Глава 3
СТАНОВЛЕНИЕ
«20 августа 1856 года.
Я думала, что погребла свою любовь… Нет! Любовь моя со мной, она только не окрыляет больше душу, а теснит и мучает, словно соль, разъедающая рану. Долго ли так будет? Не слягу ли сама, потеряв интерес к жизни, сон и аппетит? Было бы сладко уснуть навеки, отрешиться от страданий, но сын держит на свете, крепче даже страха перед Богом за грех отчаяния. Посмотрю на него, и словно перешагиваю через узкую, но такую притягательную трещину в земле, куда и заглянуть жутко – нет у неё дна, а шагнуть хочется. Но испытания мои только начинаются. Мадам Буше разводит руками: всё. Павлику требуется дать настоящее образование, способное определить его место в жизни. Домашнее воспитание и обучение исчерпало себя. Значит, предстоит одно из двух: либо разлука с сыном, либо отъезд из усадьбы. О разлуке и думать не могу, значит, поедем в Москву, наш дом стоит себе, а что там и как, знать не хотелось. Теперь придётся. Год-другой потребуется на подготовку сына к поступлению в университет, придётся нанять хороших педагогов, искать необходимые связи. Павлик такой мечтатель! Он не раз заговаривал о военной карьере, но я этого и слышать не могу. К тому же, у него есть прекрасные способности к языкам, литературе, он неплохо рисует, что утверждает Елена. Дом наш всегда, до упокоения Павла, был очагом искусства: кто только не побывал у нас в гостях! Художники, литераторы, артисты… В атмосфере творчества рос мальчик, начитан, умён, и воспитан достойно, я не льщу себе, отец вложил в него много своей души и знаний. Да, надо ехать в Москву.
Пять лет скорби отвлекли меня от дел в усадьбе, спасибо Василию Маркеловичу – более достойного управляющего и представить себе невозможно. На него и положусь далее. Люди наши учтивы и послушны, что радует. Только всё как-то стыдно, что в неволе, в крепости живут. И все попытки их освобождения оказались не только неудачными, но и трагическими. Вот ведь главы каких родов в Сибири влачат свои кандалы! Вот уж и Пушкина нет, и Лермонтова… Всё – певцы свободы. Я вот вдруг подумала, что и события в государстве меня мало интересуют в последнее время, и достижения искусства. Не теряю ли разум? Имею ли право отгораживаться от жизни? Кто же будет сыну собеседником и советчиком, если не я? О, люди найдутся! Но какие люди? Добрые ли, умные, совестливые? Нет, надо мне браться за ум, надо восстать из пепла, в который меня обратила моя утрата.
Утром, после обедни в церкви, пойду на кладбище, попрощаюсь с Павлом, со всеми. И начну новую жизнь во имя будущего своего сына. Ему ведь придётся многое воплотить: получить образование, службу, образовать семью. А вдруг да до внуков доживу?
Всё. С Богом.
Это всё та же Анна Княжко».
* * *
Нина смотрела на спящего мужа и думала, что вот с годами Павел совсем стал похож лицом да и всем обликом на Антона Павловича. Да и Антоша в их породу, только для своего возраста рослый, выше всех в их классе, всё хвалится, что на физкультуре первым стоит. За лето ещё сильнее подрос, вытянулся, как травинка в тенёчке. Вот сейчас встанет и канет в пургу, завесившую окно мятущейся, как от сквозняка, кисеёй. Жалко парнишку. Так случилось, что он один из всей деревни должен добираться в Ситное через лесные сугробы в школу. Да и понятно, кто же рожал-то в сорок втором? Одна Нина и удостоилась такого креста, который теперь был для неё дороже золота всего мира. «Последушек ты мой, сыночка дорогой! Храни тебя Бог!» Она знала, что никакими уговорами не оставить сына дома даже в такую непогоду. Он встанет на свои коротенькие, старые, ещё для Вали купленные, лыжи, закинет за плечи папкину солдатскую котомку с книжками и айда! Конечно, Нина сунет в котомку нехитрый «тормозок» – обед из яиц и картошки – уже и сало на исходе, а шкварки на хлебе совсем нелишние. Она, всё думая о сыне, тихо встала с постели в холод остывшей за ночь избы и, прихватив свою одежду и прикрыв дверь в спальню, стала одеваться в горнице.
Когда разгорелась печь, и картошка забулькала в чугунке, Нина, отметив взглядом на часах, что можно ещё всем поспать минут пять, задумалась, грея руки протянутые к самому огню. Она почти каждый день, растопив печь и глядя на огонь, вспоминала батю, Антона Павловича, думала о нём с нежностью и почтением: «Вот далось же человеку так тихо и мирно умереть, дома, на природе в своём саду, на своём месте… Много болел, а умер не в болезни, просто ушла душа. И ничего тут не поделаешь, кому как. Вон Сталин – великий вождь, а как тяжко умирал! Радио всё про его болезнь сообщало, что без движения, что без сознания… Там ведь такие врачи! А не помогли. А наш батя почил, как святой. Как же с ним было хорошо! Всё он в жизни понимал, всё мог объяснить, а душа какая была светлая и добрая! Может, я и Пашу полюбила, наконец, из-за того, что на батю так похож. Либо из-за сына? Копия ихняя чадушко моё. А, «что» да «почему» теперь не разобрать, слава Богу, что дал мне любовь! Как легко жить в любви, и горе – не беда! А вот интересно, кто любил Сталина? Не так, не всенародно, а по-человечески? Жена убитая, дети?.. Мать? Как же весь народ плакал! А Боря, что сказал? Мол, все плачут не о нём, а о себе, мол, боятся жизни без указки. Кто ж его знает. О, вот тебе, раздумалась! Уже две минутки проспали!» – она вкрутила на всю громкость радио, доигрывающее гимн Советского Союза и пошла теребить Антона, который во сне ничего не слышал.
