Троффи великолепный

Часть 1. Трофим
Пощёлкивая на стыках рельсовых полотен, трамвай №16 завернул с улицы Серпуховский вал на Шаболовку. Полуночный путешественник напоминал океанический батискаф. Он медленно плыл в густых февральских сумерках, высвечивая «рельеф дна» направленным неоновым светом передних фонарей. В салоне «батискафа» сидел мужчина лет тридцати. Он кутался в широкие полы чёрного кожаного пальто и, подняв воротник, плавил лбом наледь на оконном стекле. Передвигая лоб вверх по искрящемуся холодку, мужчина разглядывал в протопленную полынью ночную пустоту улицы. Февральская позёмка стряхивала с деревьев комья пушистого колкого снега и веером рассыпала его по тротуарам и проезжей части.
Мужчина сидел, уперев голову в трамвайное стекло, третью остановку подряд. Вагоновожатая поглядывала в зеркальце на странного пассажира и поминутно вздыхала, догадываясь, что гражданин морозит лоб неспроста. Действительно, Трофим, так звали мужчину в чёрном плаще, переживал тяжёлое похмелье – состояние катастрофического бессилия перед нелепой и тупой физической болью.
Утренняя выпивка, оборвавшаяся полуденным забытьем, теперь выворачивала желудок и пульсировала в висках наподобие разыгравшегося на ветру деревенского била. Стараясь отключиться от боли, Трофим мучительно восстанавливал события дня.
…Он очнулся, когда за окном уже горели фонари. Неловко сполз с дивана и, помнится, никак не мог подняться на ноги. «Надо купить выпивку и чё-то на хав» – в голове едва ворочалась растрёпанная мысль-полушка. Отыскав среди разбросанных по комнате вещей выходной минимум, он набросил на плечи пальто и, застёгиваясь на ходу, вышел из квартиры. На улице его поджидал колкий миг блаженства! Как только он распахнул парадные двери подъезда, февральский «аппликатор Кузнецова» вонзил в воспалённые щёки и глазницы тысячи огненных игл, охлаждённых до абсолютного нуля. Трофим немного пришёл в себя и вспомнил причину, по которой оказался на улице: утром, упреждая подступающее похмелье, он налил в стакан оставшуюся с вечера водку, на автомате выпил, подошёл к холодильнику и, не обнаружив даже сухой корочки хлеба, сказал себе: «Ща сгоняю в магазин». В этот момент порция выпитой водки изменила состояние мучительного беспокойства на ощущение сладковатого равновесия. Трофим шумно выдохнул, плюхнулся в любимое кожаное кресло и на четверть часа предавался рассуждениям о том, что ему выпало жить в неустроенном мире зла. Люди, населяющие этот мир, грубы и завистливы. А он, человек высокой внутренней организации, непризнанный люден «а-ля Стругацкий», вправе отказать неблагодарным современникам в стремлении украшать свой мещанский быт произведениями искусства! Ради чистоты профессии (Трофим был арбатским художником) он всякий раз после первых ста – ста пятидесяти граммов принимал решение не дарить свой талант этим ханжам, пересмешникам и лизунам. «Ну, уж нет! – говорил он и наливал следующие сто граммов. – Выпьем, Трофимушка, на брудершафт за твой жертвенный гений!» И, разлив по третьей, добавлял: «Лучше затопить собственные корабли, но не подпустить вражеский флот к телу Афродиты!»
Трамвай остановился у метро «Шаболовская». Трофим вздрогнул. Охлаждение лба почти излечило его от внутреннего нестроения, но тупая головная боль и воспалённое состояние кожи лица ещё доставляли немалое беспокойство. «Надо выходить. – Зачем? – Трамвай ждать не будет». Он нехотя поднялся и, скользя по подтаявшему на ступеньках снежку, вышел из вагона.
Автоматические створки захлопнулись, и батискаф, набирая скорость, уплыл в чёрную глубину улицы. Трофим проводил трамвай глазами, поправил на спине рюкзачок и направился к метро. «Поеду-ка к Володьке. Вот что!» – решил он, окончательно приходя в себя.
Вдруг тупой удар сзади в правое плечо вывел его из состояния равновесия. Трофим неловко переступил подмёрзший бордюр тротуара и стал падать. Рюкзачок, в который он машинально сунул кошелёк, паспорт, телефон и зачем-то планшет, какой-то парень ловко сорвал с его плеча и пустился бежать. Падая, Трофим больно ударился коленом о выступ какого-то ограждения. Он поднялся и хотел было броситься в погоню, но, не сделав и нескольких шагов, упал, потому что повреждённую коленку прошила острая игольчатая боль. Полежав с минуту в снегу, Трофим собрался с силами, подтянулся на руках и присел на парапет ограждения. Массируя больное место, огляделся – никого. «Хорошенькое дело!» – подумал он и направился в вестибюль метро, перебирая руками ограждение и припадая на повреждённую ногу.
Старичок-смотритель, сидящий на линии контроля, махнул рукой: «Тебе туда» и направил Трофима в дежурное отделение полиции, расположенное в глубине вестибюля за эскалаторами.

