Моё ТV

Я проработала в местной Телекомпании 36 лет (1961-1997) и за те годы у меня накопилось много записок о моей работе. Когда набрала их в компьютере, подумалось: а, может кому-то они тоже буду интересны? И вот, спустя несколько месяцев, «соткалась» из них повесть, в которой мои записки чередуются не только с пояснениями, дополнениями, воспоминаниями, но и с комментариями из настоящего.
            
"Ехала поездом в областной центр на семинар, рядом играли в карты ребята. При проверке у них не оказалось билетов. Троих контролеры увели, четвертый пошел сам, а пятый:
- Вот дурак! – бросил ему вдогонку.
Потом помедлил и пошел вослед.
А на семинаре... Весь день – лекции, лекции, от которых становилось тошно, - похоже, что социалистический идеологический аппарат хочет сделать из меня существо, которые только бы подчинялось и не пыталось думать".

Спустя месяц после окончаний школы, я уже работала в библиотеке воинской части. Но вначале ездила в Ленинград поступать в Технологический институт, - ведь там училась моя двоюродная сестра и так интересно рассказывала о нём! Поезд тащился почти два дня, я лежала на верхней полке, за всю дорогу ничего не ела и плакала, - казалось, что расстаюсь с родным домом навсегда! – и так настрадалась, что при подъезде к Ленинграду вышла в тамбур и упала в обморок. Но отчаяние мое было напрасным, - провалилась по химии. На деньги, которые мама наскребла для этой поездки, купила бусы, так что на обратную дорогу запаслась только тремя помидорами и буханкой хлеба.
Книг в моей библиотеке было тысячи три, читателей мало и каждый день начинался с того, что надо было получить газеты, расписать по подписчикам и раздать. Иногда посылали меня в областной город на окружные семинары, которые вёл подполковник Шаманин, и как-то сразу он «положил на меня глаз», а потом и приезжать стал, - зайдёт в библиотеку и угощает конфетами. Видела, что нравлюсь ему, но это только смущало, хотя, конечно, и льстило: такой человек и... А еще при клубе художником-оформителем работал Игорь Борисов. Был он старше меня лет на восемь, строен, почти красив, но непонятен, - сдержан, немногословен, с какой-то неожиданной реакцией на мои слова, эмоции, - и, влюбившись, всё фотографировал меня, так что, о тех годах у меня сохранилось много фотографий.
Мой начальник майор Михайленко был ворчлив, неприветлив и часто доводил меня до слез, заставляя делать то, что казалось унизительным, - разносить по домам газеты, за которыми офицеры в этот день не пришли в библиотеку. Конечно, в принципе работа моя была не трудной, но от мелочных нападок начальника зачастую уставали нервы, поэтому, приходя домой, я сразу ложилась, - не было ни сил, ни желания даже поесть, - и бывало, что мама вначале отпаивала меня чаем из ложечки, а уже потом я вставала и ужинала.
А может, уставала еще и потому, что выматывали те двенадцать-пятнадцать контрольных работ, которые надо было написать и отослать, ведь год спустя я поступила на заочное отделение библиотечного факультета в Ленинградский институт Культуры.
А еще каждый день надо было помогать маме и брату в огороде, на парниках, да и на танцы хотелось успеть, - заходили подружки, ждали. Так что спустя три года моей работы в библиотеке мама как-то стала поговаривать: «Прямо на глазах моя девка таить. Ну, настолько слаба стала, настолько!.. Того и гляди чахоткой заболеить!»  Ведь приходя с работы, у меня всё чаще появлялось одно желание: забиться в уголок и лежать, лежать.
Под Новый, пятьдесят восьмой год, мама поехала в гости к старшему сыну Николаю в Ленинград, и я написала ей такое, сохранённое в моих записках, письмо: «Мама, как тебе гостится? Хотя бы написала несколько срок! А у меня с котами и собакой мука: ничего, паразиты, не жрут! Я уж думала: не голодовку ли объявили, требуя, чтобы ты скорей вернулась? Но, оказалось, нет. Вчера купила сто грамм конской колбасы, про которую поют: «Сперва ты меня носила, теперь я тебя ношу», сварила им похлебку, приправив этой самой колбасой, так они сразу её сожрали. Но кто-то из них ночью утащил оставшийся кусок, вот теперь и гадай: чем кормить? А так все нормально. В доме у нас тепло по сравнению с улицей, и ниже пяти градусов температура не опускалась. Виктор приезжает из Брянска часто. Отснял еще один фильм. Ну и хохотали же мы, когда его показывали по телевизору!  Вначале-то запустили вверх ногами, а мы сидим и думаем: что бы это значило? А вообще-то фильм там очень хвалили и ставили в пример всем операторам. Во как! И ты в нём была. Со своими пирогами. Именно это всем и понравилось. И еще: прислали мне письмо из Института, что надо пройти практику в библиотеке, так что придется ехать в Брянск, в нашей-то нет ни методического отдела, ни библиографического. Одна я этого не решу, поэтому, когда приедешь, будем думать».
И мама настояла, чтобы я уволилась. А через два года, - в шестьдесят первом, - брат Виктор, уже работающий в Брянске телеоператором в Комитете по радиовещанию и телевидению, на время моей практики в Областной библиотеке, устроил меня туда помощником режиссера, главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорцеву, я понравилась, и он предложил остаться. Не думалось, что надолго, а оказалось, - на тридцать шесть лет.

"Ровно месяц, как я – помощник режиссера на телевидении. Работа интересная, но иногда делать часами нечего, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами. А сегодня сама начала сортировать по темам фотографии из «Новостей», которые накопились за год. Есть ли интересные люди вокруг? Пожалуй, журналист Николай Недвецков и телеоператор Женя Сорокин, - умные, много читающие и даже спорящие о философах. Правда, в их спорах пока нет для меня того, что затронуло бы душу".

Каждый день автобус отвозил нас на окраину города, на телецентр, выдавать в эфир новости, а Комитет был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но власти надо было спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно, мол, обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, обложили их кирпичом, подняв над тротуаром почти на метр, попытались засадить розами, но они не прижились, а клумбы заросли травой.
               
«Элла Миклосина - наш диктор. И красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами, - моих, карих, от неё не отвести! Но при всех её прелестях она… словно вывернутое наизнанку красивое платье: иногда распахивает свои прекрасные глаза и смотрит с участием, а иногда вдруг громко, - грубо! – расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она дура. А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, - сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, - понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и… не добрая она, - не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.
... Элла и Алла сидели в студии и разгадывали кроссворд, а я, готовясь к эфиру, расставляла фотографии по пюпитрам. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? Я подсказала: «Глюк», а они, взглянув   мою сторону, презрительно хихикнули, - из какого-то, мол, там Карачева, а подсказывает! - а потом всё ж вписали.
Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все ж… Удастся ли преодолеть их высокомерие?
А, может, и не надо этого делать?
...Была на дне рождения главного инженера телецентра Тома Борисовича.
Странно, обычно замкнут, незаметен, молчалив, если спросишь что-либо, не относящееся к работе, то буркнет непонятное, пожав плечами и всё, а вот, пригласил к себе всю постановочную группу. И было шумно, бестолково, да еще… Элла Миклосова, наша красавица-диктор, ни с того, ни с сего вдруг бросила: вот, мол, недавно ездила она в Москву и её там красной икрой угощали, а не то, что здесь… Дура! Мне стало стыдно за неё и сказала:
- А по мне и картошечка в мундирах всё ещё вкусня-ятина!
И что ж? Через какое-то время Том и несёт ее, только что отваренную! Наших «премьерш» это почему-то развеселило, схватили кастрюлю и давай кидаться этой «картошечкой», а Том… Он встал, побледнел... и словно застыл! А потом мы услышали тихое:
- В Ленинграде… в блокаду…
И выбежал.
Оказалось, - тут же нашептала мне на ухо Роза, -  во время войны, блокады в Ленинграде, из всей семьи только он и выжил.
... И всё же не увлекли меня наши философы! Особенно неприятным становится Недвецков с его речами… словно палкой - по деревянному штакетнику. Тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое, а в результате - пустота. Кажется, что все боли мира ему - до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. Хочет ехать в Москву и преподавать в Университете. И чему будет учить своих студентов?»
               
«Прислали к нам на радио журналистку, зовут Раисой. Сегодня показывала ей город, потом сидели в кафе. Конечно, она знает намного больше меня, разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?
 ... Сняли с Раисой комнату на шумной улице в деревянном домике у старых тихих и добрых евреев. Единственное наше оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца. Теперь домой в Карачев езжу реже, - с Раисой ходим в кино или просто по городу, - и мне с ней пока интересно».

Два раза в неделю Раиса ходила в школу преподавать французский язык, и делала это для того, чтобы потом, когда здесь отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными «органами», чтобы те разрешили ездить в другие страны для преподавания. Конечно, была она образованней меня, уверенней и… громче что ли? Да и смеялась громко, раскатисто, слегка запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые казались ещё темнее из-за бледноватого лица. Высока была Рая, статна и даже сухопара, - ей бы моделью быть! - но она не следила за собой, была неопрятна, до самых жарких дней ходила в какой-то зеленой кофте и, похоже, не собиралась её снимать. А еще любила по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате висел!.. Я относилась к этому её пристрастию терпеливо, но каково было коллегам по работе?

1962               
«На прошлой неделе с Раисой снимали сюжет для «Новостей» в Обкоме комсомола, и Раиса потом пошутила:
- Влюби-ка в себя Хрыськова! Он же от тебя тает.
И рассмеялась как всегда громко.
А Хрыськов - второй секретарь Обкома, «растущий товарищ», о котором говорят, что возьмут в Москву.
- Он же карьерист! – Я чуть не вскрикнула, но, заметив её удивленный взгляд, смягчила своё отторжение: - Да и некрасивый. Кстати, ему очень подходит фамилия Хрыськов... толстенький, рыжеватый, с маленькими глазками.
- А что тебе от его глазок, - хихикнула, - зато в Москве жить будешь и всеми благами пользоваться.
Нет, не сошлись мы с ней в своих взглядах ни на Хрыськова, ни на «блага».
А вчера на стальзаводе Раиса познакомила меня с Владом, - комсоргом завода.
- Вот тебе и жених, - расхохоталась, - если Хрыськов не понравился. Правда, он рангом пониже, но зато красивый, высокий.
Ну да, Влад и впрямь симпатичный. И я нравлюсь ему, - вижу! - так что если позвонит…»

И он не только позвонил, но и стал приезжать ко мне, назначать свидания. Да, он мне нравился, но чего-то в нём не хватало. Вот несколько записей в дневнике того времени:

«Восьмое марта была в общежитии Влада. Преподнёс мне красные розы, и вроде бы весело было, а потом… Да, конечно, он - видный парень и лидер по натуре, но всё для него уж как-то слишком ясно, решено раз и навсегда. Спросила его как-то:
- А ты думаешь хотя бы иногда для чего мы живем, что будет с нами после смерти?
- Ты что? – покрутил пальцем у виска. - Совсем уж?..
И рассмеялся.
... Влад не приходит. Ну и хорошо. Уж очень он земной и никакого света от него не исходит. А еще эта его твёрдая уверенность в том, что он… «Помогаю стране строить социализм!» А как бы хотелось, - при его-то внешности! – почувствовать в нём родственную душу!
... Приходил Влад. Все улыбался, был ласков, а я сказала всё, что передумала за месяцы нашего знакомства: мы очень разные и поэтому не люблю его. Потом я проводила его до троллейбуса, приобняла, прикоснулась губами ко лбу, - на прощанье! - а он гру-устно так сказал:
- А я как раз сегодня хотел сделать тебе предложение.
Виновато улыбнулась, пожала плечами. Попросил разрешения приходить. Пусть приходит».
И он приходил несколько раз, но всё же понял, что взаимности от меня не будет».

«Появился в Комитете новый журналист Стас Могилевский. Красивый! Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, правильный нос, а над ним – высокий лоб с тёмным чубом. Приходя на работу, долго бродит из угла в угол, потом усаживается за стол, непременно ставит перед собой графин с водой, берет ручку, - писать сценарий передачи, - но... Но на этом всё и заканчивается. И так – уже несколько дней. Интересный ли напишет сценарий, и напишет ли вообще?
... Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок» оператора Саши Федоровского, - соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет, - и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она…  я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:
- Мало ли что не любишь! Ты – комсомолец и обязан жениться!
Когда в очередной раз стал «клеймить», то вдруг Стас Могилевский встал и, молча, направился к двери.
- Куда Вы? – остановил его Луньков.
- Александр сам должен решить, что ему делать, - сказал наш, только что утверждённый, журналист и вышел.
Молодец Стас!
А Луньков… Он развел руки в стороны, улыбнулся своей странной улыбкой и в глазах кроме мелькнувшего удивления, я прочитала: ну, что ж, тебе это так не пройдет!»

Помню, помню его улыбки, - неискренними были, фальшивыми и потому неприятными. Да и фамилия его Луньков... словно выскальзывал из рук, и никак нельзя было понять: что за человек?  А еще помню, как яростно выступал за снос монастыря на одной из улиц города - просто одержим был этим! Может, хотел угодить Обкому как «руководитель идеологической организации», чтобы сделать карьеру? Но не успел, - довольно скоро умер.

«Вчера, когда собралась ехать в Карачев, Стас провожал меня до автостанции.
В ожидании автобуса сидели в кафе, потом - в скверике, и я вдруг услышала:
- Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам, где бы они ни раздавались. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!
Я удивилась:
- О, да ты еще и поэт!
А он ответил:
- Да нет... - И усмехнулся: – Позавидовал тебе, что скоро войдёшь в родной дом и…
Когда садилась в автобус, услышала тихое:
- Может, останешься?
Нет, не осталась. И потому, что отчаянно хотелось побыть одной там, в переполненном автобусе, но вместе с ним… таким! А приехав домой, радовалась – как и всегда каждый раз заново! – моим родным, нашему старенькому дому, земле, солнцу, дождю, пропахшему соснами и травами, но всё равно душа рвалась назад, в большой город, потому, что в нём - Он.
... Вчера шел дождь, было холодно. Мы с Раисой сидели в нашей темноватой комнатке и я читала ей стихотворение Стаса:
                У слов начало было…
                Роса была когда-то без названья,
                И не имела имени Любовь.
                Вино и Хлеб,
                Невеста и Жених –
                Слова священные возникли после.
Посмотрела на Раису: как слушает?.. Смотрит в пол. Читаю дальше:
                И первой доброты сияние в глазах,
                И первое немое состраданье,
                Возникшее внезапно, как гроза,
                И озарение на лике диком,
                Подобное мерцанию растений,
                И вдруг над головой замеченное солнце,
                И небо синее и чистое, как ласка,
                И белое свеченье облаков…
                И зверь двуногий,
                Придавлен к жарким травам
                Рыданьем первым,
                Уже не зверь, а человек.
                Вино и Хлеб,
                Невеста и Жених –
                Слова священные возникли после…
Дочитала, взглянула на неё:
- Ну… и как?
Дернула плечом:
- Знаешь, - и тоже посмотрела на меня, но трезвым, а вернее, отрезвляющим взглядом: - Я думаю, что человек стал человеком не потому, что вначале заметил… как там, у твоего Стаса? – Взяла книжку, нашла строки: - «И небо синее и чистое, как ласка, и белое свеченье облаков...» - Захлопнула её и снова уставилась на меня: - Так вот, не потому, что будущий человек вначале заметил всё это, а потому, что научился разжигать костер и готовить пищу.
- Но Раисочка, – попробовала воспротивиться, - одно другому не мешало… и не мешает.
- Мешает! – отрезала. – Да ещё как!
- Нет, - уж совсем заупрямилась я: – «И первой доброты сияние в глазах, и первое немое состраданье…» - Открыла книгу, чтобы найти продолжение: - А-а, вот: «И зверь двуногий, придавлен к жарким травам рыданьем первым, уже не зверь, а человек». Так вот, думаю, что именно эти строки верны в определении человека, именно они...
Нет, не согласилась со мной Раиса и на этот раз».
... На подоконнике, возле которого стоит моя раскладушка, - стакан с веткой сирени из сада Стаса. Когда шла с ним домой, была счастлива, а когда пришла... Отрезвила Раиса:
- Опять была со Стасом? – И ухмыльнулась, взглянув на ветку сирени: - Ну, что ты нашла в этом… поэте?
И я почувствовала в её ухмылке какое-то презрение и к моему принесенному настроению, и к Стасу.
- А что ты имеешь против него? – спросила, будто не заметив этого.
- Да так… Ничего. Только он тебе не пара. Для тебя не такая рама нужна, - повторила, уже не раз сказанное и засмеялась: - «Ах, бабка, бабка, жаркая, как печка, и мягкая, как облако в июле!»
А это - его строки. Как-то, придя к нам, он прочитал их, а она запомнила и вот…
- А что? – улыбнулась я: - Яркий образ и всего - несколькими словами.
- Ну кому этот образ нужен? – снова рассмеялась. - Да и вообще, тебе не Стас нужен, а добротное и надежное обрамление.
Моя прагматичная подруга… А я не смогу продаться за это самое «обрамление»!
... Ходила в театр. Ну, почему так остро чувствовала, что встречу Стаса! Оказывается, он возвратился из Москвы только на несколько дней.
Было очень приятно… Приятно? Сладостно!.. сидеть с ним рядом. И был понятным и родным. Но вида не подала.
- Пригласила б на чай, - улыбнулся.
Нет, не пригласила. Но проводил до троллейбуса. Вошла, села, взглянула: стоял, смотрел грустно. Но ведь не шагнул за мной! И хотелось крикнуть: «Ну что ж ты?..»
... Да, Стас – вольная душа и не хочет, да и не может никому подчиняться, - не зря же носит усы и бороду, а ведь на такие пальцами указывают, да и начальство не жалует. И вообще, любит он эпатировать! Раиса рассказывала, как на каком-то торжественном заседании в Доме культуры, когда на сцене в президиуме сидели коммунистические начальники и один из них делал доклад, Стас вдруг встал, вынул из кармана носовой платок, громко высморкался и вышел, отчего у президиума вытянулись лица.
                Ведь там, за окошком,
                Тревожно да сыро.
                И стылая пожня
                Щетинится сиро.
Конечно, трудно ему в нашей провинциальной серости, вот и уехал в Москву от этой «стылой пожни», - если уверен в себе, то надо пробиваться.
... Случайно узнала, что Стас приезжал из Москвы, чтобы продать опустевший после смерти матери дом, и снова, - уже навсегда! - уехать в Москву.
               А я у заветной черты
               Храню нерушимо и свято
               И утро твоей чистоты,
               И терпкую свежесть заката».

Да, то была моя влюблённость в Стаса. Но, наверное, он чувствовал во мне то же, что было и в нём, - не желание и не умение подчиняться, - вот и расстались. Он ухал в Москву, а примерно через год я узнала, что работает журналистом в каком-то православном издательстве. И больше не встречались.   

«Как же незаметно засасывает болото! Еще недавно считала наши «Новости» передачей, недостойной того, чтобы думать над ее улучшением, -ведь в них почти всё трескотня и ложь, то же, о чём как-то прочитала: «Богиня Разума и Свободы стараниями ловких демагогов преобразилась в холодную статую на площади, и перед этим монументом раздается треск выхолощенных разглагольствований». Жаль, что не записала, чьи это слова. Так вот, считала «Новости» враньём, а когда сделали меня ответственной за выпуски, то на летучках стала их отстаивать и когда осознала это, охватила тоска.
...Сегодня пришла на работу и на фоне окна увидела симпатичный силуэт, - оказалось, взяли нового ассистента режиссера. Зовут Димитрием и первое впечатление: симпатичный, не глупый, наблюдательный.
... Димка уже напрашивается в гости, но я не пригласила. Теперь избегает меня».

А приехал он тогда в наш город с женой актрисой и трехлетней дочерью.
Во внешности не было ничего яркого, - правильные черты лица, серые глаза, чёлка над ними, да и одевался как-то серо, так что сразу не «зацепилась» за него и моя симпатия к нему разгоралась постепенно.

