Из цикла «Рассказы в стиле Дзен»
Идея для этого рассказа была навеяна прочтением произведений: «Процесс» Франца Кафки, «Посторонний» Альбера Камю и «Приглашение на казнь» Владимира Набокова, и, соответственно, этим авторам посвящается.
Чешские фамилии героев и названия мест не означают, что дело происходило в Чехии, это сделано лишь в память о Франце Кафке. В сущности, дело происходило в вымышленном государстве, прототипом которого является весь прохристианский мир.
Эпиграф
«Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем само преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, непременно ещё надеется, что спасётся, до самого последнего мгновения. А при убийстве по приговору всю эту последнюю надежду, с которой умирать в десять раз легче, отнимают, и в этом вся ужасная мука состоит, и сильнее этой муки нет на свете».
Ф. М. Достоевский, «Идиот».
1
В зале суда уже включили электрические канделябры, кондиционеры и прочее оборудование, необходимое для делопроизводства.
Медленно, как будто нехотя, изрядно устав от этого затяжного процесса, в зал прибывала публика, пресса и все в той или иной степени заинтересованные лица: родственники потерпевших, свидетели, присяжные, адвокаты и прочие.
Уже практически никто не разговаривал, в отличие от первых заседаний, когда галдёж стоял как на базаре. Были слышны лишь редкие перешёптывания. Но и они умолкли, когда в зал под конвоем вывели подсудимого.
Случайному зрителю, который не присутствовал на предыдущих заседаниях, вид подсудимого показался бы странным. Совершенно нетипичным. Он отнюдь не выглядел понурым, уставшим, пристыженным, как обыкновенно выглядят изобличённые в преступлении. Но с другой стороны — он и не выглядел высокомерным, как представляются те из обвиняемых, чья вина так и не была доказана. Он скорее был похож на какого-нибудь нечаянного прохожего, который от нечего делать заглянул в этот зал.
Последним, как водится, в зал вошёл судья и без промедления, сухо и довольно вяло, как продавец какого-нибудь ширпотреба, лишь на несколько минут вышедший в сортир, произнёс:
— Уважаемые присутствующие, как вы помните, приговор по данному делу был оглашён вчера. Повторять его не имеет смысла, не будем проявлять излишнюю театральность. Напомню лишь, что подсудимому приговор был понятен. Заседание же наше было прервано неполадками технического характера, вследствие чего мы не успели, как того требует закон, предоставить последнее слово подсудимому. Я понимаю, что, откладывая именно эту часть процесса, мы тем самым усугубили переживания многих из присутствующих, особенно — потерпевшую сторону, за что и приношу извинения. Тем не менее мы обязаны завершить процесс так, как того требуют демократические принципы нашей судебной системы. Господин Юрата Кнедлик, — он обратился к подсудимому, — извольте начинать вашу речь.
— Благодарю вас, Ваша честь, — совершенно уверенным, практически адвокатским голосом сказал Кнедлик и, заняв место за трибуной, начал: — Уважаемые присутствующие, со своей стороны я также хотел принести извинения за то, что этот процесс, сложившийся вокруг моей скромной персоны, отнял у вас столько личного времени и нервов. Видит бог, что я ни в коем случае не ставил перед собой подобных целей. Напротив — я всячески старался избавить вас от излишних подробностей, которые, по моему убеждению, не имеют такой уж важности, какой они были обозначены судом. При всём уважении к последнему. Насколько вы помните, в каждом из заседаний я старался вести себя максимально сдержанно. Я не отвечал взаимностью на откровенно ненавистные нападки прокурора. Я не отождествлял со своим истинным Я те совершенно косвенные, не имеющие никакого отношения к делу упрёки адвокатов каждой из жертвы по поводу моих антирелигиозных воззрений. Я абсолютно спокойно выслушал приговор от лиц, так называемых присяжных, не имеющих и близкого представления о реальности, но при этом фанатично следовавших букве так называемого гуманизма. В конце концов — я выказывал всяческое уважение к суду. И все свои слова я приберёг для этой последней речи. Здесь крайне важно сказать, что своей последней речью я ни в коем случае не имел желания как-либо повлиять на общественное мнение, как в таких случаях обычно делают подсудимые. Подтверждением этого факта является то, что я полностью, безоговорочно и смиренно признал свою вину и согласился с назначенным мне приговором.
В этой своей последней речи я лишь хотел рассказать вам о тех истинных, не придуманных следствием и адвокатами мотивациях, которые побудили меня совершить мои преступления.
Начнём с моей первой жертвы — госпожи Млинарж. Как вы все помните, она была пожилой женщиной, больной раком молочной железы последней стадии, о чём она совершенно отчаянно заявила мне на той автобусной остановке, где мы с ней и имели честь познакомиться. Так часто бывает, что человек охотно готов рассказать случайному встречному свои злоключения, которые по тем или иным обстоятельствам он не желает или не имеет возможности рассказать близким людям. И случилось так, что за несколько минут, пока её родственники судорожно бегали в поисках свободного такси, она успела поведать мне, что она уже совершенно не нужна своим близким, что родственники уже давно и абсолютно открыто заявляют ей о своей ненависти, тогда как на публике, при врачах — родственники выказывают свою полную жертвенность в отношении к её недугу.
Вы сейчас не подумайте, уважаемые присутствующие, что я пытаюсь обвинить родственников жертвы. Абсолютно напротив. Я совершенно понимаю их, ведь это так тяжело — видеть рядом с собой человека капризного, немощного, злого, обиженного на жизнь, который уже совершенно не является тем человеком, которого они любили. Но факт остаётся фактом — мадам Млинарж открыто заявила мне о своих страданиях, о невозможности более их терпеть. Причём страданиях более духовных, связанных с осознанием своей ненужности, нежели о страданиях физических, которые, по её словам, были терпимы, привычны.
Её откровенные слова чрезвычайно сильно повлияли на меня. После встречи с ней я тогда всю ночь думал: в чём же смысл истинного сострадания? В том ли, чтобы искусственно, при помощи химических препаратов поддерживать физическую, но уже в любом случае абсолютно бессмысленную жизнь, или в том, чтобы найти в себе смелость и дать этому человеку уйти, максимально безболезненно лишить его страданий?
— И именно поэтому, — не выдержал кто-то из зала, — максимально безболезненным способом ты выбрал удушение, тварь?!
— Уважаемые, — вмешался судья, — по закону прерывать подсудимого в его последней речи и задавать ему вопросы имеет право только судья. Приговор вам известен, обжалованию он не подлежит. Так что соблюдайте правила.
Человек из зала извинился. А Кнедлик продолжил:
— Ничего, ничего! Я понимаю. Вопрос ведь абсолютно логичен. Действительно, в качестве способа прекращения страданий мадам Млинарж я выбрал удушение. Ну, то есть как… выбрал… У меня, по сути, и выбора то не было. Вы же поймите, что выбирать долго можно товар в магазине. Но в случае, представившемся мне, опять же — совершенно случайно — вновь встретить мадам Млинарж… Это произошло в больнице Святой Троицы, где я навещал своего друга, больного подагрой. Я совершенно случайно, и это чистая правда, увидел, как в соседнюю палату на инвалидной коляске завозят заплаканную и совершенно обессилившую мадам Млинарж. Я, обождав, когда родственники покинут её палату, решил… Поверьте, это было абсолютно спонтанным, незапланированным решением… Впрочем, этим фактом я отнюдь не желаю снимать с себя ответственности. Но — поверьте — моим единственным и вполне естественным желанием было осведомиться о её состоянии, так как после её откровений я уже совершенно не чувствовал себя чужим в её жизни. И каково же было моё удивление, когда, увидев меня, она заявила: «Я ждала вас. Пожалуйста, не медлите ни минуты. Помогите мне повеситься. Не переживайте, подозрение на вас не упадёт. Я уже написала записку родственникам, в которой покаялась в самоубийстве, — и добавила: — Господь вознаградит вас за ваше мужество».
