"... начиналась эпоха, когда искусство казалось обреченным, счастье - немыслимым." ( "Люди, Годы, Жизнь" часть 1)
дочитала замечательную книгу воспоминаний (наконец то!) Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь". блин... сейчас с удивлением обнаружила, что в моей книге только три части воспоминаний, а их четыре! какое безобразие. я прочитала значит не всё, книгу свою всю, а воспоминания не все, без четвертой части. как я зла теперь... что за идиот не добавил четвертую часть в книгу. придется дочитывать с ноутбука, не люблю. пакость какая... ладно. напишу про три части, которые прочитала. книга замечательная! Эренбурга до этого не читала и вообще о нем особо не слышала, что удивительно, так как у него очень много написано книг. например такие романы как "Невероятные приключения Хулио Хуренито", "Лето 1925 года", "Падение Парижа", "День второй", "Оттепель", этот роман Эренбурга дал название целой эпохе "оттепель", не знала об этом, так же у него есть роман "Москва слезам не верит", честно говоря непонятно почему есть такой же фильм, и вроде бы он снят не по роману Эренбурга. так же есть целая книга статей Эренбурга во время ВОВ, хочу купить ее. и Переписку Эренбурга, два тома, тоже хочу. книга "Люди, годы, жизнь" невероятная по своей насыщенности событиями и людями (как Горький выражается "людями"), читать бы ее советовала всем и обязательно. книга входит в 100 книг рекомендованных к чтению Министерством Образования. увидела где то чей то комментарий, а что там в списке делает книга Эренбурга, вообще удивил подобный вопрос. а почему этой книги там не должно быть, встречный вопрос? и читал ли ее комментатор. я считаю что книга обязательна к прочтению, это не просто роман, это жизнь, это масса новых имен, талантливых людей, о которых Эренбург пишет с любовью и теплотой. в случае Эренбурга хочется сказать, что это не просто хороший писатель, Эренбург явно и человек был хороший. как то это чувствуется, плюс какие то примечания в комментариях об этом тоже говорят, как Эренбург помогал выйти в печать новым авторам (в том числе при его участии вышел "Дневник" Анны Франк), как он отказался присутствовать на заседании, на котором исключали Пастернака из Союза Писателей. да и в целом, ни слова плохого в адрес других, это весьма благородно, по доброму. единственно что, смешно написал о Кафке, сейчас найду цитату: "Тогда мы не знали об ушастом пражском еврее Франце Кафке, мы о многом не знали и видели все в меняющемся загадочном свете." "ушастый пражский еврей", смех!
сейчас увидела, что книг воспоминаний Эренбурга оказывается семь... нечто! почему у меня только три, непонятно совершенно. а я то в полной уверенности, что прочитала ВСЕ воспоминания Эренбурга, нет слов. я в бешенстве просто (мат и звуки яростного недовольства за кадром).
нет, это форменное безобразие, не могу успокоиться. почему не написано, что это был лишь первый том, нашла сейчас еще две книги, в одной четвертая и пятая части, в другой шестая и седьмая. в наличии, это меня немного радует. но все же, бардак! а я то, наивная...
в общем, учитесь на чужих ошибках, покупайте сразу ВСЕ части! всего семь книг, ну или я говорю частей, чтоб не путаться, семь книг в книге, три книги в одной книге, дурдом какой то. у меня истерика сейчас случится, а как всё хорошо и весело начиналось. вспоминаю из мультика про Чиполино, как мэр города или кто он там, орал "Молчать!", вот книга Эренбурга хороша и интересна настолько, что я так же кричу "Читать!". такой вот маленький и дружелюбный совет.
...
итак, Эренбург. может уже и не писать ничего, перейти сразу к цитатам. хм. у Эренбурга невероятная просто жизнь, не жизнь, а так скажу - дар божий. где он только не был, кого он только не знал, что он только не делал. событий и насыщенности, яркости и разнообразия в жизни Эренбурга мне кажется на десять-двадцать других жизней еще хватит. огромный список имен, как и всем нынче известных, таких как Цветаева, Пастернак, Маяковский, Волошин, Алексей Толстой, Пикассо, Модильяни, Мандельштам и др. так и много имен поэтов, политиков, писателей, о которых я слышала впервые, например Юлиан Тувим, Незвал, грузинские поэты и пр. про каждого человека Эренбург рассказывает подробно и рисует полный образ этого человека, его творчества, жизни, пишет о последних встречах, очень хорошо и душевно. по хорошему, к жизни Эренбурга чувствуешь зависть. он тебе и писатель, и поэт, и живет в Париже, то там, то тут, сидит в "Ротонде" с Модильяни и Диего Ривера (муж Фриды Кало, о ней самой ни слова кстати), живет в Вене у Троцкого... об этом он кстати не пишет открыто и называет Троцкого "Х", но в конце книги в комментариях я прочитала, что это был именно Троцкий. забавно пересекается, что сейчас читаю как раз книгу Троцкого "Моя жизнь". в общем, не жизнь, а какой то фейерверк событий, и всего. и это только три части... впереди еще четыре. а я уже под большим впечатлением.
