Гамма

Муж княгини Ляли Константиновны генерал Орлов погиб в Сербии.
Еще до войны и его гибели у нее был роман с красавцем штабс-капитаном Ярцевым. Но он бросил ее. И теперь она музицирует с композитором Иваном Немировском.
У княгини синие глаза. Не голубые, а именно синие. Перламутровые буквально. Немировский, играя именем любимой, называет ее мой Ля-гушонок Перламутровый. Ей это прозвище не нравится.
Еще ей не нравится, что Иван Федорович разгадал ее тайну, скрытую под элегантной прической. Впервые целуя ее в постели cначала под правым, а потом под левым ушком, он обнаружил, что левое ушко княгини чуть оттопырено. На умиление Немировского по этому поводу княгиня среагировала оригинально: ущипнула его поочередно за оба уха и показала язычок.
Влюбившись в княгиню, Немировский стал забывать о том, что он композитор. Что музыка - дар божий, ниспосланный ему для оправдания его земного существования. Что, есть, наконец, у него обязательство написать к июню оперу, посвященную супруге государя-императора…
Божьим даром теперь для Ивана Федоровича была любовь к Ляле Орловой. Божьим даром и божьим наказанием.
К особенностям характера княгини Немировский относился, мало сказать, с пониманием и смирением, - почти с умилением.
Надо заметить, что безапелляционная в своих убеждениях, привычках, Ляля Константиновна была дамой мнительной. Ей не давали покоя тревожные предчувствия. Она постоянно искала повод быть недовольной. А если повода не было, просто была недовольна. Погодой, знакомыми людьми, своим здоровьем. При всем при этом, что удивительно, ей нравилось смотреть в синематографе бессчетное количество раз фильму «Жертва любви», фильму со страшными событиями, дурными поступками людей. Она находила в ней подтверждение своим пессимистическим настроениям, убеждениям. 
Оптимизм Немировского ее раздражал. 
Она не без саркастического удовольствия фиксировала каждый его промах, каждую неловкость, коллекционировала их, чтобы в нужный момент снова и снова напомнить ему, сколь мало он достоин ее. Что он тоже - из этой фильмы.
Немировский пытался отвлечь княгиню от вышеупомянутых ля бемоль минорных настроений, перевести все в ля диез мажор: шутил, рассказывал смешные истории из своей молодости, из нынешних будней композиторов, музыкантов, оперных певцов. В ответ Ляля Константиновна говорила, что все это глупо, пошло, называла его нижегородским шантропе.
- Ляля! Ты женщина и ты всегда права, - по привычке отшучивался он, - но ко мне-то это не применимо! Хотя бы потому, что у слова шантропе перевод замечательный.
- Что тут замечательного? Шантропе. Пройдоха. Только и всего.
- А вот и нет, душа моя! Изначальный, буквальный перевод с французкого - не будет петь, слуха нет. Ну, согласись, как же это у композитора слуха быть не может?! Это все равно, что тебя обвинить в отсутствии прелести!
- Вывернулся. Прибью.
Княгиня ненадолго подпадала под его дурашливое обаяние.
- Си-и-ильно испугался! – радовался перемене ее настроения Немировский.  -Даже любопытен стал процесс убийства в подробностях!
- Канделябр в зале найдется.
- Так я же из залы в постельку сбегу!
- Не успеешь.
- Тогда сразу притворюсь мертвым! А когда поверишь, кинешься в слезах ко мне на грудь, - надругаюсь!
- Шантропе. Одно слово шантропе. Что-то ты больно прыткий, Жан. Надо чем-то тебя озадачить, что ли…
Озадачивать княгиня умела. Были в их отношениях такие нюансы, которые вызывали недоумение даже у пылко влюбленного композитора.
«Когда ты видишь женщину впервые, влюбляешься в нее, - рассуждал Немировский, - ты видишь ее глаза, лицо, фигуру. Но ты не обращаешь внимания на ридикюль в ее руках. Изящный дамской ридикюль. А зря! В ней, этой отороченной бисером сумочке – спрятано ее прошлое.
Вот начинаешь ты жить с любимой женщиной. И как же по-разному они, женщины, обращаются со своим ридикюлем!