— Глупо! — вновь раздался голос из зала. На что последовал суровый удар молотком судьи.
— Глупо, — согласился Кнедлик, — согласен. Наивно было полагать, что кто-то поверит, что немощная старушка смогла бы самостоятельно взобраться в петлю. За что, собственно, и зацепился наш уважаемый детектив Лански, чью работу я, честно, очень уважаю. Но, поверьте мне, человек, находясь в той степени психологического возбуждения, в которой тогда пребывал я, абсолютно не в состоянии учесть всех этих нюансов. Знаете ли, — он невольно усмехнулся, — это ведь только в фильмах так бывает, что какой-нибудь скрупулёзный убийца учитывает все нюансы. Но в реальной жизни всё куда прозаичнее.
— И всё же, — прервал его судья, — так, чисто из любопытства: почему вы не представили суду этих фактов в процессе слушания?
— Ваша честь! — на грани нравоучительного тона ответил Кнедлик. — Как я уже ранее сказал, что совершенно не желал перегружать головы присутствующих этой информацией, так как у меня не было цели оправдать свои поступки в глазах общества.
— Ну-ну, продолжайте… — сказал судья. — Теперь, думается мне, публике даже стало интересно, какие такие псевдоблагородные мотивы побудили вас к другим преступлениям.
2
— Благодарю, Ваша честь, — продолжил Кнедлик. — Что касается моей второй жертвы — этого несчастного подростка, Зденека Шилгана, наркомана и заблудшего человека…
— Хотите сказать, — спросил судья, — что этот несчастный тоже попросил вас прекратить его страдания?
— Нет. Точнее, да. Но… невербально.
— Невербально? — искренне удивился судья.
— Я понимаю. Это сложно понять людям, для которых просьбой является только то, что было выражено на понятном языке. Но ведь существует множество невербальных сообщений, которые так или иначе посылают нам другие люди, и эти сообщения хорошо бы уметь читать. К таким сообщениям можно отнести взывающий взгляд, или жест рукой, или принятие определённой позы тела. В контексте тех или иных обстоятельств такие сообщения могут говорить значительно больше, чем тысячи слов.
Со Зденеком мы познакомились на скачках. Я заметил, как возле окна тотализатора он трясущимися руками делал крупную ставку на лошадь по имени Стрела. В тот вечер эта лошадь проиграла. А моя лошадь по иронии судьбы выиграла, я был счастлив неимоверно! Выходя с ипподрома, я вновь увидел этого парня. Он сидел на скамье с таким видом, будто в голове его рождается какое-то радикальное решение. Я откровенно испугался за него. Ведь все же мы знаем о печальной статистике по суициду после воскресных скачек.
Я подошёл к нему и спросил: «Не хотите ли разделить со мной радость победы?»
«Что?» — потерянно сказал он.
Я сказал: «Я сегодня богач. Моя лошадь выиграла. А разделить радость не с кем…»
«Со мной?» — удивлённо спросил он и посмотрел на меня таким грустным взглядом, что мне захотелось его усыновить.
«Да. Почему нет? — говорю. — Вы сегодня вечером ничем не заняты?»
«Нет», — ответил он.
«Ну вот и отлично! — сказал я и предложил ему отправиться в моё любимое кафе «У Млинека». Мы поймали такси и уже через пятнадцать минут сидели за лучшим столиком с видом на Влтаву.
Там то он поведал мне свою печальную историю.
У него была возлюбленная по имени Элишка, из местной хасидской общины. Её отец — чрезвычайно ортодоксальный раввин — был категорически против того, чтобы дочь встречалась с кем-либо вне общины.
Тогда девушка во имя любви решилась на отчаянный поступок. Она сбежала из отчего дома и отреклась от хасидских корней. Но отец не мог примириться с этим позором. Он, используя свои большие связи, отыскал возлюбленных, и буквально за волосы притащил дочь домой, и посадил на домашний арест.
Девушка в отместку объявила голодовку. Довела себя до крайнего истощения. И через месяц умерла.
Узнав об этом, Зденек отправился к её отцу, прихватив с собой дедовское охотничье ружьё. Нет, не для того, чтобы пристрелить отца Элишки. Он пришёл к нему с такими словами: «Если ваша религия ставит смерть выше любви, тогда застрелите меня из этого ружья, чтобы я мог вновь соединиться с Элишкой на небесах!» Отец Элишки пришёл в негодование. И выставил молодого человека взашей со словами: «Смерть надо заслужить! А ты!.. Ты даже собачьей смерти не достоин!»
— Ах-х-х! — в зале раздался женский возглас. И несколько человек поспешили к женщине, которая, судя по всему, почувствовала себя дурно.
Судья обратился к этой женщине:
— Госпожа Шилган, вы не обязаны слушать эту речь.
— Нет, нет… Я хочу послушать… — собравшись с силами, ответила дама.
— Хорошо, — сказал судья и обратился к Кнедлику: — Продолжайте.
— Благодарю, Ваша честь. Вот госпожа и господин Шилган не дадут соврать, что их семья — католики в нескольких поколениях. Надо ли говорить, что самоубийство в католицизме является смертным грехом? И Зденек, являясь хоть и человеком молодым, но воспитанным истинным христианином, не мог и допустить мысли о самоубийстве. Именно поэтому он пришёл к отцу Элишки с такой неординарной просьбой.
Тогда, в кафе, он сказал мне, что и дальше будет продолжать искать возможности умереть именно от руки отца Элишки. Я же попытался убедить его, сказав, что искать смерти от руки другого человека — равносильно самоубийству. Но его было невозможно в чём-либо убедить. Он был непреклонен в своих намерениях. И даже рассказал мне свой план, согласно которому при следующей встрече с отцом Элишки он поставит его перед выбором, когда тому придётся решать: умереть самому или убить Зденека.
Но я то понимал, что такая встреча может закончиться банально смертью отца девушки. И вот тогда то меня и посетила мысль: «В этом сложном сплетении судеб если кому-то и было суждено оказаться убийцей, то уж лучше тому, кто им уже является. Да и с точки зрения освобождения души — лучше уж этому молодому человеку погибнуть сейчас, пока он ещё верит в свою любовь, чем от наркотиков или — что ещё хуже — в отчаянном отречении от своих духовных убеждений — от самоубийства.
В этот момент госпожа Шилган не выдержала и зарыдала. И господин Шилган и ещё один мужчина взяли её под руки и вывели из зала.
Тут уже не выдержал адвокат семьи Шилган:
— Ваша честь, стоит ли продолжать этот цирк?
На что судья отреагировал крайне решительно:
— Господин Поган, отправляйтесь ка за своими нанимателями, ибо я удаляю вас по причине неуважения к суду.
Адвокат Поган показательно усмехнулся и пошагал к выходу. Перед тем как выйти, он, не оборачиваясь, сказал: — Циркачи!
— Уважаемые коллеги, — сказал судья, обращаясь к прочим адвокатам, — кто-нибудь ещё имеет желание последовать за господином Поганом? Не забывайте, что этот, как выразился господин Поган — «цирк» — является не просто местом вашей ответственной работы, но ещё и местом рекламы ваших услуг. Не думаю, что из-за усталости и чрезмерной чувствительности стоит рисковать своей репутацией.
В ответ последовало согласное молчание.
— Отлично, — сказал судья и далее обратился к подсудимому: — А вы, господин Кнедлик, намерены подробно рассказать нам обо всех своих жертвах?