За четыре года жизнь многое изменила в судьбах молодёжи и всего советского общества. Естественно, годы приносили свои задачи, события в стране влияли на мировоззрения и поступки.
Пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года умер вождь советского народа Иосиф Виссарионович Сталин. С его именем шли в бой и на трудовые подвиги, верили в светлое будущее и победу всемирного коммунизма, за него были готовые отдать свою жизнь! Но были и другие: потерявшие родных в гулагах, прошедшие через застенки лагерей, воевавшие в штрафбатах… Началась борьба во власти между Маленковым и Берией, и вот на подмостки политической сцены взошёл Хрущёв с его развенчанием культа личности Сталина. Народ содрогнулся. Но простые люди, после изъятия из их жизни религии, разделяясь на разные группы, становившиеся на противоположные точи зрения, не вступали в открытую борьбу, не поднимались на идеологическую войну – жили своим умом, в терпимости к иным мнениям. Война научила хранить мир внутри страны.
* * *
Борис, окончив медучилище с отличным дипломом, поступил в медицинский институт, учился уже на четвёртом курсе, собирался стать хирургом, Валя вместе с сестрой Таней, жила в его квартире в Северске, оканчивала сестринское отделение того же училища, шла «по стопам брата», как говорили все в семье. Таня готовилась получить аттестат зрелости. Если у Вали в её жизненном пути были ясные цели, то Татьяна поражала всех своими метаниями, неопределённостью желаний. То она собиралась стать врачом, то учительницей, а чего и сама не знала – все предметы в школе давались ей легко, то метила в певицы, имея хороший голос и точный музыкальный слух… А в последнее время вообще молчала о своих мечтаниях, только каждый день задерживалась в школе, чем беспокоила старшую сестру, объясняя, что посещает театральный кружок, которым руководит их учитель литературы Афанасий Петрович Куров, сам участник самодеятельности в Доме культуры Северска. Таня с восхищением рассказывала о спектаклях народного театра при ДК, о главных ролях в исполнении её кумира, называла его настоящим артистом и лучшим педагогом.
— Тань, ты не влюбилась ли в него? Ишь, покраснела! Он же женатый и для тебя старый! Смотри, сестрица, не наделай глупостей. Ты красивая, у тебя жизнь впереди, а мужчины на молоденьких падкие. У простой девушки одна драгоценность есть – её честь, не бросай её под ноги свиньям!
— Дура ты, Валька! Я что, не понимаю? Никакую честь никто у меня и не просит, Афанасий Петрович вовсе не свинья, а интеллигентный человек, артист, учитель. Он, хотя и смотрит на меня, а никогда не решится и пальцем тронуть. Отстань, Валюха, я Шекспира читаю. Какие страсти! Вот бы сыграть Джульетту! А Дездемона так, ни рыба, ни мясо, не могла за себя постоять, хоть бы заорала, когда её мавр за шею схватил! Дала бы ему ногой, куда следует. Вот эпоха была… Нет, в советское время жить лучше.
Борис не оставлял свои занятия историей: часто до последней минуты просиживал в читальном зале библиотеки, рылся в книжных магазинах, выискивая интересные издания. А в последнее время, постоянно переписываясь с Антониной, узнал от неё кое-что для себя особенно интересное.
«Здравствуй, дорогой Боренька!
Отвечаю на твоё письмо не сразу потому, что ездила со своими ребятами на раскопки (я классный руководитель в девятом «Б» и веду в школе археологический кружок). К нам в Сивцы приезжал очень интересный историк из Минска, он пишет докторскую диссертацию о древних захоронениях. Мы всю неделю на осенних каникулах жили в палатках, хотя уже было холодно и сыро. Но ребята не хныкали, помогали копать. Думаю, из них выйдет толк, очень уж увлечённые человечки – все пятеро. Мы раскопали курган, нашли много остатков утвари и даже несколько украшений: серьги, браслеты и пряжку. Но дело не только в поездке, ещё пришлось работать и после неё, помочь Ивану Петровичу оформить записи. Я через него познакомилась с группой краеведов. Вот своеобразные люди! Они изучают историю своего края просто из интереса, в свободное от основной работы время, совершенно бескорыстно. Например, один из них, Котович – учитель пения в школе, уже подготовил к печати книгу о народных напевах наших Сивцев. А есть среди них знаток резьбы по дереву, представь себе, повар. Так что твоё увлечение может тоже как-то реализоваться.
Семья моя живёт нормально. Муж, Толя, конечно, мучается в непогоду, очень болит рука. Аллочка учится в первом классе, очень старательная, послушная и самостоятельная. Я просто не нарадуюсь на неё. Ты видел на фото, как она на меня похожа, а характером в папу, очень аккуратная. Мама моя совсем слабенькая, а папа уже два года в земле. Время идёт, а вернее, уходит. Я рада, что ты меня не забываешь, Боря. Иногда мне кажется, что ты мой первый сын или младший братишка, я очень тебя люблю.