Часть 2. Повод для размышлений
Трофим добрался до дежурного отделения. Он прекрасно понимал: никто пропажу искать не будет, случившееся спустят на тормозах. Однако заявить было необходимо – пропал паспорт, на который завтра же злоумышленник мог открыть сумасшедший кредит, и тогда… Молодой лейтенант записал показания Трофима и сказал, что утром незамедлительно будет оформлено уголовное дело, в рамках которого приступят к розыску заявленной кражи.
– Вы можете меня отвезти домой? – спросил Трофим, массируя коленку.
– Я могу вызвать «Скорую», – ответил лейтенант.
– Вызывайте, – Трофим с удивлением обнаружил перемену в собственном настроении.
Ещё минуту назад ему хотелось наорать на этого сопляка в погонах. Травмированный, оставшийся без копейки денег, он констатировал, что в очередной раз столкнулся с удушающим безразличием этого мира. Однако его обострённое видение (видение художника!) приметило в молодом лейтенанте искреннюю доброжелательность. «Так и до сострадания недалеко!» – подумал Трофим, обеспокоенный таким поворотом дела.
Минут через двадцать подъехала «Скорая». Врач осмотрел коленку.
– М-да, похоже на трещину в мениске. Вы готовы с нами ехать в больницу? – он посмотрел на Трофима с печальной улыбкой. – Тут нужен рентген и гипс. Дома у вас наверняка ни того, ни другого нет.
– Подождите, я дам сопроводительный документ. У него только что украли паспорт, – сказал лейтенант и начал заполнять какую-то бумажку.
«А он и вправду ничего», – ёкнуло в голове Трофима.
                * * *
После короткого осмотра Трофима раздели, водрузили на каталку и повезли в палату. «Как в морге», – подумал он, не привыкший к больничному распорядку. Лифт остановился на одном из верхних этажей. Санитары выкатили Трофима из грузовой кабины и после недолгой пробежки по коридору остановились напротив палаты № 812. «Так, придётся знакомиться с Наполеоном». – подумал Трофим. Один из санитаров распахнул дверь, и каталка въехала в освещённую дежурным светом палату. У самой двери имелась единственная пустая аккуратно застеленная кровать. Все спали. Общее мерное посапывание периодически прерывалось дряблым старческим храпом. Кто-то в глубине палаты тихо говорил во сне.
– Аккуратно перекатывайтесь на постель, – шёпотом произнёс санитар и подвёз каталку к самой кровати.
Работая руками и корпусом, Трофим перевалился на чистое постельное бельё. Белизна больничной койки вызвала у него чувство уютного благорасположения. «Нет худа без добра», – ухмыльнулся он, трогая выглаженную простыню ладонью, привыкшей разве что держать стакан да перекатывать пальцами твёрдое древко кисти.
Санитары вышли. Трофим оглядел палату. «Душно, – подумал он, – зато чисто». От всего случившегося он окончательно пришёл в себя, и теперь его голова раскалывалась не от боли, но, скорее, от мыслей и воспоминаний. А вспомнить было что. Всю последнюю неделю он квасил не переставая. Причём начинал очередную оргию с раннего утра. И ни разу не мелькнула мысль прервать затянувшийся запой, остановиться. Если бы не случай с кражей и это досадное падение, он бы сейчас наверняка давил с Вованом второй пузырь. Володька – друг особый, питейный. С ним просто и легко. Будет пить с тобой, пока тебе же самому противно не станет. Его лужёная глотка – это Марианская впадина, глубину которой ни один литровый эхолот не в силах определить. Я ему говорил: «Ты, Вова, – незарегистрированный рекорд для книги Гиннесса. Лучший в питейном соревновании!» А он мне в ответ: «"Москва – Петушки" читал? Куда мне до Венечки. Вот сила!»
Трофим перевернулся со спины на бок и оглядел пространство палаты. «Вот они, мои тусклые современники. Я всю жизнь старался отделить себя от толпы. Никогда не ходил ни на стадионы, ни в театры, избегал шумных улиц и праздников. Старался быть неразговорчивым и нелюдимым. Бросил институт, не желая смешиваться с толпой в аудитории. Две-три девушки, терпевшие мои чудачества из любви, а может, из жалости, – вот, пожалуй, и весь почётный список моих социальных побед. Исключение – Володька. Героический человек! Пьёт со мной ровно столько, сколько могу выпить я. Когда же чувство самосохранения извлекает нас из пьяной комы, Вован спокойно возвращается к делам. Я же ещё неделю отмокаю на таблетках и спреях».
Кто-то с дальней кровати встал и прошёл мимо Трофима в туалет. «Ну вот, очередная пакость этого мира: мне нашлось место только у нужника. Может, я лишний в принципе? Глянь, все всем довольны! Довольны даже тогда, когда им плохо! Уже тем довольны, что могло быть ещё хуже». Раздался шум спускаемой воды, и человеческая тень ещё раз скользнула вдоль кровати Трофима.
«А я не хочу быть довольным! Не хочу плавать в массе доброжелательных обстоятельств. Для меня каждая минута жизни – это прежде всего поединок за право считать себя не таким, как все. Знаю, мне суждено взлететь или исчезнуть. Сегодня я проиграл поединок и потому наказан за плохую игру. Ладно. Завтра будет завтра…»
На этих словах Трофим незаметно для себя закрыл глаза и уснул прерывистым беспокойным сном. Так засыпают после нервной работы, когда измученное тело просит отдыха, а мозг никак не может выбраться из хитросплетений дня.