— Да, Ваша честь. Я понимаю, что это может быть утомительным. И стараюсь быть максимально кратким. Поймите меня правильно. Меня ожидает — впрочем, вполне справедливо — смертная казнь. Я признаю себя виновным согласно с законами общества. Но я никак не могу признать себя виновным, исходя из законов кармических. Я должен ответить за свои деяния перед обществом, но при этом я должен простить общество за то, что оно сделает со мной. Это крайне важно, Ваша честь. Тот, кто верит в кармические тенденции, знает, что нельзя умирать со злым сердцем, но очень важно простить всех. Смогут ли простить меня родственники жертв — это вне моей власти. И в этом нет моей цели. Их отношение ко мне — это их карма. Моя же карма — в моём отношении к обществу. И рассказываю я всё это лишь для того, чтобы очистить мои помыслы от мстительных и злобных мыслей, чтобы примириться со своей судьбой.
— В рай, значит, хочешь попасть?! — злорадно выкрикнул мужской голос, за что получил судебным молотком по мыслям.
— Чёрт с вами! — устало и раздосадовано сказал судья Кнедлику. — Говорите что хотите.
— Благодарю, Ваша честь. И также благодарю за вопрос, заданный мне неизвестным господином, про якобы моё желание попасть в рай. Ибо в конце моей речи он получит ответ на свой вопрос.
А пока завершу рассказ о Зденеке. Мы сблизились. Иногда встречались, разделяя бутылку вина или портвейна. И однажды он пригласил меня в свою квартиру. Если, конечно, можно назвать квартирой ту убогую маленькую комнатушку, которую он снимал на чердаке дома по улице Жатецка. В тот вечер он изрядно напился и хвастался мне своей дедовской двустволкой. Нацелился на меня, словно показывая, что у него всё под контролем. Мне это крайне не понравилось. И я выхватил ружьё у него из рук со словами: «Когда ты случайно совершишь непоправимое, твоя совесть уже не сможет найти оправданий и спрятаться за смертью Элишки. Ты останешься один на один со своей совестью. Твои страдания будут невыносимыми, и этим ты усугубишь свою карму».
На эти мои слова Зденек откровенно и злорадно засмеялся. Он смеялся долго. А когда закончил, посмотрел на меня таким взглядом, при этом ничего не сказав, но в этом взгляде я отчётливо прочёл: «Мне плевать на свою карму, я лишь хочу добиться справедливости в этой жизни».
Человек с таким вектором мысли не способен избавиться от страданий. Тогда я вдруг осознал, что ружьё находится в моих руках и цель — вот она. Я направил ружьё на Зденека. Он усмехнулся, видимо, подумав, что я шучу. Тогда я сказал:
«А что, если я тебе скажу, что во всей твоей истории я поддерживаю отца Элишки?»
«Не верю», — вновь сквозь усмешку сказал он.
«Не веришь? Ты всё время был так занят жалостью к себе, что даже не удосужился спросить меня, кто я и почему терплю все твои романтические слюни?»
«И кто ты?» — уже без усмешки и с настороженностью спросил Зденек.
Я сказал: «Я писатель, — это я соврал, сам не знаю, откуда эта мысль пришла в мою голову, — и слушаю твою историю лишь для того, чтобы собрать материал для очередного рассказа. Ты для меня — всего лишь персонаж. Литература хоть и воспевает жизнь, является жизнью лишь в процессе написания, но когда история уже написана — для автора она становится мёртвой, автора уже манят иные истории. Вот и получается, что ты для меня интересен лишь здесь и сейчас. Но завтра ты будешь для меня мёртвым. Следовательно, я тоже, как и отец Элишки, ставлю смерть выше любви. Любовь — ничто по сравнению со смертью. Смерть мотивирует к созданию чего-то великого. Любовь, по крайней мере, та романтическая, которой ты грезишь, приводит лишь к великим разрушениям. О, если бы Элишка осталась жива и вы бы сочетались с ней узами брака, позже ты бы узнал всё её несовершенство и совершенство смерти. Отец Элишки был прав, ты не достоин смерти».
Зденек словно протрезвел и смотрел на меня уже совершенно другим взглядом. Это был тот взгляд, который и был мне нужен. Именно этого взгляда я ждал, спровоцировав его своей ложью. В этот момент он уже не видел во мне меня, а видел во мне отца Элишки. И этот взгляд однозначно говорил мне: «Стреляй!» И я должен был освободить этого человека именно в момент его благородной мысли.
Остальные подробности вы уже слышали из заключения судмедэксперта, — заключил свою историю Кнедлик и замолчал, словно ожидая реакции зала.
3
Но зал молчал, заворожённый словами подсудимого, словно проповедью.
— М-да, — прервал молчание судья, — вас послушаешь, так вы — спаситель душ! Но как показывает мой опыт, так думают почти все маньяки. Поэтому, как бы прискорбно для вас это ни звучало, — вы типичный серийный убийца, я бы даже сказал — заурядный.
— Абсолютно верно, Ваша честь, — сказал Кнедлик. — С точки зрения гуманистического общества и законов, созданных на основе гуманизма, я действительно серийный убийца. Вот только это гуманистическое общество сначала само казнило всех своих пророков, которые, собственно, и основали законы гуманности, а теперь, прикрываясь словами этих пророков, общество казнит всех прочих. Вы кладёте руки на библию, прежде чем сказать слово. Библия для вас — лишь прикрытие для совершения новых убийств. Да, я серийный убийца. Но, думается мне, за всю историю человечества правосудие лишило жизни куда больше людей, чем все серийные убийцы вместе взятые. Таким образом, правосудие — самый главный серийный убийца.
В зале поднялся шум негодования. Судья несколько раз ударил молотком и призвал публику к спокойствию.
— И это мы уже много раз слышали, — спокойно, чуть ли не зевая, сказал судья. — Были здесь уже и пророки, и великие проклинатели судебной системы. Заканчивайте уже вашу речь, Кнедлик. И хоть приговоренный здесь вы, однако время ко смерти движется для всех.
— Вот это вы очень верно сказали, Ваша честь, — сказал Кнедлик. — Поэтому да, я продолжу. На очереди моя третья жертва — мой начальник Мартин Градец.
Я понимаю, и в ходе этого процесса об этом в шутку намекали неоднократно, что многие в сердцах мечтали убить своего начальника, поэтому важно сказать, что эта история совсем не о том, как одному рабу удалось осуществить свою тайную мечту. Более того, я вынужден сказать, что доказательства, представленные суду детективом Лански по поводу того, что я якобы имел крупный денежный долг перед своим начальником и в связи с этим испытывал к нему ненависть, не соответствуют действительности. Никакого долга я перед ним не имел и никакой ненависти к нему не испытывал. Более того, Мартин Градец был моим лучшим другом и, возможно, даже единственным настоящим другом.
Судья усмехнулся со словами: — Ох, Кнедлик! Ну вы и заливаете!
— Я понимаю, — ответил Кнедлик на усмешку судьи, — что это звучит как абсурд. Но звучит это как абсурд только потому, что мнение о Мартине Градеце у суда сформировалось благодаря косвенным показаниям свидетелей, которые не знали Мартина так близко, как знал его я.
Дело в том, что свидетели, давшие характеристику на господина Градеца, так же, как и я, являлись его подчинёнными. Но не являлись его друзьями. Они характеризовали его как чёрствого, алчного и злопамятного человека, какого якобы не грех и убить. Но таким он в сущности не был. Но такое отношение мне понятно. Так неуспешные люди часто относятся к более успешным, зависть буквально ослепляет их, и в более успешном человеке они всегда найдут то, что расходится с их нравственными представлениями.
И так как суд опрашивал свидетелей из одного круга, а именно — из круга неуспешных людей, то и абсолютно логично, что образ Мартина Градеца сложился для него в виде ублюдка, который заслуживал смерти. Забавно, кстати, было наблюдать, как у присутствующих зрело чувство ненависти, которого бы, пожалуй, хватило на несколько убийств. Тогда как мой истинный мотив убить этого человека был не в ненависти к нему, а в любви к нему.