Спасибо, что пишешь о семье Княжко, молодец, что роднишься с ними. Человек должен иметь в жизни близких людей. Всем твоим родным наш горячий привет и наилучшие пожелания.
Обнимаю, целую. Жду вестей. Ваша Тоня Мороз».
Борис решил поискать краеведов в Борской области, он написал письмо в молодёжную газету «Пламя труда» с просьбой оказать ему содействие. Ему ответили, прислали список фамилий и адресов. Он написал семь стандартных почтовых открыток с одной просьбой: откликнуться, если что-то известно об усадьбе помещиков Княжко в деревне Большие Дворы Северского района. Пришло два ответа.
Некий Василий Иванович Обыдённый был сам потомком крепостного Трифона Лопатина, конюха последней хозяйки поместья Анны Дмитриевны. Мало что было известно, кроме того, что хозяйка была очень красивой и доброй барыней, заботилась о крестьянах, а когда дали вольную, никто не уходил от неё, кроме беспутного Тимохи Запрудного, который потом и привёл погубителей в усадьбу. Помнили, что хозяин умер молодым, лет ему было недалеко за тридцать. Был у них сынок, который тоже рано умер, а хозяйка воспитывала внука, очень его любила.
Второе письмо было от учителя истории Владимира Егоровича Бондаренко, любителя живописи и, особенно, архитектуры. Он сообщал, что у него имеется в коллекции местной живописи картина, на которой рукой, видимо, неизвестного художника изображена усадьба Большие Дворы, о чём гласит подпись и дата написания картины –1855 год. Имя художника почти затёрто, только две первые буквы видны «Су», но явно не Суриков. Владимир Егорович показывал картину специалистам, они посчитали, что большой художественной ценности картина не представляет, но она неплоха и, главное, подлинно принадлежит своему времени.
Борис теперь мечтал встретиться с двумя краеведами. Но институт занимал всё его время, профессия составляла цель жизни и была связующей нитью с погибшими родителями. Он понимал, что придётся отложить все встречи и поиски, о чём и написал в ответ с великой благодарностью новым знакомым.
Зима стояла, словно каменный воин, неколебимо суровая, не уступающая ни пяди своей земли. Мороз звенел стеклянными звонами, скрипел несмазанным колесом, – катилась телега жизни в новый год. В Больших Дворах не переставали сдержано и тихо радоваться послаблению налогов, возможности хоть немного продохнуть после стольких лет полуголодного существования. Нина всё урывала что-то для Бореньки, стремилась наполнить его авоську свёртками с продуктами, понимая, как нелегко сироте быть студентом. Борис и сам не сидел, сложа руки, ночные дежурства в хирургическом отделении областной больницы стали его постоянной работой и неоценимой практикой. Нина же, видя как он худ, как сверкают его огромные голодные глаза, тревожилась о его здоровье, умоляла не «перерабатываться», беречь себя. Они не могли наговориться в каждый его приезд, теперь совсем нечастый. Борис привозил Тонины письма, рассказывал о себе всякие подробности, словно сын матери, а Нина каждый раз спрашивала об одном и том же: во-первых, не нашёл ли он себе девушку, во-вторых, не откликнулись ли какие родственники. Борис всегда улыбался в ответ и отрицательно покачивал головой. Он не мог рассказать Нине, да и никому не мог, что как-то увидел в больнице одну медсестру из пульмонологического отделения, и теперь вот стоит перед глазами её тонкое, гордое личико, её вьющаяся по спине белокурая коса, вся её изящная фигурка… Он знал, что зовут её Люся – подруга окликнула девушку, а больше ничего. А о своём стыдном опыте ещё в училище, когда к ним в комнату привёл Фёдор двух девах, посудомоек из столовой, Борис и себе не позволял вспоминать. Только всё никак не мог объяснить себе, почему, поговорив с дедушкой Антоном Павловичем, совершенно с ним согласившись, после разговора чуть ли не в том же месяце совершил такое стыдное и грязное? Неужели инстинкты сильнее человеческого духа? Или духовная сила должна возрасти, вызреть? Теперь он понимал больше, видел много чужих историй, желал общения с женщинами, но держал себя в руках, веря словам дедушки о красоте и необходимости любви.
Борис думал и о профессии. Он чувствовал, что медицина – это его стезя. Не боясь крови и вида человеческого разверстого нутра, будучи небрезгливым и стойким, он ощущал в самых трудных ситуациях прилив сил, вдохновенную прозорливость и обострённую памятливость в части теоретических знаний. Словно свыше кто-то вёл его, шептал ему в ухо спасительные истины. Главный хирург больницы называл этого медбрата «коллегой», просил его дежурить во время сложнейших операций. Борис очень чутко реагировал на состояние больного и в послеоперационный период. Даже как-то ночью, войдя в палату и заметив нарушение дыхания у женщины, буквально спас её, приняв моментально срочные меры. То ли родительские гены, то ли природа направляли его на дорогу жизни. Постепенно интерес к истории уходил всё дальше, становился детским и юношеским увлечением, отступал на задний план. Но знание об усадьбе не давало покоя. Просто, хотелось вникнуть в историю семьи Княжко, словно отдать долг за их внимание к себе.
Дружба с Антошей, братская любовь к нему, не только не слабела, наоборот, с возрастом росла, питаясь взаимопониманием, и доверием. Борис решил для себя, если получится, передать все знания об усадьбе Антону, настроить его на изучение прошлого семьи.