Эренбург жил в Москве рядом с Львом Толстым в Хамовниках, писала об этом тоже немного здесь https://vk.com/julia_poluyko?w=wall33714932_8038 . сидел в тюрьме, жил в эмиграции, потом снова в России, потом снова в эмиграции. человек мира, подходит к нему это выражение. единственный может быть минус, это самоуничижение, излишнее, что касается своих романов и стихов. везде он добавляет, стихи слабые, статья сырая, неловко переписывать и пр. ну зачем? это лишнее на мой взгляд. всю жизнь Эренбург писал и казалось бы должен более уважительно относиться к своему труду, а он все "слабо, плохо, сыро", нехорошо. да и не согласна я с его словами. как вспоминаются слова Горького, сейчас найду цитату:
/"Дорогой Далмат Александрович - сердечно благодарю Вас за отзыв о “Деле Артамоновых”, но - книга эта - не то, чего я хотел. И если я не сумею написать новый мой роман значительно лучше, то, должно быть, застрелюсь. Это - не поза, не игра. Писать 35 лет и все еще не уметь писать, как хочешь, - это безнадежно. Не из честолюбия говорю, а из великой моей любви к искусству, к литературе" (Д.А. Лутохину, 17 февраля 1926)./
"Писать 35 лет и все еще не уметь писать, как хочешь, - это безнадежно." - ухохочешься, Горький конечно тоже жалуется, что писать не умеют, но Эренбург как то чаще что ли это в книге делает, зачем, непонятно. не надо этого. не надо.
приведу цитату и стихи:
/По ночам я писал длинные письма в Москву; отвечали мне коротко: я выпал из игры, стал чужим. Несколько позднее, когда я возомнил себя поэтом, в ученических бледных стихах я признавался:
Как я грущу по русским зимам,
Каким навек недостижимым
Мне кажется и первый снег,
И санок окрыленный бег!..
Как радостна весна родная,
И в небе мутном облака,
И эта взбухшая, большая,
Оковы рвущая река!..
И столько близкого и милого
В словах Арбат, Дорогомилово...
Обращаясь к России, я говорил:
Если я когда нибудь увижу снова
Две сосны и надпись "Вержболово",
Мутный, ласковый весенний день,
Талый снег и горечь деревень...
Я пойму, как пред тобой я нищ и мал,
Как себя я в эти годы растерял...
Стихи плохие, неловко их переписывать, но они довольно точно выражают душевное состояние тех лет./
ну вот, где ж плохие, где ж плохие? прекрасные на мой взгляд стихи. и так много где по книге, это лишнее считаю. нужно уважать свой труд, свой талант и свою работу. книга воспоминаний Эренбурга (аж семь книг!) работа колоссальная, невероятная просто. титанический труд. и не стоит умалять своих заслуг.
понравились слова Эренбурга, это вроде тоже в комментариях уже прочитала, про Пастернака и Цветаеву: Пастернака боготворил, теперь люблю. Цветаеву любил, теперь боготворю. хорошо однако сказано. и одна цитата из писем Эренбурга сразу заставила меня идти на Лабиринт и покупать его "Переписку", два тома... сейчас найду эту цитату:
/"Был в Берлине, в Чехии, в Швейцарии. Европа мрачна и непонятна. Все ее жесты напоминают жесты тривиального самоубийцы. В Женеве попал на заседание Лиги Наций. Если бы не было так скучно, было бы смешно. У тебя, должно быть, другие резоны на пессимизм, но тоже пристойные... Когда я писал Бабефа, я его любил, а это много - в наши дни любить достойного человека. Словом, пиши, хоть, между нами говоря, я перестал верить в нужность нашего дела, оно превращается в манию и даже маниачество. Однако я все еще работаю - иначе нельзя, а если нет под рукой "любовной лодки", то и не тянет на простейший конец. Мне обидно, что ты не могла прочесть моих последних книг, они бы тебе сказали, наверное, больше обо мне, чем эти нескладные ламентации. Объективно говоря, это попросту ликвидация переходного и заранее обреченного поколения. Но совместить историю с собой, с котлетами, с тоской и прочим - дело нелегкое.
из письма Эренбурга Е.Г. Полонской от 25 января 1931г./
еще:
/"Белый. Хохол волос и гениальность. Поссорившись со мной (из за Маяковского), обругал печатно "6 повестей": "жалкий талант". Потом встретились (за обедом), растрогался, признался: а я ведь книги не читал. Впрочем, гению быть человеком вовсе не обязательно."
из письма Эренбурга Е.Г. Полонской, 5 декабря 1922г
В письме к М.Шкапской 12 июля 1922г., рассказывая об отзывах о "Хуренито", Эренбург писал: "Белый очень хвалил, но, по моему, не читал."/
"очень хвалил, но, по моему, не читал", нечто просто, смех. и вот эта фраза очень мне понравилась, Эренбурга: Впрочем, гению быть человеком вовсе не обязательно. сильно сказано, хорошо. кстати, книгу Елизаветы Полонской "Города и встречи" тоже нашла, тоже хочу. нескончаемый лабиринт из людей и книг, и чем больше читаешь и узнаешь, тем больше засасывает, тем хочется еще больше читать и узнавать, список книг растет...
вспоминаю писал про кого то Эренбург в книге, не помню, писатель, что за всю жизнь жена не прочитала ни одной его книги. вот это я понимаю уровень пассивной агрессии! ни одной книги не прочитать, когда твой муж писатель! просто плевок, да нет, даже не плевок, нокаут. сейчас поищу о ком это было. ага, нашла, это был Джойс ("Улисс" кстати не читала, пока):
/Джойс был уже знаменит, его "Улисс" казался многим новой формой романа; его сравнивали с Пикассо. Меня удивила его простота - французские писатели, достигшие славы, держались иначе. ...
Это был человек не менее своеобразный, чем его книги. Он плохо видел - страдал болезнью глаз, но говорил, что хорошо запонимает голоса. Любил выпить, страдал тем недугом, который издавна знаком русским писателям. Работал исступленно и, кажется, ничем в жизни не увлекался, кроме своей работы. Мне рассказывали, что, когда началась вторая мировая война, он в ужасе воскликнул: "А как же я теперь допишу мою книгу?.." Жена относилась к его занятиям с иронией, не прочитала ни одной из его книг./
помимо того, что написать такие объемные воспоминания само себе невероятный труд, Эренбург еще посылал варианты рукописи людям связанным с теми про кого он писал, родственникам, вдовам. что бы они внесли свои поправки, что то дополнили. само по себе это очень трудоемко и хлопотно, сверяться с каждым... но в этом видимо доброта и широта Эренбурга. мне сейчас вообще подумалось, что и в книге этой он пишет больше про других, отодвигает самого себя, даже не на второй, а на самый задний план. дает слово другим, тем кто рано умер, кого расстреляли, тем, кто наложили на себя руки, очень много чужих историй. но может именно этим обилием самой жизни, разнообразием судеб, имен эти воспоминания и ценны.