— С меня хватит этого фарса! — вскочил со своего места какой-то мужчина и вышел из зала.
Судья проводил этого мужчину многозначительным взглядом, после чего сказал в зал:
— Кто-нибудь ещё желает последовать примеру этого господина?
Никто не ответил. Тогда судья театрально провозгласил:
— Ну тогда продолжим этот удивительный сериал под названием «Кнедлик и его благородные деяния», — что вызвало смех в зале.
Кнедлик спокойно продолжил:
— Мы с Мартином воевали в Косово, бок о бок, как говорят в таком случае, под одной шинелькой ночевать приходилось. И вот в одну из таких ночей Мартин как бы в шутку попросил меня: «Юрата, друг, когда всё это закончится… и если нам с тобой удастся выжить в этом аду… если окажется, что идеалы, за которые мы здесь боремся, окажутся фальшью, пожалуйста, застрели меня из своего охотничьего ружья». Он знал о моём увлечении охотой и знал о наличии у меня такого ружья. Тогда я ему так же как бы в шутку ответил: «Конечно, брат, никаких проблем!»
После этого якобы шутливого разговора минуло много лет. Мой друг стал успешным предпринимателем, открыл свой магазин. Но за этой успешностью крылась его глубокая депрессия. Все его идеалы, за которые он боролся, оказались лишь политическими играми, из-за которых погибло много его друзей. Не говоря уже о том, что и себя он чувствовал мёртвым. Он не мог найти себя в этом новом мире, хоть внешне и казалось, что он счастлив.
И однажды, когда мы пьянствовали с ним, он напомнил мне о своей просьбе. Я тогда опешил: «Ты чего, Мартин, — говорю, — совсем с катушек съехал?»
А он: «И вовсе нет. Просто я уже не могу так. Когда я в окопе вот этими руками душил совсем юного пацана, которому, кажется, не было даже восемнадцати, я свято верил, что делаю это во имя истины. Но теперь я понимаю, что я прервал эту, по сути, ещё даже не начавшуюся жизнь только из-за того, что какие-то там политики решили, что этот мир должен быть не ТАКИМ, а ЧЕРЕЗ — МАТЬ ЕГО — ТАКИМ. И я больше не могу жить с этой мыслью. — Он немного помолчал, а потом сказал: — Но я не хочу вешаться, как какой-нибудь романтик. Я хочу умереть как солдат. Ты не переживай, Юрата, я уже давно всё придумал, как сделать так, чтобы ты остался чист. Я оставлю тебя в магазине за главного, а сам объявлю, что отправляюсь на охоту. А на охоте, сам знаешь, всякое случается: кто-нибудь случайно во что-нибудь стрельнёт, и потом ищи-свищи этого горе-стрелка. Ты же закроешься в моём кабинете, ну, собственно, будешь вести себя так, как я обычно веду себя на работе последние полгода. Так у тебя будет железное алиби. На самом же деле ты выйдешь через чёрный ход и отправишься за мной. Я буду ждать тебя на пересечении Лужицкого Семинаре и Цигельна, как тогда, помнишь, я ждал тебя на развилке дорог у Преоце, и мы отправились с тобой в увольнительную». — «Да, помню», — ответил я, улыбнувшись, вспомнив то чувство свободы, которое было у меня в тот день.
Мы сделали всё так, как условились с Мартином. Когда мы углубились в лес достаточно, я немного дал ему время, чтобы он побыл наедине с собой. Помню, как он стоял, держась за ствол дерева и смотря вверх на его крону, как будто разговаривал с ним. Потом он повернулся ко мне и уверенно сказал: «Я готов», — и поднял правую ладонь вверх.
Этот жест у нас на фронте означал, что только что ты убил врага, отомстив, как у нас говорили, «за пацана». Таким образом Мартин отомстил сам себе за того невинного пацана.
4
— Вам бы романы писать, — сказал судья, — ей-богу, душераздирающие. Жаль только, что времени у вас осталось мало.
— Времени у меня было более чем достаточно, — сказал Кнедлик, — чтобы подумать. И если честно, я бы даже сократил это время. Слишком много времени для раздумья над жизнью, это утомляет.
— А нас утомили ваши истории, — сказал судья. — Без обид, Кнедлик. Прочитай я их где-нибудь в художественной книге, вероятно, они бы меня даже заняли. Но, учитывая обстоятельства, эти истории весьма утомительные.
— Это, кстати, забавно, — сказал Кнедлик. — Всюду эти обстоятельства. Мы всю жизнь являемся рабами обстоятельств. Как же мало в мире людей, которые выше обстоятельств. И вот я говорил о том, что многие завидовали Мартину. Со стороны его судьба выглядела действительно счастливой: выжил на войне, преуспел в делах. Это правда, он действительно был счастливчиком. Ему даже посчастливилось обмануть саму матушку-судьбу! Он не стал ждать от неё решений, а сам распорядился своей смертью, сам её выбрал, сам спланировал и сам привёл приговор в исполнение. Это ли не высшая свобода? И если бы вы, Ваша честь, спросили меня, какой судьбе я больше завидую, вашей или Мартина, то не задумываясь я бы ответил, что я искренне завидую судьбе друга. Вы — раб обстоятельств, а по сути — раб судьбы. Он же — подчинил судьбу себе.
— Звучит высокопарно, — сказал судья, — по-книжному. Но что же по поводу вашей предпоследней жертвы? Об этом человеке явно не скажешь, что он был баловнем судьбы или стал выше обстоятельств.
— Совершенно верно, Ваша честь. Не скажешь. Но я — не Мартин Градец, я, скорее, такой же раб обстоятельств, и не мог выбирать себе жертв. Исходя из моих выводов, все жертвы выбрали меня сами. Так случилось и с этим человеком.
Его имя и фамилию я узнал только здесь, в ходе этого заседания. А сейчас — простите меня, пожалуйста, — уже вновь забыл.
— Этого человека звали Игнац Гесс, — строго сказал судья.
— Да, бедняга, — с грустью сказал Кнедлик. — Он был бездомным. И вряд ли кому пожелаешь такой судьбы. И такой ужасной смерти…
— Но ведь это вы толкнули его под трамвай, — сказал судья.
— Да, — сказал Кнедлик. — Правда, я в этот момент находился в другом месте.
— В каком ещё другом месте?! — возмутился судья. — Что за фантастика?!
— Натурально в другом месте. Не знаю, как уж там свидетели показали, что это именно я стоял на трамвайной остановке. Но это исключено.
— Ничего не понимаю! — был обескуражен судья. — Толкнули вы?
— Да.
— Но вас там не было?
— Совершенно верно.
— Что за чудеса?! — воскликнул судья, взмахнув руками вверх, и в зале вновь раздался смех.
— Сейчас я всё поясню, Ваша честь. Дело в том, что встретил я этого беднягу на вокзале в тот же день, когда застрелил Мартина. Надо ли говорить, что состояние моё было удручённым? Я был сам не свой. Этот человек подошёл ко мне с безобидной просьбой, свойственной всем бродягам. Он сказал: «Господин, подайте ради Христа».
Я ещё раз повторюсь, что был в состоянии крайнего напряжения. Обыкновенно я не оскорбляю чувств верующих. Но тогда я ответил этому бедняге, что не верю в Христа.
«Ну тогда просто… — замешкался он, — ради всего святого».
Я раздражённо ответил словами Бодхидхармы: «Нет никакой святости. Всё это выдумки человеческого ума. С точки зрения вселенной, нет ни святости, ни греха».