«Вчера был у меня маленький праздник, - приходили с бутылкой вина звукорежиссер Саша, мой помощник Сережка и новый ассистент Димка, - думаю, что вот так... взяв с собой Сашу и Сережку, он и пробраться ко мне. Понемногу выпили и было потом удивительно легко и хорошо с ними. А в конце...
Стояли мы с Димкой на балконе, и он вдруг сказал:
- Знаешь, мне кажется, что ты из тех, кто всегда ставит перед собой барьеры и мужественно их преодолевает.
И он прав. Помню, как в детстве, когда катались с подругами на велосипедах, то я почему то стремилась ездить не по асфальту, - однообразно это и скучно! - а выискивать тропки-тропиночки.
... Димка - шутки, Димка - каламбуры, Димка - музыка, книги... Во всем - он!
Как-то сказал: «Ты слишком часто летаешь где-то. Попробуй жить настоящим, хотя бы несколько дней». И пробую. И тогда многое тревожит, волнует: росинки в траве, хвойные запахи леса после дождя, золотистые отблески луны на листьях березы, поскрипывание кузнечика, мелодия Жана Фера... Все это мимолетно, но так глубоко!»

И до сих пор не стёрлись, не выцвели такие «этюды» памяти: вечер, идём с Димкой по аллее парка, навстречу – двое парней и один, провожая нас взглядом, говорит другому: «Красивая пара».
Или: в ожидании эфира в холле с кем-то играю в шахматы, и вот-вот всё закончится не в мою пользу, поэтому бросаю. Тогда садится Димка и выигрывает мою незаконченную партию.
С подругой – у него дома. Он ставит в проигрыватель пластинку c токкатой Баха, но не на той скорости и отходит. Зачем это делает? Чтобы проверить: знаю ли такую музыку? Сказать? Говорю. И он извиняется.
Смотрим с ним фотоальбом с пейзажами Праги: вот мост, на нём – двое и он, показывая на эту пару, говорит: «Это – ты, а это – я». И потом, как только видит двоих, повторяет то же. Вначале улыбаюсь, чуть позже начинаю фыркать, а потом закрываю альбом и хлопаю им по его голове. Смеётся.
И, пожалуй, еще это: отмечаем мой день рождения, за столом Димка сидит напротив, держит в руке рюмку, отставив мизинец в сторону. Знаю, что копирует меня, но у меня это получается непроизвольно, а он, хотя и шутя, передразнивает.
А потом все ушли, я помыла посуду, вошла в зал, а Димки нет. Куда делся? Ведь не уходил! Тогда подбегаю к открытому окну, смотрю вниз: не выпал ли?.. ведь выпили вина… а этаж пятый! И вдруг слышу с балкона: «Ку-ку» Сердце замирает! Так, значит, по карнизу перебрался на балкон!? Молча иду в зал, открываю щеколды балконной двери, впускаю его и говорю тихо: «Уходи». Делает попытку обнять, а я – опять: «Уходи!»

«Неотступно перед глазами - глаза Димкиной трехлетней дочурки, когда она смотрела на меня и за руку тянула его прочь. Все. Пусть больше не приходит!
Мне будет легче, чем эта мучительная раздвоенность».

Потом он уехал поступать в Университет, я – в институт Культуры на режиссерский факультет, но ни он, ни я не поступили и не жалели об этом, - ну зачем было мне учиться еще пять лет режиссуре, если даже то, что знала в этой профессии, было почти не нужно.

«Одна в квартире. В батареях шумит вода. Хотел зайти Димка, но послушал меня и… Завтра иду на концерт Жака Дуваляна. Одна. Потом уеду в Карачев».

Но были встречи с Димкой ещё и ещё, - наверное, махнула рукой: ведь всё равно скоро уезжает.

«Прощалась с Димкой с самого первого дня, но не смогла привыкнуть.
Больно ходить по улицам, по которым с ним бродили, - всё напоминает о нём, всё полно им. А его нет. И не будет. Ни-ког-да!»

Рядом с нашим домом, над оврагом, - роща «Лесные сараи». И роща эта - из вековых сосен, лип. Жаль, что редко прихожу сюда. Почему? Но вот сегодня… Почти час стою на проталинке, прильнув спиной к сосне и подставив себя солнцу. Тишина. А передо мной - снежная полянка. Вот здесь, именно на ней когда-то сидели мы с Димкой. И была я в красной короткой юбочке, черной, открытой кофте и волосы - до плеч… Да, как раз здесь и сидели, выбравшись из оврага, по которому пробирались босиком, неся обувь в руках, а потом обмывали ноги выпавшей росой.
Ди-имка, где ты? И в этой ли юдоли?

«Взяли к нам помощником режиссера парнишку, зовут Сережей. Лицо напряженное, взгляд беспокойный и похож на красивого щенка-подростка. Вчера, во время прямого эфира, стоит у пюпитра и вдруг по тихой связи слышу его шёпот: «Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды и не искать следа...» Взглянула через студийное стекло, погрозила пальцем, тоже прошептала:
- Серёженька, Есинин – потом, прямой эфир как-никак.
А позже, на репетиции с ансамблем, подошел вдруг к танцорам и сказал:
- Что же вы такую чепуху показываете? - Руководитель обиделся: нехорошо, мол, вот так, прямо... а Сережка - Почему ж нехорошо? А если я так думаю.
Забавный парень.
... Когда прихожу на работу, то даже те, которых недолюбливаю, в разговоре оживают, озаряются улыбкой, и я не могу от них отвернуться, огорчить резким словом. Ложь - во мне?
... У Сережки слабейшие нервы. Не могу видеть его лихорадочных движений, воспаленного взгляда, - хочется обнять и, напевая что-то светлое и ласковое, навевать забвение. Яркий, колеблющийся от малейшего ветерка огонек, светлый луч... и кажется, что он из тех, о которых писал Мережковский*: «Посмотри, каков луч солнца, когда он проникает через узкую щель в темную комнату. Он протягивается прямой линией, потом ложится на какой-либо твердый предмет, преграждающий ему путь и заслоняющий то, что он мог бы осветить. Но луч лишь останавливается, не скользя и не падая. Так и душа твоя (Сережи) должна сиять и изливаться, не изнемогая и не ослабевая, как луч солнца освещая то, что может принять свет».
... Областной фестиваль самодеятельности. В Доме культуры отбираю для передачи номера коллектива из Стародуба и... Боль - в глазах, боль - в голове. Наступает, сдавливает. Ах, как глубоко входит всё это в меня! Волнуются исполнители, и я – с ними, ошибается баянист и во мне что-то… дергается занавес и - я с ним. Голоса, суета, споры жюри, мелькают танцо ры, юбки, кофты... Громко, всё очень громко! Болит, раскалывается голова!.. Выхожу в холл. Тюфячки на полу. Полежать бы на них с закрытыми глазами!
Но опять поют, танцуют, поют... Жарко! Слабость, боль.
Еле-еле - до троллейбуса. Двери открываются, закрываются в моей голове! На каждой остановке! Тошнит... Закрываю глаза, но опять: лица, юбки, лица, поющие рты, лица, ноги… Нес-тер-пимо!
Наконец - дома. Нашатырный спирт, две таблетки. Зубы стучат о стакан воды. Падаю на кровать. Слезы - по вискам, на подушку.
Медленно тает боль. Засыпаю».

Командировки, съемки, монтаж сюжетов, фильмов, работа с самодеятельными коллективами, показ театральных спектаклей – всё это было, конечно, сложно и, зачастую, крайне утомительно. Но мне нравилось. Вот если бы только не замечать той лжи, которой были пронизаны передачи!
Но в те, шестидесятые, которые теперь называют «годами Хрущевской оттепели», - наконец-то появилась относительная свобода. И это значило, что там, в Москве, уже прорывалась из-под земли живительная влага: у памятника Маяковскому и в «Политехническом» институте, при переполненных аудиториях, поэты Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Бэла Ахмадулина, Булат Окуджава читали свои стихи, в которых звенело сопротивление идеологии социализма; в театре «Современник» шёл спектакль Олега Ефремова по роману Юрия Трифонова «Дом на набережной», навлекая на себя гнев правящей партии; ставили спектакли «сопротивления» режиссеры Георгий Товстоногов, Юрий Любимов, Анатолий Эфрос, Марк Захаров; с трудом, но устраивали выставки своих картин художники «Андеграунда» вопреки «методам социалистического реализма», и на эти выставки люди выстаивали огромные очереди. Но всё это было там, в Москве, а у нас, в провинции… Оставались мы еще маленькими замершими корешками дерева, в которые лишь через пару десятилетий тоже начнет проникать живительная влага.

«Делала передачу из театра. Димка Свидерский… Вот уже несколько дней во мне - мелодия. Незнакомая, манящая… Долго ли продлится очарование?
Эти родственные души!.. Словно в себя заглядываю. А уходят, и с ними - частица моего «я».
... Командировка в район. Гостиница. Затёртые, ободранные обои на стенах, нет покрывал на кроватях, нет половичков возле них. А рядом - совсем седая соседка ровесница: её муж погиб в автокатастрофе восемь лет назад; дочь в девятнадцать лет родила, хотя мужа нет; у сына жена не готовит, не стирает, а только гуляет… И рассказывала всё это сдержанно, с полуулыбкой, но всё равно…
А утром, в прорвавшемся через тучи луче солнца – освежающе-жёлтый бархат одуванчиков и воздух обалденный!
... Теперь я – главный режиссер. «Обмывали» меня в холле, а потом все ушли к своим мужьям, женам, детям… Остатки еды на тарелках, огрызки яблок, стаканы на раскисших газетах...
Пришла домой. Совсем одна! Сижу и реву».

Потом было замужество, рождение дочки. Борис уходил на работу, мамы рядом не было и во мне, напрочь привязанной к дочке, рождалось ощущение: я – под арестом! Под домашним арестом. Иной раз даже плакала от бессилия и невозможности вырваться из замкнутого круга, да и по работе скучала. Но надо было привыкать. Надо было как-то выкарабкиваться к свободе, но уже вместе с дочкой, ибо то великое счастье, которое испытала, когда в палату впервые принесли ее – всё оправдывает.

«Первый день на работе после трехмесячного перерыва. И угодила к событию: наш председатель Телерадиокомпании Туляков возвратился из Москвы и вот на летучке рассказывает о театре на Таганке:
- В холле висят портреты актеров в негативе, - и его большая губа пренебрежительно отвисает: – И даже под лестницей фотографии развешены, - держит паузу, обводя нас взглядом: - Потолок чёрный, актеры во время спектакля всё стоят на сцене за какой-то перегородкой и высовывают оттуда только головы. - И губа его отвисает ещё ниже: - Правда, в конце всё же пробегают по сцене, - снова медлит, ожидая поддерживающей реакции: - А фильмы американские... сплошной половой акт! - обводит нас тяжелым взглядом и горестно вздыхает.
А я сижу и думаю: ну разве такой руководитель может потребовать от журналистов чего-то умного, интересного?»

Да он и не требовал. Самой главной его заботой (как и всех идеологических работников того времени) было: уловить «идейную направленность» Обкома, отобразить её в передачах, и не пропустить «идеологических вывихов». Но нас, телевизионщиков, - в отличие от радийцев, - спасало в какой-то мере то, что Туляков не знал нашей технологии, да и не хотел знать. Помню, как на каком-то собрании бросил: «Нет, не пойму я вас, телевидение», и перестал ходить на наши еженедельные летучки.

«Меня, как главного режиссера, прикрепили к обкомовской поликлинике.
Ходила туда. Коридоры пусты (а в наших-то, народных - очереди!); вдоль стен - диваны, как подушки (нам бы в квартиру хотя бы один!); врачи принимают каждого чуть не по часу (а нас, плебеев, выпроваживают минут через десять!); в холл вносят импортные кресла (таких и не видела!), а напротив сидят два холеных представителя «великой и созидающей» и громко, с удовольствием рассказывают о своих болезнях. Противно. Больше не пойду.
... Ослепительное, до рези в глазах, солнце. Пыль от ещё не закрепленной травой земли, обрезанные, изуродованные деревья. Еще и в троллейбусе звеняще-шумно. И кажется, всё, - и в природе, и во мне - распадается на какие-то составляющие. Неприятное, изматывающее чувство.
И на работе: изрытый канавами двор, грязь стройки, кабинет, затопленный всё тем же раздражающим ярким солнцем!  Нет, не могу оставаться здесь.
Но куда? Ведь до эфира еще далеко. И выхожу во двор, иду в свой уголок меж забором и стеной студии. Но там стоит чей-то мотоцикл. Присаживаюсь на него, смотрю на еще голые березы... Нет, и здесь - не то! И ухожу в свои улочки.
Они совсем рядом, за телецентром, только выйти за ворота. И уже иду по тропинке, вдоль забора. У обочин - первоцветы. Они еще не распрямились, - словно боятся оторваться от земли, - но в них столько дразнящей радости! Медленно, чтобы не спугнуть врачевание, иду по подсыхающим тропинкам вдоль палисадников и уже радуюсь чуть пробившейся травке, разбуженным почкам деревьев, готовым вот-вот выпустить затаившуюся жизнь листьев... А вот и лавочка возле дома, напротив - безлюдные дачки. Сажусь, закрываю глаза: тишина, свист синичек, писк воробьев… Господи, счастье-то какое! Сидеть вот так и просто слушать! «И понемногу душа ее наполняется покоем…»
... Областной партийный орган «Рабочий» вышел с фотографией моего коллеги режиссера Юры Павловского и статейкой о нём: лучший режиссер! То-то накануне заглядывал в наш кабинет секретарь парторганизации Полозков:
- Юра, фотографироваться!
А я возьми да спроси, шутя:
- А меня? Почему меня не приглашаете?
- Мы так решили, - бросил, словно отрезал.
И сообразила: так ведь Юрка хоть и работает у нас «без году неделя», но зато партийный.
... Запись передачи «Встречи». Клоун Май. Ма-аленький, с собачкой, - словно мягкой игрушкой! – жонглирующий кольцами, бумерангами. Местный поэт Фатеев:
           То, чего не забуду,
           То, чего еще жду, -
           Это только акация
           В белом-белом цвету...
Но перед самым эфиром позвонили из цензуры: «Убрать строчку в стихотворении «там, где косточки хрустят». Ох, и до косточек им дело!»

До самой Перестройки (девяносто первого года) часа за два до эфира автобус увозил сценарии наших передач в отдел цензуры, там их читали «ответственные товарищи», вычеркивая недозволенное, и только после этого… Так что экспромты в эфире были недопустимы, и журналисты с выступающими просто читали заранее написанные тексты, поглядывая на телекамеру. Каково зрителям было смотреть подобное? И разве при такой системе нужна была режиссура?

«Планерка, а планировать нечего. Мой начальник Анатолий Васильевич выговаривает журналистке Носовой:
- Вы должны были сделать праздничную передачу…
- Вот она, - встряхивает та листками, - только не отпечатана.
Потом выясняется, что печатать и нечего.
- Тогда надо запланировать передачу Юницкой, - предлагает.
Перепалка между ним и зав. отделом Ананьевым. Маленький, лысый, вечно с какой-то засушенной, приклеенной улыбкой, которая и сейчас на его губах, - разводит руками:
- Но нет сценария, - поглядывает на меня, - а главный режиссер без сценария не планирует.
Анатолий Васильевич смотрит на меня с укором:
- Отстаем по вещанию на три часа.
Но я не сдаюсь: нет, мол, сценария».

Зачем это делала! Зачем портила нервы и себе, и Анатолию Васильевичу, который был мне симпатичен?.. А стал он заместителем Тулякова уже при мне, и дело было так: в то время мой брат  редактировал рассказы Владимира Владимировича Соколовского, секретаря Обкома партии по идеологии, и когда зашла как-то речь о замене заместителя Тулякова на местного  писателя Савкина, (который кстати и не кстати любил цитировать строки Тютчева*: «Природа – не слепок, не бездушный лик…», делая при этом ударение в слове «слепок» на «о»), то брат и порекомендовал Анатолия Васильевича, который был тогда первым секретарем комсомола в Карачеве. А человек он был мягкий, эмоциональный. Помню, не раз даже слезы поблескивали у него на ресницах после моих удачных передач. Нет, не вписывался он в «когорту верных» партийцев, где не полагалось иметь своего отношение к чему-то, да и знал, наверное, цену тому, чем руководил и поэтому не срабатывался с Туляковым, Полозковым, в которых «своего» почти не оставалось или уж слишком глубоко было упрятано. Через год их разность дойдет до «красной» черты, и тогда я пойду в Обком к заместителю первого секретаря по идеологии Валентину Андреевичу Корневу, чтобы защитить Анатолия Васильевича от нападок Тулякова, но моя попытка окажется напрасной и помню расширенное заседание Комитета, на котором его клеймили, а, вернее, не только его, ибо все бичующие речи были обращены ко мне, - ведь была «правой рукой» Анатолия Васильевича, - а он не пришел на эту экзекуцию. Вскоре его перевели заведовать областным Архивом, через несколько месяцев и Тулякова проводили на пенсию, а того самого Корнева, к которому я ходила, назначили председателем нашего Комитета. С тех пор своего начальника я больше не видела и теперь… Каюсь, каюсь перед вами, Анатолий Васильевич, что не попыталась встретиться, поговорить с Вами и стыжусь, что сражалась за сценарии, зная, что в них – враньё. И только тем в какой-то мере себя оправдываю, что не хотелось становиться халтурщицей, как мой коллега, который монтировал кинопленку «на локоть», - наматывал на руку и бросал монтажнице, а я… С какой же тщательностью монтировала летописи пятилеток! Как изматывала дотошностью и себя, и Вас, пытаясь из этого «исторического материала партии» сделать что-то интересное.

 «Начало ноября. С неделю было тепло, но вдруг подморозило. Как же неуютно, паршиво на улице! Будто висит в воздухе тонкий, пронзительный звук.
И на работе - собрание постановочной группы изматывающее, бестолковое… а надо усмирить, помирить всех.   
И подготовка к эфиру нервозная, спешная… а надо объединить операторов, помощников, диктора, редактора, выступающих, чтобы в эти тридцать минут стали они чем-то единым.
... Еду на работу. За окном троллейбуса слякотно, грязно, а я читаю. И как же удивительно хорош этот МОЙ маленький мирок! Странные, но драгоценные мгновения.
А на работе… Проносится слух по коридорам: дают масло!
Иду, занимаю очередь.
- Ты почему чужое масло берешь? - подходит, усмехаясь, телеоператор Женя Сорокин.
- Как это? – не схватываю сразу смысла его ухмылки.
- А так... Его доставали для журналистов и давали им по полкило, а постановочной группе… вот, оставшееся, и только по двести.
Возмущаюсь. Подхожу к профгруппоргу:
- Как же так?..
- Да видишь ли, - мнется та: - Танька Редина выбила только для них, а постановочной - если останется...
«И тошно ей стало...»
... Слёт творческих работники области. И доклад делает секретарь Обкома по пропаганде Смирнов: «…должны повышать свой идейный уровень… борясь и соревнуясь в честь съезда нашей славной коммунистической Партии... в момент наибольшего обострения идеологической борьбы...»  В первых рядах, во главе с секретарем писательской организации Якушкиным, внимают ему писатели земли нашей: Посков, Денискин, Файсович, Дибурский, Савкин... А секретарь уже бичует поэта Фатеева:
- И далее этот поэт поднимается до ненужных обобщений! – Делает паузу и поверх очков грозно смотрит в зал: - Вот и в политическом мире есть дяди, которые тоже в ножички играют, грозя доиграться.
Я сижу в последнем двадцатом ряду, так что эти идеологические перлы долетают ко мне прорежено, а передо мной, на девятнадцатом, художник Виталий Никитич Меньков, и он мне - альбомчик, я ему – «Курьер Юнеско»… Но уже побаливает голова и оттого, что долетает, а  тут еще начинают «с листов» ораторствовать творческие работники: «Достигнуты определенные успехи… однако имеются определенные недостатки... мы заверяем… мы справимся... мы приложим все усилия… мы успешно встретим очередной съезд партии и тысячелетие родного города!»
Но всё же закончился слёт. Уф, как хорошо на улице!.. Но настигли Борис с писательницей Гончаровой и теперь придём домой, надо будет кормить их, вести беседу, а у меня голова!.. Да нет, Гончарова дама умная и приятная, но всё как бы разглядывает меня... А мать у неё - лежачая больная, а денег - кот наплакал...
Ох, горе, горе этим бескомпромиссным!.. А, впрочем, счастливы ли посковы и якушкины, готовые за масло на хлебе «заверять, прилагать и справляться»?
Во всяком случае, не нищие.
... Иногда вижу такое: в соседнем кабинете сидит моя ассистентка Ильина, мать которой работает в продуктовом магазине для партийных начальников, а перед ней на столе - расковырянные банки с тушенкой, сгущенным молоком, пахнет апельсинами, кофе… С близкой подругой наестся она этих, недоступных для смертных, продуктов, напьётся кофе, а потом оставит банки на столе уже для тех, кто зайдёт и доест. И заходят, доедают! А перед праздниками привозит она и вина разные, - шушуканья тогда радостного по коридорам при распределении меж избранных!
Года два назад Ильина всё приходила ко мне и просила взять в ассистенты. Пошла я к Анатолию Васильевичу, а он:
- Смотри, тебе с ней работать, а мне она что-то не нравится.
Сказал, и ушел в отпуск. Что б послушать его! А я пошла к Тулякову и упросила взять её. И вот теперь нет человека, который ненавидел бы меня больше, чем она. «Я не дам вам спокойно жить»! - кричала как-то в холле. Нет, не могу понять причины ее ненависти... А, может, потому, что не доедаю и не беру того, что приносит с «барского стола?»