Часть 3. Светлана
– Больной, просыпайтесь, вам надо сделать рентген до обхода врача.
Трофим открыл глаза и сквозь пелену сна увидел склонившуюся над ним симпатичную медсестричку. Золотистые кудри в два ручейка стекали из-под медицинской шапочки и, как канительные нити, посверкивали в лучах утреннего солнца.
– Я где?.. – прошептал Трофим, с трудом сглатывая слюну пересохшей гортанью.
– Как где? – улыбнулась девушка. – Вы что же, ничего не помните?
– Ах, да, кажется, помню. У меня нога…
– Вы плохо считаете, – засмеялась девушка, – у вас две ноги! И одну из них надо срочно отвезти на рентген. Теперь понятно?
– Да-да, я всё вспомнил.
Трофим попытался встать, но боль в коленке вновь пронзила тело.
– Нет-нет, вам вставать нельзя, – всполошилась девушка, видя, как сморщился больной, – я вас отвезу.
Она подкатила к постели Трофима уже знакомые нары и, придерживая бедром «транспортное средство», подала Трофиму руку:
– Ну, перекатывайтесь!
Трофим неловко вылез из-под одеяла и бочком, пряча от глаз санитарки несвежие трусы (кто знал, что придётся вот так…), перебрался на каталку и прикрыл себя приготовленной для транспортировки простынёй.
Он лежал на спине и по движению потолка наблюдал ловкие действия девушки-санитара. Хрупкая и, видимо, мечтательная, она одна управляла каталкой не хуже ребят, что возили Трофима ночью. Наш герой в смущении сердца гадал, успела она заметить его несвежие трусы, или нет. Он запрокидывал назад голову и пытался рассмотреть лицо девушки, не усмехается ли она над его нелепостью, но перевёрнутые глаза медсестры смотрели на него особенно строго. Это смущало Трофима, он краснел (неслыханное дело!) и возвращался к созерцанию потолка. Каталка въехала в лифт, и он, ощутив прилив клаустрофобии, решил заговорить.
– Как это у вас ловко получается управлять техникой. Меня ночью катали два парня, так поверьте – хуже! Всё время обо что-то задевали, один раз на повороте вообще чуть не уронили. А с вами мне спокойно.
Девушка выслушала Трофима с улыбкой.
– У нас все ловкие. Это вам с непривычки показалось. Я вам так скажу: если присмотреться повнимательней, все люди – существа удивительные! Вот вы, например. В истории болезни записано, что вы художник. Я с детства мечтала быть художницей, это так романтично! Увы, бог таланта не дал, но любовь к художеству оставил. И я теперь я – где какая выставка – лечу стрелой и брожу, брожу по залам, наглядеться не могу!
– А какая живопись вам нравится больше? – Трофим посильно обернулся. – Поймите, это вопрос не праздный. Ответ характеризует человека.
– Мне? – она задумалась. – Пожалуй, импрессионисты, Мане, Дега, Ван Гог…
– Ван Гог вообще-то постимпрессионист.
– Неважно, я его обожаю! – девушка на мгновение отдалась чувствам и забыла про каталку. А ещё через мгновение ложе Трофима содрогнулось от лобового удара в дверь рентгеновского кабинета.
– Вы что, с ума сошли? Здесь же радиация! – раздался по селектору истошный голос.
– Ну всё, теперь мне попадёт, – вздохнула девушка.
– Ничего не попадёт! – участливо нахмурился Трофим.
В это время дверь кабинета открылась, и в коридор вышла рыжеволосая, необъятных размеров женщина.
– Кто на тот свет захотел? А, это ты, Светка! Ну, гляди… – женщина хотела сказать что-то ещё, но Трофим ухватил её за халат, притянул к себе и негромко произнёс:
– Вы знаете, кто я? Я самый главный министр вашего здравоохранения. Я запрещаю вам жаловаться. Это приказ!
Женщина вздрогнула и скрылась за дверью. Через мгновение дверное полотно в рентгеновский кабинет распахнулась, и сладкий рыжий голосок пропел:
– Пожалте на рентген коленного сустава.
Трофим подмигнул девушке:
– Теперь я знаю, что вас зовут Света.
– Как вы узнали моё имя?
Девичьи брови поползли вверх. Было заметно, что она ещё не вполне оправилась от испуга.
– Ударная доза рентгена проявила все ваши секреты!
Пытаясь понять смысл сказанных Трофимом слов, Светлана аккуратно протиснула каталку в дверь кабинета.