/Эренбург принимал активное участие в работе Комиссии по литературному наследию Цветаевой, добивался разрешения издать книгу ее стихов. 22 мая 1956 г. А.С.Эфрон писала ему: "Ах, Боже мой, как я счастлива, что Вы будете писать предисловие! Вы единственный, который может это сделать - и сердцем, и умом, и знанием ее творчества, и чистыми руками!"
Предисловие кончалось словами: "Наконец то выходит сборник Марины Цветаевой. Муки поэта уходят вместе с ним. Поэзия остается." Однако выход книги был сорван; она появилась в 1962 г. без предисловия Эренбурга. 25 октября 1962 г. Эренбург председательствовал на первом цветаевском вечере в Москве./
так же Ариадна Эфрон просила Эренбурга в письме добавить другие слова про своего отца, Сергея Эфрона.
/Об этой стороне отца необходимо хотя бы обмолвиться, и вот почему. Мама свое слово скажет и долго будет его говорить. И сроки не так уж важны для таланта (чего не мог понять Пастернак со своим "Живаго"), и сроки непременно настают, и они длительней человеческих жизней. Часто именно физическая смерть автора расщепляет атом его таланта для остальных; докучная современникам личность автора больше не мешает его произведениям. И мамины "дела" волнуют меня только относительно к сегодняшнему дню, ибо в ее завтра я уверена. А вот с отцом и с другими многими все иначе. С ними умирает их обаяние; их дела, впившись в общее, становятся навсегда безвестными. И поэтому каждое печатное слово особенно важно: только это остается о них будущему. Тем более Ваше слово важно.
из письма А.С.Эфрон Эренбургу 5 мая 1961 г./
Эренбург добавил слова про Сергея Эфрона, о которых говорила Ариадна Эфрон. и вместе с тем, многие современники критиковали воспоминания Эренбурга, сейчас найду тоже цитату:
/"Люди, годы, жизнь" не были анонсированы в "Новом мире" на 1960 год, но публикация первой книги в 8-10 номерах вызвала широкий читательский резонанс. А.И. Кондратович свидетельствует: "Читательский успех мемуаров был огромный. Номера в киосках раскупались тотчас же. Мы получали множество писем, но и мытарств с этими мемуарами мы хватили тоже сверх головы". Советская критика (как ортодоксальная ее часть, так и, пользуясь современным словом, либеральная), ожидая дальнейших частей повествования, о первой книге высказаться не решилась; несколько доброжелательных рецензий появились разве лишь в провинциальной прессе. Готовя в 1961г. первую книгу вместе со второй к отдельному изданию, Эренбург внес в нее ряд дополнений и исправлений. Сразу после публикации в "Новом мире" первая книга мемуаров Эренбурга была переведена во многих странах мира. Публикация мемуаров широко и подчас пристрастно обсуждалась в литературных кругах страны. Характерный эпизод приводит в своем дневнике 29 сентября 1960г. писатель А.К. Гладков, еще не знакомый тогда с Эренбургом лично: "Спор о воспоминаниях Эренбурга. Н.Я. (Мандельштам) бранит, и Коля (Оттен) ее поддерживает (теория "малой пользы", компромиссы и пр.). Я и Елена Михайловна (Фрадкина) защищаем Эренбурга. А.С. Эфрон тоже говорит, что он написал "не так" о М. Цветаевой, а Н.Я. боится, что он "не так" напишет о Мандельштаме. Нашелся в стране человек, который пишет о Цветаевой и Мандельштаме и др., и сразу на него напустились, что "не так"..."
Мемуары Ильи Эренбурга, Борис Фрезинский/
очень много мною выделено цитат в книге... хочется добавить все. и уже хочется заново книгу перечитать. продолжу в следующем посте.
...
( "Люди, Годы, Жизнь" часть 2)
продолжу про Эренбурга и его воспоминания (а точнее первые три книги) "Люди, Годы, Жизнь". прекрасные слова про Бальмонта, сейчас найду цитату:
/Всё выводило из себя Бальмонта. Однажды мы должны были проехать от Покровских ворот к Арбату. Войти в трамвай было нелегко; я вскочив на подножку, пытался пробиться, а Константин Дмитриевич начал вопить: "Хамы, расступитесь! Идет сын солнца..." Это не произвело никакого впечатления, и Бальмонт объявил, что, поскольку ни у него, ни у меня нет денег на извозчика, мы пойдем пешком: "Я не могу касаться моим телом этих бесчувственных амфибий"./
и еще про Бальмонта сильная такая фраза:
/Революция его сердила своей настойчивостью: он не хотел, что бы история вмешивалась в его жизнь./
не могу удержаться, добавлю еще цитату про Бальмонта, не особо относящуюся к Эренбургу, но прекрасную!
/Потом приехал Бальмонт и сразу выбил из колеи всю жизнь. Он явился ко мне втроем с неким Поляковым и с литовским поэтом Юргисом Балтрушайтицом. Пришел еще Бахман. Бальмонт читал стихи, все приходили в восторг, ибо все эти вещи действительно удивительные («Джен Вальмор», «Закатные цветы», «Я на смерть поражен своим сознаньем…», «О да, я избранный…»). Вечер закончился в «Аквариуме».