Кто-то из дам прячет свою сумочку с прошлым подальше. И это мудро, гуманно! Кто-то достает из нее воспоминания легкие, красивые, как батистовые платочки, не сулящие тебе ни огорчений, ни ненужных открытий. И это тоже гуманно! А кто-то, всякий раз, вроде случайно, но методично, достает такие булыжники воспоминаний… Зачем?! Какого черта?! Некоторыми сумочками просто убить можно!»
 Ладно бы Ляли Константиновна рассказывала Немировскому о своем геройском муже-генерале! Нет. Ей доставляло удовольствие рассказывать о своем любовнике штабс-капитане, о том, какой опасности они подвергали себя, скрывая свою связь от ревнивого генерала и от супруги капитана. И все это с такими подробностями! Свидания в гостиницах, в каретах, на озерных островках… Немировский рычал про себя. Делал вид, что ему это безразлично. Но иногда срывался. Возникала мелкая ссора.
Невероятным усилием воли он заставлял себя два-три дня не видеться с княгиней. И даже гордился тем, что не пишет ей, не бродит вечерами под окнами особняка. Но гордость эта, такая правильная и такая никчемная, утешала недолго. Потому что стоило ему выйти в город, каждая улица, каждый переулок, по которым они прогуливались или проезжали вместе, становились минными полями воспоминаний.
По вечерам Иван Федорович перебирал, как четки, ее слова. То насмешливые, то нежные. «Малыш! Ты оставляешь извозчику свою трость на чаевые?» «Малыш! Я купила тебе у Фурье две пары перчаток. На неделю хватит?» Рассеянного по натуре «малыша» Немировского, который был на голову выше княгини, умиляли забота любимой о нем, ее ирония.
Ночью у композитора частенько случалась бессонница, сулившая сумбур в мыслях, путаницу во времени. Однажды, промаявшись до раннего утра, он выглянул в окно своего загородного дома и подумал:
«Какая странная нынче зима: одни деревья в снегу, другие - нет... Аааа... так это деревья в белом цвету! Фруктовые! И другие, не фруктовые... Весна, стало быть, весна… А Ляля еще спит, наверное, спит… И волосы ее пахнут жасмином, а шея - молоком с медом…»
Иногда, правда, от таких пауз и польза была. Княгиня начинала скучать. Посылала со слугой записку любовнику. Становилась на время спокойной, терпеливой. Заодно убеждалась, что Немировский ни на кого не отвлекся, что по-прежнему он в ее власти.
Они выходили на прогулку. Княгиня шла, гордо глядя перед собой. Немировский – повернув голову в ее сторону. Он любовался ею. Ему приятно было сознавать, что гуляет она под его зонтиком, надевает на пальчики его кольца, на плечи – меховое манто. Что, вернувшись домой, смотрит на подаренные им картины, на горящие свечи в серебряном канделябре в виде арфы...   
- Малыш! Почему ты не посвятил мне ни одного романса, этюда? – спрашивает она.
- Потому что все, что я пишу с тех пор, как встретил тебя, посвящается тебе. Симфония, романсы, квартеты. И главные в этих произведениях – всегда две ноты. Главные ноты моей жизни. Ля. И снова ля.
- Издеваешься? Браво. Очень остроумно.
- Ну полно, полно! Ты - вся гамма моих чувств. Ты мой перламутровый Ля-гушонок!
- Опять… Перестань. Не люблю. Не лягушонок. И не твой. – Княгиня останавливается. Меняет тон. - Ну, вот что, Иван Федорович. Я не намерена вас видеть более до тех пор, пока вы не изволите подтвердить свою любовь не на словах, а на деле. Пока не напишите посвященные мне лично…  пять… нет! Семь! Семь этюдов.
- Помилуй, душенька! Да я же оперу еще не дописал. 
- Не намерена. Точка. – Княгиня отворачивается от него. Скрещивает руки на груди. – Ты собирался в свое имение? Вот и поезжай.
- Ляля… Ты же все время напоминаешь мне, что нашу связь… мои чувства к тебе я не должен афишировать! - Все это он произносит, не скрывая досады в голосе.
- Да. Не должен. Не надо. Но ты можешь обозначить посвящение инициалами. Или нет. Не обозначай. Просто скажи мне о таком посвящении… Все! Семь этюдов, малыш. Le point.*
Произнести в ответ привычное «ты женщина и ты всегда права» на сей раз у Иван Федорович язык не повернулся. Повторяя про себя: «ну, бабы!.. ну, ведьмы!..», на следующий день он уехал в загородное имение.