Часть 4. Из несогласия рождается откровение
– Вы так со все;ми разговариваете? – спросила Светлана, направляя каталку в обратный путь.
– Представьте, Света, к вам подступило зло. Как быть? Превратиться в глину и топить в себе, как в мякише, агрессию мира? Ведь злоба, сколь бы велика она ни была, рано или поздно иссякает. И если ей не удалось возмутить в человеке ответную злость, она вынуждена признать своё поражение. Это принцип айкидо. Так, я слышал, поступают священники, исповедуя и принимая на себя накопившееся в человеке зло. Или же следует держать удар?
– Мне кажется, вы уже не помните бедную тётушку из рентгенкабинета.
– Вы не ответили, Света!
– Вы тоже.
Каталка с шумом въехала в лифт.
– Неужели вам, Света, не интересен мой вопрос? Это же основа миропонимания.
– А я думаю о ней. Она, конечно, поймёт, что никакой вы не министр, может, даже разозлится на нас с вами. Но главное, как мне кажется, в другом. Вы её испугали и заставили бояться. Вы создали страх, с ним-то как быть? Впрочем, вы и сами это чувствуете.
Слова девушки произвели на Трофима странное действие: его объял огненный спазм: с какого такого перепуга он должен соотносить свои действия с примитивной моралью какой-то санитарной сиделки! Он уже открыл рот, чтобы произнести гневную реплику, но лёгкий толчок прервал его намерение. Каталка уткнулась в дверь палаты № 812, и Трофим понял, что дорожная аудиенция с заносчивой девчонкой окончена.
                * * *
Вечером того же дня Светлана пришла в палату с суточными коробочками таблеток. Она обошла больных и перед выходом подсела к Трофиму на койку.
– Я думала о ваших словах. Наверное, мне ближе ваш первый вариант. Как это говорят – «непротивление злу насилием». Я не смогу подавлять человека и силой выдавливать преимущество перед ним. Стоит об этом подумать, я тотчас теряю даже те силы, которые имею. Может, поэтому я никогда не разделяла увлечение отца охотой…
Она запнулась и отвела глаза в сторону. Трофим смотрел на девушку и думал: он услышал то, что много лет предчувствовал, в чём таинственным образом не раз убеждался, но никак не мог определить для себя, а значит, зафиксировать в своём сознании как опыт, как собственную рекомендацию к продолжению жизни. Действительно, потратив два десятилетия на постоянную борьбу с обстоятельствами, он выработал в себе привычку не рассуждать о противнике. Часто проигрывал, оказывался «на щите», но никогда не задавался вопросом о потерях своего визави. Ни в случае проигрыша, ни в случае победы. И только сейчас, слушая сбивчивые рассуждения Светланы, он вдруг ощутил потрясающую ущербность собственного «я» – в надмении сердца, да-да, именно в неумении сердца сопереживать скрывались первопричины его житейских неудач. Это же элементарно! Если ты не принимаешь в расчёт баланс противника, ты никогда, даже в случае победы, не получишь желаемое – независимость и уверенность в безоблачном разрешении проблемы.
Трофим нахмурился. Выходит, подмяв под себя голосистый нахрап рыжей тётки из рентгенкабинета, он только углубил проблему, перезапустил бумеранг отрицательной энергии. Когда же бумеранг вернётся (а он вернётся) и ему оторвёт голову – не знает никто. Даже сам Троффи великолепный. «Эта девочка обладает каким-то неизвестным мне генетическим знанием, – размышлял он, поглядывая на Светлану, – это значит, все мои знания и достоинства – сущий, в сущности, ноль…»
– Света, вы когда-нибудь влюблялись в плохого мальчика? – улыбнулся Трофим.
Брови Светланы поползли вверх. Она ответила растерянной улыбкой:
– Да, объект моей единственной любви оказался… – она замолчала. – Да что это я!.. Простите, мне пора.
Девушка выпорхнула из палаты и в тот день больше не появлялась. «Ну вот, и я туда же. Чёрт знает что!» – Трофим присел на край кровати. От резкой смены положения его травмированная коленка необычайно больно хрустнула. Он взвыл от боли.
– Гляди-ка, новенький запел, – усмехнулся кто-то в глубине палаты, – значит, живой. Слава Богу!
 

Часть 5. Разговоры, разговоры…

Ежедневные встречи Трофима и Светланы носили деловой регулярный характер. Каждое утро, охватив диурезом и прочими оздоровительными подробностями четырнадцать больных мужчин (дети в счёт), Света вывозила на каталке Трофима то в перевязочную, то на МРТ, то ещё куда-нибудь. При этом каталка выполняла роль лёгкого открытого экипажа, и пассажир имел возможность окликнуть кучера и продолжить с ним начатый однажды дорожный разговор. Трофиму нравилось говорить со Светой. В её ответах он постоянно встречал то, на что раньше не обращал внимания или отбрасывал как второстепенное. Теперь же ему открылась совершенно другая сторона дела. Простые, сбивчивые, часто нелепые аргументы Светланы камня на камне не оставляли от его громоздких и однополярных суждений. Хвалёная самозащита, которая, как он полагал, уберегала его ранимый гений от несовершенств окружающего мира, оказалась по существу дырявой, пробитой временем рогожей, сплетённой из страхов и поверхностных знаний жизни. Да-да, той самой жизни, над которой он посмеивался и властвовал в своём сознании все последние годы.
Светлане же Трофим был интересен как человек, на которого она могла направить горячее женское начало, свою юную бабью жалость. И хотя она была на десять лет моложе Трофима, он казался ей взрослым и кичливым в силу переходного возраста сыном. Это пробуждало в девушке неведомое сердцу материнское начало. Чувство молодой матери не;жило и ласкало её изнутри. Оно проступало сквозь кожу, передавалось на предметы, которые Света брала в руки. Даже вода в кране теперь не казалась ей такой холодной и мокрой, как в тот день, когда Игорь исчез на полторы недели, а потом вдруг позвонил и пьяным голосом отчитал её за навязчивую любовь, из-за которой ему стало некомфортно в собственной семье. А ведь у него дети!..
После многих месяцев, проведённых в душном сарафане смерти, Светлана наконец почувствовала дыхание прекрасной, давно забытой жизни. Поначалу она не могла понять, откуда взялся этот дивный воздух перемен. Но однажды сквозь очередное нелепое брюзжанье Трофима она вдруг увидела… солнце! В полутёмном коридоре, освещённом тусклыми стоваттками ОНА УВИДЕЛА СОЛНЦЕ!
Они говорили обо всём. О слабости и силе, жертвенном благородстве и тайном сердечном эгоизме. Особое место в их диалогах занимала тема Бога. Оба они были неверующие. Но если Трофим принципиально, с жаром и внутренней насмешкой отрицал само существование горних сфер, то Света допускала в этом вопросе обыкновенное незнание. Неверие она объясняла отсутствием мотива к поиску «внешнего управления». Ей было достаточно земных привычек к добру и взаимной человеческой отзывчивости. Даже случай с Игорем не побудил её обратиться к высшей справедливости, настолько неприглядным оказался поступок этого человека по всем правилам обыкновенных отношений между людьми. Может быть, Светлана была идеалистка и единожды встретившееся ей зло посчитала досадным исключением из общего правила добра. Так или иначе, на все аргументы Трофима о злостном несовершенстве мира она отвечала неизменной заботой о высшей справедливости и благородстве человеческих отношений.
Как Трофим ни раскачивал основы её «добротолюбия»: мол, понятие добра и справедливости у каждого человека своё, – на все его возражения Светлана отвечала так: «Не надо думать о человеке плохо. Даже если он действительно плох, наше плохое отношение к нему делает его ещё хуже. И ему плохо, и нам от этого не лучше».
В конце концов Трофим понял: его собеседница права, тысячу раз права! Как много он потерял, отгораживаясь от людей своей непомерной гордыней! Единственное, что не позволяло ему окончательно простить мир и успокоиться, сосредоточилось в поступке парня, укравшего рюкзачок.
Кража, падение, травма, больница, медсестра Света… Света! – звенья цепи, брошенной убежавшим воришкой. Выходит, осудить вора – значит надорвать цепь, рассыпать звенья. А если… простить, да-да, простить, благословить произошедшее и не держать зла? Что ж, заманчиво, «выгода» очевидна. Но по силам ли ему, Троффи великолепному, такой альтруизм?
Трофим ломал голову и всё более понимал, что разобраться в себе он может единственным образом – взглянуть на случившееся глазами Светы. Только она может указать ему путь правды. Он припомнил, что в религии люди часто отправляются за советом к старцам, считая их просветлёнными и прозорливыми. «Выходит, – размышлял Трофим, – не ум определяет ценность человеческого совета, а чистота?..»
В дорожных разговорах со Светой он всё реже рассуждал сам и всё более слушал. Как только они куда-нибудь отправлялись, он задавал Светлане вопрос, устраивался поудобнее на каталке, глядел в потолок и слушал, слушал. Постепенно их диалоги превращались в тихий шелест девичьих губ и молчаливую внимательную улыбку Трофима.