Бродяга смотрел на меня как оторопелый. Мне, разумеется, не стоило лезть в его христианский ум со своими антирелигиозными ценностями. Мне, как и подобает любому доброму человеку, стоило бы просто ему подать. Тем более, что в кармане у меня имелось денег более чем достаточно для подаяния.
Но моё состояние взяло надо мной верх. И я принялся доказывать ему, что его спасение не во Христе и не в ком бы то ни было другом, а только в нём самом. Что ему, вместо того, чтобы испытывать жалость к себе, стоило бы попытаться сделать хоть что-нибудь, чтобы быть достойным своего существования.
С моей стороны было глупо надеяться, что этот человек, имея многолетний опыт жалости к себе, вдруг за несколько минут обретёт мужество. Поэтому его реакция была абсолютно логична.
«Да пошёл ты на хер! — сказал он. — Не хочешь давать денег — так бы и сказал! Тоже мне, философ ***в!»
Меня тогда оскорбило не столько его ругательство, сколько его слепость к искреннему желанию помочь. И тогда я не выдержал и ответил: «Ну тогда тебе нет никакого смысла продолжать это убогое существование! Иди, вон, бросься под трамвай!»
Поэтому, Ваша честь, никаких чудес. Я действительно подтолкнул этого человека к смерти. Но в момент его последнего шага я действительно уже был далеко.
— Хотите сказать, — спросил судья, — что он покончил с собой?
— Я не берусь утверждать этого однозначно. Меня там не было. Может быть, он просто на мгновение потерял бдительность, оступился. Но коли уж произошло такое совпадение, то я имею основание полагать, что мои слова сильно задели этого человека. Поэтому я не намерен снимать с себя ответственности. Слова — это продолжение мыслей и начало действий, поэтому нам нужно быть крайне внимательными к тому, что мы говорим.
5
— М-да, — сказал судья, — пожалуй, я не буду комментировать эту историю, дабы не давать вам более поводов для вашей дальнейшей демагогии. Предложу лишь вам перейти к заключению вашей душещипательной речи.
— Справедливо, Ваша честь, — сказал Кнедлик и приступил к рассказу о последней жертве: — Её звали Катарина. Присутствующим она более известна как Бронислава Цибулка, но я буду называть её так, как она представилась мне в день нашего знакомства — Катарина. Для вас — она проститутка, падшая женщина. Для меня — возлюбленная.
Мы познакомились на Святого Вацлава, возле костёла Штепана. Это ближайший от моего дома храм. В тот день на меня навалилась депрессия. Угрызения совести мучили меня. И я чуть было не совершил глупейший поступок, решив отправиться на исповедь. Большинство людей считает, что самое сильное желание убийцы — скрыть свои преступления. Но это не так. Самое сильное желание убийцы — хоть кому-нибудь рассказать о своих деяниях, облегчить душу, так сказать. Так я стоял возле входа в храм. Долго стоял, не решаясь войти. Всё думал. И вот ведь до чего додумался: а с какого это чёрта я должен исповедоваться перед человеком, который поклоняется Церкви — той самой Церкви, на совести которой столько крови, что ей вовек не отмыться?
Тогда у меня родилась смешная мысль: если уж кому исповедоваться, так лучше самой распоследней шалаве, чем церковнику. Ох, — задумчиво сказал Кнедлик, — я убеждён, что все проститутки мира слышали куда больше откровений, чем все священники мира.
В зале раздались смешки. Кнедлик продолжил:
— И в момент этой мысли ко мне подошла девушка. Совершенно бесцеремонно она осмотрела меня оценивающим взглядом и после сказала: «Господин не желает ли развлечься?»
Я же, будучи воспитан человеком весьма практическим, спросил: «А какие нынче расценки?»
«Орально — тысяча крон, — как на базаре выдала она, — классика — две пятьсот».
«Мне бы просто поговорить…» — сам от себя не ожидая, как закомплексованный мальчишка проговорил я.
«Просто поговорить — это как классика», — заявила она.
«Ничего себе у вас расценочки! — возмутился я. — За простой разговор, как за классику?!»
На что девушка с усмешкой ответила: «Ну это для вас — это простой разговор. Для меня же это означает, что вы будете трахать мои мозги! А я трахаюсь за две пятьсот!»
В зале раздался откровенный смех.
— Но я был бы не я, — продолжил Кнедлик, — если бы всё же не сторговался до двух тысяч.
Некоторые мужики в зале откровенно ржали, а один не выдержал и выкрикнул:
— Я знал эту Катарину! Она мне за полторы давала!
Судья уже неустанно молотил своим молотком, впрочем, сам еле сдерживаясь от смеха.
Кнедлик выждал, пока все успокоятся, и продолжил:
— Я договорился с ней о нижеследующем: я предложил ей прогуляться по городу, рассказать ей свои истории, оплатив каждый час прогулки по две тысячи и пообещав ещё так же оплатить ужин. Она согласилась. И во время этой прогулки я рассказал ей всё, обо всех своих жертвах. Тогда я был абсолютно убеждён, что она не отправится заявлять на меня в полицию. Проститутка пойдёт в полицию? Я вас умоляю! Но тут произошло нечто для меня неожиданное. Я то был уверен, что уже через несколько минут после начала моих историй она сбежит от меня при любом удобном случае. Но как бы не так! Она внимательно выслушала всё, после чего неожиданно спросила: «Может быть, выпьем?» Я был удивлён и даже немного разочарован её легкомысленным бесстрашием. Но согласился. Мы зашли в ближайшее кафе и заказали по бокалу вина. К моему удивлению, она довольно неплохо разбиралась в винах.
После нескольких минут молчаливой дегустации я всё же спросил: «После моих историй тебе не страшно оставаться со мной?»
Её ответ меня обескуражил: «Возможно, после моих историй тебе станет страшно оставаться со мной…»
Глаза мои инстинктивно расширились, и я вопросительно и молча глядел на неё.
«Я ведь, — пояснила она, — и сама не ангел… Я свела в могилу троих мужей…»
Я не верил своим ушам! Она, распознав это моё недоверие, сказала: «Это чистая правда. И раз уж ты был со мной так откровенен, я поделюсь с тобой своими историями. — И с иронией добавила: — С кем же ещё можно так легко поделиться своими преступлениями, как не с другим преступником?»
И она начала свой рассказ:
«Я вышла замуж, когда мне было лишь семнадцать. Молодая была, глупая. Муж был старше меня на восемь лет. До свадьбы он был весьма романтичен и щедр. Но после свадьбы — оказался совершенно другим человеком, как в таких случаях принято говорить — снял маску. Не прошло и месяца супружеской жизни, как он начал меня бить. Ему не нравилось буквально всё: как я готовлю, как содержу дом, как веду себя при его друзьях. И любая с моей стороны оплошность заканчивалась побоями. Человеком он был состоятельным, был заведующим банком. Поэтому имел множество связей, в том числе среди юристов. Потому после первых же побоев он мне заявил, что обращаться в полицию бессмысленно.
Я всё терпела. Но злость накапливалась во мне. В голове начали рождаться мысли о том, как бы я могла отомстить мужу. Но возмездие приходило лишь во снах, когда я видела его то заключённым в тюрьму, то лежащим в гробу.
Однажды у моего мужа начались проблемы в банке. И часто по вечерам он возвращался выпивший. В трезвые же вечера — засыпал лишь после дозы снотворного. И в один день я решилась. В стакан с Бехеровкой я подмешала ему тройную дозу снотворного. И сердце его не выдержало. Я инсценировала всё так, словно он из-за сильного алкогольного опьянения не рассчитал дозу снотворного. И случай признали самоубийством по неосторожности».
«Умно придумано», — сказал я.
«Да, собственно, — сказала она, — я ничего и не придумывала. Всё произошло как-то… интуитивно. — Она немного помолчала, потом добавила: — Но после этого случая я поклялась себе больше никогда не выходить замуж».