А еще спустя два дня княгиня узнала, что Немировского сбил поезд.
Подробности были жуткие. Рассеченное тело… Голова, раздавленная колесами… Лишь по саквояжу с нотами и документами удалось определить личность погибшего.
Ляля Константиновна металась по залу, кричала бессвязно, в истерике :
- Нет его! Нет! Все! Сбежал! Не сочинил!.. Так и знала! Врун! Шантропе!..
Послали за доктором. Он приводил ее в чувства днем, затем приехал еще раз, вечером. Во время его второго визита в зал осторожно вошла служанка. Передала с поклоном хозяйке конверт. На нем было написано четыре слова: «Княгине Ляле Константиновне Орловой»
Княгиня дрожащими руками вскрыла конверт. Достала лист бумаги. Прочла.
«Я перевыполнил твое задание, Лягушонок! Сочинил не семь, а целых восемь этюдов. Вот они:
ДОрогая! РЕдкая! МИлая! ФАнтастическая! СОЛнечная! ЛЯлька СИнеокая! ДОлгожданная!..
Поэтому пулей мчусь к тебе. Исполнить сии шедевры. Целую точечно и залпово! Твой малыш ЖАН»
Княгиня поднялась с кресла. Медленно пошла по залу, пристально глядя в лист бумаги, беззвучно повторяя написанное.
В какой-то момент она наткнулась на рояль. Посмотрела на него с недоумением. Перевела взгляд на лист бумаги. Открыла крышку инструмента. Одним пальцем, медленно, стала нажимать на клавиши. Доктор услышал монотонно звучащую гамму. Потом еще раз. И еще. Он насторожился. И как только княгиня - без паузы, изо всех сил - стала бить кулачками по клавишам, подбежал к ней... 
Через час после отъезда доктора в приоткрытые двери будуара княгини заглянула служанка. Глаза ее были полны ужаса.
- Ляля Константиновна!..
- Что, Даша, что? – обессиленно спросила княгиня.
- Ляля Константиновна… Господи… Там… Пришли… Ждут…
И, словно боясь сказать еще что-то, исчезла.
Княгиня собралась с силами. Вышла в зал. И замерла беспомощно, потрясенно.
- Ляленька! Да что это с Дашей? Она с таким ужасом смотрела на меня. Что ее, беднягу, так напугало?
Немировский, живой, невредимый с вопросительной улыбкой смотрел на нее.
У княгини задрожали губы.
- Ты… Я же… Тебя же поезд… всего…
Теперь уже Немировский с удивлением смотрел на Лялю Константиновну.
 - Меня? Поезд?
В глазах княгини появились слезы. Она закричала:
- Все газеты писали! Что тебя на вокзале… как Каренину, поезд!.. Что ты в морге!.. Что только по нотам и документам в саквояже узнали!
- Какой морг, Ляля?! - Ивана Федорович, видя смятение княгини, лихорадочно пытался понять, о чем идет речь. -  Саквояж? Так я его… я его потерял. На вокзале…
Наступила пауза. Они пристально смотрели друг на друга.
- Потерял?.. Саквояж?.. – Переспросила княгиня. – Это я тебя… чуть было…
- Саквояж… Саквояж… Так, значит… вот оно что! - Немировский все понял. - Господи! Какой ужас…
Княгиня потерла пальцами виски.  Медленно прошла к роялю. Его крышка была открыта. В полной тишине прозвучало: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до. Немировский подошел к ней. Обнял ее за плечи. Они долго стояли так. Долго стояли молча.
- Ты больше не пропадешь? – шептала потом она в постели. – Никогда?
- Никогда, - шепотом отвечал он.
- Мне плохо без тебя.
- Знаю. Мне тоже.
- Завтра уедем к тебе. Чтобы никого. Только ты и я.
- Только ты и я, - эхом ответил он.
Утром, отвечая на нежный поцелуй Немировского в шею, ниже оттопыренного ушка, княгиня сладко зевнула. Погладила ладонью любовника по щеке.
- А теперь ступай, малыш. Ступай. Мне надо побыть одной.
Потолок в спальне княгини был расписан облаками и ангелами.
Один из ангелочков вопросительно смотрел на Немировского.
Иван Федорович ответил ему и самому себе не сразу.
- Ля минор, малыш. Ля минор... Может меня, и вправду, поезд переехал?

*Le point , точка (франц)