Господи, как я люблю Твоих черепах. Одуревших от солнца и ветра, застенчивых яйцекладущих. Их сосредоточенные рыльца на беззащитной шее — прямой укор грехопавшему брату.
Для чего мне Синильга в кармане, Господи. Для чего мне безудержный драйв, если хрупкой роднульке бездомно и боязно ползать по радужным лужам?
Эту толстую рыбу кладу на алтарь Твой во имя невинных рептилий. Укажи им кратчайший маршрут в безопасные ямки! Освети их тяжёлые дни, пусть им будет тепло и не страшно.
***
Остров не был пальмовым раем. Он стоял на пути ураганов. Ураганы дышали друг другу в затылок, шли цепочкой с востока на запад.
Когда неясные силы вытолкнули остров на поверхность, здесь уже шли с востока на запад цепочкой, догоняя друг друга, свирепые ураганы.
Каждый приносил из ниоткуда тонны и тонны едкой солёной воды, ревел сокрушая скалы и уносил в никуда то, что мог унести — камни, крохотные кусочки будущей жизни.
Всё происходило на сумасшедшей высоте. Так высоко, что беспомощный разум жмурился и разводил ластами. Лишь дерзкий дух безответно плакал в тонком горле первой рыбы.
Он плакал от одиночества. Песня так и называлась: «Плач по икринке». Там были такие слова: «Горько духу безрадостной рыбы без сверкающей жиром икринки».
И прозрачная икринка зрела в призрачном брюхе. Наливалась сверкающим жиром. А в её глубине топорщилось нечто беззащитно-противное.
Трёхпалая пятка раздавила кучу дерьма, что запрудила слабый ручей. Ромберт отпрыгнул и заплакал. Чёрные точки покрыли его лицо. Мир рухнул и преобразился. Остров исчез. Трёхпалый козёл разрушил замечательную сказку.
- Ромбик, вытри какашки с лица!
- Ты подонок и козёл!
- Самый настоящий, но ты всё же вытри какашки с лица.
- У меня большое и чистое лицо, подонок!
- Несомненно! Твоё большое и чистое лицо усыпано мелкими брызгами от чёрной и вонючей какашки.
- Ты сам вступил в неё своей лапой.
- Конечно! Теперь, когда у меня грязная нога, ты получил полное право шляться с грязным лицом! Адью.
Слабый ручей уходил в туманный провал, на противоположном берегу которого, из холодного тумана поднимались далёкие бледно-розовые горы.
Они были как губы, нет, как гланды, или даже как молоки неистовой рыбы. Доведенные до полупрозрачности непрестанным семяизвержением, могучие молоки Творца.
Обида на трёхпалого прошла и Ромберт плакал от счастья. Пусть, пусть всё на свете из дерьма, зато как иногда красиво! Вот эти горы, которые гланды, которые молоки, ведь прут! Ведь тащат, прут и восхищают!
Муаровые такие в тумане с налётом последнего смысла. И хочется вскрикнуть! Вскрикнуть жалобно и улететь! Улететь к ним, к молокам, которые губы.
Ромберт растёр по лицу слёзы и чёрную сыпь. Ромберт шагнул вниз и жалобно закричал. Внизу ничего не было. Да внизу ничего и не могло быть.
Трёхпалый урод долго слушал жалобный крик, что становился всё дальше и всё жалобней. Трёхпалого звали Гуго и у него тоже было сердце.
***
Ночью слабые звуки извне утомлённый рассудок трактовать не берётся. Ему лень диктовать, пояснять да итожить. Ночью слабые звуки извне от свободы звереют. Спешат прозвучать напрямую. Мимо фильтра в сторожкие фибры души.
Хорошо когда воет собака. Когда медленно воет и долго. Хорошо когда кошки кричат друг на друга или поздние люди смеются. Или дождь, ещё лучше гроза.
Бессловесная рябь запорошит глаза и приснится бирюзовая башня в кольце изумрудного сада, на холме травянистом в стране серебристого солнца.
И какое-то плёвое, но искромётное, дело приведёт тебя в сад у подножия башни. И тебе будут рады. Все жители башни будут рады тебе без корысти. Просто так, безвозмездно, и ты своё ловкое дело, для себя и для всех, там свершишь рассмеявшись.