Ходить по магазинам в поисках мороженой мойвы, молока, постоянно думать, чем бы накормить семью… Правда, синего цыплёнка, банку майонеза, двести грамм сливочного масла, килограмм колбасы иногда «выбрасывала» нам Партия со своего «барского стола», но каково было жить, сознавая это? Нет, такое не проходит бесследно. Такое внедряется в сознание намертво, вписывается в характер, так что верьте, верьте мне, потомки: нелёгкими были те годы и не дай вам Бог жить в подобных.

«Прямо с утра – политинформация. И ведет ее секретарь партийной организации Комитета Полозков… Этот Полозков – отличный винтик партийной машины, и даже в его внешности, лице и словах есть что-то застывшее, мертвое, - ни одной живой интонации, взгляда! - словно она, эта машина, выжала из него все соки. Так вот, «винтик» ведет политинформацию, а я, приткнувшись за вешалкой, читаю Курта Воннегута*, но всё же прорывается сквозь текст: «Сталин* был великим вождем… а как много работал!.. и когда только спал?» Противно… и тяжко.
... Сегодня, после летучки, разбирали с Анатолием Васильевичем докладные на телеоператоров, - были не трезвы во время передачи, - а потом пронесся слух по коридору: «Привезли джинсы и кроличьи шапки»! Иду... Растрёпанная от возбуждения поэтесса и журналистка Марина Юницкая лезет без очереди; корреспондент Лушкина с кем-то сцепилась и кричит громко, злобно; Леша, киномеханик, не обращая внимания на ругань коллег, протискивается к прилавку, хватает аж трое брюк и две шапки и радостный устремляется по коридору… Боже, за что нас так унизили?!
Выхожу на улицу. Морозец, только что выпавший, не истоптанный снежок. Моя улыбка – солнцу, снегу, морозному ветерку! Раствориться бы во всем этом!.. Но надо идти на репетицию. Гашу улыбку, - пробуждаясь от снежного сна.
...И опять настигло: все, что делаю на работе – для «высокого начальства» и, к сожалению, редко удаётся сделать передачу, которая приносила бы радость. Как вчера: играла заезжая арфистка и мы с оператором Сашей Федоровым работали в каком-то удивительном и радостном синхроне, понимая друг друга с полуслова, отчего в душе и сейчас – музыка.
... Командировка в Новозыбков, за самодеятельностью.
В гостинице – стихи Бунина*, а потом - в парк. Морось. Густые запахи сырого теплого вечера, капли с деревьев - на их же отражение в лужах. Туман ли, сумрак вечерний?.. Через дряхлый провисший забор - скелет церкви… и ни-ко-го! Только из-за кустов, - призрачно! – выбеленные скульптуры спортсменов в подтёках дождя.
- Велено их убрать, - вдруг, за спиной, мужчина в плаще: - Но куда я их дену?
А со стадиона, рядом, - приглушённые голоса ребят, гоняющих мяч.
Такие живые!
И снова - Иван Алексеевич:
                Не оплакивай Былого,
                О Грядущем не мечтай,
                Действу только в Настоящем
                И ему лишь доверяй…
... В кабинет входит редактор «Новостей» Володя Жучков с бутербродом в руке:
- Ухватил - хохотнул, - с барского стола.
Чуть позже влетает мой коллега Юра Павловский:
- Галина Семеновна, у вас чашка свободная есть? - И потирает руки: - Там Ильина принесла чай о-обалденный. Аромат!.. - Даю ему чашку, а он: - Хотите и Вам принесу? - Нет, я не хочу.  - Ну, хоть понюхаете! – настаивает беспардонно искренне.
Молча, смотрю на него... и он соображает, шмыгает за дверь. А я иду к своему начальнику и думаю: может, и нет в этом ничего такого, что моя ассистентка Ильина приносит иногда что-либо «обалденное» из-под прилавка обкомовского магазина, где работает её мать? Вот и он, мой начальник, сидит и попивает тот самый чаёк, который предлагал мне понюхать Павловский. Да и Катя Мохрова входит с сухарем и стаканом в руке, в котором тот же чай ароматный и, не извинившись, что прерывает наш разговор, подсовывает Валентину Андреевичу какую-то бумагу, начинает объяснять что-то. Замолкаю, жду... Да нет, Катя хороший человек, и мы с ней ладим, но сейчас моё неприятие вот таких чаепитий от обкомовского «барского стола» переносится и на неё… Но уходит. Только начинаю говорить, вшмыгивает выпускающая с чашкой!..
Ну, почему для них «это» - маленький праздник, а для меня…»

Председатель Комитета по радиовещанию и телевидению Валентин Андреевич Корнев… Был он невысок, но строен, лицом не сказать, что красив, но симпатичен, с живым взглядом серых глаз, с проблесками седины в короткой бородке. Странно, что мало делала о нём записей, и вот одна из них: «Вчера в наших «Новостях» прошла информация Гуглева о том, как город избавляется от беспризорных собак, - отлавливают их и в каком-то загоне забивают палками, - так Корнев говорил на летучке: не надо было, мол, этого показывать!.. ему, видите ли, чуть плохо не стало от этого сюжета!.. да и в вообще, «показывать надо только то, что не будоражит ум и сердце.
Таким он и был: на летучках старался погасить споры, сгладить конфликты, на собраниях – тоже. Берег своё больное сердце? Телевидения Валентин Андреевич сторонился, поэтому, может, и писала о нём мало? Правда, иногда всё же пробовал вникнуть в нашу технологию, но у него это получалось плохо. Помню, как спустя почти год после перехода студии на видеозапись, пришёл ко мне на пульт и спросил:
- Галь, - всегда меня так называл, - а можно как-то просмотреть то, что сейчас записали?
Не знал, что после записи просмотр обязателен.
Как относился ко мне? Пожалуй, была я для него прежде всего красивой женщиной, а потом уже режиссером, - при встречах окидывал ласкающим взглядом, непременно улыбался. Не помню, чтобы выговаривал за что-то, не помню, чтобы мстил, если на собраниях взбрыкивала против него, - было и такое, - и грамоты за «хорошую работу» сыпались, как из рога изобилия. Были ли у него конфликты с Обкомом? Не знаю. Но когда на собраниях надо было сказать то, что нужно «руководящей и направляющей», говорил. Искренне ли? Не думаю… а, вернее, хочу так думать.

Несколько лет я не делала записок, - думалось: «А зачем?» Да и рождение сына в 1972-м году было «смягчающим обстоятельством», но с восемьдесят третьего продолжила.      

«Командировка в Клинцы... Стекла кабины опущены и в лицо. Ах, какой упругий, пахучий ветер!.. А часа через два – чистый, уютный городок, парк с новым кинотеатром, документальный фильм, в котором Толстой спорит с епископом: «Религия - только скорлупа для духовности...» К ночи - общежитие. И я одна в комнатушке. Окно - настежь!.. И вдруг - гроза.
Счастье!
На другой день – руководитель ансамбля обаятельный Олег Иванович, громкие и бойкие девочки из «Росинки», яркие бабули из фольклорного, а вечером, в гостинице, номер - с окнами на пруд и обалденный квакающий лягушачий хор!
И стихи Олега Чухонцева*:
Но так сумасшедше прекрасна
Недолгая эта пора!
И небо пустое так ясно
С вечерней зари до утра,
Что кажется мельком, случайно,
Чего не коснется рука -
И нет… Лишь останется тайна
На пальцах, как тальк мотылька…
А утром – домой.  И снова чуть проявленные голубоватые дали, пестрая зелень у дороги - пунктиром, и ветер - в лицо!
Как живём мимо такого?
... Сегодня в моей передаче о местных художниках выступал Никита Летов. Его графические работы очень интересны, да и сам красив! Когда в залитом солнцем холле сидел напротив, - седоватый, иконописный! – глаза его светились каким-то удивительным светом и так хотелось с ним поговорить! Но не удалось, - выступающие, репетиция, прямой эфир...»

Помню, как месяц спустя муж привёл его к нам, и мы стали друзьями, - обменивались книгами, альбомами, слушали музыку, - и вот те немногие записки о наших встречах.

«Летовы - у нас... А сегодня первый день двадцать седьмого съезда*, и с докладом выступает «новый вождь» Центрального Комитета Партии Михаил Горбачёв*. С удивительным докладом. Словно открылись двери, ворвался ветер. И я предложила:
- Борис, Никита, Валя, важное что-то сверш ается! Давайте выпьем за исполнение надежд, а?
Ах, как же здорово вот так... с друзьями, за столом!
... На обсуждение выставки молодых художников наро-оду!.. Как никогда. Выступает Пензеев, скульптор... неопрятный, лохматый, и говорит о том, что, мол, не надо этих молодых художников хвалить, и в конце хихикает:
- Ну, какие они молодые? В таком возрасте уже кончать надо!
- Да-а, и впрямь! - вспыхивает Борис. - В таком возрасте Вы и кончили.
Знаю, о чем он: только и ляпает Пензеев бюсты Ленина*. И тут же мой неуёмный муж выходит и говорит, что многие из участников выставки уже настоящие художники и что если бы влились в ряды Союза хкжлжников, то значительно обновили бы его. А в конце добавляет:
- Художник Летов только что благодарил отдел культуры. А благодарить было не надо. И потому, что эти молодые художники слишком долго пробивали эту выставку, даже пришлось им писать отчаянное письмо в ЦК».

И после этого наш друг стал отдаляться от нас, а спустя какое-то время Борис рассказал: Никита развёлся с женой, уехал в другой город. Но возвратился, купил квартиру и живёт в ней со старшим сыном, пишет иконы для храмов.

«Послезавтра еду в Москву повышать квалификацию. Аж на два месяца!
И как мои останутся без меня?»

Может, для кого-то Москва – мечта, к которой стремятся, но для меня двухмесячное пребывание там стало душевным испытанием, - казалось, что этот город невидимой тенью крадётся за мной, давит, пытается сломать моё «я».

«Когда вечером, истерзанная Москвой, вступаю на тропинку зеленого пустыря перед общежитием, то шепчу: родная моя!.. о земле… как же много тебя закатали асфальтом, как много убили твоей животворящей плоти! А на тебе могла бы травка расти, а на тебе могли бы цветы солнцу радоваться! И сажусь на пенёк, прячу босые ноги в траве, прижимая к земле, и кажется, что от неё уже поднимается, вливается в меня трепещущее ощущение радости. А совсем недавно...
В полутёмном зальчике молодая женщина с иконописным ликом негромко рассказывала о последних годах жизни Марины Цветаевой*: мужа расстреляли в сорок первом, дочь сидела в лагерях семнадцать лет, сестра в них же – двадцать два, сын погиб на фронте в сорок четвёртом, а сама…
       Что же мне делать, слепцу и пасынку
       В мире, где каждый и отч, и зряч,
       Где по анафемам, как по насыпям, страсти!
       Где насморком назван - палач!
       Что же мне делать, певцу и первенцу
       В мире, где наичернейший - сер;
       Где вдохновенье хранят, как в термосе!
       С этой безмерностью - в мире мер?!
И, не колеблясь, горела свеча перед портретом.
                … О, черная гора,
                Затмившая весь свет!
                Пора — пора — пора
                Творцу вернуть билет.
                Отказываюсь — быть.
                В Бедламе нелюдей
                Отказываюсь — жить.
                С волками площадей
                Отказываюсь — выть.
                С акулами равнин
                Отказываюсь плыть
                Вниз — по теченью спин.
                Не надо мне ни дыр
                Ушных, ни вещих глаз.
                На твой безумный мир
                Ответ один — отказ.
  Один из вскриков Марины Цветаевой перед тем, как «творцу вернуть билет».
... В Москве я уже третью неделю, и третью неделю… Да, наверное!.. есть она, эта, насыщенная «энергетическими полями», аура, которая вот и сейчас подавляет меня, сковывает, мешает думать, - быть собой.
... С коллегами я не сошлась, да и не хотела, - чтобы вечерами «травить дурака»? И вот теперь хожу по музеям, театрам, а еще понемногу пишу так называемый реферат, которым должна завершить «повышение» квалификации:
«На телевидение занесло меня случайно. И понравилось! Понравилось потому, что начинала постигать его «тайны» наощупь, с головой уходя в поиски «выразительных средств», и тут же обучать пришедших журналистов-газетчиков тому, что едва успела открыть. В общем, как писал Евтушенко*: «Возникали загадки мира, словно шарики изо рта, обольстительного факира, обольщающего неспроста. Но пришла неожиданно взрослость...» Да нет, не взрослость... Когда журналисты поднаторели в ремесле, то уже без блеска в глазах стали воспринимать предложения режиссера, а потом и вовсе игнорировать их, когда речь заходила о чём-то новом. И впрямь: зачем… зачем режиссёр? Он же вечно что-то выдумывает! Не интересна передача по форме? Стереотип? Нет откликов от зрителей? Ну и что? Зато Обком доволен за вовремя подхваченные и донесённые до народа идеи руководящей и направляющей, да и гонорары начисляют не за интересность, а за хронометраж передачи».
... Вчера с Ниной, режиссером из Воронежа, до ломоты в ногах бродили по окрестностям Университета, потом вышли на смотровую площадку и долго стояли над Москвой. Эта Нина хотя и годится мне в дочки, но привязалась со всеми своими проблемами, и вот сегодня просила совета: что делать? Встретила здесь парня, который когда-то был влюблен в неё, пригласил к себе, стоял на коленях... а теперь надо бы ей сделать аборт, но он ничем не хочет помочь, и даже сказал: «Это твои проблемы». Вот таким «рыцарем» оказался. И сегодня ходила с ней в поликлинику, а сейчас опять сижу над своим рефератом.
... И снова – за реферат: «Задаю себе вопрос: так кто же мы, - режиссеры? И какую бы тему для реферата не выбрали мои коллеги, уверена, что будут писать о чём угодно, только не о режиссуре. Ведь по сути мы превратились в каких-то ассистентов по монтажу при журналистах, в каких-то пришей-пристебай при них. И такое будет продолжаться до тех пор, пока передачи будут делаться для обкомов, а не для зрителей».
... Ездила к Раисе»

К той самой, о которой уже писала, - спустя два года после того, как я стала работать в Комитете, (в шестьдесят третьем) её после окончания Университета прислали к нам на радио, и мы подружились. Вначале снимали уголок в домике евреев, потом перебрались в комнату, которую ей выделили как молодому специалисту. С первых дней нашего знакомства Раиса учила и учила французский, - надеялась, что станет ездить по заграницам преподавать, зарабатывать деньги, а потом пропишется в Москве, купит квартиру, машину. И всё это ей удалось.
 
«Ездила к Раисе. Ходили с ней в Малый театр, а потом долго спорили о спектакле, - мне он показался на удивление провинциальным, а ей великолепным, - и отстаивала его яростно, будто зависела от этого его судьба. Жаль, очень жаль, что не понравились друг другу.
... (Из реферата).
«Я выхожу из аудитории Шабаловского корпуса номер четыре, иду мимо третьего, второго... Как интересно говорил Игорь Иванович!.. Проходные, метро. Но кому все это нужно? Кому нужен «дистанционный метод монтажа Пелешяна*» у нас на студии, когда зачастую дай бог успеть склеить старым дедовским?»
... Лапин, наш всесоюзный шеф по телевидению, какой-то полуживой, словно из него выдавили все соки, но взгляд умный. Моя записка - ему: «Не считаете ли Вы, что режиссеры на телевидении не нужны?». Разворачивает, смотрит, мнет в руках, читая доклад: «... и в центре, и на местах... значительные успехи, но и определенные недостатки...», и в конце отвечает:
- В общем-то режиссура, как таковая, нам не нужна.
... На другой день – обсуждение встречи с Лапиным и наших рефератов.
И говорят только о моем вопросе Лапину. И у преподавателя Дворниченковой глаза возбужденные, злые:
- Ну что? Добились? Зачем было задавать такой вопрос?
И на меня даже не взглянула, - меня здесь просто нет! А до того ведь сама говорила о принижении режиссуры на ЦТ! И взволновано, искренне.
Потом - руководитель группы Меджиева. И её глаза – мимо меня!
Ну что задела в них своим вопросом?
А в конце - просмотр наших фотофильмов. И мой - последним.
- Работа - на тройку, - Дворниченкова. - Неумение вложиться в заданное время.
И снова - ни взгляда в мою сторону!
Скрыться от них… от этой Москвы… от всех! В общежитие. Душ, мороженое…
Успокойся!
К соседке Кате. Но ее мальчишка со злыми глазами...
В метро. В центр.
А в сквере, на Тверском - слезы. В аптеку, за каплями!..
И снова – сквер, капли - прямо из пузырька.
Памятник Герцену*. Красные… словно кровью обрызганные!.. кустики цветов у подножия и муравьишки - по черному граниту.
Ну, чем задела? Разве не права?
Грязные, обтёртые скамейки… раз, два, три… вокруг Герцена. Черный, маленький пьедестал и он сам какой-то... только что буквы: «Герцен».
Спиной - к потоку машин. Но они тенями - по черному пьедесталу.
И безразличные деревья, и маленький застывший Герцен с рукописью…
И заходящее солнце - через листву.
И люди, люди там, за оградой, по тротуару.
И листья желтые на дорожках… словно осень.
И метелицей - пух тополиный… метелицей снежной, вдоль дорожек.
Но опять - к метро. И на каждый шаг: «И по имени не окликну, и руками не потянусь, восковому, святому лику только издали поклонюсь... И по имени не окликну, и руками не потянусь…»  Марина Цветаева - Александру Блоку*.
И лишь поздно ночью - благодать успокоения».

(Запись, сделанная по возвращению домой):
«Да, «повышение квалификации» обошлось мне дорого, - Москва выжала, выпотрошила меня, подавляя и разрывая душу. И нервы – ни к черту. И с трудом «собираю» себя, - вхожу в колею повседневности. Сегодня проскулила мужу:
- Господи, быть бы проще. Хочется закрыть рот и-и - ни слова!
А он:
- Слова - надежда на участие, на то, что ты не одинок.
- Да, конечно. Надежда… участие… не одинок. Но сколько ж лишних, - лживых!»
               