Еще ни разу не видал я Бальмонта столь жалко пьяным. Встретившийся нам студент, который беседовал со мной о Лейбнице, горько порицал его, говоря, что никогда не поверил бы, до чего может дойти «К. Бальмонт». Впрочем, и студент был достаточно пьян. Когда мы вышли на улицу, Бальмонт обнимал извозчичьи лошади, а спросив у одного кучера, русский ли он, и получив в ответ: «Вестимо, барин», – пришел в восторг и кричал:
– Он русский! слышите ли! он – русский!
Я ушел домой, но Бальмонт в тот день домой не вернулся. На другой день вечером его жена заехала к нам узнать, где он. На следующий день она опять приехала, ибо он все еще не показывался. Я поехал с ней к Бахману. Но едва мы ушли, к нам пришел сам Бальмонт с Балтрушайтицом. Эда сказала, что К.А. только что была здесь.
– Хорошо, что я ее не застал, – проговорил Бальмонт мрачно, – а то бы я ее убил.
Вернувшись, я застал Балтрушайтица распростертым у меня на постели; он стонал, что умирает. Мы, однако, беседовали еще часа два, потом решили везти литовского поэта в больницу, но Бальмонт увлекся сначала каким-то «чудным стариком»-встречным, потом какой-то девицей. Балтрушайтица мы потеряли из виду. После того попали мы еще к Бахману, и лишь поздно вечером удалось мне убедить Бальмонта поехать домой.
На другой день Бальмонт уехал в Баньки, а Балтрушайтица, по словам Дурнова, отправили в сумасшедший дом. Верно ли это, не знаю.
Валерий Брюсов
Июль-август 1899 год
Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de si;cle до Вознесенского. Том 1: Время символизма, Николай Богомолов/
вот это я понимаю жизнь, смех. весело, мы конечно тоже гуляли хорошо, жаль стихов в то время я еще не писала.
запомнилась мне из книги еще история про Тургеневскую библиотеку:
/Книги я брал в Тургеневской библиотеке. Ее судьба драматична. В 1875 году в Париже состоялось "Литературно-музыкальное утро" с участием Тургенева, Глеба Успенского, Полины Виардо, поэта Курочкина. И.С.Тургенев распространял билеты, указывая: "Вырученные деньги будут употреблены на основание русской читальни для недостаточных студентов". Писатель пожертвовал библиотеке книги, некоторые со своими пометками на полях. Два поколения революционной эмиграции пользовались книгами "Тургеневки" и обогащали ее библиографическими редкостями. После революции библиотека продолжала существовать; только читатели изменились. В начале второй мировой войны русские писатели-эмигранты передали свои архивы на хранение Тургеневской библиотеке. Один из ближайших сподвижников Гитлера, балтийский немец Розенберг, который считался ценителем "россики", вывез Тургеневскую библиотеку в Германию. В 1945 году, перед самым концом войны, незнакомый офицер принес мне мое письмо, посланное в 1913 году М.О.Цетлину (поэту Амари). Офицер рассказал, что на одной немецкой станции он видел распотрошенные ящики: русские книги, рукописи, письма валялись на земле; он подобрал несколько писем Горького и, случайно заметив на истлевшем листке мою подпись, решил доставить мне удовольствие. Таков конец Тургеневской библиотеки./
тяжело в такое конечно вдумываться. чьи то рукописи, письма, память, что могла бы сохраниться о многих и о многом. а для кого то просто гора хлама. тем важнее всё то, что пишет Эренбург, про всё и про всех. сам он кстати как указано в комментариях тоже не особо следил за своим архивом:
/Сам писатель относился к своему архиву достаточно небрежно; еще 9 октября 1960 года он писал литературоведу С.М. Лубэ: "Архив мой в отвратительном состоянии. Все, что относится к довоенному времени, пропало, а остальное, благодаря характеру, как моему, так и товарищей, которые со мной работали, представляет нечто среднее между горой и мусорной ямой."
Борис Фрезинский/
сейчас листаю книгу с конца, интересные цитаты про строительство заводов, про роман "День второй", 1932 год:
/На строительстве магистрали Москва - Донбасс было собрание. Один землекоп, в бараньей шапке, с обветренным лицом, говорил: "Да мы во сто раз счастливее проклятых капиталистов! Они жрут, жрут и дохнут - сами не знают, для чего живут. Такой прогадает, смотришь - повесился на крюке. А мы знаем, для чего живем: мы строим коммунизм. На нас весь мир смотрит..." Я пошел с ним в столовую. При входе в барак отбирали шапки; выдавали их, когда рабочие сдавали ложки. Шапки валялись грудой на земле; каждый долго разыскивал свою. Я попробовал объяснить заведующему, что это обидно, да и глупо - люди зря тратят время. Он посмотрел на меня пустыми глазами: "За ложки я отвечаю, а не вы".
Крестьяне в селе возле Томска рассказывали: "Приехал один, говорит: "Кто хочет строить социализм, пожалуйста, иди добровольно в колхоз, а кто не хочет, пожалуйста, полное у него право. Только я скажу прямо: с такими у нас один разговор - душу вон, кишки на телефон"."
Я снова увидел, на что способен наш народ в годы жестоких испытаний. Люди строили заводы в таких условиях, что успех казался чудом, как чудом показалась старшему поколению победа в гражданской войне, когда блокированная, голодная, босая Россия разбила интервентов.
В двадцатые годы доживала свой век старая, крестьянская Расея. На заводах, в различных учреждениях еще преобладали люди, сформировавшиеся до революции. Начало тридцатых годов стало переломом. Строительство Кузнецка я вспоминаю с ужасом и с восхищением; все там было невыносимо и прекрасно.