Часть 6. Ночные трели
– Товарищ майор, этот, как его, он сам мне рюкзачок-то отдал, – парень выкатил глаза и жалобно посмотрел на офицера.
– Во-первых, не майор, а младший лейтенант. А во вторых, у меня есть протокол показаний потерпевшего, где указано, как произошло ограбление.
– Да говорю же, не грабил я, он сам! – парень подался вперёд.
– Гражданин Хабалдин, ведите себя спокойно, – поморщился офицер и продолжил записывать что-то в протокол допроса.
– Я что, я завсегда.
Парень уставился мутными зрачками в стену поверх головы офицера.
…Трофиму не спалось. На дворе встревоженная птица щебетала без умолку. Он встал и, опираясь на палку, подошёл к окну. Заканчивалась третья неделя его пребывания в больнице. Коленка подживала, но более подживала и прояснялась голова. Многое из того, что раньше казалось определённым и неизменным, теперь болталось на ветру, как распятое на просушку стираное бельё.
Присмотревшись, он заметил на дереве кошку. Она рывками лезла по стволу вверх, продираясь через заросли больших и малых ветвей. Трофим перевёл взгляд на вершину дерева и в темноте с трудом различил гнездо. Нет сомнения, кошка подбиралась именно к нему. А рядом кружила и щебетала небольшая птица, похожая на грача.
Сознание Трофима странным образом раздвоилось. На уровне грудной клетки одновременно заговорили два не похожих друг на друга голоса. Один твёрдый, насмешливый, говорил, как забивал гвозди: «Ну, рыжая, подтянулась! Мы у цели!» Другой, взволнованный происходящим: «Смелей, милая, да клюнь ты её! Ужели не остановить?!» Трофим нажал тревожную кнопку над кроватью спящего у окна старика, а сам орудуя палкой, поспешно заковылял к двери. В палату вбежала перепуганная Светлана.
– Что случилось? – прошептала она, глядя на идущего ей навстречу Трофима.
– Света, там… – от волнения Трофим наполовину потерял голос. – Там надо помочь… птице!
– Какой птице? – недоумённо переспросила Света.
– Там, скорей, на дереве кошка!..
Светлане передалось чувство опасности. Она выбежала из палаты и, минуя лифтовые двери, помчалась по дежурной лестнице вниз на двор.
Дерево, которое облюбовала кошка, росло в самом центре больничного двора. По подрагивающим веткам и возбуждённому поведению птицы Света поняла, о чём беспокоился невозмутимый Троффи. Она сняла с ноги туфельку и бросила в крону дерева, туда, где, как ей показалось, мелькнул пепельно-рыжий хвост проказницы. Бросок Светланы был неточен, однако произведённый шум возымел действие, испуганная кошка спрыгнула вниз и, задрав хвост, бросилась наутёк.
– Уфф! – Светлана победоносно посмотрела вверх.
Над гнездом медленно и спокойно кружила птица. Её чёрный силуэт, казалось, пересчитывает звёзды, закрывая на мгновение одни и открывая другие. На уровне восьмого этажа Светлана различила крохотный огонёк. «Это звезда!» – решила девушка и тотчас загадала желание.
– Я люблю тебя, Светик! – шепнул в распахнутое окно Трофим, сжимая в ладони светящийся предмет – мобильный телефон, работающий в режиме «Фонарик».