«В режиссерском кабинете ремонт и поэтому пристроилась в проявке рядом с проявочной машиной у Лиды-баптистки. И она радуется мне, - наверное, видит во мне поддержку, ведь большинство моих коллег посмеиваются над ней, смотрят как на чудачку и даже сторонятся.  Часто говорим с ней о Боге, и я завидую: вот, уверовала в Христа и счастлива!
А случилось это после смерти матери. Работала та в колхозе телятницей и всё воевала с председателем за правду, а когда померла, то не дал тот даже досок на её гроб. Вот после похорон Лида и выложила свой комсомольский билет на стол секретарю.
Без матери было тяжко, томно и подруга отвела её в молельный дом. С тех пор она и счастлива, хотя муж из-за веры выгнал её вместе с маленьким сыном из дому. И помог ему в этом наш директор телецентра Анатолий Михайлович, который чуть ли не каждый день звонил начальнику её мужа, чтобы тот повлиял на подчиненного. И тот «повлиял», - наконец-то муж заявил жене: выбирай, мол, Христос или я! Это же повторил на суде, и теперь живёт Лида с маленьким сыном в общежитии на нескольких квадратных метрах.
... Сегодня наш партийный секретарь Полозков встретил меня фразой:
- Почему в новостях не дали заставку «Навстречу съезду - 47 ударных недель»?
- А зачем? Все и так знают, - усмехнулась.
Взглянул бесцветными глазами. Сейчас начнёт выговаривать… И чтобы сбить его партийный гнев, попыталась отвлечь:
- Да вы и не написали в моём экземпляре.   
- Нет написал!
Приношу лист с раскадровкой выпуска, показываю, смотрит:
- Так... Значит, я в первом экземпляре написал.
- Вот с «первого» и спрашивайте, - и выхожу в коридор, а там встречает Мохрова, редактор молодежных передач:
- Почему Вы не дали объявление о комсомольской конференции?
- А вы пришли, написали его? - ощетиниваюсь и на неё. - Ну, так и молчите.
- Вы только кнопки нажимать умеете! - взвизгивает.
- Да, мы, режиссеры, может быть, и кнопочники, - смотрю ей в глаза, - но это вы сделали нас такими… вашими бездарными передачами, в которых нет ничего, кроме как… «передача века: кинорепортаж и два человека», - бросаю ходячее выражение и выхожу во двор, прячусь за студией. И хожу туда-сюда по тропинке… и уже утираю слезы. Нет, невозможно быть доброй со всеми! Нет, не могу я, как Лида, - коллеги мои сразу наглеют, наседают… «Добро с кулаками - не добро». Но надо же хоть иногда правду говорить! Разве, правда - кулаки?.. Солнце пробилось сквозь тучи, всё заискрилось звеняще-радостно, заиграло в траве, в листве... Вот ведь и солнце пробивается своими лучами. Лучи - кулаки?.. Лучи - свет его. Лучи - благо. Правда - благо.
... Не успела съездить на обед и вот сидим с Лидой, «обедаем» булкой с яблоками, а она вдруг говорит:
- Злые, ой какие злые люди у нас! Как перед концом света. -  Посмотрела на меня, улыбнулась: - На Вас особенно злы.
- Вот поэтому мне и хорошо с тобой, со всепрощающей. Может, научишь?
Нет, научить она не может, «человек должен сам…».
И она права.
... Читала «Ветхий завет»*... Нет, не нашла ответов на свои вопросы жизни. Пока не нашла, но зато… Столько же поэтических строк в этом писании!
«Вот, рука Господа не сократилась на то, чтобы спасать, и ухо Его не отяжелело для того, чтобы слышать. Но беззакония ваши произвели разделение между вами и Богом вашим, и грехи ваши отвращают лицо Его от вас, ибо руки ваши осквернены кровию, и персты ваши – беззаконием; никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство. Высиживают змеиные яйца и ткут паутину: кто поест яиц их – умрет, а если раздавит – выползет ехидна».
...Выдаю в эфир передачу «Товарищ песня»... Дурацкое название! Еще и запись звука плохая, - что-то скрипит, посвистывает. Звукорежиссер так записал или техника подвела?.. А, впрочем, кому всё это нужно?.. Может, лучше - санитаркой в больницу?
Потом - домой. А в подъезде, на площадке второго этажа - крышка гроба.
И Борис опять – в трансе. Сидит рядом, листает книгу.
Чем помочь?
Всё, всё, всё - не так! Послушать Высоцкого?
И уже – слеза.
Нет, почитаю любимого Блока…
А у него: «И двойственно нам приказанье судьбы. Мы – вольные души. Мы – злые рабы».
Хва-атит!
Пришла дочка. И опять - в моей кофте!   
- Тысячу-раз-тебя-просила...      
Слово-за-слово, её дерзость, моя пощечина - ей:
- Извинись!
И сразу - сердце.
А тут еще в магазине расплатилась за хек двумя новенькими полтинниками… как за осетровую.
- Надо внимательнее быть, - Борис, как всегда, тихо, но…
Опять слезы. Текут и текут.
Подошел, чуть приобнял:
- Бедно духовно живем, Галина Семеновна. Соседка умерла - не плакала, а по деньгам...
Да не по деньгам я!
... На работе – «Субботник по уборке прилегающей территории».
Тепло, солнечно. Солнечно и на душе. Подметаю истлевшие литья под березами, болтаю с коллегами, шучу... Но все равно, лучше, когда - одна...
Лида почему-то сторонится меня сегодня. Почему? Может потому, что слышала, как Анатолий Михайлович, её начальник, сказал мне: «От таких женщин, как Вы, мужья не уходят, такие сами бросают». И рукой - за плечо.
Уже собираюсь идти домой и вдруг... Тополь шаровидный! Ведь сотрут бульдозером, когда через месяц станут дорогу прокладывать. Подхожу к Афронову… и он с лопатой - к нему. Прошу и других. И начали выкапывать деревце, и даже две лопатки сломали… и уже выкопали яму до глины… и уже волокут тополёк… весело, легко, словно – праздник!
А дома: обед - кой-чем, уроки - с сыном… Потом вышел из своей комнаты Борис и сразу - на дочку:
- Почему не прибрала кровать Глеба?
А она:
- Пусть сам...
- Могла бы и прибрать.
- Сам прибери, - огрызнулась.
- Как разговариваешь? - подзатыльник ей. И к сыну: - Почему не переодел брюки домашние после улицы?
О, Господи! На моё прояснившееся небо опять нанесло черную тучу.
Потом молча вошёл на кухню, поставил на стол вазочку с тюльпанами, которые вчера преподнесла ему на день рождения и закрылся в своей комнате.
Всё, совсем спряталось солнышко. И ощущение: не могу распрямиться, трудно дышать.
А хочу радости. Ра-дос-ти!»
... Сегодня на нашу летучку пришел сам председатель Комитета Туляков и, сидя как раз напротив меня, обводит всех тяжелым взглядом:
- В Обкоме упрекнули, что наше телевидение слишком резко критикует, - и кончики губ скорбно углубляются, вздыхает: - Надо, как Летунов на ЦТ: критикует, а приятно.
Бросаю:
- Так вроде бы и вовсе не критикуем...
Взглянул, но не ответил.
Теперь нападет на тихого, робкого фотокора Мишу Гулака:
- Не надо было снимать женщин на заводе в таких обтрёпанных халатах.
Иронизирую:
- Конечно, почему с собой не привёз новеньких и не переодел?
Снова взглянул... но промолчал.
После летучки готовлюсь к вечерней записи очередной передачи «Будни милиции», - заставки, фотографии, сюжеты, титры, раскадровка, - но все ж выгадываю пару часов и бегу по магазинам: может, выбросят что-либо из продуктов?.. Кстати, у нас в магазинах не продают, а «дают» или «выбрасывают». Терминология «победившего социализма».
... После обеда снежку подсыпало! И легкий ветерок, солнце!
До прямого эфира еще целых два часа. А не пойти ли в мои «поля», что напротив телецентра!
И уже бреду по занесенной поземкой тропке, останавливаюсь возле кустика, до макушки укрытого снегом, подставляю лицо солнцу, закрываю глаза, - пусть и меня наполнит! А потом любуюсь сапфирным поблёскиванием снежинок, утонувшими в снегу былинками, разморенными под солнцем грачами, которые с обвисшими крыльями сидят под деревьями, лениво покаркивая... И именно в такие мгновения думается: то, что делаю на работе до смешного!.. мелко и никому не нужно и только это - истинное.
... Всю неделю настраивали «цветную» аппаратуру инженеры из Сочи. И было интересно с ними разговаривать, - всё же новые люди, -  но завтра уезжают.
- Было приятно с вами... - сказала на прощанье.
- Так уж и приятно? – почему-то грустно взглянул Сергей Григорьевич: - Я человек не из приятных, это и по физиономии видно.
- Ну, каждый видит то, что ему хочется.   
А дома, из приемничка: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо…»
И в душе -  сладостная боль!  И мгновения… как забытьё».

И почему память вдруг высветила такое?.. Нелли Глузова. Умная, добрая и сдержанная еврейка. Вместе делали передачи, ездили на съемки, и только ее из всех женщин Комитета подпускала близко. Хорошо помню добрые её «жесты» по отношению ко мне - дефицитные продукты - к праздникам, помощь с устройством в больницу, кода мне было это необходимо, подарок детского белья ко дню рождения сына… Ценила я всё это, ценила! Но вот… Как-то, подходя к дому - даже и сейчас помню этот переулок – зашел разговор о подругах, и я сказала, что не завожу, мол, себе подруг потому, что в юности пришлось пережить предательство одной из них. Нелли слушала, молчала, а я вдруг и выпалила:      
- Да и сейчас у меня их нет.
Не помню, сообразила ли тогда, что брякнула бестактность? Но и до сих пор чувствую, как Нелли… словно вздрогнула, сжалась и уже до самого дома не проронила ни слова, а потом… Потом как-то отдалилась, и вскоре с семьёй уехала в Германию.
Нелли, прости! Ты - единственная, с кем мне было хорошо.  Больно и теперь, что потеряла тебя».

«Делала видеосъемки для передачи о парке имени Алексея Толстого с его директором – поэтом Валентином Динарским. Бродили с ним по аллеям под старыми липами, он рассказывал о деревянных статуях, об их создателях, а на нас из-за пожелтевших веток, с сидений детской карусели, печально посматривали деревянные зверюшки, покинутые и заброшенные в «наши перестроечные дни».
- Нет теперь денег у людей, вот и не идут с детьми в парк, - сетовал
Валентин Давыдович.
... После записи передачи села в свое любимое кресло: ох, хоть б несколько минут побыть одной!.. Но влетел корреспондент Новостей Володя Гугля, - он, де, подал заявление о выезде за рубеж: «Хуже там не будет... надо искать себя в жизни... только один раз живём... лучше там быть рабочим бензоколонки, чем здесь - собкором». Слушала его, поддакивала, сочувствовала, согласно кивала головой…
А когда ехала троллейбусом домой, подсела жена нашего оператора Жени Сорокина, и всю дорогу!.. перед моим лицом мелькала её сухая, маленькая ручка, скрипел, шипел голосок, иногда на щеке ощущала брызги её слюны, - проклинала Женьку, а я, прижатая к стеклу… прижатая не только её боком, но и ненавистью, смотрела в окно и мне до слёз было жалко и её, и Женьку, Гуглю, и вот эти, мелькающие за стёклами троллейбуса, исхлестанные снегом с дождём, деревца… и Бориса, и себя».

За 36 лет моей работы в Комитете передо мной промелькнуло много людей, - телевидение сложная «штука» и поэтому далеко не каждый, поступавший к нам, мог сносить особенности ТВ-профессий и, проработав несколько месяцев, увольнялся (или их увольняли). И только о тех, с кем привелось работать долгие годы или, делая о ком-то передачи потом познакомиться поближе, остались записки, которые, дополнив воспоминаниями, преображу в некие портреты-наброски.

«Владимиром его звали… И кто из родителей захотел, чтобы он «владел миром»? А, по-моему, для него и Влада было много, - даже в этом, «производном», слышится звук волевого шага, - а звать бы его Владиком, Владушкой… Ладушки, ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку… Но отвлеклась я.
Вообще-то был он крупный, высокий, но сутулый, вроде и полноватый, но с болтающимся на боках и одряхлевшим пальто, а лысеющая голова его тоже была крупная с чуть одутловатыми щёчками, так что, нет, не чувствовалось во всей его внешности собранности в одно, - будто все части тела жили сами по себе.
А звала я его Владис, - Влад + «и» + первая буква его фамилии, - и, кстати, с его же одобрения.
... Пристроилась   в очереди за хеком. Дли-инная! Стоит ли оставаться?.. А вон и
  Владис впереди стоит и, кажется, уже навеселе. Увидел меня, подошёл:
- Подожду тебя на улице, – и кивнул на свою авоську с тремя рыбинами: я, мол, уже отоварился.
Но когда вышла со своими хеками, его и нет. Но потом догнал:      
- Домик, домик бы купить на деньги, что отец оставил! - заскулил, увальнем вышагивая рядом и размахивая авоськой: - Но жена узнала о моей мечте и сказала: «Если купишь – уходи!»
- Да не выгонит, покупай...
- А вдруг? Жалко с сыном расставаться. - Одна рыбина вот-вот выскользнет из сетки! - Нет, не дотяну до пенсии.
И слезы на глазах».

Любил Владис Баха*, Бетховена*, увлекался когда-то философией, изучал языки, изъяснялся довольно свободно на английском… А окончил технологический институт, потом, отработав положенные три года в лесу, стал у нас телеоператором. Работу не любил и не хотел даже постигать незамысловатые особенности профессии, так что если попадался мне интересный «материал», то высветить интерьер и участников передачи просила другого оператора, Сашу Федоровского, ибо Владис не только не умел этого делать, но и раздражался, начинал покрикивать на всех, кто попадался под руку.

«Ссутулившись, он сидит у нас на кухне и молчит.
- Плов есть будешь? - завариваю чай.
- Угу.
Ставлю перед ним тарелку:
- Только вот мяса в нём мало… так что, извини уж.
- А я от мяса отвык и не хочу его, - с наслаждением жует рис.
- Чего ж тебе моя соковыжималка не понравилась? – ставлю перед ним стакан чая.
- А-а, - машет рукой. - Если б не надо было жать на рычажок, выбрасывающий массу, а то... – уже пьет чай с баранкой, собирает крошки в ладонь.
- Тебе бы такую выжималку, чтоб из другого конца сразу вино лилось, - шучу.
- Угу, - кидает в рот крошки.
- Владис, - решаюсь все же спросить, - не слишком ли это дорогое и опасное удовольствие для тебя - пить?
- Не-а, - и расслабляет свои одутловатые щеки в подобие улыбки.
Входит Борис, мя-ягко говорит:
- Раньше ты рассуждал интересно, что-то новое всегда сообщал, а сейчас...
Нет, кажется, не огорчился Владис, а только бросил:
- Да-а... Маразм крепчал».

Женился Владис довольно поздно на зубном враче. Была она некрасива, сухопара, резка и всегда после общения с ней оставалось ощущение, словно вышла я из поликлиники, - да, только что было неприятно, но всё уже позади, и слава Богу. А нелады меж ними начались довольно скоро, но деться Владису от своей супруги было некуда, - привёл её в свою квартиру, - так что жил и терпел.

«Еду на работу. Рядом сидит жена Владиса и всё - о нем да о нем:
- Если обнаруживаю в сыне хоть одну его черточку, - и слезы у неё наворачиваются, голос дрожит, - то прихожу в ужас и маюсь, пока не выбью её из Андрея.
А Владис, между прочим, едет этим же троллейбусом, на задней площадке и когда выхожу, подходит:
- Ну что, развлеклась с моей Зоей?
И ЗОЯ – это не её имя, а аббревиатура от «Змея Особо Ядовитая».
Пальто у него стало еще старее, на ногах – суконные ботинки «прощай молодость», кое-где уже и дырявые.
- Где пропадаешь? - спрашиваю. - Два дня уже не виделись.
- Где ж еще? - ступает ногой прямо в лужу. - Гавкаю.
Да, там, в холодной прокуренной кутузке осветителей, часто сидит он с ними и режется в домино, вот и сейчас туда потопал.
... По- осеннему сыро, серо. Мы идём с ним к троллейбусу, но на этот раз он треплет авоськой с синюшным цыпленком, – осчастливили нас сегодня на работе, и он занял у меня для этого рубль. И опять говорит, говорит о жене: кричит, мол, на него, на сына, невыносим включаемый ею по утрам репродуктор, а потом - как будет жить один в дачном домике, который всё же собирают строители, и я советую ему выписать тонну угля, купить «железку»:
- Хорошо-то как будет! - мечтаю за него. – Горит огонь в печке, на нём что-то варится, а ты - один!
- Ага... - даже чуть выпрямляется. - Надо выписать. Надо купить.
Но знаю: не выпишет, не купит.
... Недавно мой коллега Юра Павловский наткнулся на Владиса возле телецентра, - лежал тот в луже, - пришел, сказал ребятам, и они оттащили его на его же недостроенную дачу.
Потом всё удивлялся: и как в ней оказался?
... Через день после аванса снова занял у меня трояк:
- Хлеба не на что купить.
А тут как раз продукты нам привезли, - по банке тушенки, майонеза, паштета.
- Влад, - разыскиваю его у осветителей, - вот деньги, иди, купи себе...
И взял. Но вечером пришёл к нам с этим пайком:
- Возьми… - потоптался у порога, сунул авоську в карман, - ведь деньги возвращать придется.
... Он пришел к нам, сидит на диване рядом с Борисом. На нём - желтая рубашка с короткими рукавами, расползающаяся на плечах по швам и кое-как схваченная синими нитками, - сам зашивал, - и почти бубнит:
- Стоял в очереди...
- За водкой? – улыбается Борис.
- Нет, - и рот его слегка передёргивает полуулыбка, - за маслом. Вдруг меня как-то повело, слышу женский голос: «Смотрите, мужчине плохо»! Очнулся. Лежу у окна. Врач рядом. Вот и провалялся десять дней в больнице.
И рассказывал это скупо, как бы между прочим. Но видела: сбит с толку.
... Пробовала не раз образумить Влада:
- У тебя же аритмия сердца! И пить нельзя.
Нет, отмахивался. И теперь его уволили.
Но он успокаивает себя:
- Всё равно ушел бы. Надоело!
... Давно не приходил к нам Влад. А недавно встретила я Сашу Федорова, и он рассказал, что одно время он работал на «вертушке», - сопровождал вагоны на Украину, - потом сторожем в школе. Когда стал получать пенсию, работу бросил.
... Позвонила Саша и сказал, что с неделю назад умер Влад Сорокин.
И сжалось сердце... Ушел в Мир иной умный, добрый, взрослый ребенок, так и не овладев миром.

С середины восьмидесятых годов в Советском Союзе начались перемены, которые потом назовут Перестройкой. Постепенно что-то менялось и на «идеологическом фронте» (термин социализма), - исчезала боязнь говорить правду, журналисты начали «распрямляться», но происходило это медленно, встречая сопротивление начальников, воспитанных уходящей эпохой.   

