ххххххххх
Туманный берег был теперь непривычным, потому что туман рассеялся и был вечер. Впереди, насколько хватало взгляда, простиралась голубая водная гладь, со сторон каменистый берег окружали нагромождения сизоватых скал. Над ними в синем вечернем небе висели редкие звёзды, которые он не мог узнать и сложить в созвездия.
Мальчика не было. Вместо него на камне сидел вполоборота к нему худощавый сутулый старик лет семидесяти, в потрёпанном пиджаке, потёртых просторных джинсах, мятой голубой рубашке с расстёгнутыми обшлагами и синих спортивных кедах с серой отделкой. Длинные волосы старика, обрамляющие обширную плешь, шевелились в вечернем бризе. Он задумчиво смотрел вдаль, сцепив на колене длинные узловатые пальцы, и не видел Уилсона.
- Здесь теперь всё время что то меняется, - негромко проговорил Уилсон, останавливаясь за спиной старика. – Так не было…
Тот обернулся. Из-под косматых бровей, из-под капюшона тонких прозрачных, испещерённых сосудистой сетью век, ясно и умно глянули светлые чисто-голубые глаза - глаза Хауса.
- Пришёл…
- Это…ты? Почему… ты теперь такой?
- Какой «такой»?
- Старый…
- Здесь нет времени, Уилсон. Не старый, не новый. Я – это я, ты – это ты. Ты пришёл, значит, мы не договорили.
- Мы никогда не договорим – этот разговор длиною в жизнь.
- Здесь мы за пределами жизни. Поэтому можно сказать хотя бы самое важное.
- А что самое важное?
- То, что ты хочешь найти здесь. То, за чем приходишь снова и снова.
- За… покоем. И здесь не больно.
- Тогда бы ты умер – покой и отсутствие боли с гарантией, но ты снова возвращаешься. Так что тебе здесь нужно на самом деле?
- Я… не знаю. Может быть, ответы…
- На те вопросы, которые задаёшь себе все последние дни? Тебя всерьёз интересует, где ты облажался?
- Да. Мне ведь всегда подспудно казалось… ну, наверное, меня так учили… что нужно делать всё правильно, и тогда мир будет добр ко мне. И я, действительно, искренне старался делать всё правильно, быть добрым к людям, проявлять отзывчивость, прощать обиды. Не притворяться – реально чувствовать так, быть хорошим парнем. Но моя правильность, которая мне самому стоила постоянных усилий, и на которую я возлагал надежды, при ближайшем рассмотрении зачастую вдруг оборачивалась подлостью, а ещё чаще просто не была никому нужна. И мир не был ко мне ни добр, ни зол – он был ко мне безразличен. Так что если… - он запнулся и поправился, - так что, когда я умру, мир этого просто не заметит. По-настоящему невыносимая мысль – знаешь…. Вот, смотри, телефон. Я не сменил номер, не внёс никого в чёрный список… За пять месяцев ни одного звонка. Даже от родителей. Как будто меня уже и нет… И я сам начинаю думать: меня нет. А это … Вот и что я делал не так, скажи? Не говори мне только сейчас, что бога нет, что дерьмо случается. Я не про Бога и не про дерьмо – Бог мне на мобильник не позвонит.
- Обижаешься, что никому нет до тебя дела? – насмешливо хмыкнул старик. – А тебе? У тебя нет входящих на телефоне, в этом ты прав. Но разве там полно исходящих? Ты проводишь последние дни с семьёй? С близкими? Раздаёшь вспомоществование бедным? Гладишь по головкам сирот? Или в богом забытой дыре, сменив имя, мусолишь прошлые неудачи и ошибки и каждую удобную минуту приходишь сюда, на берег Смерти? Ты же даже не думаешь, что приходишь за ответами, ты примериваешь, как это будет. Место столбишь, хочешь убедить себя в том, что здесь тебе будет хорошо, потому что в глубине души ты уже давно сдался. И лапками бьёшь по привычке. Или из страха.
- Мне не страшно, - покачал он головой. – Было страшно. Потом нет. Я бью лапками как раз потому, что чувствую, что облажался, и хочу, чтобы у меня было ещё немного времени…
- Исправить?
- Нет… Прошлое исправить нельзя. Просто немного времени с моим другом.
- Зачем? Хочешь ему подарить себя? Думаешь, ты такой уж ценный подарок?
Уилсон снова отрицательно покачал головой – и вскинул упрямый взгляд:
- Он так думает.
- Ну, ты от скромности не умрёшь! – усмехнулся старик.