Ведь было! Так было и будет! Зачем же тогда просыпаться? Потянуться и снова собаку послушать или лучше грозу. И вернуться. Обязательно снова вернуться.
Да вот только любое желанье порождает уродов. Даже самая нежная алчность удаляет от цели и снова лабиринт незнакомых кварталов, марши лестниц, подъезды, лифты, залы, холлы, фойе, коридоры.
Здесь шикарная пепельница на безумно изящной ноге, там колонны резные, под странным углом, но красиво. Эскалатор без поручней, белый, овальный, бормочет.
Вдруг терраса, виноград по стене, а главное — солнце! В нише бар, дальше столики из перламутра. Люди пьют и смеются. А здесь хорошо. Я останусь, бродить надоело.
Кажется кто-то знакомый, и старый знакомый - женщина в чёрно-зелёном. Что? Куда-то идти? Что-то важное ждёт? Нет, увольте. Для романа я слишком ленив, да и солнечный зайчик, как бриллиант. Я останусь.
Что? Мы зайчик с собой заберём? Зачем же срывать, он увянет. Там получше? Не верю. Я знаю тебя. Ты чужая в моём замечательном сне. Я тупой и ленивый невежа не желаю твоих приключений. Я сплю.
Почему-то не спится. Мы на пыльной дороге меняем фальшивые деньги, чтобы съесть по сосиске. Удивительно сочные и ароматные на этой бензоколонке сосиски. Скоро поезд и надо поесть.
За едой очередь и где-то наши чемоданы, а билеты ещё не продают и собака кусается больно. Собаке приходится быстро отрывать голову, потому что поезд пришёл и места уже заняли.
Но собака упрямо дерётся и за неё нужно браться всерьёз. Руку ей в глотку, хрен с ней, с рукой, заживёт. Придушу назойливую тварь и запрыгну в уходящий поезд голодным. Где здесь туалет?
Туалет во дворе, а ты на самом деле спал, дубина. Снова спал не там и не так. Расслабься. А теперь напрягись. Нужно встать и поссать. А ещё хорошо бы поесть.
***
Джяба слушал сверчка и потому не уловил момента ареста. Его вязали, пинали, тащили, бросали на пол и снова пинали, но Джяба слушал сверчка и улыбался.
Когда сверчок уснул, Джяба попытался закинуть руки за голову и потянуться, но обнаружил, что привязан к холодному железному стулу.
Тётка в подтяжках ходила вокруг него и тупо орала. Джяба огорчился и спросил: «Чёоо?» Тётка подпрыгнула и взвизгнув: «Ага!» исчезла за дверью.
Дверь покрывал сиренево-чёрный узор из двойных спиралей. В школьных учебниках так изображают ДНК. Джяба посочувствовал трогательной попытке художника, но иллюзии объёма не возникало.
Голому Джябе было холодно на железном стуле, оттого печальный старичок, что тихо вошёл и заплакал, не вызвал его симпатии.
- Развязали бы вы меня.
- Не могу, юноша, не в праве я. Очень холодно?
- Да терпимо, не переживайте так.
- Как же не переживать? Ведь жалко же.
- Так развяжите.
- Не в праве. Разве что обогрев могу? Вот кнопка, она обогрев включает. Внутри стула спираль — нить накала. Стул с подогревом, на самом деле. Включить?
- Желательно.
- Включаю. Если чересчур будет, скажите.
- Спасибо. Хорошо. Даже слишком. Пожалуй чересчур. Слышите? Перебор! Горячо же, выключайте!
- Не в праве я, юноша. Я ведь послан пытать вас бедного.
- Ах ты крокодил! Мамаа!!!
- Всё, всё, выключил. Сейчас остынет. Давно так жалобно здесь не кричали. Вы отчего на психологические тренинги-то не ходите?
- А там сверчка не слышно. Везде слышно, а у психологов — нет. Такие как ты пердуны лицемерные там сидят и сверчка глушат.
- Редкое чистосердечие. Что же это за сверчок такой?
- Опять врёшь, крокодил. Про сверчка все знают.
- Я ведь для чего стул включал? Мне ведь вас, юноша, физиологически жалко. Рассказали бы без утайки, я бы передал по инстанции и тю-тю.
- Крокодил. Ты бы внятный вопрос задал. Я бы внятно ответил.