Антон гордился братом, расспрашивал его об операциях, содрогался, мучаясь от приливов страха, морщился и зажмуривался. И всё-таки снова спрашивал, слушал и обмирал. Но потом они беседовали на темы истории, и Антон не преминул доложить, что учительница этого предмета его всегда хвалит и ставит в пример. Вот математикой не приходится гордиться – не плохо, но без любви. Ещё очень хвалит учительница русского языка и литературы, даже всему классу зачитывала его сочинения. «Иностранка» тоже говорит, что он очень способный, но неусидчивый. Конечно, иностранный надо заучивать! Хорошо Боря придумал: написать слова из словаря на бумажках и разложить в своей комнатке на предметы – книга, лампа, ваза. Кровать, стул… И список над столом помогает, невольно взглянешь и что-то да запомнишь. Брат так латынь учит.
— Кем же ты, Антошка, будешь? Что-то не очень вырисовывается из тебя историк, очень ты живой! Хорошо умеешь говорить. Вот по говору и не определишь, что ты деревенский. Конечно, дедушка наш много нам дал в этом плане, но и ты сам изъясняешься, «как по радио» – так и обо мне когда-то говорили деревенские. Читать любишь, любопытный такой… А дневник не ведёшь? Ты бы записывал в тетрадку свои самые яркие впечатления, могут в жизни пригодиться. А?
Мысль брата увлекла подростка, он даже заволновался, что раньше не додумался сам до такого. А ведь втайне стишки сочинял. Глупые, конечно, но можно ведь записать так, для себя.
Когда Борис уехал, вздохнув тяжко оттого, что тетради были строго рассчитаны на учебный год, Антон всё-таки взял одну, в клеточку, и начал свой дневник.
«10 декабря 1955 года. Начинаю свой дневник. Не буду писать каждый день, а только всё важное. Но прежде попробую вспомнить и записать стихи – это ведь тоже и мысли, и чувства, и впечатления.
1. ЗИМА (мне было 12 лет). Пришла зима морозная, снежинки полетели. А наша жизнь колхозная кружит на карусели. Коровкам корму мало, и мясо надо сдать. Все трудятся устало, и очень жалко мать.
2. ВЕСНА. Потаял снег, кричат грачи, волнуется природа. Уже давно журчат ручьи, бегут по огороду. Земля, как свежий чёрный хлеб, политый постным маслом. Уже становится теплей. И всё это прекрасно!
3. ЛЕТО. Лето красное пришло, много света принесло! Можно бегать босиком и купаться в речке! Надо грядки прополоть, дров на зиму наколоть. А на грядках всё растёт: лук и огуречики. Есть морковка и чеснок, свёкла и капуста, всё поспеет точно в срок, будет очень вкусно!
3. ОСЕНЬ. Стало холодно и сыро, осень на дворе. В поле голо и уныло, грустно на душе. Дождик долго-долго льётся, только иногда выйдет солнце, улыбнётся и горит листва.
4. МОЙ ДРУЖОК. Как вырос мой родной щенок, которого зовём Дружок. Он, правда, друг мой лучший, весёлый и могучий. Когда он был ещё малыш, поймал в сарае злую мышь, теперь на поле ловко готов схватить полёвку. Мы с ним гуляем по полям, его в обиду я не дам, меня он охраняет – всегда рычит и лает.
А эти стихи я написал в этом году, когда мне уже скоро 13 лет.
1. ШКОЛА. Прихожу я утром в школу, здесь у нас народ весёлый. Прыгают мальчишки, словно воробьишки! Девочки с косичками строгие на вид. Все почти отличницы, только любят сплетничать, всё бы обсудить. Но когда заливистый прозвенит звонок, и начнётся милый мне, радостный урок, я сижу и слушаю про стихи поэтов, чтоб когда-то сочинить и свои при этом.
2. ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ. Листья облетают, падают кругом. Яркие у клёнов, с красным ободком, жёлтые с берёзы мелочью летят, дуб закован в бронзу – грозный, как солдат. Тихо шепчут листья песню на лету: «Жили мы чудесно в этом вот году. А теперь увяли, на земле гниём, быстро мы опали, скоро пропадём…» Устелилась листьями, как ковром, земля. И летит из выси песня журавля.
3. А это самое последнее. ПРИШЛА ЗИМА. Снег упал на землю, словно пух, из выси. Он укрыл метелью свянувшие листья. Стало так красиво, радостно, нарядно! Дышится свободно, на душе отрадно! Пробегусь я быстро, вон, следы какие – будто пали листья, белые большие! Мне мороз румянит подбородок, щёки. День короче станет – для зимы все сроки.
Вот пока и всё. Были ещё всякие коротенькие, но записывать их ни к чему – это всякие пустяки. А теперь вот я подумал, что записал стихи неправильно, надо было бы лесенкой, как в учебнике. Ещё подумал, что надо попросить Борю привезти мне книжку со стихами. Он мне рассказывал «Мороза-воеводу», а надо мне самому почитать. Ладно, на первый раз хватит писать.