Часть 7. Во имя любви
Трофима выписали на следующий день. В вестибюле больницы его встретил Владимир. Обняв товарища, он вручил Трофиму зонт и со словами: «В небе катарсис!» повёл к машине. Едва они вышли на улицу, Трофим обратился к товарищу:
– Вернёмся, Вов.
– Ты ещё что-то сломал?
– Понимаешь, тут такое дело, – щёки Трофима покрыл пурпур смущения, – надо кое с кем попрощаться.
– Ого, да ты никак…
– Стоп! Умоляю, ни слова.
Они вернулись в вестибюль. Трофим посмотрел на часы – без четверти два. Суточное дежурство Светланы начиналось в два часа, значит, она вот-вот должна была появиться в дверях больницы. Троффи занервничал.
– Слушай, Вов, иди-ка ты в буфет, посиди там с полчасика, выпей кофе, а? 
– И жди твоего звонка. Так что ли?
– Именно так, Вова!..
Трофим не договорил, в дверях мелькнуло малиновое пятно – она! Не раз, присев у больничного окна, он наблюдал, как Светлана шла по серой Пироговке в ярком малиновом берете. «Вот и моя Красная шапочка!» – восклицал он и с ухмылкой влюблённого волка ковылял к зеркалу, чтобы привести в порядок свой больничный экстерьер.
В вестибюль вошла Света. Трофим толкнул плечом зазевавшегося Володю – «Ну, иди же ты отсюда!» – и сделал несколько шагов навстречу девушке. Светлана заметила его, улыбнулась. Стряхнув с зонтика капли дождя на коврик при дверях, она сдала в гардероб пальто и подошла. «Почему она не подошла сразу?» – подумал с досадой Трофим.
– Вас выписали?
– И да, и нет.
– Это как?
Трофим стушевался и на выдохе выпалил:
– Потому что я влюбился в вас, Светлана. Вот к-какое дело.
Девушка вздрогнула. Собеседники застыли друг против друга. «Ревизор…» – пронеслось в голове Трофима воспоминание о финальной сцене гоголевской комедии.
– Милый Трофим, – заговорила Света, – вы дороги мне. Любовь это или нет, не знаю. Мы очень разные. Вот всё, что я могу вам сейчас сказать…
Она отступила на шаг.
– Вас встречают?
– Что? – Трофим не сразу понял вопрос. – Да, встречают конечно…
– Вот и хорошо.
Светлана в нерешительности отступила ещё на шаг.
– Вы славный, Трофим, но мне пора. Правда пора!
Она исчезла в суматохе вестибюля. Трофим стоял, перебирал в памяти внезапно оборвавшееся свидание и старался припомнить, если не слово, хотя бы интонацию, которая указывала на продолжение таких замечательных и таких нужных ему отношений. Но... Отыскав глазами Владимира, он окликнул его, постучав палочкой по уложенному в пол керамограниту – «Вот и вся любовь» – печально ухмыльнулся Трофим, прислушиваясь к глухому отзвуку плитки, – и заковылял к выходу.
                * * *
– Как зовут нашу Золушку? – спросил Володя, выруливая на проезжую часть.
– Это медсестра Светлана. Человек, которому я обязан вторым рождением, – ответил Трофим, разглядывая уплывающее здание больницы.
– Даже так? Троф, тебя действительно подменили. За полчаса нашего общения ты ни разу не закатил брань – не узнаю! Ужели мир так похорошел за три недели твоего отсутствия?
– Я сам себя не узнаю. Эта девчонка устроила мне жуткий и одновременно классный житейский ликбез.
– Так ты ж вроде образованный? – усмехнулся Володя.
– Вот и я так думал.
Трофим прислонился к стеклу щекой.
– Слушай, давай найдём того парня!
– Какого парня? – переспросил Володя.
– Ну, того, который меня грабанул.
– Его уже нашли.
– А ты откуда знаешь?
– Радуйся, живы твой паспорт и записная книжка. Менты стали обзванивать номера. А я у тебя первый.
– А парень что?
– Сидит, думает о жизни. Скоро суд. Да что он тебе сдался?
– Вов, едем в отделение.
Они подошли к дежурному. Трофим попросил чистый лист бумаги, ручку и, отсев в сторону, начал что-то убористо писать. Владимир через плечо наблюдал за движением пера, и его лицо постепенно становилось серьёзным.
– Ты хорошо подумал? – произнёс он и сел напротив.
– Не переживай. Это я решил не сейчас, – ответил Трофим, подавая листок дежурному, – зарегистрируйте моё заявление.
Тот бегло пробежал глазами написанное.
– Может, ты святой? – дежурный расплылся в улыбке.
– Может, стану святым, когда в Бога поверю, – улыбнулся в ответ Трофим, записал номер регистрации и, опираясь на руку товарища, вышел из отделения.