«Летучка. Вхожу.
- Ты обозревающая? – спрашивает звукорежиссер Володя Анисимов.
- Нет, Володя. Сегодня я – подсудимая.
И потому, что знаю: обозревает редактор Ирина Носова и будет мстить за то, что на прошлой летучке раскритиковала ее просоветскую передачу. И она уже говорит медленно, зло:
- Очень жаль, что все три передачи были одного режиссера. Особенно плох был «Край родной», ведущий - Качанов. Ну... – И картинно вздыхает: - Не знаю, что и сказать... - Делает наигранную паузу: - Я же вычеркнула целые абзацы из его сценария, а он оставил.
Ей поддакивает Ильина, «снабженец» нашего начальства продуктами и винами из обкомовского магазина, в котором работает ее мать, и сейчас она сидит рядом с председателем Комитета Корневым и все что-то нашептывает ему, зло поглядывая на меня, а когда Носова кончает, Валентин Андреевич вдруг итожит:
- Да, передача Качанова «Край родной» - прокол на нашем телевидении, её нельзя было давать в эфир. Ведь журналист в ней говорил, что памятники надо ставить не героям гражданской войны Щорсам и Чапаевым, а таким, как купец Могилевцев*.
Все молчат. И Корнев сворачивает летучку.
Иду на улицу и чувствую, что никак не смогу справиться с лицом, - прямо маска скорби! Хожу взад-вперед возле березок, запорошенных инеем, пытаюсь успокоиться... Но слышу, зовут просматривать так раздразнивший их «Край родной». Вхожу в аппаратную. Целая комиссия слетелась! И уже прокрутили рулон с передачей до того места, где Качанов... мой муж говорит: «Зачем было взрывать холм на Набережной? Ведь на нем стояла старинная часовня, монастырь, который можно было приспособить под музей»... Нашли еще один криминал! И взрываюсь:
- Да только за одно это можно было бы отметить передачу, а не ругать! Журналист набрался смелости сказать об этом преступлении, а вы... - уже кричу, обернувшись к Носовой, которая стоит у двери, дымя сигаретой. - Сами-то привыкли болтать в эфире о чёрт-те-чём!
- Как это о чёрт-те-чём? - выкатывает глаза. - Вы думаете, что говорите? – краснеет она от возмущения.
Нет, ничего больше не отвечу ей и, повернувшись, выйду. Поднимусь в другую аппаратную, нырну за штору. Не разреветься б! Глубоко, несколько раз вдохну, выдохну. Успокоиться, успокоиться!
И все же, когда троллейбусом буду ехать домой, то под сердцем словно раскаленный шар будет сдавливать дыхание.
... А может, делать передачи без журналистов?.. Но тогда неизбежны конфликты с ними, - отнимаю гонорар! Да и с начальством, - делай, мол, только своё. Нет, не смогу «выбивать» гонорары, ругаться, отрывать «свой кусок» - не смогу быть стервой... А дочка посмотрела «Салярис» Тарковского* и пришла с пылающими щеками: «Буду режиссером!»  Что ответить? «Состоявшийся талант - это когда – вопреки»?
... Редактор «Новостей» Жуков вернулся из командировки в район, сидит за своим широким столом, строчит очередную информацию, но поднимает голову:
- Опять в колхозе падеж скота, совсем коров кормить нечем. А тут еще праздники начались, вся деревня запьянствовала, так что скот на фермах так от голода ревел, что аж в деревне слышно было.
- Вот и сделайте передачу об этом, - советую.
- А-а, - машет рукой, - все равно не пропустят.
И тут же стал созваниваться с Сельхоз управлением, чтобы прислали специалиста, который в «Новостях» дал бы советы колхозникам: что надо делать, чтобы повысились надои.
... Твержу своим журналистам: ну давайте, пишите и вы смелее, как ваши коллеги в центральной прессе. Нет. Опять строчат информашки, принятые по телефону, тексты забубённых выступлений. Приведет редактор молодежных передач из Обкома раскормленных комсомольцев, вот те и болтают в прямом эфире о чем угодно, только не о правде прошлых лет и не о теперешних проблемах.
... Сегодня было открытое партсобрание, на котором присутствовал секретарь Обкома по идеологии Погожин и я разъясняла ему, что при таких отредактированных выступлениях по бумажке режиссура не нужна, ведь для Обкома важно не «как», а «что». Согласно кивал головой, что-то записывал...
Ну и что? Ведь ничего не изменится.
... После отпуска пришла на работу и в графике увидела: буду делать передачу с неким журналистом Соминым.
- Кто такой? - спросила у выпускающей.
- Новый редактор.
А вскоре он и пришел:
- Так это Вы Бела Ефимовна Тур? – взглянул чуть удивлённо: - А я Лев Ильич Сомин.
- Лев Ильич Сомин, - повторила, словно запоминая, и сказала: - Так значит, аббревиатура ЛИС, - и улыбнулась: - А можно прямо с этого мгновения и буду звать Вас ЛИС?   
- Ну, что ж, если Вам так нравится… - И улыбнулся ответно: - Но тогда и я буду величать Вас БЕТ. Идет?
- Идет! – засмеялась.
А он прошел, сел в низкое кресло и мы, разговаривая, стали вглядываться друг в друга. Да, симпатичный, уверенный «товарищ». Уже после обеда монтировали с ним киносюжеты, и он все премудрости режиссерского ремесла схватывал на лету.
... Сегодня на ПТВС делаю запись первомайской демонстрации трудящихся.
День - чудо! Я - в любимом костюмчике с белой кофтой, в новых туфлях. Ходим с операторами по площади, обговариваем возможные варианты, и я чувствую себя молодой, красивой... Вдруг подходит Погожин, секретарь Обкома по идеологии... Когда-то, в молодости, я была даже немного влюблена в него, ведь был тогда «растущим комсомольским работником» с тонким лицом... И вот сейчас здоровается, поздравляет с праздником, берет под локоть и, как бы, между прочим, говорит:
- Я всё смотрю во-он на ту камеру, что стоит на карнизе гостиницы прямо над центральным входом. Не упадет ли на людей?
- Ну и что? - шутит оператор Володя Бубенков. - Под ней же только одни гебисты стоят, так что...
Все смеются. Улыбается и Погожин.
- Не-е, Володя, так нельзя... - смягчаю я. - Гэбисты тоже люди, у них даже дети есть.
Опять все смеются, а Погожин наклоняется ко мне и тихо говорит:
- Это вы хорошо сказали.
А перед началом записи вызывают меня из ПТВС и говорят, что во-от тот-то хочет меня видеть. Подхожу. Молодой гэбэшник* начинает объяснять, чтобы не записала, «если вдруг кто-то выбросит недозволенный лозунг... как в прошлом году». Выслушиваю, киваю. Что ответить? Ведь если и запишу, то обязательно, когда приедут просматривать, вырежут. Перестроились...
... Да, передо мной прошло много журналистов, и далеко не все могли вести передачи, а вот у Сомина это получается почти сразу, хотя пришел из газеты, - есть в нём уверенность в том, о чем говорит, умение на лету схватывать «запросы» камер, микрофонов, студийной «кухни». Думаю, что из него получится хороший ведущий.
... Снимала сюжет в ремонтном цехе вокзала, потом обедали с оператором в столовой, и я увидела на стене три картины: яркий праздник осени на поляне, окруженной веселой стайкой берёз; окраина деревни, а над соснами – светящееся весной небо и в нём - стайка грачей; черные развалы земли на первом плане, на них белые гуси, а там, дальше – изумрудные всходы озимых. Отличные пейзажи! Подошла, поискала автограф. Да это же Юрий Мохов! Борис как-то писал о нём тёплую статью, - давно знакомы, поэтому и знал, что писать.
... Для очерка второй день снимаем очередную выставку друга моего мужа Юрия Мохова... Борис сказал мне, придя с неё: «Да, живопись у него добротная, старомодная, статичная». Да, пейзажи его и впрямь «статичны», - будто улавливает он в природе уже отбушевавшие, отстоявшиеся настроения её.
А еще кажется: вовсе и не кистью он их пишет, а лепит. Лепит мастерски, не допуская небрежностей ни в композиции, ни в сочетаниях красок. Но ведь, когда «слишком», то уходит и сама жизнь, - нечаянная, яркая. И когда-то в этюдах и картинах Мохова, - может, и менее академичных и «вылизанных», - искрился тот самый свет, трепетала А мне думается так: да нет, Юрий даже очень современный художник. Те-то, на своих бьеннале, выставляют «шедевры», собранные из всего, что ни подвернётся под руки… и ноги, вот и Мохову когда-то «под руку попалась» природа, и он, - по-современному! – выбирает из неё те «объекты», которые нужны ему для задуманной композиции, используя их как знаки... или символы? Ведь он отлично сочетает цвета, - не придерешься! - пейзажи его привлекают глаз, но… Но нет в них человеческого тепла, трепета душевного, - не светятся они! И ни одну из его картин-натюрмортов с этой выставки я не повесила бы у себя. Они – офисные, они – для гладких белых стен, чтобы, - как символы! – смотрелись издалека.
Когда закончили съемки, и я вышла на улицу, то вдруг вспыхнуло: ох, хорошо то как! Ручейки поблескивают, ветерок блуждает в ветках ивы, почки на деревьях - вот-вот!.. И тут же ощутила в себе: нет, не хочу ещё раз видеть эти застывшие, - без ветра и света! – пейзажи. Да, они написаны рукой мастера. Но не его сердцем».

«Сижу во дворе Комитета среди березок, единственном тихом островке среди строительства нового здания студии и читаю в журнале «Новый мир»* рассказ «Надгробное слово» из «Колымских тетрадей» Варлама Шаламова*: «Все умерли. Умер Носька Рутин. Он работал в паре со мной. Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, напарник мой, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце понял и стал спокойно ждать смерти... Умер Дерфель, французский коммунист, член Коминтерна. Это был маленький, слабый человек... Побои уже входили тогда в моду, и однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся...» Нет, не могу - дальше... И чтобы успокоиться, начинаю пристально всматриваться в то, что рядом: а листья-то у березы совсем еще весенние... дожди идут часто... и травка какая ла-асковая... тишина, муравьишки хлопочут рядом... а какой удивительной музыкой шелестят березы!.. Но тут вижу: идет ко мне Мурачев, наш студийный художник. Не-хо-чу!.. Нет, подошел, и, конечно, опять начал о своей очередной голодовке: он, де, прочистил желудок и теперь осталось прочистить мозги. Смотрю на него, слушаю, а у самой: «умер Семен Алексеевич, добрый человек... Умер и Дерфель, француз...» А Мурачев всё говорит и говорит. Долго, взахлеб:
- А вчера... слышь?.. - замечая мое отсутствие, заглядывает в глаза: - Случилось со мной ЧП. Наташка угостила меня семечками, а я и слузгнул парочку... Слышь? – И расхохотался: - И тут вспомнил: ба-атюшки, что ж я сделал?! Ну, быстро поехал домой, промыл желудок... слышь?.. а в кровь-то уже питание поступило! И пришлось начинать голодать с самого начала.
Открываю журнал и все же решаюсь его прервать:
- Кстати, о голодных. Вот, послушай: «Самое страшное в голодных людях - это их поведение. Все, как у здоровых, и все же это - уже полусумасшедшие. Голодные всегда яростно отстаивают справедливость. Они - вечные спорщики, отчаянные драчуны. Голодные вечно дерутся. Кто покороче, пониже, норовит дать подножку, сбить с ног. Кто повыше - навалиться и прижать врага своей тяжестью, а потом царапать, бить, кусать его...»
Мурачев стоит, слушает. Потом интересуется, что я читаю. Говорю. Кивает головой, как бы оценивая, а потом снова начинает объяснять, почему голод так полезен для организма.
... Летучка. Обозревающий передач за неделю - редактор Лев Ильич Сомин, с которым делаю передачи:
- Журналистика призвана, - делает паузу и смотрит на председателя Комитета Корнева, - возбуждать общественное мнение.
- Не возбуждать, - поправляет тот, - а успокаивать.
- Ну да, конечно, - усмехается Сомин: - Успокаивать. Поэтому наша журналистика такая и лживая.
Заместитель Корнева вспыхивает:
- Нет, неправда!
- Сергей Филипыч, ну как же неправда? - вспыхиваю и я.
Но Афронов - свое!.. Тогда Сомин прерывает его:
- Сергей Филипыч, разве вы всегда только правду писали?
- Да, только правду, - вроде бы и искренне отвечает: -  А вы что... врете?
- Конечно, вру, - пожимает плечами Лев Ильич.
Вот такие начальники управляют гласностью у нас, «на местах.
... Издали закон о кооперации и в нём написано: «Вмешательство в хозяйственную или иную деятельность кооперативов со стороны государственных и кооперативных органов (союзов, объединений, кооперативов) не допускается».  Может, новый закон чем-то поможет предприимчивым людям? Ведь разрешили самим устанавливать цены. И что теперь будет?
... По письму ездили в село Отрадное снимать сюжет о школе, - не работает отопление, дети в классах сидят, не раздеваясь.
Первый снежок, солнце, морозец, деревья в инее!
- На меня благодать снисходит, когда вижу такое, - расплылась в улыбке.
- А на меня уже давно ничего не снисходит, - сказал и взглянул так грустно!
В магазине покрутил в руках банку соленых огурцов... нет, не купил, а когда шли к школе, и я напомнила оператору, чтобы не забыл снять в классах примороженные цветы, то Лис сказал:
- А я уже писал об этой школе в прошлом году, - не оторвал глаз от дороги. – И статью назвал: «Цветы в этой школе не растут».
... Сегодня у нас заключительное политзанятие. И весь год вел их мой начальник Афронов... Странный он. Иногда думает, как и мы, но вот сейчас - ниже травы, потому что присутствует представитель Обкома и какой-то философ из пединститута. Все «студенты» говорят, конечно, в пределах дозволенного, вот только корреспондент с радио Орлов:
- Пока будут живы обкомы и райкомы, - машет рукой, словно разрубая слова, - не сдвинется Перестройка с места!
Подошла и моя очередь. Тема: «Демократия - неотъемлемое условие Перестройки. Что ей мешает». Начала с Дудинцева*:
- «Скандал, гласность - это факел, говорящий всем, что общество не терпит злоупотреблений ни с чьей стороны. Скандал порочит людей, но не общество». Так пишет писатель. - Все слушают внимательно, представители - тоже. - А вот что говорит ученый-экономист: «Некомпетентность одних руководителей не только порождает некомпетентность других, низших рангом, но и служит им щитом защиты». - Товарищ из Обкома делает всем своим корпусом движение: ну-ну, что еще, мол, скажете? И я продолжаю: -  Этот закон работал у нас все годы, работает и сейчас, поэтому и отстаем от Европы по всем показателям на двадцать лет. И виноваты в этом обкомы и райкомы, которые, будучи сами не компетентны в сельском хозяйстве и в промышленности, порождают таких же руководителей и на местах. – У Корнева вытягивается лицо, заёрзал Афронов, бросил на меня любопытный взгляд философ, а я уже «иллюстрирую» свои слова «местной тематикой»: - Обком вмешивается даже в журналистику, в которой тоже не весьма компетентен. Недавно позвонили оттуда Поцелуйкину и сказали, что хотели бы просматривать все сюжеты для передачи «День животновода» до выхода их в эфир.
И тут Корнев не выдерживает:
- Ну и что в этом такого?
А я только руками разведу: вот, мол, видите?
Потом выступал философ и, косясь на меня, говорил, что ему было очень интересно на этом занятии, что услышал кое-что впервые, а представитель Обкома стал опровергать то, что я говорила и, глядя мне прямо в глаза, добавил:
- В Обкоме не все такие некомпетентные, как вы думаете.
- А почему же тогда у нас ничего нет в магазинах? – фальшиво улыбнулась.
На что он ничего не ответил.
Ночью опять все крутилось в голове: а что если «рецидив прошлого» вспыхнет? Загремим мы с Борисом... И было страшно не столько за себя, сколько за детей.
...Когда записывала передачу с Носовой, пришел на пульт, присел рядом.
Смотрел на экраны, молчал. И когда молчание затянулось, то я, прикрыв ладонью микрофон тихой связи с операторами, спросила:
- Лис, это Вы автор затеи с косточками?
Ходят слухи, что он и монтажница несколько дней хлопочут, чтобы достать с мясокомбината кости, - мяса, видите ли, на них много.
- Да-а... А что-о? – взглянул удивлённо.
- Да так… Не по себе как-то, - улыбнулась: - Не по себе становится, когда журналисты согласны ловить кости, брошенные... с барского стола.
Помолчал:
- Но кушать-то… извините, хочется? – И помолчав, хмыкнул: - Не хотите, не ловите.
- И не буду, - помолчала и я: – Но дело не во мне, - и еще плотнее прикрыв микрофон, тихо сказала: – Просто за Вас обидно.
Словно замер. И до конца записи не проронил ни слова.
Будет ли опять хлопотать о косточках?»

