потому и берега рек и озёр часто бывают так загажены, что ступить некуда. И в лесах, особенно недалеко от больших городов (да и малых, чего уж там скромничать), чего только ни увидишь, что к природе вообще никакого отношения не имеет. А грабелек-то, увы, нет таких, чтобы из чужой головы мусор этот вымести, потому как не видно снаружи, что там у человека в голове. Для себя самого такие грабельки найти и можно, и нужно, а для других – это навряд ли. Каждый за чистотой своих помыслов сам должен следить – тогда, может быть, и весь мир вокруг нас станет чище и краше, а не превратится когда-нибудь в безжизненную пустыню.
Кстати, вы никогда не были в пустыне – например, в пустыне Гоби?
Я – был…