- Нет. Я умру от рака.
В голубых глазах старика мелькнуло что-то похожее на сочувствие:
- Да с чего ты взял? Лечение могло и помочь.
- Вылечить - нет. Просто небольшая отсрочка. На три года – максимум.
- А может, и больше.
- На четыре? Маловероятно…
- А вдруг на сорок четыре?
Уилсон досадливо поморщился.
- И мы опять свернули на твою персону, - хлопнул себя по колену старик. - Да подавись ты этими сорока четырьмя – мирозданию такой малости не жалко. Только что от этого изменится? Ты будешь так же занудствовать, так же ныть, так же предавать, лажать снова и снова. Так уж ты устроен.
Уилсон улыбнулся злой режущей улыбкой:
- Да? Наверное…Чего ты тогда вообще завёл эту бодягу? Ты – психолог? Мозгоправ? Я тебя что, о чём-то спрашивал?
- Конечно, спрашивал, - невозмутимо подтвердил старик. - Это же ты сюда пришёл.
- Как пришёл, так и уйду. С чего ты вообще решил, что это – мой Берег? Это – твой Берег. На моём… на том, на котором я останусь… там тебя всё равно не будет. Там никого не будет - только камни…
Он отвернулся от старика и стал смотреть на воду, сделавшуюся из голубой сиреневой. Белесый туман снова сгущался. Но он больше не был светящимся – мутным и сумрачным. Становилось всё холоднее, словно кто-то включил гигантский холодильник, внутри которого небо, океан и они со стариком. Звёзды погасли – в небе теперь клубились белые тучи.
Уилсон содрогнулся всем телом – отовсюду теперь на него дышало льдом. Мгла сгущалась, и вдруг, словно прямо из воздуха соткавшись, на фоне этой мглы, как на фоне театрального задника густо полетели белые хлопья.
- Снег? – вполголоса спросил Уилсон, сам не зная, у кого.
- Ну, ты же хотел увидеть снег. Смотри, - откликнулся за его спиной старик.
- Слишком холодно…
- Знаешь, в чём твоя основная проблема, Джимми? – спросил вдруг старик без насмешки – даже, пожалуй, сочувственно, и голос его изменился, напоминая теперь Уилсону голос отца, так похожий на голос его брата Дэви, каким бы он мог стать, если бы Дэви состарился. Он боялся оборачиваться, потому что был уверен, что и внешне старик теперь совсем другой.– Ты совершенно не умеешь быть благодарным. Быть виноватым – тут ты ас, ты достиг вершин самобичевания. Но элементарная благодарность тебе не ведома. Жизнь не играет с тобой в поддавки, исполняя каждое твоё желание, и ты уже чувствуешь за это обиду на жизнь. А разве тебе не за что быть благодарным?
- За мой рак?
- Да что ты носишься со своим раком, как курица с яйцом! – рассердился старик. – Ты посмотри вокруг себя. Тебя люди окружают - не камни. Эта девушка, Оливия, ведь она влюбилась в тебя – лысого, воняющего мочой, блюющего. Это дорогого стоит! Кавардес пошёл на нарушение закона. А ведь он даже не приятель тебе, ты его, мягко говоря, прессанул своим отзывом. Чейз рискует лицензией, выписывая тебе препараты, доставая документы, и тащит их сюда через полмира.
- Он не ради меня это делает. Это Хаус – его кумир.
- Да, но и тебе перепадает. А Хаус? Он свою судьбу, всю жизнь бросил тебе под ноги – за это не стоит быть благодарным?
- Я ему благодарен! – резко, чуть ли ни угрожающе перебил Уилсон. – Вот кому-кому, а Хаусу… Я знаю, что виноват перед ним, потому что…
- Ну, вот, опять ты завёл эту шарманку! – рассмеялся старик. – Да наплюй ты на виноватость – это не главное. Все люди бывают в чём-то когда-то друг перед другом виноваты, не делай ты из этого фетиша. Ты целыми днями перебираешь свои прошлые ошибки, как будто это что-то может изменить из того, что уже случилось. Просто прости себя за них, как Хаус давным-давно уже простил тебя, и, если захочется однажды улыбнуться ему просто так, потому что он есть, или, скажем, сказать «спасибо» за всё, что он делает для тебя – а он тебе, между прочим, жизнь спасает – такая малость. Или даже – чем чёрт ни шутит – если до тебя это дойдёт, и однажды захочется начать целовать ему руки, ты не стесняйся - так и сделай. И тогда не нужно будет опять перебирать, как и где налажал, даже если будешь лажать снова и снова, потому что минус на минус даёт плюс не только в математике.