- Где сверчок ваш спрятан? Кто место знает? Кто знает того, кто про место знает? Кто знает того, кто знает того, кто про место сверчка знает? Кто зна…
- Хватит. Понял. Никто ничего не знает, и вы не узнаете.
- Нет, юноша. Теперь я непременно удвою дозу, или даже утрою. Так жалобно здесь давно не кричали.
***
Отжурчав и навесив замок на нечистое место, распугаешь котов, постоишь под дождём или просто повоешь в обнимку с бездомным барбосом. Звери любят когда просекаешь их горе, и соседским старухам будет что обсудить за утренним чаем.
Ещё лучше когда из-за тучи отчаянно светит луна. Двор в бегущих тенях. Двор в контрастных, готических смыслах. Каждый скрип ужасает немого монаха, что забыл свой мелок и теперь беззащитен пред собственной страстью пугаться.
Объективное зло не спеша проникает в озябшую душу невежды, и запутавшись в глупых неврозах поносит невнятного Фрейда.
А слабо по живым черепам через озеро сизого гноя, мимо пиявок косматых и жутко больших богомолов? Богомолы чтоб ростом с жирафа, а идти без креста и босому?
Ах, монашек, ну искусись же, луна ведь! Обоссался, колонну грызёт. Значит станет святым. Люди путают тронутых Богом и тронутых страхом.
Ловкий ветер тревожит листву между мной и луной. Богомол покосился и что-то уж больно округлый. Там сосок, тут живот. Монах на мужчину не тянет. Приходится мне.
Покажи-ка пупок. Точно! Глубже, милая, я не видал. Знаешь, голая, я к этому месту привязан без всякой причины. Уважаю, пойми, в животе я глубокий пупок! На лицо не смотрю. Ты ведь можешь и скорчить.
А слабо от кустов оторваться и сбацать фламенко? Я подстучу на фанерке. Да не дрожи, визуальная, что за фламенко без юбок?
Счастья тебе под луной, а монаха не трогай, он не оценит. Крутобёдрых фантомов любят в серебряном веке. Ты улыбаешься! Не уходи. Вот. Только задом сверкнула.
Двор в отчётливых бликах куда-то сместился. Прикоснуться к луне и под кожицей тонкой тревожная нежность сиреневой жилки немедля ответит.
Удар колокольный и кто-то сорвавшись с утёса на острые камни летит и смеётся от счастья. Летит, и летит, и летит, и не может закончить паденье. И что-то меняется в мире.
***
Если долго идти через лес конопляный по узкой тропинке, то попадёшь на полянку, где под дурманом раскидистым дремлет дощатый сарай. Его стены увешаны связками рыбьих голов, чьи жабры как пагоды.
Звонкий комар бьётся в пыльном луче заходящего солнца. Вечный хозяин лежит прямо в центре вселенной. Гуго вежлив, он тихо шипит и опять выжидает. Дятел вздумал добыть паразита и гулкая дробь громыхает по крыше.
Гуго глазки отвёл. Теперь он в просительной позе, но в профиль, и потому взгляд наткнулся на жёлтую жабу, что горлом играя пристально смотрит в чужого. Хозяин зевает и чешет живот волосатый.
- Что надо, зелёненький?
- Ромбик прыгнул в провал.
- Ему суждено.
- Из-за меня!
- Эт гордыня.
- Я подразнил его глупо, а он разревелся и прыгнул.
- Теперь ожидай изменений.
- Чего ожидай?
- Изменений. Потроха потревожены, мир начнёт пучить, или того хуже — тошнить. Возьмёт да вырвет мир тобой и мной, а? Зелёненький, как мы вне мира барахтаться будем?
- Из-за меня! Я сумел этот мир изменить!
- Идиотик, расслабься. Этот мир изменяет себя без сопливых. Если нужно кому-то сорваться в провал — он сорвётся.
- Нужно меры принять! Предохраниться по возможности!
- Только не здесь. Мотай по тропинке обратно, а то и меня от тебя затошнит. А когда меня тошнит — жабы ядом в гостей плюются.
- Ухожу, ухожу!
Гуго нёсся по тропинке и думал. Нужно рыбу поймать и зарезать. Потроха просушить и развесить по дому, чтобы мир меня чувствовал, как своего и берёг, как себя! Гуго знал, что рыбы водятся в озере и бежал их ловить.