«Снимала фильм на овощесушильной фабрике... Двор не заасфальтирован, механизация примитивнейшая, в суповом цехе даже днем по полу носились тараканы, а в столовой по трубе и мышь юркала туда-сюда, когда писали синхрон.
После съемок директор нас угощал: две бутылки водки, копченый хек, плавленые сырки и пачка печенья. Выпив и разговорившись, осветитель с оператором все нападали на Горбачева, - не стало дисциплины, порядка в стране! - а я помалкивала - уж очень устала! – но после глотка водки все же ожила:
- Ну о каком порядке вы говорите в нашей стране рабов!
Директор бросил на меня удивленный взгляд, а я понеслась дальше: о крепостном праве до революции и еще худшем - сейчас; о том, что в годы социализма было задавлено все живое в людях и только один страх руководил ими; что надо благодарить Горбачева хотя бы за то, что первым заговорил о раскрепощении... Директор вначале слушал мой монолог молча, вроде бы и без эмоций, потом на лице его вспыхнуло удивление, согласно закивал головой, а когда и еще выпили, то начал рассказывать о себе. Слушала его, не перебивала, - видела, что человеку надо выговориться, - и только, когда он как-то неожиданно замолчал, сказала то, что висело на языке:
- Знаете, Георгий Алексеевич, как я отношусь к таким, как вы? – Посмотрел на меня с любопытством. - Жаль вас. Всю-то жизнь вы были задавлены обкомами-райкомами-горкомами, инструкторами-указами, а вот в свободном обществе из вас, может быть, получился бы преуспевающий бизнесмен.
Поднял голову, посмотрел мне в глаза:
- В общем-то, вы правы. Всю жизнь единственной радостью было после дня выкручиваний, выверчиваний трахнуть водки и забыться. Вот вы говорили очень умно, правильно, - уже идем по коридору, чтобы уезжать: - Мне и не приходилось такого слышать... - спускаемся по лестнице. - Еще бы с вами поговорить, побеседовать, - снова заглядывает в глаза.
Но я уже сажусь в машину, машу рукой и в последний раз вижу его разгоряченное лицо, а ночью...
Ночью всё прокручивала увиденное, услышанное, и все мелькало, металось: директор-то, наверное, специально подталкивал к таким разговорам, чтоб потом донести «куда надо». А утром и Борис добавил:
- Видел сон. Будто ты вся - в черных пятнах... вроде как в саже.
- Это меня перед гэбистами директор вчерашний чернит, - пошутила.
- Может, и чернит...
Господи, за что? За что в наших душах это липкое, грязное подозрение к каждому, перед кем хоть чуть приоткроешь душу. Неужели с этим так и помрем?
... Едем с Соминым на съемки по письму: «Не ремонтируют дороги, осенью пройти невозможно...» Я сижу на переднем сиденье и на смотровом стекле пальцем черчу экран, -  объясняю оператору, как снимать, чтобы кинопленка при монтаже вписалось в квадратик. Оборачиваюсь, спрашиваю: понял ли, мол? Гена что-то переспрашивает... а рядом с ним сидит Лис и смотрит на меня с улыбочкой.
И чего улыбается?
- Что вы так смотрите на меня? – спрашиваю.
Тряхнув головой, рукой вроде как смахивает улыбку. Оператор смеется, а он - уже без улыбки:
- Грех Вам, Бела Ефимовна, обвинять меня в трусости. Сюжеты критические только я и делаю.
- Вот поэтому и прощаю Вам всё, - бросаю, не обернувшись.
Зна-ает о чем я! Ведь не сказал Афронову (хотя и обещал), что его протеже из газеты на роль ведущей для передачи о кино, гораздо лучше нашей журналистки Моховой... И вот сейчас бросает Гене:
- Будто у моего режиссера есть что прощать!
Потом снимаем. Гена ходит вокруг лужи, прицеливаясь к кошке, которую хозяйка по моей просьбе бросает в неё, и та по брюхо топнет в грязи, пишем синхроны. Потом идем в магазин, у столовой жуем по коржику и пока Лис с оператором пишет последний синхрон, я сижу в машине и читаю... вернее, дочитываю «Тетку Егориху» Воробьева*.
Но уже подходят, Гена укладывает камеру, а у меня как раз - последние строчки и… слезы. Прячусь за машину.
Не заметил бы!
Поворачиваюсь лицом к ветру, - может, осушит?
Не хочу, чтоб видел!
... Сижу с моим любимым телеоператором Сашей Федоровым в холле и читаю ему отрывок из статьи Нуйкина* в «Новом мире»: «Пора бы наших «благодетелей» поткать носом, как поганых кошек, в дерьмо: прошло уже семьдесят лет после революции, а они еще элементарно не накормили народ. На полках сейчас в основном полу гнилая картошка да минтай в банках…»
- И самое обидное для нас с тобой, - вдруг грустно говорит Сашка, - что мы с тобой все свои способности потратили, чтобы их брехню заворачивать в красивые фантики и выдавать зрителям.
Ох, как же он, - до боли!.. прав.
... Захожу в монтажную. Сидят мои подруженьки по работе и слышу:
- Кузьма Прутков, случайно, не еврей? - спрашивает Роза, имея в виду сатирический журнал Сомина «Клуб Козьмы Пруткова*».
Объясняю, кто сотворил Козьму Пруткова, а Наташа подхватывает:
- Во, Жемчужниковы, наверное, и были евреями.
Подключается и Инна.
- Ты уж совсем... – машет рукой. - В «Клубе» у тебя одни жиды, только их морды!
- Разве не интересными были материалы? - спрашиваю. – Или плохо сделаны?
- Нет. Хорошо. Нам понравилось, - смотрят на меня всё так же.
Опять говорю им: да, я не антисемитка… раз евреи делают интересно и умно, то пусть делают, тем более, что кроме них никто не хочет вести сатирический журнал. Сидят, слушают. Ответить им вроде бы и нечего, а вот:
- Смотри, как бы тебя в КГБ не пригласили, - ехидно бросает Роза.
Смеюсь:
- Ну, что ж, если им поможете...
... У меня - ранние «Новости», поэтому с обеда возвращаюсь комитетским автобусом, сижу на переднем сиденье, читаю Лескова*... Жаль, что так быстро приехали, но выхожу первой, а на проходных сторож радует:
- Продукты привезли, идите получать...
И впрямь, торгуют наш профгруппорг, монтажница Наташа и Сомин.
Интересно, сам напросился в помощники, чтобы продуктов больше перепало?.. Сидит в углу, жует бутерброд с колбасой и лицо у него серое... как газетный лист.
Наверное, тошно ему там от всего этого...
А Сергеева уже взвешивает мне несколько окуньков, полкило колбасы и теперь высчитывает сдачу. Отвлекается. Стою, жду. Сзади шумит очередь, а она всё считает, считает... уже и ругается с кем-то! Вдруг слышу:
- Бела Ефимовна, - он! - да уходите Вы!
Ну да, ему тоскливо там, среди этих банок, рыбин, колбас! Не хочет, чтобы видела его таким…
- Рада бы, - и смотрю на его бутерброд, - да вот Инна Сергеевна не отпускает.
Но та уже торопливо сует мне сдачу. Беру пакет с окунями, колбасу, поворачиваюсь…
- Бела Ефимовна, - опять он: - а майонез? - И протягивает мне баночку… и смотрит в пол...  а у меня руки заняты:
- Ставьте сюда, - подставляю книгу, но тут же: - Нет, не надо на Лескова, - отдергиваю томик, и майонез повисает в воздухе: - Лучше на куртку.
А за его спиной, на подоконнике и столах - батоны колбасы, обрезки колбасы.
А за его спиной, прямо на полу, на мокрых газетах - синюшные мороженые окуньки с отчаянным предсмертным взглядом выпученных глаз и открытыми в последнем вздохе ртами...
Не хочу!..
... Удивительно! Корнев разрешил редактору молодежных передач Моховой сделать репортаж с митинга и пригласить в «Эстафету» СОИвца* Белашова, а он и рассказал о деятельности этой общественной организации, а когда в конце «Эстафеты» ему снова дали слово, то выпалил:
- Вот мне сейчас многие звонили и настаивали, чтобы обкомовскую больницу власти передали городу, так что... - И улыбнулся: - Так что придется вам, товарищи руководители, все же отдать свою больницу людям.
Теперь разговоров в городе!..
... В четверг, на очередном собрании СОИ, все сбрасывались на билеты для тех, кто поедет в Москву на экологический съезд.
... Небольшой выставочный зальчик. Очередное собрание СОИ. Председательствует Мудровский и говорит о том, как их обращение против строительства нового корпуса фосфоритного завода и атомной станции ходит и ходит по инстанциям; после него врач скорой помощи Шубников рассказывает об экологическом съезде в Москве (для его поездки СОИвцы и собирали деньги), говорит, как делегаты ночами не спали и все спорили; как бурлил съезд, и кто-то предлагал назвать их движение «Партией зеленых». Участвовал он и в составлении обращения съезда, в котором подчеркивалась трагичность экологической обстановки в стране, звучал призыв сделать движение альтернативным Партии, но это обращение даже и зачитывать не разрешили, - альтернативы Партии быть не может! А после выступления Шубникова вдруг Саша Белашов предложил: те, кто «за» партию КПСС, после перерыва пусть не заходят в зал, и вошло только треть собравшихся. Тогда Саша пошел дальше:
- Давайте проголосуем, кто за, а кто против КПСС!
Но Мудровский, как председатель, вроде бы и не услышал его. Потом вышел парень с какого-то завода:
- Предоставило нам телевидение трибуну, а Белашов все испортил, - разгорячился, покраснел! – Зачем выставлял требования о передачи обкомовской больницы городу? Да и вообще был некорректен к Партии!
Но Саша спокойненько обратился к нему:
- Почему же Вы, когда мы вышли из студии, сказали мне, что я - молодец и даже руку пожали, а сейчас говорите совсем другое? Значит, я имею все основания обвинить Вас в лицемерии.
Подхватилась какая-то женщина:
- Да, Белашов не сдержан, резок! Так нельзя. Он и против Горбачева высказывался не раз!
Встала и я:
-  Я, режиссер телевидения, была на летучке, где обсуждалось выступление Белашова в «Эстафете», и наша администрация меньше испугалась его слов насчет больницы, чем те, кто сейчас обвиняют его.
Все зашумели, заспорили, а когда я добавила, что наш председатель Комитета даже жаловался, что ему на другой день всё звонили и звонили телезрители с вопросами, что такая за СОИ и когда, где собирается, то все засмеялись, зааплодировали».

Еще один портрет-зарисовка, - композитор Марк Дубровский. И до сих пор о нём остались теплые воспоминания.               

«Он посмотрел на меня почти восторженно и я услышала:
- Не правда ли, красив этот лист с нотными знаками!
Ну, как было не согласиться? И ответила: да, мол… но тут же подумалось: ноты, как и ноты, чего уж там?
Марк Дубровский… Сделала о нём передачу, а он, - в благодарность ли? – и пригласил нас в гости. Не сказать, что было уютно среди музыкантов, но любопытно. Забавный «народ»: тихие, монотонные и говорили только о музыке, - может, нас стеснялись, не музыкантов?   
... Очередной клуб «Ападион» Марка Дубровского в зале музыкального училища. Он стоит у сцены и смотрит на меня, словно извиняясь:
- Не идут люди...
Да, пустовато в зале. Рядом с ним - его друг, приехавший из районного городка, - будет задавать вопросы, чтоб как-то «оживить» вечер.
И вот уже Марк рассказывает о записи музыки на синхронизаторе, представляет свою бывшую ученицу, студентку консерватории, и та играет токкату, потом трио исполняет сонату композитора Рославца*, «которого уже нет с нами, но осталась его музыка». Представляет и свои сочинения: «Пчелка», «Лебедь», «Кружка», «Свирель». Необычно, - не громко, - и образы «проявляет» скрипка ярко, почти зримо.
Но жидкие аплодисменты почти пустого зала.
... Сегодня позвонил Марк, что хочет зайти «только на минутку!» Предупредила: консервирую чёрную смородины и, мол, «прервать процесс» не могу… Да нет, не лукавила. Целое ведро ягод купила, и сегодня надо было расправиться с ними, ибо завтра не смогу, - запись спектакля на весь день. Вот и крутилась у плиты, а он сидел за моей спиной, пил чай с вареньем и всё рассказывал о своём детище, клубе «Ападион»: не позволяют ему «определенные органы» рассказывать молодёжи о том, о чём хочет, не разрешают играть джазовую музыку и даже упоминать о ней, - распространять, де, «чуждое влияние Запада». И рассказывал всё это легко, с усмешкой, вроде бы и не жалуясь, но я спросила:
- Марк, а почему бы вам ни перебраться в Москву? Ведь там и композиторам свободнее дышится.
Нет, не хочет он в Москву, а вот дочек своих отправит туда обязательно.
... Снова приходил Марк. Снова пил чай со смородинным вареньем и очень интересно рассказывал о Рославце, композиторе прошлого века, жившем и в нашем городе. Может, репетировал на мне? Ведь послезавтра, «на Ападионе», снова будет говорить о нём и играть его произведения.
Пойду. Снова услышу живую скрипку.
... Ну, конечно, не сравнить живую музыку с той, что - с пластинок! Только жаль, что в зале снова было десятка три слушателей.   
... Конец апреля, но вдруг - снег! А по площади, по ещё не истоптанному белому ковру, семенит Марк. Седенькие усы, бородка клинышком, в руке - футляр со скрипкой и всё тот же беретик, то же черное длинное пальто… На белом-белом снегу он - как нотный знак, скрипичный ключ.
- Не задерживаю вас? - светит улыбкой.
- Нет, - хочу ответить такой же, - я все равно уже опоздала.
Был недавно в Москве на слете руководителей клубов, читали им лекции на тему: что и как надо «внедрять в массы» и какую музыку играть.
- Так что для вас, композиторов, тоже «цели определены и задачи ясны»? – улыбнулась, понимающе.
Грустно улыбнулся и он, а я, чтобы подбодрить, пригласила выступить у нас в «Эстафете» и рассказать об этом событии. Согласился.
... Давно не встречала Марка.
Но вчера, после передачи, услышала от местного композитора Игоря Дубинина: Дубровский разменял свою трехкомнатную квартиру, отправил семью в Москву, живет один и всё так же преподает в музыкальном училище.
...Сегодня случайно столкнулись с Марком на подходе к рынку… Да, постарел, поседел, ссутулился, но всё так же хрупок, длинноволос и улыбка осталась прежней, - неожиданна и светла.
- Что ж не заходите? - тоже улыбнулась. - И варенье смородинное ждёт, и вино из неё так обалденно пахнет! - попробовала соблазнить.
Засмеялся… Поспешил сделать комплимент, обещал зайти обязательно и побежал к троллейбусу с той самой маленькой колясочкой».

По слухам, знаю: преподает Марк и теперь, участвует в филармонических концертах, издал свою книгу за счет спонсоров, «раскрутил» композитора Рославца* и теперь каждый год собирает в нашем городе фестивали его имени.

«Прямой эфир. Я веду «Эстафету» Сомина, - он берет интервью у Илларионова, того самого, который упорно клевещет на СОИ в «Рабочем», обвиняет их в политизации требований, что агитируют в автобусах, пишут листовки, пытаясь создать альтернативную партию.
- А что, разве это запрещено конституцией? - так это запросто прерывает его Сомин.
Илларионов вначале пытается как-то выкрутиться, но тут же снова нападет:
- Их программа (поднимает её над головой) и деятельность создают трамплин для чьей-то политической карьеры!
Сомин опять перебивает:
- Но их программу никто не читал, поэтому вначале надо её обнародовать, обсудить всенародно. - Илларионов вроде бы соглашается. - Но у СОИ нет своей трибуны, - уточняет Лев Ильич.
И предлагает, - опять же в духе закона! - дать СОИвцам возможность выступить в открытой дискуссии на телевидении. Ах, какой же Лев Ильич молодец! Так здорово прижал Илларионова к борту, что тот снова вынужден согласиться.
И в понедельник на летучке говорю о том, что Сомин отлично провел интервью, что его позиция была явно перестроечной, а вот у Илларионова - чисто партийной, - зажать рот, «не пущать!», разогнать! После меня выступающих не было, вот только Корнев ввернул:
- Плохо, что Сомин не предупредил Илларионова, какие вопросы будет ему задавать.
- А почему он должен предупреждать? - вскинулась я.
- Да, почему? - встрепенулся и Лев Ильич.               
И «Эстафету» все же отметили.
Ну что ж, для нашего руководства это - шаг вперед.
... Летучка. Все эти дни обдумывала: как бы разбить Носову спокойно, аргументировано, как не поддаться эмоциям? И, казалось, что они уже улеглись, но, как только заговорила, я прервала её:
- Мне пришлось быть участницей события, которое освещала Носова и хочу сказать, что в ее словах было много грязи.
Передо мной злой маской возникает ее некрасивое лицо:
- Это что еще за обвинение?
- Носова, дайте мне говорить, - перебиваю ее: - Побудьте хотя бы пять минут в положении СОИвцев, которых вы оклеветали. - Она выкатывает глаза, ехидно смеется, и тогда я срываюсь почти до крика: - Вы воспользовались тем, что трибуна у вас, а не у них! Вы оболгали бескорыстных и честных людей, обозвав их черносотенцами. - Она вскакивает, выбегает из зала. Говорить без нее? И уже спокойнее продолжаю: - Носова считает себя честным журналистом и честным коммунистом, но если бы и впрямь была таковой, то пригласила бы СОИвцев в студию и в открытой полемике доказала свою правоту. - Корнев пытается прервать меня, а я снова почти кричу: - И как она могла так кощунствовать, сказав, что академик Сахаров поддержал бы ее! Она же воспользовалась его добрым именем для клеветы на порядочных людей, которые сбрасываются по копейке, чтобы издать вот этот «Вестник правды»!
И поднимаю его над головой. Что-то говорит мне Корнев, машет рукой Афронов, шумит летучка, возвращается в зал Носова с какими-то листками… текстом своей передачи?.. трясет ими над головой, орет, но Корнев уже подводит итог:
- Да, Носова отличный журналист, она корректно говорила о СОИ. – И почему-то усмехается: - Но почему Галина Семеновна все так горячо восприняла?
И предлагает отметить ее передачу. Афронов согласно кивает, бросает быстро в зал:
- Кто против, кто воздержался? Никого? Вот и хорошо.
И все поднимаются.
... Сегодня «тройкой» * (как в тридцатых) Корнев, Гергало, Афронов просматривали снятую с эфира видеозапись «Эстафеты» Сомина. Но пришла и я, - за что будут «расстреливать»? А сюжеты такие: сауну построили для начальства за деньги, предназначенные для ремонта общежития строителей, и в ней - телевизор цветной импортный, холодильник, везде - резьба по дереву, плитка на полу заморская; сюжет с мясокомбината: сосиски, копчености, окорока, но куда, мол, все это девается, если в магазинах нет?.. идёт в партийные кормушки?.. о даче для обкомовцев на берегу озера - не дача, а замок!.. и рядом - лодочная пристань; новогодний подарок сдатчикам мяса: японские цветные телевизоры, но в накладных, по которым их уже получили, подписи: зав. Райфо, председатель райисполкома, еще какие-то начальники. После просмотра «Эстафеты» - общее молчание. Потом Афронов бросает:
- Ну... пошли.
Понимаю, хотят уйти от меня. Тогда спрашиваю:
- А почему вы сняли «Эстафету» с эфира? Все материалы правдивые, интересные, крепко сделаны.
Сергей Филипыч набычивается:
- И вы считаете, что все это можно давать в эфир?
- А почему бы и нет?
Краснеет:
- Вот и будете говорить об этом на летучке, а не…
- Вы, Сергей Филипыч, - прерываю его, - не указывайте мне, где говорить. Всю жизнь говорю, когда считаю нужным.
И он ничего не ответит, потому что рядом уже вспыхнет перепалка между Соминым и Корневым: должен Лев Ильич точно доказать, что та копченая колбаса распределяется по начальству?
- А если докажу, - усмехается, - то вы и подавно снимите сюжет с эфира.
Потом они уйдут в кабинет, перепалка оттуда будет доноситься еще минут двадцать, и я услышу голос Корнева:
- Да, конечно, Сомин всегда прав! И уважаемая Галина Семеновна его защищает. А я не прав... выходит?
Нет, не зайду к ним, - мне на таком «совете» быть по статусу не положено, - и, сидя в своем кабинете, подумаю: а Пустова-то, режиссер Сомина, не защищала своего журналиста!.. А, впрочем, как ей защищать, если её отец, будучи директором этого самого мясокомбината, тоже распределяет колбасу по начальникам и поэтому Нина чуть ли не каждый месяц меняет золотые серьги и дубленки, которые можно достать только по большому блату или распределению
... Накануне «нашего светлого праздника Октября*» давали нам в Комитете продукты и вино, а я как раз была в командировке, и когда вернулась, сказали, что, мол, ваши продукты и вино взяла себе Сергеева, член профкома. Ну, что? Попробовать вернуть? Да еще и интересно: что ответит она, моя протеже, ведь когда-то предложила ей, машинистке, перейти к нам в ассистенты. Звоню ей: Ирина, так, мол и так, хотя бы вино мне… а она как понесла!.. Ну, я и повесила трубку, - противно! Но минут через десять звонит: приходите, мол. Нет, не пойду. Как это вино и пить-то после такого? А на следующий день должны были давать конфеты, но всем этим заправляла уже не Сергеева, а журналистка Редькина. Нет, не пойду и за конфетами, потому что знаю: эта Редькина еще яростнее Ирины и моя робкая ассистентка сегодня пожаловалась мне:
- Захожу в их кабинет, а они сидят и едят шпроты. «Хотя бы нам по баночке к празднику дали» - говорю, а Редькина как понесла!.. «Это мы к банкету достали!» «Но сами-то вы сейчас едите!» «Ну и что, - опять, она, - ведь мы же все это выколачивали у начальников!»
- Не огорчайтесь, Наташа, - попробовала утешить свою помощницу, - пусть едят. Думаю, что торжество таких скоро закончится… во всяком случае, будем надеяться.
... Мой день рождения.  А это значит, что я старее… нет, скажем так: мудрее ещё на год! Но радоваться и грустить по этому поводу буду вечером, а пока...
Пока собираю «Новости». Правда, утром предложили отдать их Павловскому, но я не согласилась, - томиться бездельем?
После эфира спускаюсь из АСБ, а в коридоре, в холле меня встречают аплодисментами. Потом сидим за столом с угощениями напротив моей большой фотографии и Лис, - какой же сегодня скучный! - достает из-под стола магнитофон с записью поздравления, которое, - знаю! - сам сочинил. Включает... Когда все смеются - даже не улыбнётся. А в конце сунет мне в руки сценарий записи, поднимется и уйдет. И только дома, перед сном, прочитаю:
«Один Ваш день из шести тысяч двухсот шестидесяти трёх:
Режиссер (садясь за пульт): Что сегодня пишем?
Телеоператор (выходит из-за ширмы, за которой играл в «козла»): Опять?
Другой: Совсем озверели!
Режиссер: Где сценарий передачи?
Редактор (входя): На машинке. И через двадцать минут будет готов.
Режиссер: Как через двадцать?.. У нас же тракт!
Редактор: Да не в этом дело!
Электротехник: Через десять минут даю камеры.
Телеоператор (выходит из-за ширмы, за которой играл в «козла»): Это еще зачем?
Режиссер: Заставка готова?
Ассистент: Какая заставка?
Режиссер: Та, что неделю назад заказала…
Ассистент: Кому?
Режиссер (жмет на кнопку тихой связи): Видеоаппаратная, вы готовы? (Молчание) Эй, там, в видеоаппаратной?! (молчание) Аппа-а-ратная!
Видеоинженер (появляется на пороге аппаратной): Чего вы кричите? Я не глухой.
Режиссер (виновато улыбнувшись): Вы готовы?
Видеоинженер: А что?
Ассистент: Кому-у?
Режиссер: Что кому?
Ассистент: Ну ту, что заказали?
Выступающий (из студии, робко): Уже говорить?
Телеоператор (уже из студии, по тихой связи, тихо, в наушники): Ты еще будешь тут выступать!
Звукорежиссер (поднимаясь из-за пульта): У меня микрофон не работает.
Начальник смены (машет рукой): Да не в этом дело!
Электротехник (входит в аппаратную): Через пятнадцать минут можете брать камеры. Кроме второй.
Режиссер (ассистенту): Что и кому я заказала?
Ассистент: А я откуда знаю?
Видеоинженер (снова выглядывает из своей аппаратной): Вы знаете, я, пожалуй, готов…
Телеоператор (кричит по тихой связи): Десять минут назад мы должны были кончить репетицию!
Киномеханик (подходит к режиссеру, наклоняется): Что, уже можно давать пленку?
Режиссер (звукорежиссеру): Готов?
Звукорежиссер (смотрит влюблённо): Ты же знаешь, я давно готов!
Режиссер: Внимание…
Звукорежиссер (всплеснув руками) Но у меня один микрофон не идет!
Телеоператор (уже из студии, снимая наушники): Но не в этом дело!
Ассистент: Художник говорит, что еще не готово.
Режиссер: Что не готово?
Ассистент: Да ничего не готово!
Нач. смены: Через три минуты выключаю оборудование.
Электротехник: Берите камеры. Кроме первой и второй.
Видеоинженер (по громкой связи): Когда мне, наконец, включаться?
Телеоператор: Что он все время возникает?
Выступающий (робко): Мне уже говорить?
Режиссер: Ах, да! (к ассистенту): Заставка готова?
Ассистент (уже из студии): Может и готова, но у меня наушники не работают.
Нач. смены: Да не в этом дело!!
Киномеханик (снова наклоняется над ухом режиссера): Что, уже можно идти?
Телеоператор (раздраженно): Да иди ты…
Видеоинженер (по громкой связи): У меня опять магнитофон заклинило…
Режиссер: Всё. Сейчас начинаем.
Телеоператор (снова снимает наушники, вешает на камеру): Все! У меня обед!
Выступающий (робко): Что, уже можно говорить?
Звукорежиссер: Что он сказал?
Режиссер: Начинаем!
Звукорежиссер: Вот только не надо меня этим запугивать!
Художник (из студии, в наушники, радостно): Все! Заставка готова!
Режиссер (командует): Пошла фонограмма!
Звукорежиссер: Нет, не пошла, зараза!!
Выступающий (робко) Простите, я сбился…
Телеоператор: Третья камера вылетела.
Электротехник: Да не в этом дело!
Ассистент (поднимается из студии): Художник сделал заставку, но к другой передаче…
Редактор (входит в аппаратную, наклоняется к уху режиссера): Машинистка заболела…
Видеоинженер (по громкой связи): Как хотите, а мне нужно полтора часа на настройку.
Киномеханик (выглядывает уже из своей аппаратной): У меня петля ушла…
Зам. председателя (входит, потирая руки): Ну, все нормально?
Режиссер: Да, нормально…
Звукорежиссер: Только вот выступающий какой-то бестолковый попался.
Выступающий (робко): Да не в этом дело…
Режиссер: Ну, что? Будем писать?
Телеоператор (раздражённо и вешая наушники на камеру): Как, опять?!
Ассистент: Совсем озверели!
Режиссер: Где мой сценарий?
Редактор: На машинке, но машинистка…
Режиссер: Как, опять на машинке?
Зам. председателя (разводит руками): Да не в этом дело!..
(Отключилась электроэнергия, извергнулся вулкан, произошло одно за одним три землетрясения и пять наводнений… Смеркалось. Через четырнадцать минут):
Выступающий (робко): Может быть, все же говорить?
Режиссер: Нет, спасибо. Уже не надо. Голос ваш дадим вживую (вздыхает облегченно): Все поработали на «отлично».
ВСЕ, ХОРОМ: Да не в этом дело!»
И в нижнем уголке листа приписка мелким почерком Лиса: «Любимому режиссеру от любящего редактора. Лев Сомин».