Часть 8. Она того сто;ит!
Пока Трофим отдыхал с дороги, Володя накрывал стол, исподволь поглядывал в сторону друга и, как заправский Гиппократ, с интересом погружался в его совершенно новую физиогномику. Память Владимира хранила образ прежнего самодовольного Трофима: напряжённое лицо с поперечными бороздами молодецких морщин на лбу, насмешливые прищуренные глаза, внезапные резкие движения, постоянно пульсирующие ноздри, как у молодого бычка и подрагивающие губы, с которых, как испуганные птицы с проводов, срывались короткие колкие фразы… Нынешнее лицо Трофима было удивительно спокойным. Вычурно говоря, на нём лежала медовая печать умиротворения. «Как можно за несколько недель, – размышлял Володя, –разрушить горделивую накипь десятилетий? Сколько я ни пытался вскрыть его «великолепную» болячку и выдавить гной самонадеянной брюзжи – всё напрасно! И что теперь? Неужели эта хрупкая девчушка оказалась сильнее нас, таких умных и образованных?..»
– Всё готово, просыпайся! – он потрепал Трофима за плечо. – Прелести мира просят нашей аудиенции!
Трофим открыл глаза и оглядел стол.
– Не, до больничного великолепия далеко. Вот где была еда! Представь, на обед нам полагалась котлета!
– Я понимаю, – вздохнул Владимир, – запеченное в кляре кордеро и тонко нарезанный хамон не идут ни в какое сравнение с больничной котлетой! А водка «Абсолют» – абсолютное ничтожество перед грандиозным компотом из прошлогодних сухофруктов!
– Да, именно так, представь себе, – улыбнулся Трофим, – стоит сместить точку отсчёта, и смыслы меняются местами.
– Что ж, как на браке в Канне Галилейской, начнём с худшего!
Володя торжественно поднял над столом «Абсолют», но вдруг что-то вспомнил, задумался и, вернув бутылку на место, спросил:
– Троф, если открутить недельки четыре назад и припомнить, как мы сидели с тобой и разбирали по косточкам несовершенство мира, помнится, ты сказал: «Худшее, что я могу себе представить, – иметь к этому миру благодарность». Что теперь скажешь?
Трофим нахмурился, одновременно расплылся в улыбке и стал похож на рассерженного счастливца.
– Скажу так. Читая Бродского, я наслаждался им как «овеществлённым в словах» противоречием. И вдруг встречаю: «Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность». Э-э, да он, как все, – подумал я и зашвырнул книжку вон туда.
Трофим махнул рукой в сторону старинного дедовского секретера.
– А теперь?
– А теперь я готов упереться переломанной ногой в стену, отодвинуть этого деревянного монстра, выскрести книгу и перечитать эти великие строки! Потому что они зовут жить заново. Понимаешь, заново! Вот оно как.
Трофим опёрся на палку, грузно поднялся с дивана и, прихрамывая, стал ходить по комнате из угла в угол, повторяя себе под нос: «Жить, жить, понимаешь!..»
– А до этого что ты делал? – с наигранным безразличием спросил Володя.
– Друг мой Вова, ты хочешь знать её настоящее имя? – перебил товарища Трофим.
Друзья, не сговариваясь, встали.
– Как бы ни звалась твоя прекрасная Елена, я пью за победу Трои! Победу над тысячами жестоких Ахиллесов и лукавых Одиссеев! И пусть на неприступных Троянских стенах вечно развевается стяг благородного Гектора и мудрого Приама!
– Я не сто;ю твоих замечательных слов. Но она сто;ит, – ответил Трофим, хмурясь и улыбаясь одновременно.

Часть 9. Объяснение

В отношениях Трофима и Светы не было взаимного единодушия. Желание видеть Светлану, говорить с ней, развившееся в сердце Трофима в чувство любви, то и дело проваливалось в уютную, но зыбкую ряску женского снисхождения. Светлана жалела хорошего чудаковатого парня и просто ждала чуда. Её сердце молчало. Она любила Трофима умом, несмотря на то, что этот наглый и в то же время застенчивый симпатяга стал ей действительно дорог. Его же сердечные чувства Светлана считывала без труда. Понимая, что поступает по-женски эгоистично, она не могла отказать себе в удовольствии нежиться в лучах его любви. Её кровь, похолодевшая после памятного предательства любимого человека, постепенно просыпалась к жизни.
Трофим, слепой и счастливый, как все влюблённые, ничего этого, конечно, не замечал. Этическая перестройка, которая происходила в нём, превращала больничные события в единый восхитительный ряд. Как голодная на зорьке рыба, он глотал без разбору подкормку, наживку, короче, всё, что встречал на пути.
Увы, счастливые дни больничного блаженства закончились и идиллия, о которой грезила односторонняя любовь Трофима, не состоялась. Неожиданно Светлана влюбилась в молодого аспиранта, прибывшего на практику в Хирургическое отделение. Очкарик, неловкий и застенчивый, юный эскулап в первую же неделю разбил сердце девушки, занятое к тому времени более чем наполовину личностью Трофима. Светлана плакала, переживала, но ничего с собой поделать не могла. Помимо её воли Тихон, так звали практиканта, с каждым новым дежурством всё более походил на яркое апрельское светило, за которым таились долгие (на самом деле – такие быстрые!) летние месяцы, полные тепла и неги.
Наконец девушка собралась с духом, назначила Трофиму свидание и под гул «Кофемании» выложила «горькую» правду о своём новом счастье. Троф слушал её, попивал кофе и улыбался. Он вёл себя так, будто ему рассказывают содержание нового фильма или светскую сплетню и никак не мог понять, какое отношение эта история имеет лично к нему. И только, когда Светлана, убитая и растерзанная собственным признанием, объявила: «Ну я пошла…», он очнулся.
– Как пошла? Ты что, уходишь?..
– Трофимушка, отпусти меня. Я виновата перед тобой, но ничего не могу с собой поделать. Я очень хотела полюбить тебя. У меня не получилось. Ты замечательный! Отпусти меня…
Трофим наклонил голову набок и перестал дышать. Зачем? Сейчас Света уйдёт и унесёт с собой будущее, которое он передал ей вместе с сердцем и желанием жить. Мозг Трофима работал, как часы, слаженно и спокойно. Худшее уже случилось, нет нужды играть комедию и под шумок чувств сбрасывать адреналин.
– Иди.
Света направилась к выходу. В дверях она не выдержала и обернулась. Трофим сидел к ней вполоборота и с безразличием мудреца глядел в потолочную люстру. «Что я делаю!» – прошептала она, опустила голову и быстрыми шагами вышла на улицу.