«Но ты же сказала, — уточнил я, — что ты убила троих мужей…»
«Это я так, утрированно, — ответила она, — двое других не были моими мужьями формально.
После этого случая я решила стать женщиной свободной, решила, что раз уж многие мужчины позволяют себе иметь множество беспорядочных связей, то почему бы мне не стать женщиной… с опытом? Мне захотелось попробовать других мужчин. Отношения с ними длились недолго. Но, как правило, они были яркими.
Одним из таких мужчин был Доминик. Он был хоккеистом, сильным, харизматичным парнем, и очень красивым. Мы случайно познакомились на вечеринке, посвящённой его чествованию как лучшего игрока сезона. Я тогда подумала, что это отличный вариант для классной ночи. И мы отправились в отель. Откуда ж мне было знать, что он — любитель немного придушить своих партнёрш в постели? Но я то, ещё хранившая в памяти побои от мужа, интуитивно восприняла это как угрозу и, защищаясь, ударила его по голове тем, что первое попалось мне под руку. А попался мне увесистый кубок лучшего игрока сезона, которым Доминик хвастался передо мной весь вечер. Странно, но я тогда не запаниковала. Схватила какую-то тряпку и стала быстро стирать свои отпечатки со всех поверхностей. Вышла из отеля через чёрный ход.
В газетах потом много писали об этом деле. Что, мол, был жестоко убит подающий надежды спортсмен, отец — как оказалось — троих детей. Но в итоге дело было приостановлено за недостаточностью улик. Повезло».
«Да-а-а. Повезло», — подтвердил я.
«Ну а третьим «мужем», — продолжила она, — был уже мой сутенёр. К тому времени я уже окончательно разочаровалась в мужчинах, которым, по моему глубокому убеждению, от женщин нужно было одно из двух извращений: секс или женитьба. Мой же сутенёр в этом отношении был самым настоящим извращугой: он хотел от меня и того, и другого. Но ни того, ни другого — не получал. И однажды он решил наказать меня за мою строптивость: вместе с несколькими своими друзьями он насиловал меня сутки, предварительно нарядив меня в свадебное платье.
Я ответила адекватно: разыскала каждого из его друзей и предложила им сделку. На каждого из них я написала заявление в полицию, что послужило мне гарантией. Генетического материала, доказывающего их половое присутствие во мне, было более чем достаточно, чтобы засадить каждого из них надолго. Но я предложила им следующее: их другу — то бишь моему сутенёру — отрезать яйца в качестве исчерпания инцидента. И они, будучи настоящими подонками, согласились. Позже мой сутенёр, не вынеся позора, повесился».
Вот так, обменявшись нашими преступными откровениями, мы прониклись доверием друг к другу и стали встречаться. Наши встречи были страстными и свободными, лишенными всяческих обязательств, оттого всегда ожидаемыми. Но при этом каждый из нас ясно помнил, что он встречается с убийцей, не питал иллюзий по поводу того, что наша любовь окажется сильнее нашей природы. Поэтому мы оба всегда были готовы к неожиданному исходу наших отношений. Вопрос заключался лишь в том, кто из нас окажется первым. И если честно, то я абсолютно был готов к тому, что моя возлюбленная опередит меня, и даже этого желал. Я действительно не мог бы пожелать себе лучшей смерти, чем от рук возлюбленной. Но, как оказалось, одно дело — так предполагать на умственном уровне. Но совсем другое дело — инстинкт. Наши инстинкты часто идут вразрез с нашими моральными убеждениями. И когда наступает момент, в котором наша жизнь подвергается угрозе, мы инстинктивно спасаем свою жизнь, напрочь забыв о своих убеждениях.
Так случилось и в наших отношениях. Этот момент настал. Не думаю, что Катарина тщательно обдумывала такой исход. Но однозначно она была к нему готова. Вероятно, она опасалась, что я нанесу удар первым, не доверяла мне окончательно. Что ж, это может означать только то, что она не была влюблена в меня так сильно, как я в неё. Но, думается мне, это нормально. В любых отношениях всегда кто-то любит сильнее.
В тот вечер мы решили остаться дома и вместе приготовить ужин. Мы были на кухне. Я разделывал рыбу и заметил, что нож туповат. Тогда я спросил её, чем можно наточить нож. Она насторожилась, глядя на меня с ножом в руке. И сказав, что сейчас принесет точильный камень из кладовой, вышла с кухни. Прошло минут пятнадцать, и я решил напомнить ей о своей просьбе, позвав её по имени. Но ответа не последовало. Тогда я пошёл к кладовой, при этом забыв оставить нож на кухне. Дверь в кладовую была открыта, но Катарины в ней не было. А когда я обернулся, она стояла с пистолетом, направленным на меня.
«Ты чего?» — спросил я.
«Что, хотел прирезать меня?» — возбуждённо спросила она.
«И в мыслях не было», — ответил я.
«Брось нож», — приказала она.
Я бросил нож в сторону так, чтобы он не поранил её. Она посмотрела на нож, потом на меня и сказала: «Раздевайся!»
Я быстро разделся догола. Она всё это время стояла, не опуская пистолет. Тогда я подошёл вплотную и, упёршись лицом в дуло, сказал: «Хочешь — стреляй, хочешь — люби…» Тогда она резко отбросила пистолет в сторону и накинулась на меня. Мы долго и страстно занимались любовью на полу. Должен сказать, что это был лучший секс в моей жизни.
Теперь я понимаю, что наша любовь могла существовать только в моменты страсти. Так произошло и тогда. Как только наши животные чувства исчерпались и мы вновь обрели разум, страх вновь овладел Катариной и её рука потянулась за лежащим рядом пистолетом. Схватив его, она резко повернулась ко мне, но тут же наткнулась животом на нож, который — я сам не осознал как — оказался в моей руке.
6
— Ну вот, — констатировал судья, — что и требовалось доказать: типичный инстинкт убийцы, который по своей сути является гипертрофированным инстинктом самосохранения.
— Пожалуй, так, — согласился Кнедлик. — И для судебной системы, и для гуманистического общества в целом — этот вывод является окончательным и — самое главное — очень удобным: теперь этот вывод можно запереть на замок, или расстрелять, или посадить на электрический стул. Но однозначно одно: этот вывод невозможно исключить из бытия.
— Не понимаю, — спросил судья, — к чему вы клоните?
— Видите ли, Ваша честь, — сказал Кнедлик, — для убийцы окончательный вывод заключается в другом. В тот вечер, когда я сидел на полу в луже крови, держа за руку свою возлюбленную, для меня, собственно, вопрос так и не стоял: являюсь ли я убийцей или нет? Уже тогда, хоть, вероятно, и бессознательно, я понимал, что общество решит эту дилемму за меня и совершенно справедливо. Для меня же вопрос заключался вот в чём: мог ли я прийти к другому исходу? Был ли у меня выбор?
— Интересно, — сказал судья, — и к какому же выводу вы пришли?
— Для начала, — сказал Кнедлик, — я задам вам такой вопрос: смерть, как сущность, является чем-то ненормальным в природе?
— Как сущность, — ответил судья, — смерть — это, разумеется, явление абсолютно нормальное.
— Правильно, — сказал Кнедлик. — Ведь как мы можем понимать, что такое жизнь, если не знаем, что такое смерть? Как мы можем ценить жизнь, если не знаем смерти?
— Ну, — сказал судья, — с философской точки зрения — это так.
— Следовательно, — сказал Кнедлик, — как мы можем любить, уважать и ценить гражданина законопослушного, если не знаем, кто в нашем обществе преступник? Ведь человек законопослушный является таковым только на фоне преступника.