«Как-то наткнулась на слова Авраама Линкольна*: «Овца и волк по-разному понимают слово «свобода», и в этом сущность разногласий, господствующих в человеческом обществе». Вот и думаю: а, может, овцы и не хотят свободы, не хотят и «по капле выдавливать из себя раба», как советовал Антон Павлович Чехов*? Ведь рабство для многих удобно, да если еще и хозяин не такой строгий попадется, то и вовсе... А свобода предлагает думать, действовать, выбирать, а это трудно. И на подобные горестные мысли подтолкнул меня еще и инженер Миша с десятого канала, на котором работаю. Как же хорошо говорил он о Германе Гессе*, Моэме*, а вот поди ж ты, и ему симпатичен Жириновский*, и потому, что обещал разделаться с предпринимателями и снова установить всеобщее равенство. Прелесть-то какая! Не надо будет и Мише делать попыток вырваться вперед, но зато вновь появится повод для болтовни на кухне о плохом правительстве и при этом чувствовать себя героем.
... Сегодня «Эстафету» Сомина делаю я, и вот идем с ним по коридору к монтажной, и я приостанавливаюсь:
- Лев Ильич, Вы сами будете ее вести?
- Да, сам, - смотрит на меня как-то легко, весело. - Я сказал им: если запретите выходить в эфир, то издавайте приказ.
- Ну и правильно, - взглянула, улыбнулась: - Так бы с самого начала и надо было...
- Нет, не издают приказа, - тоже улыбнулся. - Ну, раз не издают... – уже входим в монтажную: - буду сам вести. Нахально.
Молодец! И радуюсь за него.
... В кабинет вошел Афронов и – ко мне:
- С наступающим праздником Вас... - Я с усмешкой посмотрела на него, он подождал ответа, помедлил и прибавил: - Так сказать...
- Да уж лучше «так сказать», - улыбнулась. - Лучше б этого праздника и вовсе никогда не было, - уточнила.
- Что так? - дернул щечками. - Как же... традиция... годовщина...
- Годовщина чего? Каких достижений? Что у пропасти висим?
- Да не скажите, - усмехнулся. - Есть и достижения…
- Сергей Филипыч, о каких Вы достижениях? Крестьянство уничтожили, интеллигенцию, религию, а Вы...
- Да, да... крестьян...
Потоптался возле моего стола, взглянул странновато и стал сбивчиво, словно выдавливая из себя, рассказывать, что вот, мол, он и сам из крестьян, что жили они до революции зажиточно, а после революции, когда землю всем раздали, и вовсе хорошо, а потом...
Замолчал, отошел к окну, постоял там с минуту, обернулся:
- Но, ничего, в нашей деревне на трудодни кое-что давали. Да и вообще, удавалось нашему колхозу отбиваться от объединений, разъединений... – Снова помолчал, ожидая ответа, но я не стала его перебивать. - Правда, далеко не везде так было. - Стоял напротив, полуприсев на соседний стол, и говорил сбивчиво, с паузами, словно только-только осмысливая. - Да, крестьянство уничтожили... интеллигенцию тоже, а «гегемона-пролетариата» все утверждали, утверждали, но, в конечном счете, и его обманули.
Слушала его, помалкивала, а на языке все висело: «Ну почему ж тогда ходите по кабинетам и поздравляете, почему!?» Но не спросила. Потому не спросила, что не хотелось снова услышать враньё.
... На летучке Корнев снова бичевал Льва Ильича:
- Сомин в своей «Эстафете» написал вопросы, на которые сам же и отвечал, чтобы еще больше скомпрометировать Партию. Ну, вот, к примеру такой вопрос к выступающему: «Вы - депутат областного Совета, так почему же не видно ваших дел, которые изменили бы что-то в области?» И сам же отвечает: «Нас, демократов, мало в Совете, в основном народ избрал парт аппаратчиков, которые и не дают ничего делать».
... Сижу в троллейбусе у окна, дочитываю рассказ и вижу... краем глаза вижу: рядом стоит Сомин. Взглянула. Поздоровался, сел рядом.
- Лев Ильич, - улыбнулась, - вчера вашу «Эстафету» вел диктор и Афронов сказал, что вы отказались.
- Нет, врет он, - не ответил на мою улыбку. - Запретили. И я даже посылал запрос в Обком: почему запрещают?
Говорит то как громко! И сидит гордо... не сидит, а возвышается и женщина, что впереди, уже оборачивается, с интересом рассматривает его.
Но уже выходим, переходим улицу, и я спрашиваю:
- Еще не разрешили Вам открыть свою газету? - останавливаюсь, пропуская машину.
- Нет.  Ждут, когда съезд делегатов примет постановление о печати.
- Конечно, это лучше... своя-то газета, - уже подходим к Комитету и он
открывает дверь проходной.
- А что ж, - придерживает ее, - купаться в этом грязном корыте вместе с Корневым?
- Думаете, что другие лучше, чище? В «Рабочем», «Комсомольце»…
Нет, не лучше, не чище, но и в этом он не хочет.
- Ну, что ж, - уже идем по двору, - желаю выдолбить своё корыто… просторное, чистое. - И улыбаюсь: - Ни пуха, ни пера.
- Спасибо, - бросает, вышагивая к своему корпусу.
... На прошлой неделе приняла я на работе такой звонок: «Передайте Жучкову, что мы не смогли оставить ему Цветаеву, а вот Розанова*… Так что если хочет, то пусть приезжает и забирает». И выяснилось: поступило в магазин несколько экземпляров Цветаевой, но пошли по спискам Обкома, а вот Розанов партийцев не заинтересовал и поэтому… Рассказала своему коллеге Павловскому, а он:
- Хватают книги, а ведь все равно читать не будут!
Тут же сидел редактор Андрей Ануфриев и, гру-устно так улыбнувшись, произнес:
- И самое страшное, что и раньше травили, не издавали их, и теперь прячут у себя.
Всё так. Но я попросила Жукова: если, мол, Вам не нужен Розанов, возьмите для меня. Ведь это чудо, что наконец-то издали хотя бы одного русского философа, так что если его не возьмёт и Жучков, то будем читать.
... Теперь Сомин у нас не работает, - сумел все же создать свою собственную газету и называется она «Новое время». В первом номере на главной странице: портреты его и команды, под ними - кредо каждого журналиста. А пишут о СПИДе в области, о Чернобыльской беде, о том, как парт аппаратчики распределяют машины между собой. Такая степень правды - у нас?.. У гостиницы появился рекламный плакат газеты: «Читайте первую независимую газету «Новое время!» Но провисел только один день. Сорвали.
... Прихожу домой. Муж протягивает газету:
- Вот, почитай… «Новое время».
И после ужина читаю: на первой странице заголовки «Школа самоубийц», «Забастовка в колонии», а чуть ниже - фотография покосившейся избы «Хижина тети Маши» и текст под ней: живет, мол, старушка с дочкой и внучкой вот в такой развалюшке, которая и зиму едва ли простоит. И еще - хроника, письма в редакцию, реклама, «дайджест» и дальше: «Тот, кто с верой по жизни шагает», о том, какие и кому переданы за последнее время церкви и «Как уничтожали Свенский монастырь». Да, темы необычны, смелы.
- Все же молодцы они... независимые журналисты! - кричу Борису в другую комнату. - Набирают силу.
Ничего не ответил мой... зависимый журналист».

Больше всего осталось у меня записок о моём непосредственном начальнике Сергее Филипповиче Афронове. И, наверное, потому, что был он любопытен той двойственностью по отношению к господствующей идеологии, которую со временем перестал от меня скрывать.
               
«Давать людям прозвища… Думаю, это – плохо. Но «народ - стихия», и к нему с первых дней прилепили: «Филипок сказал…», «Филипок вывесил приказ», «Филиппка вызвали в Обком»... К нему, моему новому начальнику по телевидению Сергею Филипповичу Афронову. Ну да, есть в его внешности что-то от прозвища: невысок, плотен, круглолиц, с серыми невыразительными глазами над крутыми щёчками… А так - общителен, улыбчив, иногда даже и смешлив, говорит негромко, сбивчиво, короткими фразами, - как бы только намекая. Странная манера.
А перевели его к нам из «Блокнота агитатора», - есть такой «партийный орган», - и как он будет руководить нами? Ведь технологии телевидения совсем не знает.
... Уже делает на летучках замечания, но не профессионально!.. Так, одни эмоции. Сказала ему об этом – опустил глаза, промолчал. Обиделся?
А вообще-то дверь его кабинета почти всегда настежь, - «свой парень», так сказать.
... Восьмого марта был у нас в студии банкетик, так Сергей Филипыч плясал, читал свои стихи, пел в хоре и частушки, играл в КВНе. «Хороший человек, хороший»… пока, но каким окажется?
А сегодня записывала я передачу с женой Николая Поскова, редактора областного издательства. Конечно, она как ведущая – деревянная, да и некрасивая, грубоватая, и сценарий у нее слабенький, но амбиций!.. Ну, я и отозвала её в сторонку, сказала: если, мол, не устраиваю Вас, как режиссер, то в другой раз работайте с Павловским, а сегодня помалкивайте, так она пошла и нажаловалась Афронову… И зашел потом в наш кабинет, стал мне выговаривать: к авторам, мол, относитесь небрежно!
- Сергей Филипыч, - засмеялась, - ну, плохой она автор! А как ведущая – еще и хуже, поэтому если не принесёт своих беспомощных сценариев, то потерь для нас и зрителя не будет.
А он и поджал губы, и набычился… но, ничего не ответив, вышел. И тут-то смекнула: да, для зрителя – не потеря, а вот для него…  Он же кое-что пишет, хочет издаваться, а «сценарист» Поскова - жена редактора местного издательства, так что…
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день».
... У нас в кабинете два дня батареи холодные. Иду, говорю Афронову, а он… с неожиданным знанием дела:
- Это на втором этаже пробка образовалась, - поясняет и тут же возмущается: - Ну что ж Поцелуйкин-то с Жучковым не поднимутся на второй этаж и воздух из батарей не спустят?
- Сергей Филипыч, - обалдеваю, - Вроде бы слесарь должен…
- А-а, - машет рукой и выходит.
Минут через пятнадцать появляется снова, и прямиком – к батарее:
- Ну, вот… сразу и потеплела.
- Что? - удивленно смотрю на него. - Сами… воздух спустили?
- Да, - коротко взглядывает, - а что тут такого?
- Сергей Филипыч, - уже и смеюсь, – ну разве это ваше дело с батареями возиться? – И обобщаю: - Вот потому-то у нас в стране и бардак, что «работники идеологического фронта» из батарей воздух спускают, а слесаря в это время…
- Нет, не понимаю Вас, - прерывает, огорчённо махнув рукой, - ни-икак не понимаю.
Смотрю на него и вдруг верю: и впрямь не понимает!
... Похоже, что уже презирает мнение летучки: если передача ему безразлична, отдает её на растерзание, а если понравилась, делает своё заключение вопреки всем, - обозревающие вот уже несколько недель клюют передачу Ривкиной «Идем в кино», а он говорит как-то её редактору:
- Да пошли они все… Пусть ведёт, как и вела. Или проведи разок сам, а потом снова отдай Ривкиной.
Вот и сегодня: только покрикивал иногда на беснующихся, косо поглядывая, но унять даже и не пытался, - пусть, мол, порезвятся. И наблюдать это было интересно, а иногда и смешно.
... «Закручивает гайки», - выговаривает опоздавшим, - и тогда у кончиков губ сразу проявляются складочки обиды. Вчера и меня встретил:
- Вот вы все опаздываете, опаздываете, а иногда и вовсе до обеда не изволите приходить…
«Лучший метод защиты – нападение».
- Вы считаете, - говорю хотя и тихо, но нагло, - что просиживать стулья, когда нечего делать, это работа? – Молчит. Тогда «разворачиваю панораму»: - Да, я люблю работать, я хочу работать, но не сидеть, а вы, - наглею еще больше, - сидя в своем просторном кабинете и высматривания опоздавших… - Он чуть вскидывает брови, но не сдаюсь: - Хорошенькое занятие для руководителя творческой организации дежурить у двери и записывать, кто и когда пришел? Лучше бы требовали от журналистов, чтобы сдавали сценарии в- время, тогда и режиссеры могли бы над ними работать, а не просиживать диваны.
Посмотрел на меня до-олго, тяжело. Подумалось: ну, сейчас!.. Но ответил тихо:
- Приходите и Вы… сидеть… в мой просторный кабинет.
- Спасибо за приглашение, - съехидничала, - но лучше сыну уроки помогу сделать, и то пользы больше будет и ему… и государству, - закончила пафосно.
А он сегодня на летучке и брякнул: Сафонова, мол, предпочитает уроки с сыном делать, а не на работу ходить, да и приказ тут же вывесил: «В связи с опозданием по неуважительной причине, предупредить…», а к вечеру - еще один, в котором перечислено: кто и на сколько минут опоздал за эту неделю, - подтвердил, так сказать, статус дежурного. Недоумевали: чего Филипок озверел? И оказалось: Обком открыл новую компанию по укреплению дисциплины и за прогулы даже увольняют.
... Ведет теоретический семинар о Перестройке. Выступает секретарь нашей парторганизации Яркова с вопросом «О передовой роли партии в процессе перестройки экономики страны», а, впрочем, не выступает, а читает передовую из «Правды». Но вот уже кончает, и тогда Сергей Филипыч итожит:
- Ну, может, кто-то… что-то… возразить хочет? – и ухмыляется: - Нет возражений? – окидывает всех хитроватым взглядом.
Молчание. И тогда снова, с тем же взглядом и той же ухмылкой, - что, мол, смелости не хватает возражать против передовой статьи «Правды»? – закрывает занятие.
... Захожу к нему в кабинет:
- Сергей, Филипыч, этот Полозков (тогда - партийный секретарь и главный редактор «Новостей») грозится срезать мне премию только за то, что в «Новостях» вместо заставки «27 съезду парии – 47 ударных недель» (съезд был в феврале 1986-го) дала другую: «Навстречу 27 съезду партии». Объясните, пожалуйста: какая разница?
Помолчал… но слышу:
- Д-а.. - и махнул рукой? – никакой. Не переживай! Скажу ему…
А вечером едем троллейбусом с ним и оператором Женей Сорочкиным домой, говорим об истощении земли у нас, о том, что, мол, уж очень много бросовых полей, а Сергей Филипыч больше помалкивает и ему уже пора выходить, но вдруг бросает:
- А вот в Армении каждый клочок на счету, даже в горах - все террасы, террасы. - И, обернувшись к Женьке, с улыбкой: - Ну, Сорочкин, пошли…
Зна-ает, что сегодня, в день зарплаты, тот обязательно пойдет за вином, - гастроном-то как раз напротив остановки.
... Стал ко мне внимателен, улыбчив. Сегодня, я:
- Сергей Филипыч, помогите! Записала журнал на две минуты дольше, так, может, сократите «Новости», которые – за ним?
Взял папку с текстами, листает:
- Это надо… это надо, это тоже…
Но выбросил две устных информации, и уже остались одни киносюжеты, но я опять:
- Нет, мало. За нами Московские новости. Может, в них врезаться?
Посмотрел, улыбнулся:
- А-а, врезайтесь. Если что, скажете, что я разрешил, - и потёр ладони: - А я уже в отпуске буду!
И махнул рукой: всё, мол, это - ерунда!
... Обиделась на него, что раскритиковал передачу мужа: не надо, мол, было говорить журналисту о свалках города (у нас, в Союзе и свалок мусора нет!), и о том, что до Перестройки в нашей области ой!.. как далеко!
Но сегодня встречаемся с ним во дворе и он:
- Вы… ты когда идешь в отпуск?
- С пятнадцатого.
- А то Обком просил… хочет, чтобы мы с тобой сделали фильм о Бежице… болгарам потом будут показывать.
- Ну, раз Обком просил!.. – и хохотнула ехидненько: - Сделаем.
... И смонтировала фильм о Бежице. И смонтировала так, как хотела, потом дала Сергею Филипычу монтажный лист, и он написал по нему текст. Небрежно написал, - штампами.
... Готовлю для «Новостей» фотографии: все какие-то ма-аленькие, синюшные! А тут как раз Афронов входит.
- Сергей Филипыч, - почти возмущаюсь, - неужели не можете достать для телевидения хорошей бумаги! Любители и то достают, а у нас… Ведь фотографии не только лицо телевидения, но и Вашего, как руководителя.
Посмотрел на меня до-олго, чуть вопросительно:
- Пусть Гулак делает фотографии на том, что есть. Нет у нас…
И догадалась… или хотелось так думать?.. что хотел сказать: нет, мол, у нас своего лица.
... При каждом удобном случае норовит поговорить со мной, - одинок что ли?
Как-то пришел в наш кабинет и часа полтора болтали о том, о сём, - аж устала!
А сегодня до-олго говорили о фильме Чингиза Абуладзе «Покаяние».
Этот фильм – потрясение, в нём впервые явно читается аналогия с годами Сталина, Берии, террором тех лет. И показывали его в Доме политпросвещения только нам, «работникам идеологического фронта», - Обком так решил (1987-й год). Ну да, о многом Сергей Филипыч думает так же, как и мы с Борисом.
А как-то, в очередной нашей долгой беседе, спросила его о смысле жизни:
- Не вижу… не знаю… никакого смысла.
И о вере: он – материалист, не признаёт никаких богов.
Ну да, ни мистики, ни идеализма в нём - ни капли!
... Сыграл свадьбу сына, - ездил за невестой на машине моей ассистентки Ильиной, которая снабжает нашу «элиту» продуктами из обкомовского магазина (У неё там мать работала.).
Да и от продуктов и вин не отказывается, когда та их привозит.
... Если что-нибудь предлагаю по работе, охотно соглашается.
Любит при случае порассуждать о том, в чём живем, - доверяет или проверяет? - но как-то ехали троллейбусом домой, а он вдруг и говорит тихо:
- Да-а, видать на Западе социализм построят быстрее, чем у нас… в уже построенном, - и ухмыльнулся.
А убедило его в этом вот что: вычитал… или услышал где-то?.. что в Канаде как-то объявили конкурс медсестер на бесплатную работу в психбольнице, так отбою от желающих не было. «Бесплатно!.. Понимаешь?» Это его потрясло.
- А у нас… - и махнул рукой.
Но сегодня, когда на летучке начала возмущаться действиями милиции в Сельцо… Толпа напала на отдел милиции, сожгла две машины, милиционеры, защищаясь, стреляли в асфальт, в толпу, десятерых ранили, а старушку убили… Так вот, начала возмущаться, а Сергей Филипыч вдруг обернулся ко мне и почти выкрикнул:
- И правильно делали, что стреляли! Там, в Сельцо, половина жителей – бандиты!
Вот так…
...Вчера, в разговоре, он:
- И как, зачем занесло меня на эту должность? Целыми днями гонорары только и делю. Одному начислю - другой приходит, жалуется: обидели! Вроде бы и делать особенно нечего, а домой прихожу уста-алый!
Да, похоже, что вся эта канитель, называемая телевидением, ему до фени, - лишь бы не терзали, - поэтому старается, чтобы не было склок, а если вспыхивают, спускает на тормозах.
...Сижу в кабинете в ожидании конца рабочего дня и читаю. Заходит:
- Чего ж домой-то не идете?
Начинаю вроде как оправдываться: да вот, мол, хочу почитать, а то, когда дети рядом, то… Потом дома рассмеюсь, осознав ситуацию.
... Были в колхозе на уборке свеклы и Сергей Филипыч не отходил от меня, - ну где еще можно вот так поболтать без «лишних ушей», как не у бурта свекольного!
Мечтает жить в деревне, - его деревня в Калужской области, - тем более что брат, таксист, уйдя на пенсию, уже там.
...Как–то сказал: если бы, мол, на телевидении был полным хозяином, то оставил только треть работников:
- А то, понимаешь… получаем свои зарплаты ни за что… хотя они, в общем-то, и похожи на пособия по безработице. – И хихикнул: - Но, в то же время, как работаем, так и получаем.
...Он и Корнев сняли с эфира очередной выпуск «Эстафеты демократа Сомина за то, что у него слишком острые сюжеты, цепляющие наше партийное начальство, и вот теперь будет обсуждение «распоясавшегося» журналиста.
Пришла... Сидят: Корнев, Гергало, Афронов... «Тройка» собралась, как в тридцатых, и «расстреливать» будут Льва Ильича.
А вот и он... Вошел, сел у окна и теперь смотрит во двор.
После просмотра - общее молчание. Потом Афронов бросает:
- Ну, пошли...
Понимаю: хотят уйти от обсуждения при мне. Тогда спрашиваю:
- Ну и почему вы сняли «Эстафету» с эфира? Все материалы правдивые, интересные, крепко сделаны.
Сергей Филипыч сразу вскидывается:
- И Вы считаете, что все это можно давать в эфир?
- А почему бы и нет?
Словно надувается:
- Вот и будете говорить об этом на летучке, а не здесь.
- Вы, Сергей Филипыч, - прерываю, - не указывайте мне, где говорить. Всю жизнь говорю не тогда, когда разрешают, а когда считаю возможным и нужным!
Ничего не ответит… повернётся… выйдет.
... В газетах и по телевидению спорят о том, как отмечать «славный праздник Октябрьской революции, принёсший счастье не только народам нашей страны, но и…». Так вот, где-то намечают провести альтернативные митинги, где-то «торжествовать», но за счет самой партии КПСС, где-то и вовсе не вспоминать об этом «празднике».
... Как-то разговорились о фильмах:
- Самый мой любимый… - усмехнулся, взглянув непривычно весело, - это греческий «Грек Зорба».
- Сергей Филипыч! – засмеялась я, - и мой тоже!
А фильм вот о чем: грек Зорба (играет обаятельнейший актер Антони Куин) случайно знакомится на вокзале с иностранцем и, разговаривая с ним в ожидании корабля, открывает в нём родственную душу, а когда узнает, что тот едет восстанавливать шахту, унаследованную от отца, предлагает вложить деньги в строительство там подвесной дороги, уверяя, что он - специалист в этом деле. И дальше – об их злоключениях в дороге и по ходу строительства… которое заканчивается полным фиаско. И вот последняя сцена фильма: они сидят на берегу моря… но вдруг неудачный         предприниматель встаёт и просит Зорбу научить его танцевать… тихо начинает звучать мелодия Теодоракиса*, и вот они уже оба пляшут на песке под прекрасную и озорную мелодию «Сиртаки».