12 декабря. Приехала Валя на выходной и привезла мне десять тетрадей и одну толстую – «общую». Ура! Я решил стихи в дневник больше не писать, буду их сохранять в «общей» тетради и писать в столбик. Сегодня все перепишу, будет у меня как бы своя книжка, и на обложке напишу крупными буквами «КНИЖКА». А тут зачёркивать не буду, пускай остаются. Ещё Валя рассказывала про целину, как там комсомольцы работают. Жалко, что я не могу туда поехать! А Танька чуть не сбежала, только Валя её застала, когда она уже вещи в рюкзак складывала. Она ей трёпку задала, припугнула хорошенько, мол, в своём колхозе сначала попробуй поработать, а то не очень-то и хотела, по хозяйству мамке не кидалась помогать, только из-под палки. А Таня сказала, что послушается не из-за того, что не хочет на земле трудиться, а оттого, что у неё талант. Валя даже по голове постучала, откуда у Татьяны эти мысли? Так та ответила, что это сказал её учитель Афанасий Петрович, который ведёт в школе драмкружок. Танька там заглавные роли играет. Они ставили отрывки из пьес Островского, так ей он дал роль какой-то Ларисы и там ещё что-то. В Таньку все мальчишки повлюблялись, а все девчонки завидуют. И что такое значит влюбиться? В кино понятно, сильно дружат и целуются, а в жизни? Вот пришла к нам новенькая в этом году – Лиза Кулакова, такая строгая, с синими глазами. С ней бы я подружился. И стих странный написался, прямо сам в голове образовался: «Смотрел бы на тебя, не отрываясь, ты краше даже сказочных красавиц…» Ладно, я его в свою книжку запишу.
Валя папину культю смотрела, говорит, хорошо бы протез заказать, помогал бы правой руке, обещалась помочь, только надо документы собрать. Папка очень обрадовался, обнял Валю. Он мало говорит, а сегодня выпил рюмочку и всё хвалил председателя Лопатина, что перевёл его кладовщиком на склад, там он порядок навёл и там ему, калеке, место. А ведь сколько он одной рукой в доме поделал, в огороде! Что там про любовь в кино и в книжках пишут – это правда. Вот мои мама и отец так крепко дружат, всё у них едино, раз видел, что целовались. Значит любят. И я всех люблю, особенно, маму и Борю. Да нет, всех.
28 декабря. Сегодня договорились поставить в хате ёлку. Подвинули сундук с угла, там ей место назначили, и пошли с папкой в лес. Даже удивительно, как это папка сам решил. Все ждём в гости девчат и Бориса на Новый год. У всех каникулы начнутся, вот здорово! Раньше маленькую ёлочку ставили на сундуке, а теперь хотим большую, хотя места в хате немного, спать будем в лёжку на полу. Я подкачусь под самую ёлку, там будет пахнуть лесом. В школе малышня игрушки делала из бумаги, я подглядел и вчера вечером начал тоже делать, и сегодня буду. Мама уже мне яичных скорлупок наготовила: с маленькой дыркой на верхушке. Наделаю из них рыбок, плавники приклею, глаза нарисую, клоунов, снеговиков… Цепи цветные склею, сеточек нарежу, снежинок… Все увидят ёлку и ахнут. Ну, всё пока, а то надо два новых стиха в «книжку» записать про то, что скоро Новый год и про девочку-синичку с синими глазами.
30 декабря. Приехали все! Ура! Ёлка всем сильно понравилась. Боря привёз красивые шары и мишуру, такую блестящую, ёжистую! Ещё конфет шоколадных в красивых бумажках, я потом в бумажки щепочек нарежу и на ёлку «конфеты» повешу. Таня сказала, что Валя ходит уже месяц на шестимесячные курсы кройки и шитья в Дом культуры, платит за это небольшие взносы, зато научится шить. А Боря велел все его мамы платья перешить девчатам на себя, сказал, что ему это будет очень приятно. Татьянка на седьмом небе. Скоро Новый год, а потом мне станет 14 лет! У меня будет двойной праздник – День Армии и день рождения».
* * *
На Новый год пришла из Минска красивая открытка. Тоня от себя и родных поздравляла всех с праздником и сообщала, что в их семье прибавление – мальчик Миша, который родился за два месяца до Антона – двадцать третьего декабря, и открытка эта подписана в роддоме. За столом сидели ночью до двух часов, вспоминали многое из прожитого и радовались жизни. Нина даже сказала, что до войны так радоваться не умели, вот что значит, пережить трудности! По радио шёл новогодний концерт, и молодёжь даже пустилась танцевать. Особенно виртуозничала Татьяна: русские народные движения у неё переходили в польку или краковяк, то она кружилась в вальсе, то пускалась вприсядку, но больше всех удивила «цыганочкой», уж так трясла плечами, так подбрасывала ножку, а под конец упала на коленки и прогнула спину так, что голова достала пол. Пели песни – военные и русские: То «Тёмную ночь», то «Землянку», то «Лучину» или «Хуторок»… А потом Таня одна спела романс, который слышали все по радио – «Наш уголок нам никогда не тесен…» Красиво так спела, словно артистка. Тут Валя и попросила, чтобы она за Ларису из пьесы прочитала. Татьяна приказала всем сесть в большой комнате на стулья и сундук, вышла на середину горницы, на поясе скатёрку завязала, чтоб длинная юбка получилась, заломила руки и… Такие у неё глаза сделались тоскливые, так голос зазвучал, словно душа разрывается: «Я сегодня за Волгу смотрела. Как там хорошо на той стороне!..» Антон просто поверил, что Танька скучает по деревне, просится сюда – в покой, на природу. Она обращалась к какому-то жениху, уговаривала его, а сама, как пташка в стекло билась, понимала, что просить-то бесполезно.
Когда речь её закончилась, все молчали, а Борис сказал потом то, что все подумали.