***
По глухой просёлочной дороге проезжал армейский грузовик. А в кабине лейтенантик строгий и водитель — лысый призывник. В кузове служивые потели, звякало оружие на них. Над машиной вороны летели, чтобы выклевать глаза как только предоставится случай.
Лейтенант младой себе под руку получивший новобранцев взвод, не решаясь обратиться к звуку, молча ел последний бутерброд. А шофёр, от каши посеревший, впитывая запах колбасы, думал, что обязательно завалит этого урода при первой же перестрелке.
А лейтенант думал, не пора ли воспользоваться затычками. У него был целый чемоданчик затычек — противосверчковых фильтров и жёсткий приказ: «Без затычек ни шагу!»
Четыре группы с нашлёпками на ушах должны были окружить и уничтожить объект. И должно было наступить всеобщее счастье добродетельного труда. И начаться позитивный прогресс производственных сил и закономерный рост всеобщей культуры.
Но что-то лопнуло звонко под днищем, водила, от дури, ударил в педаль и лицо офицера расплющилось о лобовое стекло. Машину снесло под берёзы и в тишине наступившей ворон радостно каркнул.
А затем сел на капот и улыбнулся глазами. Этим парням повезло, они не доедут. Через час три мобильные группы в затычках сравняют с землёй заброшенный дом в десяти километрах отсюда и перестреляют друг друга.
***
Амфитеатр уже полон и оркестровая яма живёт и бормочет. Вот язычок показался и музыкант в жёлтом фраке с края сорвавшись к кулисе бежит. Забыл инструмент или сделать последний звонок. Что-то роится и плещет. Малышки скрипачки помадой царапают губы. Ждут дирижёра. Он лысый.
Амфитеатр полукольцом вокруг ямы. За ямой сцена, кулисы и раковина-резонатор. Гений возвёл её без чертежей, а городские власти зачем-то окрасили в розовый.
Сегодня премьера - «Животворящая песнь Кукобарры». Вход свободный. Автор — романтик и скажет два слова перед началом. Сладко взирать на такое количество продвинутых меломанов и сопричасничать, делая вид, что скучаешь.
В воздухе нечто бодрящее — предвкушенье катарсиса. В небе зародыш рекламы возник, но был сбит расторопным служителем. Меткий стрелок весь концерт будет пялиться в небо над амфитеатром. Хорошее место.
Автор на сцене. Сутулый, косой, кривоногий — Бетховен, короче. Плохо слышно. Ага. Кто-то летит сразу внутрь и наружу… Арлекин в сутане… Вселенная в каждой песчинке… Я разлит, а потом заплетаюсь в косичку… Стандартный набор шизофреника. Вещь должна быть поистине классной!
Лишь бы без какофонии. Ну, и где же вы, первые звуки? Замираем и ждём. Уфф, ты господи мой! Кто сказал, что скрипка не ударный инструмент? Чтож ты лупишь-то так? Я сейчас расплетусь на шизоиды вслед за тобою, чудило.
Трень-дилидилидень! Вовремя, братцы, ваш зуммер. Слушаю. Кто? Что! Леталку мне, быстро! Уже в пути? Ждать и ничего не трогать! Ну вот и случилось… Господи, почему я?
Загудело яичко. Этой штуке не одно тысячелетие молились. Потом в море сбросили. Через сто лет достали, да расковырять не смогли. Что оно такое никто не знает.
Может бомба? Может скафандр? Может дипломат с документами? Может несуразица несусветная? Загудело!
Самое страшное, что не властен человек над этим яйцом. Двести лет назад в космос хотели выкинуть, да доброхоты не дали. А зря. Если всё-таки бомба? Бактериологическая!
Господи, виновен я перед Тобой, вправе ты меня пинать по району, но если можно, пусть это невинность какая-нибудь будет, если уж не полезность! Вот и леталка. Кукобарра допоёт здесь уже без меня.
***
Утро дрожало, как нота, которую вот-вот возьмут. Над ручьём испитый сиреневый медлил светлеть до дневного. Вместе с ним эту паузу слушали влажные сосны.
На поляне под соснами тихо росла земляника. Низкий и длинный, крытый бархатом стол был заставлен едой и посудой. Возле него возлежали уставшие спящие. Трое упрямых, обнявшись за плечи, кружились в сосредоточенном танце.