От людей, родившихся накануне первой мировой войны, потребовалось столько мужества, что его хватило бы на несколько поколений, мужества не только в работе или в бою, но в молчании, в недоумении, в тревоге. Я видел этих людей окрыленными в 1932 году. Потом эти крылья стали не сезону. Крылья первой пятилетки достались по наследству детям вместе с заводами-гигантами, оплаченными очень дорогой ценой./
еще цитата:
/Я не отказывался от того, что мне было дорого, ни от чего не отрекался, но знал: придется жить, сжав зубы, научиться одной из самых трудных наук - молчанию./
хотелось бы конечно книгу с фотоработами Эренбурга "Мой Париж", книга ценная, на Алибе 20-35тр.
/Я не люблю ни живописи, похожей на цветные фотографии, ни фотоснимков, пытающихся сойти за художественные произведения, - все это мне кажется суррогатами, шарлатанством.
Почему же я увлекся фотографией? Я говорил в начале книги, что в наше время стали редкими дневники, откровенные и содержательные письма. Может быть, именно поэтому читатели набрасываются на человеческие документы, на дневник Анны Франк, на тетрадки кашинской школьницы Ины Константиновой, ставшей партизанкой, на предсмертные письма французских заложников. (Я помню слова Бабеля: "Самое интересное из всего, что я читал, - это чужие письма...")
Я люблю воспоминания Горького; в них много подсмотренного тайком; можно ли забыть, как Чехов старался шляпой поймать солнечный зайчик на скамейке? Ясно, что, если бы Антон Павлович заметил Горького, он тотчас прекратил бы игру.
Фотографии, которые меня увлекали, были человеческими документами, и не будь на свете бокового видоискателя, я не стал бы бродить с аппаратом по улицам парижских окраин./
есть еще хорошие цитаты про Париж, но в следующем посте, может быть завтра или на днях.
/Паскин в последние годы не знал нужды. К нему на поклон приходили критики, торговцы картинами, издатели. Он покончил жизнь самоубийством в сорок пять лет, мог бы жить и жить. Вероятно, на отсутствии силы сопротивления сказались прошлые невзгоды и обиды. Дело, однако, не только в этом. Когда то Пастернак говорил, что "строчки с кровью - убивают". Вряд ли он думал при этом о фатальной расплате подлинных художников, просто чувствовал на себе, что поэзия дается нелегко. Без обостренной чувствительности не может быть художника, даже если он состоит в десяти союзах или ассоциациях. Для того что бы привычные слова волновали, чтобы ожил холст или камень, нужны дыхание, страсть, и художник сгорает быстрее - он живет за двоих, ведь помимо творчества есть у него своя кудлатая, запутанная жизнь, как у всех людей, право не меньше.
Существует юридическое понятие "вредное производство"; рабочим, занятым трудом, вредным для здоровья, выдают специальную одежду, молоко, сокращают рабочий день. Искусство тоже "вредное производство", но поэтов или художников никто не пытается оградить, часто забывают, что по самому характеру профессии царапина для них может оказаться смертельной.
А потом идешь в длинной веренице мимо могилы и бросаешь цветок...
Он хорошо описывал печаль, старость, наивность подростков, вековые деревья, любовь к земле украинских крестьян, душевное спокойствие, бородатых евреев, смерть и жаворонков, лягушек, лучи солнца в летний день, пробивающиеся сквозь зеленые жалюзи. (про Йозефа Рота)
Нет легких ремесел, но, пожалуй, самое трудное водить перышком по бумаге: платят за это иногда хорошо, но расплачиваться приходится жизнью...
Говорят, что счастливые концы связаны с оптимизмом; по моему, они связаны с хорошим пищеварением, со спокойным сном, но не с философскими воззрениями. Мы прожили жизнь, которую нельзя назвать иначе как трагедийной. Понятно, когда люди желающие усыпить миллионы своих граждан, требуют от писателя или кинорежиссера счастливой развязки. Труднее понять такие требования, когда они исходят от сторонников великого исторического поворота. Можно терзаться, быть печальным и сохранять оптимизм. Можно быть и развеселым циником.
В книге о моей жизни, о людях, которых я встретил, много грустных, подчас трагических развязок. Это не болезненная фантазия любителя "черной литературы", а минимальная порядочность свидетеля. Можно перекроить фильм, можно уговорить писателя переделать роман. А эпоху не перекрасишь: она была большой, но не розовой...
Есть размышления о "мыслящем тростнике", есть фантастика Вилье де Лилль Адана, есть бретонские пейзажи Гогена. Но есть и другое - голодные дети. Одна из трагедий нашей эпохи противоречие между взлетом человеческого гения и древней, звериной нуждой.
Стендаль писал в "Красном и черном": "Роман - зеркало на большой дороге. В нем отражаются то лазурное небо, то грязь, лужи, ухабы. И человека, у которого зеркало, вы обвиняете в безнравственности. Зеркало отражает грязь, а вы обвиняете зеркало. Обвиняйте лучше дорогу с ухабами или дорожную инспекцию..."
Как все люди, встречавшие Маркиша, я думаю о нем с нежностью почти суеверной. Вспоминаю его стихи:
Две мертвые птицы на землю легли.
Удар был удачен... Что лучше земли?
Здесь, в солнечной этой блаженной стране,
Упасть так упасть! Так мерещится мне...
Шагнул я, пойдем же, ты слышал, пойдем!
Упал так упал. Не жалей ни о чем.
Лететь так лететь. Как слепителен свет!
Широки просторы, и края им нет.
Трудно привыкнуть к мысли, что поэта убили./
сделаю наверно позже еще один пост с цитатами из книги "Люди, годы, жизнь". не скажу что книга читалась тяжело, но пока сейчас перечитывала и писала все цитаты, как то стало... не розово однозначно. и в очередной раз думаешь как все же повезло Эренбургу, пройти свой путь до конца. да, трагичная эпоха, и все же. столько видеть и стольких видеть, и выжить. и жить. и написать обо всем. сильно и мощно. достойно. определенно рекомендую воспоминания Эренбурга всем.