Он всё ещё стоял к старику спиной, окутанный снежной метелью, и уже всерьёз трясясь от холода, поэтому только краем глаза увидел, что старик поднялся и, хромая, подошёл к нему сзади. Нет, это был всё тот же старик, он не сделался его, Уилсона, отцом. Властно положил руки на плечи. От его рук тепло пронизало насквозь, до сердца. И он снова всем телом вздрогнул в сладком ознобе согревания и повернул голову.
Старик стремительно молодел – седые волосы темнели и свивались в небрежные кольца, мутные глазные яблоки светлели, сосудистые пауки исчезали из них, радужки наливались острой голубизной, серая морщинистая кожа разглаживалась, становясь упругой, загорелой.
- Ты не будешь один, - тихо, но убеждённо, сказал Хаус прямо в ухо Уилсону. – Четыре года или сорок четыре, я буду рядом. Ты всегда будешь чувствовать мои руки. Ты же понял, да? Я не уйду. И тебя не отпущу. Я – твой хранитель. А ты, наверное, мой – вот такая странная фигня получается, Джимми. И нет никакого берега – ни моего, ни твоего. Есть только здесь и сейчас.
Уилсон на миг прикрыл глаза от избытка нахлынувших чувств, а когда снова открыл их, берега не было, а был гостиничный номер, и встревоженный Хаус держал его за плечи.
- Как я и предсказывал, у тебя давление упало.
- Знаю. Сосуды обленились. Надо больше тренироваться, - пробормотал он, морщась от головокружения. - Но, господи, как же хорошо! Осточертело лежать.
Всё ещё придерживая одной рукой, другой Хаус принялся растирать ему спину, слегка пощипывая пальцами кожу. Уилсон выгнулся и застонал от удовольствия.
- Так нормально? Я не делаю тебе больно? А как там каша поживает?
- Назад не просится.
- А вперёд?
- Не знаю… Может, позже…
- Я тут подумал… Может, попробуешь это делать, сидя?
- Тебе же придётся меня держать, чтобы я не свалился в самый ответственный момент, - засомневался Уилсон
- Зато мы соблюдём физиологические догмы... Ну что, устал? Ложимся?
- Подожди минутку. Хаус… Сорок четыре плюс сорок шесть - это же почти сто, так?
- Девяносто. Решил заняться арифметикой на досуге?
- Ну, вот скажи, вообще может такое быть, если считать, что подсознание – это тоже я, а не отдельная сущность?
- Какое «такое»? Слушай, ты, может, как-нибудь ближе к тексту?
- Понимаешь…, я уже который раз говорю… ну, как будто со своим подсознанием. Это как сон, может, поток каких-то подспудных представлений – как их? - грёз, но там всё очень отчётливо. И это именно беседа с подсознанием, потому что оно как будто задаёт мне вопросы – неудобные, но те, которые меня реально мучают
- У меня было похожее, - кивнул Хаус. – Но я тогда галлюцинировал от передоза. Тебе мы тоже море всякой дряни вводим, так что…
- Нет, подожди... Но если это – моё подсознание, оно может издеваться надо мной?
- Да запросто. Ты и в сознании-то над собой порой издеваешься.
- Пустые мечты на серьёзе я могу сам себе внушать? Или это насмешка? Потому что если это насмешка, я ещё какой глубокий тип – глумиться над самим собой - а если на серьёзе, то я чушь несу.
- Какую чушь? - спросил подозрительно Хаус.
- Что почти до ста лет доживу, - неохотно откликнулся Уилсон и стал смотреть в сторону окна, где опять исчадиями ада носились горластые чайки. – Понимаешь, всё остальное, вроде, продуктивно – прошедшая жизнь в вопросах без удобных ответов, переосмысление самого себя и своего места в ней, пересмотр каких-то позиций, казавшихся догматами и рассыпавшихся, как карточный домик от дуновения ветра. Это всё как-то в дело – ну, как говорят: вся жизнь перед глазами и всё такое. И вдруг это. Почему? Ну, допустим, это воплощение оптимистических надежд – ну, там три года, четыре – ладно, пусть неопределённая ремиссия на неопределённый срок – утопия, но ладно, но это… Здоровые люди до стольких не доживают, мне осталось несколько месяцев - вряд ли, что лет, и я сам с собой несу эту ересь. Я ведь врач, онколог, я реалист. Я… Может, так сходят с ума, Хаус? Мне как-то… не по себе.