Четвёртый отстукивал чистый, отточенный ритм черенком золотого ножа. Чуткий стол чуть отзвякивал полупустым хрусталём и мигал огоньками оплывших свечей.
Где-то в костях у четвёртого уже началось, но он не хотел тревожить друзей и держался. Трое услышали сбивку, другую и повернулись смотреть. Просто и прямо, чтобы не оскорбить, чтобы знал, что они в него верят.
Четвёртый отбросил железку и начал меняться. Лицо оставалось бесстрастным. Он тоже смотрел на друзей и тоже просто и прямо. А когда всё закончилось — улыбнулся.
- И какие они?
- Фиолетовые.
- Надо же. Впрочем, какие есть.
Огромные крылья взвились и раскрылись. Хлопок и удар ароматного ветра смёл сон с возлежащих. Гости, поднявшись с травы, принялись поздравлять новорожденного. Конечно, золотой или алый — это престижнее, но ведь не чёрный!
Утро пошло. Равнодушные белки проснулись. Лис смотрел из куста на остатки еды, прилетела ворона, и ангел вдруг понял, что он здесь не к месту. Он зачерпнул из ручья и вода была затхлой, он посмотрел на друзей и увидел мальчишек.
- Как мало мы плакали, братья. Прощайте.
***
Что-то в мире случилось и радость совсем не ночная. Драйв изменился, теперь не подлунный. Двор под луной — просто частность невзрачная, словно пуговица на жилете.
Мягким котёнком подлунная данность уснула на твёрдом ковре из поющего ворса. Этот мир состоит из толчёных сапфиров! Я — вседержитель себя и лукоид, что выбросил стрелку!
Я — драгоценное сито любви к погремушкам! Слепоглухонемой утонувший в колодце. Под водой не работают парашюты, но линия хода вещей через холмик венеры по рыбьей ладошке уводит меня со двора.
Мне нравится дом из пористых стенок, что жадно вбирают дыханье. Мой дом на пути сквозняков и моё одеяло искрится от пота. Кровавого пота меня согревающих эльфов.
Вот место, где нужно решиться. Разбить головой изумрудную тень на подушке, иль в полую жилу стены проскользнуть и исчезнуть? Но всё решено. И давно. Моим одеялом.
Мир микроворсинок меня завлекает капелью рубиновых звуков и ходом дрожащих смычков по невидимым струнам. Прелестный уродец в сиреневом фраке колдует над диким оркестром. Безумные скрипки в фарфоровых ручках сверкают как рыбки!
Моё одеяло как озеро с прожекторами на дне. Одна захлебнулась под хлебным ножом! Из деки разбитой зелёные жадные руки рвут сердце, пузырь и кишки. Не надо пузырь разрезать!
Горячие скалы внизу заострились и тельце разбрызгалось в капли. Я гроб глинобитный благих начинаний. Я умер.
***
Обезумевшие птицы гибли в чёрном небе. Густой конопляный смрад поднимался жирными клубами над горящим лесом. Сине-зелёное пламя окружало поляну. Рыбьи головы царапали сухими жабрами горячие доски.
Из огня выпрыгивали обожжённые жабы и дохли на хозяйском пороге. Когда ветхая крыша затрещала от жара, дверь упала с петель и большой фиолетовый кобель, осторожно переступив через трупы, понёсся по тропинке.
Горело везде. Шкура дымилась и сохла слюна на оскале. Большая фиолетовая собака замерла на краю провала. Внизу лежал равнодушный туман. Позади наползала зловонная гарь. Глубокие горы напротив искрились и рдели.
Значит у мира не тошнота, а изжога. Вот вам и Ромбик. Большой фиолетовый кобель не умел летать. Он вскинул крокодилью башку и завыл. Не жалобно. Смертно.
***
Вот здесь что-то щёлкнуло и бюрат выстрелил сигарету. Антрацитовые губы поймали её и едкий дым вошёл в коричневые лёгкие, что висели на распялках в физрастворе.
Бюрат синхронизировал десяток голубых банок. Это была своего рода не очень, но жизнь. Ещё здесь была забытая морская свинка. Она питалась постоянно регенерирующей печенью, которую когда-то выперло из банки.