...
( "Люди, Годы, Жизнь" часть 3)
продолжу про воспоминания Эренбурга. книги, которые я нашла, оставшиеся два тома (с 4-ой по 7-ую книгу), оказались электронными, грусть-тоска. нашла кое чего на Авито, но там для заказа надо пароль, это долгая история, не люблю. пароль где то уже есть, надо искать. фу. задолбали со своими регистрациями и паролями, бесят.
хочется опять привести цитаты писем Эренбурга, забавно, но это всё в комментариях в конце книги, вот люблю я комментарии, цитат из комментариев у меня больше, чем из самой книги в 500 страниц, смех.
/По приезде в Москву Эренбург сообщал Волошину: "В вечер, когда я приехал, шел уже бой. Квартиру, где был, обстреливали усиленно, но никого не убили. Самое ужасное началось после их победы. Безысходно как то. Москва покалеченная, замученная, пустая. Большевики неистовствуют. Я усиленно помышляю о загранице, как только будет возможность, уеду. Делаю это, чтоб спасти для себя Россию, возможность внутреннюю в ней жить. Гнусность и мерзость ныне воистину "икра рачья". Очень хочется работать - здесь это никак нельзя. Вчера стоял в хвосте, выборы в Учредительное собрание. Рядом агитировали: "Кто против жидов за №5 (большевики)?", "Кто за мировую революцию за №5?" Проехал патриарх, кропил святой водой. Все сняли шапки. Навстречу ему шла рота солдат и орали "Интернационал". Где это? Или действительно в аду?"/
далее цитаты выборочно из книги:
/Москва жила, как на вокзале, - в ожидании третьего звонка. Устраивали облавы на дезертиров. Ругались повсюду, а особенно в трамваях, которые ползли, облепленные людьми. В "Метрополе" отчаявшиеся либералы пили французское шампанское, расплачиваясь большими листами неразрезанных "керенок"; по привычке они бормотали, что нужно спасти Россию, может быть, им и хотелось спасти себя, но они больше ни во что не верили. В кафе "Бом" новоиспеченные издатели уверяли, что издадут "Гавриилиаду", мемуары Распутина и полное собрание сочинений любого из нас; некоторые быстро остывали к издательскому делу и переходили на мануфактуру или на сахар. В чайных на Шаболовке люди угрюмо ждали развязки.
А.М. Горький писал: "... В 17-18 годах мои отношения с Лениным были далеко не таковы, какими я хотел бы их видеть, но ни не могли быть иными. Он - политик. Он в совершенстве обладал тою четко выработанной прямолинейностью взгляда, которая необходима рулевому столь огромного, тяжелого корабля, каким является свинцовая крестьянская Россия. У меня же органическое отвращение к политике, и я плохо верю в разум масс вообще, в разум же крестьянской массы - в особенности"./
Горький прав, согласна с ним про отсутствие разума у масс. сейчас читаю Лебона "Психология народов и масс", там такие же мысли. сейчас в тему найду цитаты оттуда, к слову уж:
/В толпе может происходить накопление только глупости, а не ума. "Весь мир", как это часто принято говорить, никак не может быть умнее Вольтера, а наоборот, Вольтер умнее, нежели "весь мир", если под этим словом надо понимать толпу.
Предоставленная самой себе, толпа скоро утомляется своими собственными беспорядками и инстинктивно стремится к рабству./
последняя цитата тем интереснее, что можно вспомнить что было потом, после революции. пришел к власти Сталин, и все примолкли, толпа присмирела. после беспорядков, хаоса и своеволия, жесткий контроль и тирания. еще в тему цитата Лебона:
/Всегда готовая восстать против слабой власти, толпа раболепно преклоняется перед сильной властью. Если сила власти имеет перемежающийся характер, то толпа, повинующаяся всегда своим крайним чувствам, переходит попеременно от анархии к рабству и от рабства к анархии./
еще цитата из комментариев, которые приведены в конце книги "Люди, годы, жизнь":
/Вспоминая Коктебель 1920 г., Я.И. Соммер написала: "И.Г. был занят напряженной внутренней работой - переоценкой ценностей. Главный удар по его прежним политическим убеждениям нанес Сергей Эфрон. Он заехал в Коктебель еще зимой или ранней весной. Я очень помню этот вечер. Он сидел с И.Г. возле стола, а мы с Любой в другом конце комнаты расположились на кровати, вытянув ноги и опершись о стену. Эфрон рассказывал несколько часов о белой армии. О страшном ее разложении, о жестоком обращении с пленными красноармейцами, приводил множество фактов. Он хорошо знал, что представляет собой эта "Лебединая стая". Чувствовалось, что все его мировоззрение рушилось, что человек опустошен и не знает, как будет жить дальше. Мы разошлись молчаливые и подавленные."/
думаю еще о революции и вообще, всё дело в варварстве, в древнем, инстинктивном варварстве, которое живет в человеке и любая кучность, толпа она способствует пробуждению этих инстинктов. Ленин (и другие) пошел на эксперимент, а толпа - была лишь инструмент. еще мысли про демократию, недавно читала определения что такое либерализм и демократия, мда. народовластие, власть народа, демократия - это миф. нет и не может быть никакой власти народа. толпа глупа, инстинктивна, любой думающий человек старается держаться подальше от кучности, от толпы, от людской массы. какая к черту демократия, тьфу. это интересные темы, но размышлять о них буду не здесь, может когда книгу Лебона прочитаю, напишу о книге и заодно о демократии.