— Да, Танюша, надо тебе в артистки идти, прав твой учитель – у тебя талант. Жалко, в Борске негде учиться, надо ехать в Москву. Так, объявляю: каждую копеечку откладываем Татьяне на поездку, вот мой первый вклад. Дай мне, Антоша, коробку от печенья и ножик. Ещё клей подай.
Борис прорезал в крышке коробки узкую щель, заклеил крышку и подписал красным карандашом, лежавшим на подоконнике «Тане на мечту». Он запихнул в щель деньги и поставил коробку на подоконник. Антон побежал в свою спаленку, достал из котомки рубль и двадцать копеек, тоже вложил в коробку. За ним все что-то добавили. Татьяна сидела красная, как майская роза, её чёрные глаза сверкали восторгом и решимостью, подбородок гордо приподнялся. Антон загляделся на сестру. Он понял, что она волнуется, чтобы оправдать все заботы, что чувствует общую поддержку. И снова паренёк подумал о любви, почувствовал, что семья и создаётся для этой самой любви. А иначе зачем?
День рождения Антона прошёл скромно, как и всегда и у всех. Ему родители подарили новые лыжи, о которых он уже и мечтать перестал. Радость немного омрачалась тем, что он словно отобрал что-то у Татьяниной мечты, но мама очень строго сказала, что дети для неё все одинаковые, и для Тани они ещё заработают. Антон видел мамину старую-престарую зимнюю «плюшку», так в деревне называли тужурку из плюша у всех чёрного цвета. Она была приобретена через два года после войны, и почти семь лет была только «на выход», а теперь мама её донашивала. Нина радовалась, что не толстеет, наоборот, немного похудела, так что вся одежда, изношенная, истёртая, всё-таки была ей впору.
Борис прислал по почте деньги, велел купить Антону подарок, но Антон решительно отказался, положил деньги в «Танину мечту», успокоившись, наконец, что потратились на лыжи.
— Ладно, сыночка, пускай тебе будет подарок общий, от всех, – грустно улыбнулась Нина, в глубине души радуясь чуткости и щедрости Последушка.
Антон видел, что вся семья, школа, деревня сразу как-то переменились после того, как приникли к радио, транслировавшему двадцатый съезд КПСС. Он не мог понять, как это великий Сталин, о котором в голос плакали по смерти, без которого жить боялись дальше, вдруг стал «культёй личности». Потом в школе объяснили, что такое «культ», но Антон видел недоверие на многих лицах простых людей, особенно, фронтовиков. Со страхом и осуждением слушали сначала все сообщения, но потом стали обсуждать прошлое, вспомнили скольких людей посадили ни за понюх табаку, скольких угнали на чужбину. И в войну многие погибли за зря, боясь отступить перед многочисленным противником. А попавшие в плен? Вот уж досталось людям! Борис написал письмо, в котором, обращаясь к Антону, высказал своё мнение: «Ты, братик, получил к своему дню рождения самый бесценный подарок: свободу мысли и слова. Теперь никто не лишит тебя возможности говорить правду, доверять людям». Конечно, со временем Борис понял, что до полной свободы очень далеко, что свобода – это соблюдение немалого ряда ограничений, но, главное, не жить в постоянном страхе за себя и близких, не трепетать от ощущения тотального контроля над собой, даже над своими мыслями и чувствами.
Весна наступала с каким-то болезненным привкусом: словно после операции начиналось выздоровление. По радио передавали почти каждый день непривычно свободные и очень правдивые истории, пели какие-то «другие» песни. Нина гладила Павла по руке, трогала бугристые вены, давила слёзы в душе, жалея его перетруженную, совсем огрубевшую руку, и спрашивала глазами: «Что это? Хорошо или нет всё такое?» И Павел прикрывал глаза, мол, ладно, ничего, неплохо это. Нина ездила дважды на рынок, теперь можно было свободно продавать «своё». Они выкормили двух свинок и продали мясо для вклада Тани, для покупки обуви всем, потому что доносились до последнего. Борис в письме сёстрам велел прекратить всякие ужимки и пересмотреть мамин гардероб: взять, что подойдёт, себе, Нине, перешить и носить. Он просто возмущался Валиной скромностью, выговаривал, что устал её уламывать, что это глупо смотреть на вещи, а не использовать их для жизни. Таким образом, у Нины появилось настоящее зимнее пальто с воротником из серебристой лисы. Павел в голос ахнул, увидев жену преображённой в городскую даму. Валя привезла маме всю верхнюю одежду Веры Исааковны: ещё демисезонное коричневое пальто и серый плащ-«пыльник» из габардина и вязаную кофту на пуговках. Подошли и тёплые фетровые бурки, и сандалии. А туфли на каблуках Нина ещё раньше сказала Вале, чтоб не привозила, хотя девчатам они были велики. Тут уж Таня расстаралась – продала три пары туфель школьной буфетчице.
Валя окончила курсы кройки и шитья и взялась за дело. Да, байковый халат подшила на маму, сузила по бокам, а платья все попыталась перешивать на Таню, но та решительно и бесповоротно два из них отдала сестре: серое шерстяное и летнее из сатина, соврав, честно глядя Вале в глаза, что они ей не нравятся. Валя, конечно, раскусила её актёрский ход, но благодарно промолчала, ходить было не в чем, а ведь студентка. Татьяна же оделась, как куколка: тёмно-вишнёвый креп-сатиновый костюмчик с блестящёй отделкой, трикотажное, шёлковое, комбинированное платье – зелёное с пёстрым, тёмно-синее шерстяное платье с вышивкой на плечах, полупальто с отделкой «в шашечку» бежево-коричневое. Чулки, бельё, шляпки – всё пошло в дело, шкаф сначала опустел, потом снова был занят, хотя и значительно уменьшилось занятое пространство.