И эта запись – последняя. Подводит меня память… И куда он потом пропал, куда его перевели? Но довольно скоро я узнала: Сергей Филиппович Афронов умер. От рака. И в той самой деревне Калужской области, в которую мечтал вернуться.

«Уничтожить, как класс!» Это - мой фильм о раскулачивании в нашей области. Вынашивала долго, много раз ходила в библиотеку, копалась в областном архиве - благо теперь разрешают это делать - переснимала документы, писала тексты, репетировала с актерами, которые читали мамины воспоминания и отрывки о раскулачивании* из романа Виктора, записывала помногу дублей ведущего.
И этот фильм - мой исполненный долг перед теми, кто был уничтожен «как класс».
...Сегодня 12 июня. Праздник. Молодой праздник - «День Российской государственности». А я - на работе, и монтирую рекламу о Ельцине*: «Подпись» называется. Девушку двенадцатую, мужчину двадцатого, генерала Лебедя* второго, аиста, Газпром, - это условные обозначения планов. Диктор делает начитку: «Выберем достойного, чтобы эти выборы не стали последними...» Аж из одиннадцати выбирать будем!
...Смонтировала свой фильм «То, что будет, есть и было». Снимать его ездили поездом до Хотынца, - туда и обратно. Моросило. Окна плакали. Мелькали мокрые кусты, влажные стволы берез, сосен, туманно-изумрудные поля озими, - фактура была отличная! Задавала людям вопросы: честнее ли мы стали?.. что для нас вера в Бога?.. что нас ждет?.. гордимся ли мы Россией? Боялась, что из всего этого ничего не получится, но люди говорили то, что хотелось услышать: честнее не стали, только вера в Бога помогает, возродится Россия, но гордиться пока можно не ее настоящим, а только прошлым.
... Осталось две недели до окончания моего договора с Компанией, но мне не предложили его продлить. Нет, не пойду к Корневу выяснять: почему, мол?.. И так все понятно: он угодил «раскрывшейся» перед ним заместительнице Тихировой, которая терпеть меня не может, а унижаться перед ней!?
... Только когда закрываюсь на ключ в кабинете, могу хоть немного побыть с собой. Ничего, что прохладно, ничего, что за дверью суетятся и покрикивают, - от этого беруши в ушах, - главное, что - одна! Вернее, не одна, а с Александром Леонидовичем Чижевским*, (был арестован в сорок втором году и сослан в лагеря на восемь лет) «пионером космической биологии, установившим зависимость между циклами активности Солнца и явлениями на Земле, в биосфере» и автором книг «Вся жизнь», «Земное эхо солнечных бурь», стихотворений, и сейчас читаю сборник его поэзии, чтобы выбрать из него для своей передачи несколько четверостиший:
                Смотря на лучезарный хор,
                Стараюсь пристально проникнуть в сочетанья
                Живой мозаики, хочу понять узор
Явлений жизненных и звездного пространства...
Эту передачу, - наверное, последнюю, ибо осталось лишь две недели до окончания моего договора с Комитетом, - назову так: «Космос и мы».  И для нее почти всё уже отсняла, записала, а вот продвигается она туго, - слишком многое хочется сказать, а втиснуться в полчаса... Да и образное решение ее как-то не пришло, не выносилось. Ну, какой «экранный образ» можно дать, например, вот под эти строки:         
                Глядим в ночной простор с поднятой головой.
                Хотим в сияньи звезд постичь законы мира,
                Соединив в одно их с жизнью роковой
                И тросы протянув от нас до Альтаира...
Из коридора, даже сквозь беруши, доносится сварливый голос выпускающей… да и операторы вот-вот придут. Нет, ничего у меня сегодня не получится. И вообще, так, наверное, и не успею выносить в себе, слить воедино уже записанные размышления астрономов из планетария и свои, «картинку», музыку, стихи Чижевского… Но всё же, прикрываю ладонями уши и снова склоняюсь над строками:               
                Мы – дети космоса, и наш родимый дом
                Так спаян общностью и неразрывно прочен,
                Что чувствуем себя мы слитыми в одном,
                Что в каждой точке мир - весь мир сосредоточен.
                И жизнь - повсюду жизнь в материи самой,
                В глубинах вещества - от края и до края
                Торжественно течет в борьбе с великой тьмой,
                Страдает и горит, нигде не умолкая.
...Сегодня заболела внучка, пожалуй, воспользуюсь этим, - возьму бюллетень по уходу за ней и больше не выйду на работу».

Помню: позвонил тогда Валентин Андреевич, стал вроде как извиняться, - банкет, мол, прощальный хотели устроить… не так бы тебе надо уйти, - а я успокоила его: всё, мол, нормально и по-другому не хочу. Только жаль было, что так и не успела собрать передачу «Мы и космос». Но в последние полтора года всё же удалось сделать несколько передач по собственным сценариям, - журналисты почему-то не справлялись с «плановым заполнением» и появилась возможность мне «заполнить» часть эфира. И то были часы счастья. После съемок, даже за несколько дней до монтажа, этого завораживающего соединения образа и звука, у меня начинало сладко сжиматься сердце. Но, к сожалению, продлилось моё авторство недолго, - закончилась «трудовая биография» и вышла я на «финишную прямую»… или кривую?»

«Просыпаюсь и сразу слышу: кот кричит благим матом на кухне! Надо вставать. Этот сиамский кот - мое наказание. Его на улице подобрала дочка и вот теперь он целыми днями крутится у меня под ногами и все ест, ест! Может, послан мне свыше, как напоминание о моих детских голодных годах?..
Готовлю завтрак, зову Бориса. Входит и тут же включает радио. Дались ему эти известия! Я-то люблю вставать в тишину, а ему обязательно надо их прослушать! Распевая что-то, ковыляет Манька, лезет к деду на колени, начинает выхватывать из рук вилку, нож. Потом приходит и дочка в синем махровом халате... Собственно, ничего вроде бы не изменилось, - каждое мое утро так же и начиналось: надо было всех быстренько-быстренько накормить, напоить, выпроводить, а потом и самой – на работу, а теперь… А теперь уже не спешу на работу, - круг сузился и остались только домашние заботы: съодить в магазин, приготовить обед, что-то помыть, отскоблить, постирать, прибрать в квартире, и т. д. и т. п.   
….Ба-а! Уже и вечер! То-то меня уже тошнит от беспрерывного мелькания кастрюль, сковородок, ножей-ложек-вилок, картошки-помидоров. А еще, между прочим, не стерилизованы шесть двухлитровых банок огурцов… И все это теперь будет каждый день? Одно и то же. В любое время года. В любое время суток. В любую погоду. Мамочка, за что?.. Но одергиваю себя: уймись, не жалуйся и не ной, а радуйся тому, что всё это есть! Но душа… Это она рвется и рвется из замкнутого круга. Это она томится и скулит! И ничем не могу ей помочь, а только прошу: ну, погоди, потерпи!.. вот только упрячу в банки огурцы, помидоры, вот только закончим с огородом… вот только дочка переедет в свою квартиру и тогда... А что тогда?
И только перед сном:
…О, как ты рвешься в путь крылатый,
безумная душа моя,
из этой солнечной палаты
в больнице светлой бытия!
И бредя о крутом полете,
как топчешься, как бьешься ты
в горячечной рубашке плоти,
в тоске телесной тесноты!..
Владимир Владимирович*, значит и с Вами – то же?
... Боль по моей любви к телевидению понемногу тает, уходит. Да, делать свои фильмы - появилась такая возможность в последний год! - для меня было почти счастьем. Даже за несколько дней до монтажа, этого завораживающего соединения образа и звука, у меня сладко трепыхало сердце, поэтому и ушла, что называется, не оглянувшись, не устраивая прощального банкета, - знала, что не выдержу и разревусь. И знаю: «ушла» меня Тахирова, новый заместитель Корнева.
Лет десять назад появилась она в Комитете на радио серенькой, незаметной журналисткой, потом, когда произошло объединение радио и телевидения, стала мелькать на экране, делая «Эстафеты». Пришлось и мне несколько раз поработать с ней, и передачи ее были такими же серенькими, как и она. Но вдруг, осведомленные во всех сплетнях сотрудницы, стали поговаривать, что, мол, председатель Комитета Корнев - с ней... И подтвердилось это довольно скоро, - сделал он ее своим заместителем по десятому каналу, который раскручивала я, и вот теперь, когда раскрутила… Пригласил меня Корнев к себе, поставил передо мной чашечку кофе и все говорил, говорил!.. а потом объявил, что на десятый Тахирова берет не меня, а режиссера Павловосвкого
- Да знаю, знаю, - улыбнулась, «она меня не любит» хотела добавить.      
Но не добавила потому, что поняла: теперь договора со мной не продлят, а просить Корнева не буду, тем паче – Тахирову».

В тот год (1997-й) на губернатора области претендовали коммунист Родкин и директор птицефабрики демократ Александр Енин. И по сложившейся традиции Комитету надо было поддерживать коммуниста, но председатель Комитета Корнев по каким-то причинам не ладил с Родкиным, поэтому не очень-то поддерживал его. Но тут вынырнула его заместитель Тахирова и начала стелиться перед будущим губернатором, а когда тот снова победил, то и назначил ее председателем Комитета. И что же Корнев? Рассказывали, как остался даже без кабинета и сидел в просмотровом зале; как шарахались от него все, чтобы не навлечь на себя гнева новой правительницы; как даже в буфете и автобусе, возившем сотрудников на обед, сидел один, потому что бывшие подчиненные боялись к нему подсаживаться; как Тахирова даже милицию вызывала, чтобы выдворить его из Комитета. Валентин Андреевич пробовал найти управу на Родкина и на свою бывшую протеже, - ездил на Российское телевидение к управляющему региональными Комитетами, писал министру культуры Швыдкому, даже судился с Алиной, но вскоре попал в больницу с инфарктом и, после нескольких дней пребывания в коме, умер. И что же Тахирова? Она пришла на его похороны! И жена Валерия Андреевича, увидев ее, застыла в немом изумлении.

«Раньше тоска по телевидению вспыхивала довольно остро, - не раз даже и плакала от отчаяния, - а теперь рутина дней растворила её, поглотила и порою думается: как же успевала при всех этих домашних хлопотах и сидения над записками еще и на работу ходить?»

Через пару лет появилось увлечение, - компьютер. И как же интересно стало «перебрасывать» в него свои дневники, «чистить», систематизировать! Вначале набрала и отредактировала записанную по рассказам мамы повесть «Ведьму из Карачева», следом – записки о работе с Соминым, самым интересным журналистом, с которым привелось работать, потом - о трудных годах нашей жизни, - «В Перестройке. 1987-2000», автобиографическую повесть «Игры с минувшим», переписала «Моё индийское ожерелье», которое когда-то забраковал наш друг Володя Володин. Так что благодаря «современным технологиям» появилась возможность жить интересно, вдохновляясь задумками для будущих рассказов, повестей.


*Федор Тютчев (1803-873) - Один из крупнейших русских поэтов.
*Курт Воннегут (1922-2007) - Американский писатель-сатирик, один из наиболее значительных писателей XX века.
*Иосиф Сталин (Джугашвили) (1878-1953) –Генеральный секретарь ЦК ВКП, глава СССР (1924-1953).
*Иван Бунин (1870-1953) - Писатель и поэт, лауреат Нобелевской премии.
*Олег Чухонцев (1938) - Поэт.
*XXVII съезд КПСС проходил В марте 1986 года.
*Михаил Горбачёв (1931) - Генеральный секретарь ЦК КПСС в 1985-91, президент СССР в 1990-1991 годах.
*Владимир Ленин (1870-1924) - Лидер большевистской революции 1917 года, глава советского правительства (1917-1924).      
*Марина Цветаева (892-1941) - Поэт, прозаик.
*Евгений Евтушенко (1932-2017) - Советский поэт.
*Артавазд Пелешян (1938) - Советский и армянский кинорежиссёр-документалист.
*Александр Блок (1880-1921) - Поэт, писатель, публицист, драматург, переводчик, литературный критик.
*Ветхий завет - Первая, древнейшая и из двух (наряду с Новым Заветом) часть христианской Библии.
*Братья Павел Семёнович (1844-1909) и Семён Семёнович (1842-1917) Могилевцевы - Русские купцы-лесопромышленники, меценаты.
*Андрей Тарковский (1932-1986) - Советский режиссёр театра и кино, сценарист.
*Сотрудник КГБ - Комитет государственной безо пасности CCCP.
*«Новый Мир» - Ежемесячный толстый литературно-художественный журнал.
*Варлам Шаламов – Прозаик, поэт советского времени.
*Владимир Дудинцев (1918-1998) - Советский писатель
*Константин Воробьёв (1919-1975) - Писатель, яркий представитель «лейтенантской прозы».
*Андрей Нуйкин - Писатель, журналист, депутат Государственной Думы (1993-1995).
*Николай Лесков (1831-1895) - Писатель и публицист, мемуарист.
*СОИ – Член совета общественных инициатив.
*Николай Рославец (1884-1945) - Композитор, музыковед, скрипач.
*Тройки НКВД СССР - Органы административной (внесудебной) репрессии.
*Революция - Переворот, произошедшей в России в октябре (по новому стилю — в ноябре) 1917 года.
*Авраам Линкольн (1809-1865) - 16-й президент США.
*Антон Чехов (1860-1904) - Писатель, драматург.
*Герман Гессе (1877-1962) - Немецкий писатель, художник.
*Сомерсет Моэм (1874-1965) - Британский писатель.
*Владимир Жириновский (1946) - Лидер партии ЛДПР, заместитель председателя Государственной думы (2000—2011).
*Василий Розанов (1856- 1919) - Религиозный философ, литературный критик и публицист.
*Микис Теодоракис (1925) - Греческий композитор и политический деятель.
*Раскулачивание (раскрестьянивание) – С 1928 года политические репрессии, применявшиеся в административном порядке.
*Александр Лебедь (1950-2002) - Генерал, военачальник, секретарь Совета безопасности Российской Федерации.
*Александр Чижевский (1897-1964) - Учёный, историк, изобретатель.
*Владимир Набоков (1899-1977) - Русский и американский писатель, поэт, переводчик, литературовед.
Фото: За пультом.