цитаты Эренбурга про Париж:
/Туристов возят на Елисейские поля, на площадь Оперы, на Большие Бульвары; я туда не ходил с моей "лейкой", а фотографировал рабочие районы: Бельвилль, Менильмонтан, Итали, Вожирар - тот Париж, который полюбил в ранней молодости.
Он печален, порой трагичен и всегда лиричен: старые дома, старухи на скамейках вяжут, рядом с ними целуются влюбленные, уличные писсуары, продавщицы цветов, рабочие рестораны, мамаши с детьми, художники, неудачливые консьержки, бродяги, сумасшедшие, рыболовы, букинисты, каменщики, мечтатели.
Десять лет спустя я написал роман "Падение Парижа"; в нем вдоволь горечи и любви. А вот что я писал в 1931 году: "Я не думаю, что Париж несчастнее других городов. Я даже склонен думать, что он их счастливее. Сколько голодных в Берлине? Сколько бездомных в сыром, темном Лондоне? Но Париж я люблю за его несчастье, оно стоит иного благополучия. Мой Париж заполнен серыми, склизкими домами, в них винтовые лестницы и колтун непонятных страстей. Люди здесь любят неуютно и заведомо ложно, как герои Расина, они умеют смеяться ничуть не хуже старика Вольтера, они мочатся где попало, с нескрываемым удовлетворением; у них иммунитет после четырех революций и четырехсот любвей... Я люблю Париж за то, что в нем все выдумано... Можно стать гением - никто не поможет, никто не возмутится, никто не будет чересчур изумлен. Можно и умереть с голоду - это частое дело. Разрешается кидать окурки на пол, сидеть повсюду в шляпе, ругать президента республики и целоваться, где вздумается. Это не параграфы конституций, а нравы театральной труппы. Сколько раз здесь уже прошла человеческая комедия, и она неизменно идет с аншлагом. Все выдумано в этом городе, все, кроме улыбки. У Парижа странная улыбка, едва заметная, улыбка невзначай. Бедняк спит на скамье, вот он проснулся, подбирает окурок, затягивается и улыбается. Ради такой улыбки стоит исходить сотни городов. Серые парижские дома умеют улыбаться столь же неожиданно. За эту улыбку я и люблю Париж, все в нем выдумано, кроме выдумки, выдумка здесь понята и оправдана."/
ну вот, захотелось в Париж... сейчас в Википедии прочитала, что слова "Увидеть Париж и умереть" принадлежат Эренбургу.
цитаты про Испанию тоже очень понравились:
/Об Испании мне хотелось бы рассказать как о близком, дорогом мне человеке.
Годы гражданской войны я провел в Испании и тогда по настоящему узнал ее народ: но полюбил я его сразу - в 1931-м. Пабло Неруда назвал одну из своих книг "Испания в сердце". Эти слова мне хочется повторить: Испания действительно в моем сердце, и не случайно, не на время, не гостья, освещенная бенгальским огнем исторических событий, не квартирантка, окруженная фотографами и репортерами, нет, своя, близкая и в громкие годы и в немые, запретная, скованная, теперь я вправе это сказать - в сердце до самой смерти.
Я писал в 1931 году: "У меня скрипучее перо и скверный характер. Я привык говорить о тех призраках, равно гнусных и жалких, которые правят нашим миром, о вымышленных Крейгерах и живых Ольсонах. Я хорошо знаю бедность, приниженную и завистливую, но нет у меня слов, чтобы как следует рассказать о благородной нищете Испании, о крестьянах Санабрии и о батраках Кордовы или Хереса, о рабочих Сан-Фернандо или Сагунто, о бедняках, которые на юге поют заунывные фламенко, а в Каталонии танцуют сердану, о тех, что безоружные идут против гражданской гвардии, о тех, что сидят сейчас в тюрьмах республики, о тех, что борются, и о тех, что улыбаются, о народе суровом, храбром и нежном. Испания - это не Кармен и не тореадоры, не король Альфонс и не дипломатия Лерруса, не романы Бласко Ибаньеса, не все то, что вывозится за границу вместе с аргентинскими сутенерами и малагой из Перпиньяна, нет. Испания - это двадцать миллионов рваных Дон Кихотов, это бесплодные скалы и горькая несправедливость, это песни, грустные, как шелест сухой маслины, это гул стачечников, среди которых нет ни одного "желтого", это доброта, участливость, человечность. Великая страна, она сумела сохранить отроческий пыл несмотря на все старания инквизиторов и тунеядцев, Бурбонов, шулеров, стряпчих, англичан, наемных убийц и титулованных проходимцев!"
Несколько лет спустя, когда большие, передовые, хорошо организованные народы один за другим начали готовиться к капитуляции перед фашизмом, испанский народ принял неравный бой: Дон Кихот остался верен и себе, и человеческому достоинству./
в Википедии еще нашла:
/Эренбург известен как автор первого в русской литературе употребления словосочетания «День Победы» — оно появилось 12 декабря 1941 года, в начале контрнаступления под Москвой, в статье «Судьба Победы», опубликованной писателем в газете «Московский железнодорожник»./
там же (об этом и в книге было написано, помню):
/Фриц Расп (англ. Fritz Rasp) (1891—1976), немецкий киноактер, рассказал литературоведу Александру Дымшицу, что когда в 1945 году увидел советских солдат, раскопал в саду спрятанные книги И. Эренбурга с дарственными надписями за участие в фильме «Любовь Жанны Ней» по сценарию писателя. Солдаты увидев их, позвали переводчика. И актеру принесли продукты, а на дверях дома появилась надпись: «Здесь живет друг Ильи Эренбурга. Дом охраняется советскими войсками»/
вернусь к цитатам из книги:
/Летом 1929 года американцев взволновало небольшое газетное сообщение: в Америке излишек пшеницы превышал двести сорок тысяч бушелей. Вскоре выяснилось, что в Канаде, в Австралии, в Аргентине, в Венгрии тоже чересчур много хлеба. Цены на пшеницу катастрофически падали. Фермеры разорялись и нищенствовали.