— Не хотите ли вы сказать… — хотел было судья возразить Кнедлику, но тот перебил его:
— Я не хочу сказать, что преступника не нужно наказывать. Как я уже неоднократно говорил: преступление должно быть пресечено, классифицировано в обществе и подвергнуто справедливому наказанию. Но хотя бы за одно мы должны быть благодарны преступнику: за то, что он избавил нас от преступной судьбы, указал нам путь законопослушных граждан, взяв преступную судьбу на себя.
В конце концов, — добавил Кнедлик с иронией, — не будь преступников — и вы, Ваша честь, и все эти многоуважаемые адвокаты, прокуроры и детективы, все труженики правовой системы остались бы без работы.
— Чего же вы хотите, — спросил судья с усмешкой, — чтобы суд выразил вам благодарность? — что вызвало смех в зале.
— Нет, — спокойно ответил Кнедлик, — публичного признания я не требую. Я лишь прошу выслушать меня до конца, благо я подошёл к заключительной части своей речи.
— Ну слава богу! — вырвалось у судьи. — Будьте так любезны!
— Благодарю, Ваша честь. Когда я сидел там, на полу, в луже крови, я вдруг отчётливо осознал, что этот исход — совершенно логичный исход тех решений, которые я принимал на протяжении всей своей жизни. Другого исхода просто не могло быть. Ведь исход — это не результат какого-то одного решения. Это результат сложного сплетения многих решений. Иными словами — результат всей жизни. И чтобы исход был иным — совершенно недостаточно принять какое-то одно решение. Чтобы исход был иным, по сути, нужно прожить иную жизнь.
Судьбу сложно изменить не потому, что она предначертана. Она не предначертана. Судьба — это сложное сплетение наших ежедневных решений. Сплетение — в данном контексте — очень правильная метафора. Недаром паутина является символом судьбы. Вдумайтесь. Если на протяжении всей жизни вы плели одну паутину, хватит ли вам в самом конце жизни времени, чтобы распустить эту и начать новую паутину? Паутина получилась такая, какая получилась.
И если получилось так, что вы стали убийцей — имейте мужество это признать и отдать себя на суд общества. Ведь смирение в данном случае — это единственное, что вам осталось. Ведь самое страшное наказание для вас — совсем не то, которое определило вам общество. Самое страшное наказание — это несмирение, по сути — непримирение с тем, кем вы являетесь.
Этот суд… Любой суд — это всего лишь формальность. Суд лишь оглашает приговор. Но в сущности — этот приговор мы выносим сами себе на протяжении всей жизни, мы сплетаем его из своих решений.
Таким образом, эта речь — не попытка оправдания, но попытка смирения.
С этими словами Кнедлик протянул руки вперёд, дав понять страже, чтобы на него надели наручники и вывели из зала.
— Подождите! — вдруг выкрикнул мужчина из зала. — Но вы же обещали ответить на мой вопрос!
— Ах да, — обернувшись, сказал Кнедлик. — Ваш вопрос касается не меня. Ибо вас абсолютно не интересует, попаду ли я в рай или нет. Ваш вопрос обращён к вам же. В действительности вас интересует, попадёте ли в рай вы сами. Так вот: когда вы смиряетесь — рай и ад растворяются и становятся единой сущностью. Это даже не две полярности, которые дополняют друг друга и о которых говорят психологи. Для смиренного человека нет ни рая, ни ада. Для смиренного человека — всё едино. И сам смиренный человек неделим с единой сущностью бытия.
После этих слов Кнедлик повернулся и уверенно пошагал к выходу. Зал всполошился, в сторону Кнедлика стали звучать ещё какие-то вопросы. Зал словно не желал отпускать его, уже не понимая, как когда-то Понтий Пилат, кого же в итоге они казнят, грешника или праведника?
7
Большой пассажирский теплоход отправлялся от центральной городской пристани в Новый Свет. В одной из люксовых кают корабля на мягком кресле полулежал изрядно пьяный детектив Лански. В руке он держал бокал с дорогим вином.
Рядом с креслом стоял журнальный столик, на котором стоял небольшой круглый аквариум, в котором плавала только одна, но довольно крупная лупоглазая рыбка.
— Какая интересная рыбка! — Лански приподнялся, чтобы поближе рассмотреть её. — Я не знаю, как тебя зовут… Но я надеюсь, ты будешь не против, если я буду называть тебя — Ваша честь? О-о-о! Молчание — знак согласия…
Ваша честь, я не такой смелый, как Кнедлик. Мне бы никогда не хватило духу вот так же, как он, во всеуслышание признаться во всех своих грехах. Но здесь… в этом… — он окинул взглядом каюту, — довольно уютном и безопасном месте я выскажу вам, Ваша честь, всё, что уже более не в силах держать в себе.
Всё началось в тот день, когда ко мне в офис пожаловала молодая и чертовски привлекательная девушка, называвшаяся Катариной. Я спросил, какого чёрта ей надо. Но она начала разговаривать со мной какими-то загадками. «Что, — говорит, — господин Лански, за последний месяц работы привалило?»
Я, так как был уже конец рабочего дня и я был значительно утомлён, раздражённо ответил: «Вам то какое дело?!»
«Дело есть, господин Лански, — сказала она. — Самое настоящее дело! Самое ответственное!»
«Послушайте, — сказал я, — если вы и далее намерены разговаривать со мной загадками, то я незамедлительно выставлю вас взашей и не постесняюсь, что вы дама».
Тогда она сказала: «А если это дело касается одновременно всех ваших дел, которые вы никак не можете связать воедино?»
Меня эта информация ободрила, как стакан американо. Но я подозрительно спросил: «Откуда у вас сведения о моих делах?»
Она ответила: «А что, если от первого лица?»
Я заявил: «Предупреждаю вас, не стоит со мной играть в игры!»
Тогда она уверенно начала свой рассказ: «Дело в том, что у меня есть любовник. Его фамилия — Кнедлик. Как любовник — он просто бог! Но… как член социума — личность весьма заурядная. Он простой продавец в книжном магазине. И с первого взгляда он кажется всем добродушным, приветливым и открытым человеком. Не так ли часто выглядят маньяки, которые ведут двойную жизнь?»
«Ближе к делу», — нетерпеливо сказал я.
«Кнедлик, — продолжила она, — однажды был со мной так откровенен, что рассказал мне об ужасных злодеяниях, совершенных им в трезвом рассудке».
«Каких таких злодеяниях? — нервно спросил я. — Не тяните уже!»
«Всех тех злодеяниях, — сказала она, — которые были совершены за последний месяц и дела по которым ведёте вы, господин Лански».
«Не говорите глупости! — вспылил я. — Как вас там? Катарина? Я не такой дурак, чтобы поверить в этот вздор! Я детектив с серьёзным стажем и с уверенностью вам заявляю, что все эти преступления не мог совершить один человек».
«С чего вы это решили?» — спросила она.
«А с того, милочка, что все преступления настолько разные, имеют настолько различный почерк… Да и улик, которые бы хоть как-то, хоть косвенно связали эти дела — нет».
«А как насчёт чистосердечного признания?»
«Ох, милочка! Во-первых, то, что он рассказал вам в порыве чувств, совершенно не означает, что вот так же на духу он поведает всё под протокол. Да и во-вторых, чистосердечное признание без серьезной доказательной базы не имеет силы в суде».
«То есть хотите сказать, что свою вину тоже нужно ещё доказать?»
«Совершенно верно».
Она глубоко задумалась. А потом решительно сказала: «Значит, остаётся только одно… Сфабриковать улики».
Я откровенно засмеялся. Говорю: «Милая моя! Вы что, сериалов насмотрелись? Да и какое должностное лицо пойдёт на такое сознательное преступление?»
На что она совершенно дерзко заявила: «Ну так знамо какое. Вы и пойдёте».