Печень выдавила собой стеклянную крышку и та, упав на стальной пол, раскололась на четыре части. Даже самый совершенный бюрат подвержен такого рода ошибкам.
Зато теперь подопечный получал регулярные порции экзиощущений. Бюрат кодировал их, оформлял как отчёты о проделанной работе и транслировал на всех частотах.
Эфир, потрясённый неизбывной гармонией, упорно молчал, но бюрат — аппарат невосприимчивый к одиночеству. Стадное что-то было в пульсации свинкиного аппетита и в роении кровяных телец.
В том месте, где падала и падала разбиваясь голубая стекляшка, где отсверкивая разлетались четыре крышкины части, в косом блике неровного скола рождалось непростое настоящее, в котором обмороженный Крайв боролся с обледенелым бревном, и даже вроде как целеустремлённая Борбакова с розовым рюкзачком в загорелой лапке.
Эти тени, эти почти греко-римские тени, вошли и растаяли. Просто сирень шевелилась за окнами и маленький Яя себя узнавал в обустроенном мире.
Обнажённое чудо в эмалевых снах разрывалось на два аварийных сюжета. Необходимо продёрнуть скрюченный чекер под вмёрзшей в болото лесиной и жизненно важно немедля достать проездной из туго завязанной торбочки-дрючки.
Вот так, на задержке дыхания, срывался в провал фиолетовый ангел. У Крайва тогда получилось и от Барбаковой попутчики отвели непотребные взгляды.
Я видел как вздрогнули старые горы и мир загустел в беспробудной истоме. Солнце мигнуло и лотос раскрылся. Лучше чем здесь и сейчас не бывает.
***
- Вы не поймёте, генерал. Это бесполезно.
- Но всё-таки попробуйте. Я специально выгнал этих помешанных на субординации тупиц. Вам никто не помешает объяснить мне…
- Хорошо. Как вы отнесётесь к тому, что наш мир иллюзорен?
- Отрицательно. Я, простите, ежечасно убеждаюсь в обратном. Как я могу сидеть в иллюзорном кресле?
- Только будучи тоже иллюзией. И вы, и кресло — одна иллюзия.
- Ага. Вы утверждаете, что я брежу этим миром. Неувязочка. По вашему все мы бредим, но бред-то общий! С какой стати вы бредите мной и моим креслом? А когда я выйду, вы станете бредить моим креслом уже без меня? И каждый, понимаешь, кусок дерьма, что сюда заглянет, станет моим креслом бредить? Чушь говорите. Это кресло — не иллюзия, а всеобщая реальность!
- Далеко не всеобщая, генерал, но лишь ограниченного круга субъектов, что реализуют свой бред в актуальностях этого мира. Вообразите себе закрытый сосуд наполненный газом. Любым газом.
- Вообразил. Вы видите, я сотрудничаю.
- Спасибо. В сосуде этом непроизносимо огромное число беспорядочно мельтешащих молекул.
- Аминь. Вот прямо вижу как они мельтешат.
- И все они бредят. Но существует закон, по которому, скажем, те кто несётся в одном направлении с одинаковой скоростью, бредят одним и тем же. Видят и воплощают собой отдельный, не существующий для прочих, мир. Число этих единомышленников безусловно огромно, но меньше, много меньше, чем общее число заключённых. А число вариаций скорости и направления — бесконечно. Соответственно бесконечно число иллюзорных миров. Это примитивная модель, но в общих чертах она отвечает на ваш вопрос.
- Хм… С большой натяжкой. С большой натяжкой… Но моя задача понять. Допустим дело так и обстоит. Неловко как-то быть голой молекулой в банке без мира этого иллюзорного. Не находите?
- Страстное желание иметь хоть какой-то мир и движет нами, оттого и мечемся беспорядочно от стенки к стенке.
- И выхода нет?
- Почему же, можно остановиться.
- И потерять мир, пусть даже иллюзорный?
- Не забывайте, что нет ничего неподвижного, генерал. Банка наша тоже куда-то летит. И скорость имеет и направление.
- Ба! Остановиться, значит войти в мир этой самой банки. Да просто стать ею! Верно? Её-то мир, надеюсь, не иллюзорный?
- И не надейтесь.
- И банок этих летящих-мельтешащих, небось великое множество?