Слова о том, что в мире чересчур много хлеба, не следует понимать буквально. Голодали целые материки. В мире было сорок миллионов зарегистрированных безработных. Импорт пшеницы в западноевропейские страны сократился в семь раз.
В Риме собралась конференция представителей сорока шести государств, которые обсуждали, что делать с излишками пшеницы. Это было весной 1931 года. Безумие овладело всеми. В Бразилии жгли кофе. В Соединенных Штатах жгли хлопок. На конференции было предложено денатурировать пшеницу с помощью эозина: красное зерно сможет пойти на корм скоту.
Началась пропаганда: "Кормите скот пшеницей - она дешевле и питательнее кукурузы". Продолжались банковские крахи. Голодные крестьяне бросали свои поля и уходили за тридевять земель в поисках хлеба.
Коровы ели пшеницу первого сорта - манитобу или барлету. Но через несколько месяцев газеты сообщили, что в мире слишком много масла и мяса, именно поэтому люди умирают от голода.
В Копенгагене я видел голодных безработных. Я знал, что такое голод, и, встречаясь с ними, отводил в сторону глаза.
Сначала расширяли посевную площадь; потом окрашивали пшеницу эозином и давали ее коровам; потом начали уничтожать коров и кормили ими свиней...
В эпоху Бальзака капиталисты были жадными, скупыми, порой свирепыми, но они строили заводы, разводили породистых коров, подымали благосостояние. Их можно было обвинить в бессердечности, но не в безумии. Прошло сто лет, и внуки героев Бальзака выглядели буйными умалишенными.
Я рад, что я это понял и продумал на пороге тридцатых годов. Человечество приближалось к эпохе больших испытаний. Вспоминая свое прошлое, я думаю о Германии Гитлера, о годах, проведенных в Испании, о войне. Одним из самых горьких испытаний для меня был конец 1937 года, когда я приехал прямо из-под Теруэля в Москву. Об этом я расскажу в следующей части моей книги, а теперь мне хочется сказать, что если я не мог предвидеть многого, о чем в 1956 году говорили и на съезде партии, и в любой московской квартире, то тупость, варварство, изуверство вражеского мира я хорошо изучил до Гитлера, до Германики, до сожженных деревень и коров, застреленных на полях Белоруссии...
Бабель в дневнике спрашивал себя: "Почему у меня непроходящая тоска?" И отвечал: "Разлетается жизнь, я на большой непрекращающейся панихиде".
Всю мою жизнь я беззаветно любил Гоголя. Эти строки я пишу в полутемном номере римской гостиницы - между двумя заседаниями оказалось несколько свободных дней, и я решил вернуться к начатой главе. Вчера я снова пошел в старое кафе "Греко", где когда то сиживал Николай Васильевич, сел за столик под его портретом и задумался: каким светом озарил этот угрюмый, болезненный, в жизни глубоко несчастный человек и Россию и мир!
Почему то мы попали в маленький город средней Италии - Бибиелу; там нет достопримечательностей, и туристы туда редко заглядывают. А это чудесный городок! Вечером я зашел в полутемную тратторию, где стояли огромные круглые бутыли с красным вином. Старик рассказывал трактирщику и двум посетителям длинную историю о том, как из Америки вернулся каменщик Джулио. Он накопил немного деньжат, собирался жениться. А из Ареццо приехал в машине секретарь фашио. Они пили вино за двумя столиками, и вдруг секретарь начал задевать Джулио, требовал, чтобы каменщик крикнул: "Да здравствует Муссолини!" Джулио ответил: "Пусть кричат ослы". Тогда фашист застрелил его. Для вида убийцу арестовали, а неделю спустя выпустили. Вот и вся история... Старик пил вино и крючковатыми пальцами крошил сухой сыр. Я вышел. Холм казался звездным небом - летали мириады светляков. Нежно квакали лягушки. В темноте влюбленные обменивались клятвами и поцелуями. А я думал о судьбе неизвестного мне Джулио.
С каждым годом умирают люди, пережившие первую мировую войну; входит в жизнь поколение, не знавшее и второй. Мы кончаем жить, я говорю о моих сверстниках; забыть мы ничего не можем. Пятнадцать последних лет я отдаю почти все свои силы, почти все время одному: борьбе за мир. Я пишу эту книгу между двумя поездками, часто откладываю недописанную главу. Друзья иногда говорят, что я поступаю глупо, мог бы посидеть, написать еще роман. А романов на свете много... Я вспоминаю 1916 год - наше бессилие, отчаяние. Если бы хоть чем нибудь, хоть самым малым помочь отстоять мир!.. Я переворачиваю слова Декарта: можно по разному думать о назначении жизни, о ее осмысленности, но для того, что бы думать, необходимо существовать. Я гляжу в окно на малыша; у него чересчур серьезное лицо; он в огромных валенках; хотя снег посерел, он сейчас что то лепит из последнего апрельского снега. Этому Декарту всего восемь лет, но он о чем то думает. Наверное, он додумает то, над чем мы не успели по настоящему задуматься. Только не нужно, чтобы его убили!/
что ж... всей книги не перепишешь, цитат еще много, но хватит наверно. умер Эренбург в 1967 году, ему было 76 лет. похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (надо найти), в Википедии опять же читаю, что проститься с писателем пришли 15 тысяч человек. невероятный все же человек. как странно, что я особо до этой книги воспоминаний не знала о нем, не слышала. пока листала книгу, переписывала цитаты сквозит какая то внутри "непроходящая тоска". Эренбурга однозначно еще буду читать.