Я вновь не смог сдержать смех. Спрашиваю: «С какого такого перепугу?»
А она: «Ну, скажем, не с перепугу… А всего лишь соблазнившись предложенными материальными благами…»
Я сквозь смех: «Взятку хотите мне дать? Однако! Такого ещё не бывало в моей практике! Взятка за то, чтобы человека посадить! Чтобы за скрытие улик — это да, предлагали…»
«И вы брали?» — ехидно спросила она.
«А вот это уже не ваше дело!» — сказал я не подумавши, и лишь потом сообразил, что наш разговор становится слишком откровенным.
И в этот момент она так победоносно посмотрела на меня, и выдала: «Один миллион крон — и вы сделаете всё так, как я вам скажу! Подстроите улики так, чтобы в суде не возникло ни единого сомнения в виновности Кнедлика».
Один миллион крон, Ваша честь! Я таких денег сроду не видел! Но я не был так доверчив. Самолюбие ещё держало марку. Я сказал: «Я не такой дурак, как вы думаете, чтобы поверить во весь этот фарс!»
«Не дурак, — совершенно серьёзным тоном сказала она. — Вы мне совершенно не представляетесь дураком. Напротив — человеком весьма и весьма умным. Но… я бы сказала — слегка падким на искушения…»
Чёрт побери, Ваша честь! А ведь это она очень верно заметила! Дьяволица! Ведьма! Приспешница этого дьявола — Кнедлика. Как же это она верно нашла меня, такого неустойчивого к соблазнам?..
И тогда она вновь искусила меня: «Один миллион крон, господин Лански! Здесь и сейчас!»
«И что же вы… — пролепетал я, — достанете миллион прямо из вашей дамской сумочки?!» — ещё стараясь выдерживать ироничный тон.
И тут, Ваша честь, она показательно открывает свою сумочку и достаёт из неё несколько толстенных пачек с новенькими купюрами! И со шлепками выкладывает их на стол!
«Пересчитывать будете?» — чуть ли не голосом гангстера спросила она.
Моё самолюбие ещё билось в последних конвульсиях. И я жалобно из себя выдавил: «Да на кой хрен вам всё это надо то?!»
Она ответила: «Если вам так интересно, то я расскажу, на кой хрен. Но вы уверены, что после этого вы сможете спать?»
«Я не уверен, — отвечаю, — что смогу спать, не зная правды».
«Хорошо, — сказала она, — тогда слушайте. Думаю, вы всё поймёте, когда я вам расскажу, за что я полюбила Кнедлика. В одном из наших разговоров он сказал: «Дело в том, что большинство людей живут в мире иллюзий. Они всё воображают себя в какой-то другой роли: в роли более успешных, более богатых, более здоровых людей. Но никак не могут принять свою настоящую жизнь. И именно поэтому они страдают. То есть, как бы это смешно ни звучало, они страдают не потому, что их жизнь плоха, а потому, что они не могут принять её такой. Но жизнь слишком коротка, чтобы постоянно гоняться за иллюзиями. Я считаю, что человеку надо бы иметь мужество, чтобы принять всё как есть. Только тогда он начинает жить в гармонии. То есть злодею нужно принять свою сущность. И доброму герою так же нужно принять свою сущность. Ведь по сути: и добрый герой, и злодей находятся в сходных ситуациях. Добрый герой ведь является добрым не для всех. Для кого-то он обязательно является злодеем. И с этим ему так же придётся примириться, как злодею с тем, что весь так называемый „добрый мир“ против него. По сути — лёгкой судьбы не бывает. Тяжело и доброму герою, и злодею. И если бы у Вселенной спросили, а она могла ответить, то она бы сказала что-то вроде: „Ребята, какие ещё Гитлер и Иисус? Я никого к вам не посылала. Вы сами боготворили их и сами же казнили“. Именно поэтому, — сказал Кнедлик, — я совершенно не хочу гоняться за иллюзией, что когда-то общество примет мою правду и простит меня. Но и жить так дальше, с осознанием того, что я убийца, я не могу. Поэтому единственный путь для меня — это чистосердечное признание и справедливое наказание. Я не собираюсь сидеть и бояться стука в дверь. Я сам пойду и постучу в дверь правосудия». Уже тогда, — продолжила Катарина, — мы с Кнедликом знали, что нет никаких улик против него. И эти обстоятельства буквально выводили его из себя. И тогда я откровенно его боялась. Я понимала, что, в сущности, он никогда не будет счастлив со мной. Он будет счастлив лишь тогда, когда его судьба свершится».
«Ну так почему же, — недоумённо вопросил я, — здесь, передо мной, стоит не он, а вы?!»
«А потому, — ответила она, — что он никогда бы не принял от меня такую жертву. Чтобы я ради него пошла на очередное преступление».
«Ну и откуда у вас такие деньги?» — логично спросил я.
Она ответила: «Они достались мне по наследству от моего мужа, банкира, который умер при таких обстоятельствах, что воспользоваться этими деньгами мне до сих пор не позволяла совесть».
Лански трясущейся рукой подлил себе вина в бокал, потом поднёс бокал к аквариуму и со словами: — Ваше здоровье, Ваша честь! — символично чокнулся бокалом с аквариумом, отчего рыбка в испуге переметнулась к другой стороне своего крохотного мирка.
— Эта дьяволица, — продолжил он, отхлебнув вина, — очень хорошо всё придумала. Она, видимо, в силу своей профессии, знала многих людей, которые знали меня не понаслышке и знали мою продажную сущность. Поэтому она была уверена, что я приму её предложение.
И я принял! И действительно подстроил все улики так, чтобы они явно указывали на Кнедлика.
И так свершилась судьба Кнедлика. А заодно — и судьба Катарины. Ваша честь, — Лански усмехнулся, — Кнедлик был очень умным и мужественным. Но, как оказалось, не таким умным и мужественным, как Катарина. Кнедлик наивно полагал, что убил Катарину в порыве инстинкта самосохранения. То есть — в сущности так и было. Но только этот момент был очень тонко продуман самой Катариной. Она, уставшая от такой жизни, решила закончить её тем, чтобы умереть в руках любимого мужчины.
Рыбка, имея слишком короткую память, вновь вернулась на сторону к Лански и смотрела на него своими большими глазами так, словно ей действительно интересно.
— Но с другой стороны, Ваша честь, — продолжил Лански, — и Катарина оказалась не такой умной, как Кнедлик. Я вам скажу по секрету, что после объявления приговора я не смог устоять перед соблазном посетить Кнедлика накануне казни. Мне надменно хотелось показать ему, что это я свершил его судьбу. Но когда я сказал ему, что это Катарина сдала его, он совершенно спокойно и с улыбкой сказал: «Я знаю».
Благодарность
В конце не могу удержаться от желания поблагодарить Сергея Чигракова за замечательную мысль, которую я использовал в этом рассказе. Как-то раз мы с одним другом, дороги с которым, к сожалению, разошлись, побывали на сольном концерте Чижа в Академической капелле Санкт-Петербурга. В одной части своего концерта Сергей собирал с зала записки с вопросами. Мой друг так же решил адресовать свой вопрос музыканту. Вопрос был наиглупейшим, но его можно было понять, мы ведь тогда были тупыми подростками :) Короче, вопрос звучал примерно так: «Что важнее: любовь или смерть?» И прикольно, как на эту записку отреагировал Сергей. Он тактично не стал зачитывать сам вопрос, но позже мы с другом логически заключили, что это был ответ именно на наш вопрос. Сначала Сергей сказал: «Блин, ребята, ну и вопросики у вас, я вам не философ!» Но потом всё же ответил философски: «Хочешь — люби, хочешь — стреляй…» Я лишь по логике своего рассказа поменял фразы местами. Спасибо, Серёга!