Хорошо помню, как хмурым весенним утром по поселку лесозавода, недавно освобожденного от фашистов, пронеслась весть: «У пекарши в подвале дезертиров нашли».
Все новости в поселке распространялись очень легко и быстро, потому что люди жили в длинных бараках с очень хорошей звукопроницаемостью. Например, одна соседка стучала в стенку и кричала другой: «Танька, ты слыхала, у Гусаковых корова отелилась!». И когда эта новость достигала крайней квартиры, то жители дружно выходили на улицу, чтобы обсудить её. В основном, это были женщины, так как все мужчины были на фронте, за исключением восьмидесятилетнего деда Игната, которого немцы хотели назначить старостой, но после короткого общения с ним передумали.
Сам дед рассказывал об этом так: «Пришли они, значит, ко мне под вечер, четверо: офицер, переводчик при нём и два автоматчика. Офицер мне руку пожал, однако, и спрашивает: «Ты кем был при советской власти?». А я ему и отвечаю: «Золотарем работал на поселке, дерьмо из отхожих мест вывозил. Видишь, во дворе бочка стоит на колесах? Вот на ней и вывозил». Немец скривился и на руку свою смотрит, которую я ему, значит, пожимал. И смылись мигом все четверо, будто их и не было».
Все, кто слушал этот рассказ, смеялись, потому что знали, что дед Игнат был в посёлке водовозом.
Когда, услышав от бабушки про дезертиров, я выскочил на крыльцо, то вдоль барака уже стояла толпа народа: впереди, конечно же, дети, потом дед Игнат с клюкой, а за ним - женщины.
Пришла бабушка, сердито натянула мне на голову шапку, которую я впопыхах забыл надеть, и стала рядом с дедом Игнатом. Она считала его очень умным человеком и всегда прислушивалась к тому, что он говорил.
Потом толпа зашумела, и я увидел, как от пекарни идут четыре красноармейца с винтовками наперевес, а меж ними, понурив головы, два молодых парня со связанными позади руками. Они были широки в плечах, их небритые щёки распухли от жира, а воротники гимнастерок были не застегнуты, потому что их толстые шеи не влезали в них.
- Ишь, какие морды понаели, - сказала наша соседка баба Таня, у которой два сына погибли в самом начале войны.
Мне почему-то стало страшно, и я прижался к бабушкиным ногам, и она поняла меня и успокоила, положив мне на лоб свою тёплую руку.
Дезертиров провели мимо нас, и бабушка сказала им вслед, перекрестившись:
- Прости их, Господи и, вразуми…
Дед Игнат посмотрел на неё, как на девчонку, сморозившую глупость, и сказал:
- Ты что такое, Гавриловна, говоришь? Как можно теперь их простить, если они два года в теплом подвале отсиживались, когда народ наш Родину защищал? И чему их вразумить можно, ежели они даже семьи свои не пожалели? Дуську с невесткой теперь за укрывательство посадят, а Васькиного сына, Стёпку малого, в детдом отдадут. И будут там его все обзывать дезертировым сыном.
Мне стало еще страшнее, потому Степку, внука пекарши, я знал хорошо, как и все мальчишки нашего посёлка. Мы дружили с ним, потому что он часто тайком угощал нас настоящим пшеничным хлебом, хвастаясь при этом:
- У нас еще много муки осталось, мешков десять будет. Только вы никому об этом не говорите, а то меня бабка не станет на улицу пускать.
Я жил в поселке всего полгода, после того, как его освободили от немцев, но хорошо знал, что его жители с самого начала войны не ели пшеничного хлеба, спасаясь от голода тем, что сажали на своих огородах кукурузу, мололи из нее на самодельных мельничках муку и пекли пресные лепешки под названием «чуреки», которые мне очень не нравились. И я завидовал Стёпке, что у них в подвале есть ещё десять мешков пшеничной муки.
Дезертиров провели к «полуторке», посадили их в кузов и увезли, а люди все еще стояли на улице, негромко переговариваясь.
- Ты, Игнат, не попрекай меня тем, что я попросила Бога простить и вразумить их, - сказала бабушка. – Ведь теперь их расстреляют, а перед смертью надо прощать людям все их грехи. Когда мой свёкор умер еще до революции, то батюшка из нашей церкви в Берёзовке пришел к нам на отпевание. И я до сих пор помню, что были там такие слова: «Усопшия рабы Твоя упокой, презирая их вся согрешения». Да и сам Спаситель простил предателя Иуду. А вразумить их надо перед смертью как раз в том, о чем ты сказал. Чтобы они, когда шли в этот самый подвал, вспомнили о детях и внуках своих, которым жить придется теперь в одиночестве и нелюбви…
Так сказала моя бабушка Уля, и дед Игнат не стал ей возражать.
А я был тогда маленьким, мне шел всего лишь седьмой год, и всё вскоре забылось: и эти дезертиры с толстыми небритыми щеками, и бабушкины слова о прощении и вразумлении изменников.
:
Но вот совсем недавно я вспомнил об этом, прочитав в Интернете сообщение: о том, что после объявления в России частичной мобилизации страну покинуло 700 000 человек, из них 66 000 уехали в страны Европейского Союза.
И мне сразу припомнилась моя добрая бабушка Уля и её слова: «Прости их, Господи, и вразуми…»
И я повторил их, не раздумывая…
Нет, нынешних дезертиров, конечно же, не расстреляют и не будут отпевать, прощая им грехи. Но они уже мертвы для меня, как и для всех честных людей России.
И навряд ли возможно вразумить их, пытаясь напомнить им о судьбе их потомков, которые до конца своей жизни останутся детьми и внуками предателей Родины.
Но им очень трудно будет жить даже за ее пределами, потому человек без Родины подобен дереву без корней.