- И заключены они в нечто, так же, как и мы с вами…
- Проклятье! Даже в ушах зазвенело. Не ожидал такого от разговора с вами. Ну да это, как вы говорите — модель. А разговор наш о сверчке. Вас, не забывайте, как эксперта пригласили.
- Это больше походило на арест отцеубийцы.
- Я уже извинился перед вами. Извинюсь еще раз. Мы, то есть я, очень ценю ваше добровольное участие.
- Не нужно, генерал. Вы когда-нибудь слышали сверчка?
- Нет, к сожалению. Или к счастью.
- Для того чтобы услышать сверчка нужно остановиться. Нужно расхотеть создавать мир. Те, кто раз услышал, уже своего рода наркоманы. Они впадают в полную и безоговорочную зависимость и редко кто в состоянии совершить следующий шаг. Для этого нужна воля. Уничтожить сверчка невозможно, потому что его в нашем иллюзорном мире нет. Его нет на этой планете, впрочем, как и на остальных.
- Мы беспомощны! Но ведь не было этого раньше! Откуда взялось?
- Что-то случилось в большом мире. Что-то принципиально непонятное.
- В большом, это в каком? Банка наша разбилась, что ли?
- Не знаю.
- Но в каком-то мире сверчок есть? Можно до него добраться?
- У меня такое чувство, что он есть во многих больших мирах. Остановитесь, генерал, и вы это поймёте.
- Как мне остановиться? Я неподвижен в этом кресле!
- Дорогая молекула, вы можете бредить только прошлым и будущим. Сосредоточьтесь в настоящем и вы остановитесь.
- Я сосредоточен в настоящем! Я сижу в кресле.
- Нет. Это вы сидели в кресле и будете сидеть, а в зазоре между нет кресла, да и вас пока нет. Остановитесь, генерал. Ну!
- Аахр…
- Ещё один. Теперь меня расстреляют. Непременно.
***
Янтарный шар. Чёртово яйцо. Даже не гудит, а как бы подвывает. Всё, что я могу сделать, это…
- Всем покинуть бункер! Быстро! Шевелитесь, идиоты. Все до одного на поверхность! Молча!
Теперь загерметизируемся, благо клавиша предусмотрена. Теперь всё, что я могу — это ждать и слушать как ты воешь. А воешь отчаянно как-то, с хрипотцой.
Так вот, яичко моё ненаглядное, если убивать меня станешь, я уж успею сообщение послать, да обрисовать ситуацию. Если же ты невинный младенец, чем смогу — помогу.
Наконец-то, додумались.
- Слушаю-слушаю. Кто это? Добрый вечер господин координатор. Да, я считаю, что опасно. Я знаю столько же, сколько вы. Эвакуировать город или нет пусть решают городские власти. Они знают столько же, сколько и я. Минутку. Передайте трубочку моим операторам. Вот и хорошо. Давай-ка, братец, организуй запись. Уже сделано? Молодчаги. И кого-нибудь из мэрии, чтобы всё слышал и принимал решения. В случае чего.
А до пенсии мне оставалось… Лучше не считать, чтобы не расстраиваться. Говорил уродам аппаратуру вне бункера установить. Нет, двести лет пролежало и ещё столько же пролежит.
- Показания неизменны. Радиация не повысилась. Температура не изменилась. По прежнему непрозрачное для жёсткого излучения, только воет. Я тут врубил запись, послушаете, если сохранится. И так слышно? Не поймёшь, оно или жалуется, или издевается. Тут никакая аппаратура не поможет. Сильно запахло рыбой. Я не сошёл с ума! Яйцо воет и воняет рыбой. Мне некогда делать специальные тесты, только то, что на него уже навешано. Боже!!! Здесь… Всё. Нет!
Я это рыло никогда не забуду. И хрен теперь кому что объяснишь. Глюк чистейшей воды. Глюк на почве паники и акустического удара.
- Яйцо исчезло, господа. Его нет. Но по прежнему воняет рыбой, и теперь я всё же сделаю специальные тесты.
***
Там монолитная толща бесцветного ада. Мир из раздавленных глаз, из расплющенных рук. Я вышел случайно. Я вынес икринку во рту. Здесь начинается утро, салатовый ил, мелководье, другие законы.
октябрь 1997