- Просто ты хочешь жить, надеешься, что выторговал что-то у смерти, но, будучи перфекционистом даже в мечтах, облекаешь это желание в привычную форму наглого запроса, - пошутил Хаус, но Уилсон досадливо мотнул головой – он не хотел шуток. Тогда Хаус заговорил серьёзно:
- А может, в этом что-то и есть… Знаешь, я последнее время часто об этом думаю - с медицинской точки зрения. Человек живёт поразительно мало по сравнению с прочими животными.
- Собаки крупных пород еле до пятнадцати дотягивают, - возразил Уилсон, но смотрел на Хауса во все глаза.
- А если соотнести с возрастом половой зрелости? У всех животных продолжительность жизни – это примерно возраст полноценного деторождения, помноженный на семь. Ну, пусть для человека это будет двадцать даже восемнадцать лет – раньше таз нормально ещё не сформирован, и всё равно получается сто двадцать пять лет. А живём – хорошо, если восемьдесят. Где ещё сорок пять? Тебе сорок пять в прошлом году было – это мало?
- Это много, - с придыханием ответил Уилсон. – Куда больше, чем мне осталось.
- Значит, есть какой-то ограничитель, который мешает человеку достичь своего реального старческого возраста. Мы умираем от сердечно-сосудистых проблем, рака, маразма – бог знает, от чего ещё. Где этот встроенный тормоз? Если бы его найти, вычислить и вмешаться… И я догадываюсь, где – это кодон деления клеток, тот самый предохранитель, который мешает нам полноценно латать дыры. Если мне ещё всё-таки суждено попасть в больницу не в качестве пациента, а в качестве врача, я хотел бы… Я хочу. Хочу попробовать - это же то же самое, что тёмная материя вселенной, Уилсон, только она прямо в нас. В наших генах. Нужно просто найти стариков старше среднего и исследовать их гены – создать достаточный материал, а потом попробовать вывести формулу средства макропулоса. Мне это интересно. Я бы хотел этим заниматься, если бы… - он резко замолчал, и, вспыхнувшие было азартом, глаза угасли.
-… если бы не был сейчас связан мной по рукам и ногам? – тихо спросил Уилсон. – Если бы не швырнул мне под ноги свою жизнь, свою врачебную карьеру?
Хаус помотал головой отрицательно:
- Я хочу, чтобы ты жил, и хочу быть с тобой столько, сколько получится.
- Цена за несколько месяцев моей жизни - вся твоя жизнь… Ты считать не умеешь, Хаус…
- Я не хочу ничего считать. Просто… будь.
- Можно добиться пересмотра твоего дела, - вдруг совсем новым тоном сказал Уилсон, который словно встрепенулся для другого разговора. – Нет, серьёзно… Ну, что ты такого страшного натворил? Реально никто не пострадал. Деньги за повреждение имущества и моральный ущерб ты сразу выплатил, Кадди не будет настаивать на своём заявлении – это совершенно точно, а то, что ты не объявлялся, когда на пожаре попутали тела и покинул границы штата…
- Страны, - поправил Хаус.
- Да наплевать. Нарушил подписку о невыезде.
- Это приравнивается к побегу из тюрьмы. Я же на УДО был, да ещё и отменённом с продлением срока.
- Ты про бумажки в канализации? Аффект. А потом чрезвычайные обстоятельства – пожар, героин, рядом труп, ты побоялся, что тебя заподозрят. Ты не в себе был, обдолбанный, дыма надышался, не мог адекватно воспринимать действительность. Просто нужен хороший адвокат по уголовным делам, и ты отделаешься формальным наказанием, а потом восстановишь лицензию.
- Ты мне сам твердил, что это невозможно. На это годы уйдут.
- У тебя эти годы есть… Серьёзно, Хаус, ты же не собираешься играть на пианино в мексиканских забегаловках? Ты - врач от Господа Бога, ты не можешь этим просто взять – и пренебречь.
- Знаешь, - проговорил Хаус, помолчав. - Давай пока не будем строить планы на следующее тысячелетие. Мы ещё с этим не разобрались. Ложись. Я сейчас тебя опять кормить буду. Кашей для недоношенных. Усвоишь – завтра будет тебе повышение – до «доношенных младенцев от месяца до трёх».
Уилсон слабо улыбнулся.
Продолжение девятого внутривквеливания.