Скоро у Тани вручение аттестата, выпускной вечер, поездка в столицу. Тревога переполняла её душу, не давала уснуть по ночам. Она готовилась к экзаменам в школе и учила тексты для прослушивания. Вместе с Афанасием Петровичем решили сделать три программы: три басни, три стихотворения, три отрывка из прозы.
Таня получила серебряную медаль, подвела четвёрка по химии, на которую просто не хватило усидчивости. Но она знала, что будь у неё даже бриллиантовая медаль, в театральный институт её просто так не возьмут, надо пройти творческий конкурс. Афанасий Петрович объяснил ей всё и про этюды, давал разные темы, хвалил, но она видела, что он очень переживает. «Что-то у меня, видно, не так! Не всё ему нравится. Вот с воображаемыми предметами получается, а события не очень я отыгрываю, не пробирают его мои чувства!» – досадовала она на себя, терзалась сомнениями. Втайне решила: «Не поступлю, домой ни за что не вернусь. В какой-нибудь институт или техникум впихнусь на год, и снова буду поступать. Хорошо, творческие туры проходят намного раньше экзаменов в другие ВУЗы! Лишь бы общежитие было, можно где-нибудь и подрабатывать. Здорово, что есть медаль – это поможет».
Борис сдавал летнюю сессию за четвёртый курс. Не сразу, но он стал одним из лучших студентов, и сам он вошёл в суть своего дела теперь уже до самого корня. Он осознавал, что в нём развилась, наряду с полученными знаниями, сильная профессиональная интуиция. Словно новый орган заработал в организме, обогащая силой мозг, зрение и все навыки. И всё-таки думалось об усадьбе, не оставляла идея её возможного сохранения и, хотя бы частичного, восстановления. Очень хотелось встретиться с Владимиром Егоровичем Бондаренко, который жил под самым Северском в селе Бочкарёво. Письмо Обыдённикова, подробное и содержащее все его знания об усадьбе и её жителях, уже само по себе было исчерпывающим документом, и встреча с автором, очевидно, мало что дала бы Борису, хотя повидаться хотелось. Но эту встречу он пока не планировал, добраться до Крутой Горы, где проживал Василий Иванович, было ох как непросто: электричкой, потом автобусом, потом пешком километра четыре, и всё это растягивалось на целый день пути, а потом ещё обратно… Эх, широка ты, Россия-матушка!
Мечты и планы молодёжи захватывали все их мысли, направляли поступки, волновали умы и сердца. А старшие трудились беспросветно и мечтали о самом простом: Нина – чтобы дети были здоровы и пристроены в жизни, чтобы муж не так страдал от ночных болей в ранах, Павел – о том же и ещё о протезе, который вот-вот будет у него, дочка Валя похлопотала, надёжа его и любовь. Конечно, все дети его любимые, но Валюша – первенец, которого он с первых дней жизни в руках держал, первые шажки наблюдал, первые слова слышал. Таня тоже при нём подрастала до трёх лет, но первый ребёнок для отца – это открытие им в себе отцовских чувств, непознанное до того счастье, что помнилось всю войну, слезу вышибало в самые мирные минуты. Таня только начала лепетать, а с Валей он успел поговорить, успел понять, насколько она умна и сообразительна. Валя была послушной, тихой и внимательной, а Таня умела капризами добиться своего, была настоящей юлой, ловкой и подвижной. Павел любил Валю по-особому, со взрослым серьёзным уважением, и она оправдывала его любовь, отвечала на неё заботой и сдержанной лаской.
Нина тайно молилась о детях, о семье. Она помнила уроки свёкра, держала бумажную иконку в доме, по большим праздникам старалась не стирать, не шить. Она ухаживала за могилами бабушки и Антона Павловича, там шёпотом рассказывала обо всех новостях и волнениях, кланялась почившим и просила «замолвить своё словечко за молодых». Ей верилось, что есть какая-то потусторонняя помощь, потому что вот уже пять лет после войны они прожили почти без горя, вот только батю схоронили. Но два века никто не живёт, и шло всё к тому – старость была вся на виду. А так – всё хорошо. Не в два горла едят, но сыты, одеты-обуты, дети учатся, здоровье у родителей, конечно, расшатано, но трудятся, слава Богу. А как светло на душе от разлившегося в ней чувства любви! Как хорош её Паша – непьющий, уважительный, любящий её и детей! Какой он неуёмный труженик! Через боль, через усталость работает с огоньком, с радостью!.. Опять же, людей хватать да сажать перестали, как хорошо!
* * *
Москва ошеломила Татьяну. Она видела на картинках и высотные здания, и Кремлёвскую стену с башнями, но картинки были маленькими, а тут… Букашечкой почувствовала себя девушка в океане пёстрой, многонациональной толпы, в глубине бурлящего колодца с высоченным срубом из многоэтажных домов. Таня, выйдя на перрон, даже зажмурилась, тем более что утро было ярким, солнечным и, как ей показалось, душным. Она давно получила письмо из ГИТИСа и направилась к остановке такси, что посоветовал ей Афанасий Петрович. Счётчик выбивал циферку к циферке, Татьяна волновалась – сумма ей казалась запредельной, но дома все решили, что надо в первый раз ехать наверняка. Доехала. С рюкзаком за плечами и большой сумкой подошла к высоким дверям, оказавшимися запертыми. Оставалось только ждать.