Часть 10. Братская ГЭС

Трофим пил и не без удовольствия наблюдал постепенное погружение ума в бездонный и безликий колодец. «Истьна, а-у?» – произнёс он, сливая в рюмку из графинчика последнюю порцию водки. Нетронутая закуска скучала на столе. Есть не хотелось. Он выпил на посошок, неловко снял с вешалки пальто, перекинул через руку и вышел из кафе. «Ага, – догадался Трофим, различив в вихревом кружении пространства красную букву «М», – метро в пределах видимости!» Действительно, он стоял, опираясь на парапет лестничного марша, ведущего в подземный переход к станции «Полянка».
«А ну их всех!» – Трофим махнул рукой и направился по улице Полянка в сторону центра. Он шагал, вернее сказать, расталкивал неплотную вереницу праздных полуночных прохожих, поминутно извиняясь и как бы декламируя в своё оправдание: «Пройти меж струями дождя!», пока не вышел к Большому Каменному мосту. На середине мостового перехода он почувствовал жжение в груди. Грудная клетка, как подпаленный пучок хвороста, горела под тонким вязаным свитером. Сбросив с руки пальто на спинку скамьи, он закатал на груди свитер и телом прижался к холодному граниту ограждения. Горьковатое чувство тошноты сдавило кишечник и поползло к горлу. «Да что со мной!» – взвыл Трофим. В этот миг чья-то сильная рука обхватила его поперёк живота и швырнула на мокрый асфальт подальше от парапета.
– Тебе что, дорогой, жить надоело?! – заорал на Трофима мужик в очках и чёрном лайковом пальто.
Ничего не понимая, Трофим попытался подняться, но почувствовал боль в той самой злополучной коленке. Мужчина подал ему руку.
– Зачем ты так?
– Я… я ничего не понимаю. Что так?
– Да ты сейчас чуть с моста не прыгнул. Ну, москвичи, всё купаться норовят! Тебе б на Ангару пожаловать да глазком на нашу Братскую ГЭС взглянуть. Вот где раздолье! А тут что – речушка да мостик. Ты, уважаемый, пройди по плотине метров эдак семьсот до серединки, встань, распахни руки да почувствуй, какова она, жизнь-чародейка!
Мужчина помог Трофиму сесть на выступ каменного блока. Подошла молодая эффектно одетая женщина.
– Григорий, ну что ты опять с кем-то возишься. Нельзя на минуту оставить!
– Сейчас, сейчас, – ответил мужчина и добавил, наклоняясь к Трофиму, – москвичка из приезжих, хоть святых выноси! Коренные-то, они у вас поспокойнее. Уж я-то знаю, не впервой в Москве!
– Григорий, я жду!
– Иду, милая, иду, – мужчина выпрямился и шумно выдохнул, как после хорошей работы, – ну вот, брат, порядок!
– Идите, – улыбнулся Трофим, – вас ждут. Не беспокойтесь, я действительно в порядке.
– Читали «Братскую ГЭС» у Евтушенко? Не про плотину, но здорово! Приезжайте!..
Трофим с минуту массировал больную ногу, затем осторожно поднялся и, твёрдо решив побывать на Ангаре (какие люди!), продолжил путь.

Заключение.
Он шёл по Волхонке в сторону метро «Кропоткинская». Время на часах близилось к часу ночи. Вдруг Трофим остановился. «Как же хорошо! – его сердце выплеснуло горячий ком крови. – Как ж же хорошо!» Он развёл руки в стороны и одними губами, будто облизываясь, прошептал: «Светлана, как хорошо, что ты есть!»
Справа, подобно трубам готического органа, поднимались в небо колонны Пушкинского музея. Над ними, обрамляя треугольный фронтон, искрился в ночном небе витражный свод здания.
– Боже мой! – воскликнул Трофим, пересчитывая колонны. – Да это же Братская ГЭС!
Он расхохотался.
– Что?.. Что я сказал? Боже мой? Какой такой боже?!
Троф продолжал с восторгом глядеть на музейную колоннаду. Не замечая под ногами лужи, он опустился на колени.
– Светочка, девочка моя, что ты со мной сделала? Ты же меня долепила заместо бога! Бога…Ну, да, Бога! Кто, скажи на милость, только что спас тебя, Троф, на мосту? Ясное дело – Бог в очках и лайковом пальто – это нормально. И ты, Света, Бог, нет, Богиня. Ха-ха-ха! А я хотел жениться на Светлане! – Трофим опять расхохотался. – На Богине жениться хотел!

Он совершенно развеселился.
– Боженька светлый, Светик мой божественный! Простите меня, козла колченогого! Сколько злобства роздал я людям за свою жизнь! Сколько холода выдохнул из себя и в них вдохнул! Вы вдвоём растопили моё сердце, Братскую руку подали…
Он подошёл к метро Кропоткинская и, изрядно пошатываясь, спустился в вестибюль.
– Эй, гражданин, пьяным нельзя сюды! – старушка в униформе встала на пути.
– Мать, я ненадолго! – устало улыбнулся Трофим.
– Да хоть скока! Выпимши, значит, нельзя!
– Плохо мне, мать. Помнишь у Пушкина про мёртвую и живую воду? В мёртвой, как видишь, я уже побывал.
– Вижу, мил человек…– старушка взглянула на его мокрые коленки.
– А живую наутро у Бога просить буду. Пусти меня домой!
Женщина растерялась, не зная, что ответить Трофиму.
– Пусти, мать, пусти ради Бога!
Глянула старая – никого – и шепнула тихонько:
– Иди, светик, коли с Богом.
– Светик… – повторил Трофим, пересекая линию контроля.