Пропущенный звонок он увидел только в половине пятого утра, когда некое естественное желание подняло его с постели, и он хотел взглянуть на часы на экране смартфона. А там висел непринятый вызов с аватаркой Хауса. От двадцати четырёх тридцати двух, то есть, в такое время, когда порядочным людям полагается спать. Да он как раз и спал – и не услышал звонка.
Несколько минут он терзался вопросом, перезвонить или нет – звонок вполне мог быть неважным: с Хауса станется поделиться в первом часу ночи интересной диагностической идеей. А поскольку с тех пор прошло не меньше четырёх часов, вполне возможно было, что и сам Хаус сейчас спит своим хрупким сном человека, страдающего хроническими болями и, как следствие, хронической же бессонницей.
Он решил, наконец, что позвонит утром, но всё равно почему-то уснуть не мог - ворочался с боку на бок и думал, зачем понадобился Хаусу среди ночи. Дотерпел до семи. На вызов Хаус не гответил. И ещё раз не ответил. И третий – тоже. Уилсон начал звонить «утятам». Ночью они тоже получили по звонку от Хауса, но позже перезванивали. И Хаус отвечал, но как-то… «У него был странный голос, - сказал, подумав, Чейз. – Как будто ему больно, и он обдолбался под завязку, хотя обычно, если он обдолбается под завязку, ему не больно». Нельзя сказать, чтобы эта информация его успокоила – скорее, встревожила. Но едва он нажал «отбой» телефон залился рингтоном Кадди. И она, наградив его мощным «дежа-вю», в привычной сжатой деловой манере сообщила, что «у этого идиота» от лечения непроверенным препаратом образовались множественные сосудисто-мышечные опухоли - слава богу, только в мышце с нарушенной архитектоникой, а не по всему телу, что «этот идиот» попытался самостоятельно удалить их под местной анестезией, в итоге чуть не загнулся от гиповолемического и болевого шока и теперь находится в реанимации в «Центральной окружной». Опухоли ему удалили, состояние стабилизировали, но он ещё не пришёл в сознание и «психиатру бы его показать – вот что».
- Как ты узнала? Он тебе позвонил? – спросил Уилсон – собственно, не зная, о чём тут вообще можно спрашивать.
- Он вам всем звонил, - сказала Кадди. – Тебе, «утятам», но никто из вас не ответил. Я бы тоже не взяла, если бы не знала, что звонок Хауса всегда может быть сделан служителем морга, копом или парамедиком по найденному в кармане «неизвестного» телефону. Странно, что ты не взял.
- Я… не слышал, - прохрипел он, обливаясь холодным потом, потому что в словах Кадди была правда.
- Давай, приезжай, сменишь меня. Он пока без сознания – за ним присмотр нужен, а со мной Рэйчел.
Он примчался через десять минут. Хаус лежал на функциональной кровати послеоперационного отделения в казённой, желтоватой после стерилизации, сорочке, с закрытыми глазами, серый, как плохая бумага, неподвижный, без признаков жизни. Только если приглядываться, заметны становились слабые экскурсии грудной клетки. Мальнькая Рэйчел спала, скорчившись в кресле. Кадди читала что-то с листа бумаги в половинку стандартного формата. Услышав. Что он вошёл, она повернула голову ему навстречу – глаза усталые, обведены тёмными кругами:
- Приехал? Ты быстро. Передашь ему, когда проснётся, ладно?, - и протянула листок.
- Ты ему написала?
- Рэйчел. Я только выполняла обязанности секретаря. Странно… - проговорила она вдруг задумчиво.
- Что странно?
- То, что он никогда не старался ей понравиться, и, тем не менее, она к нему привязана – смотрит ужасные мультики про пиратов по его наводке, они общаются грубым «пиратским» сленгом, и она при этом в полном восторге, а он совершенно органичен и естественен, как будто всегда прекрасно ладил с детьми. Иногда я думаю…
- Что? – уцепился он.
- Что была порядочной дурой.
- Так ничего не поздно, Лиза, - тут же, как по заказу, вдохновился он. - Ваши отношения. Вы могли бы попытаться…
- Гальванизировать труп? Ох, Уилсон, ты хочешь, чтобы всем было хорошо, и сам при этом порой не видишь, как далёк от реальности.
Она с усилием подняла на руки спящую Рэйчел:
- Нам поря уходить.
- Я помогу, - сунулся он.
- Не надо. Оставайся с Хаусом. Он скоро очнётся, не нужно, чтобы он был при этом один.
Уилсон послушно отступил. Но Хаус ещё долго не приходил в себя – настолько долго, что он успел успокоиться, соскучиться и даже задремать.