Ничего такого уж сложного «на чужбине», как причитала мама, с Таней не случилось. Иногородних было много, ночевали до первого тура даже на матах в спортзале, потому что конкурс был девять человек на одно место. «Я должна быть лучше восьми! А все такие красивые, заметные, голосистые. Девчата разговаривают о репертуаре, но мой, теперь уже ясно, не хуже других. А ещё ходит слух, что мальчиков возьмут даже больше, чем девочек, и это значит, что среди нас конкурс будет человек в двенадцать, потому что ребят поступает намного меньше. Значит, надо быть лучше одиннадцати. Ужас!»
Курс набирал великий артист, за столом сидели такие величины, что пол зашатался под ногами, но Таня вспомнила книжку одной артистки, где та писала почти о том же. «Она смогла, и я смогу!» – твердила себе Татьяна. Она читала отрывок из «Воскресенья» Толстого, когда Катюша чуть не бросилась под поезд. Её недослушали, велели читать басню. Она глубоко вздохнула и вся, превратившись в сгусток яда, сузив свои бархатные и ещё влажные от переживаний Катюши глаза, прочитала «Змею» Крылова. Басню дослушали до конца. Спросили, как училась в школе. Серебряная медаль им явно понравилась.
Через четыре часа вынесли список, прошедших на следующий тур, Татьяна была в нём.
На втором туре слушали более внимательно, спросили обо всём, что готово к прослушиванию, попросили прочесть отрывок из поэмы «Демон» Лермонтова. Кто-то, из дымного от волнения тумана тихо произнёс: «Внешность для Тамары подходящая». Потом задали этюд, то, чего все особенно боялись. Таню попросили представить себя, бегущей по тропинке к дому в грозу. Мол, вернулась из Москвы, подбежала к дому, а дверь заперта изнутри, стучит, но никто не открывает, заглянула в окно, а там кто-то из родных лежит на полу без признаков жизни. Дали несколько секунд, чтобы настроиться. Таня закрыла глаза. И вдруг увидела дедушку Антона, как он лежит грудью и лицом на столике под яблоней, а рука висит до земли. Она вздохнула, ушла в дальний угол просторной аудитории и, прикрыв голову воображаемой пустой сумкой, побежала извилистой глинистой тропкой, оскальзываясь и вздрагивая от раскатов грома. Она заколотила в дверь, сбросила «рюкзак» на лавочку крыльца, подождала. Потом снова заколотила в дверь, приложила к ней ухо. Усмехнулась, постучала опять. Немного разозлившись, выскочила на дождь, завернула за угол и, как бы приподнявшись на завалинку, заглянула в окошко. Бледная старческая рука с синеватыми кончиками пальцев привиделась ей, она закричала «деда!!!» и, соскользнув с завалинки, упала в «мокрую траву».
К ней подбежали со стаканами воды сразу двое, но Таня спокойно открыла глаза, встала и поклонилась. Она ещё была бледная, с красными пятнами на лице, но внимательно-почтительное выражение этого лица являло внутреннюю уравновешенность. Председатель комиссии коротко произнёс: «Свободны».
Она была допущена на третий тур. Теперь на одно место было двое. Надо было петь, танцевать и, если понадобится, что-то прочесть. Проверяли музыкальный слух, пластику, могли и этюд дать. В общем, надо было быть готовой ко всему. Странно, но Таня растеряла всё своё волнение, глядя какие прекрасные девушки убегали в слезах после двух творческих туров, насколько они были красивее и заметнее её. Она словно окаменела в ожидании своей судьбы, боялась этой бесчувственности, чтобы не зажаться, не стушеваться.
Ей предложили походить под музыку, которая меняла ритмы и мелодии. Был марш, и Таня шла, как на Первомайской демонстрации – они ходили с цветами в руках и мёрзли нещадно в коротеньких ситцевых юбчонках. Потом зазвучал вальс, Таня не просто закружилась, а заскользила, как на коньках, делая повороты и пируэт в конце, потом зазвучала русская хороводная, и она пошла мелкими шажками, понесла себя, словно не касаясь земли, и вдруг грянула «цыганочка». Таня всегда любила её танцевать, просто не могла удержаться, и сейчас с какой-то бешеной страстью, с яростью от страха сорваться на последнем туре, забилась в танце, затрясла плечами, прогнулась до пола… Её попросили отдышаться и что-нибудь спеть. Таня готовила и современную песню, и русскую народную, но главный мастер вдруг захотел послушать романс. Таня растерялась, сильно побледнела.
— Ты «Бесприданницу» Островского знаешь? Вот представь, что ты – Лариса и тебя просят спеть романс. Так спой.
Таня не помнила романс, который пели в радиопостановке, просто не знала слов. И тогда, словно хватаясь за соломинку, она запела «Уголок»: «Осень прозрачное утро, небо, как будто в тумане…» Может быть, какие-то слова в тексте были неточными, но Таня пела, словно к Паратову, обращаясь к самому мастеру, умоляя его не уходить, потому что не хотела уходить сама. Она слышала тихий аккомпанемент пианистки, помогавший ей ещё более сильно выразить свои чувства, пела и не могла сама оценить своё пение.
Её допустили к экзаменам по общеобразовательным предметам. Она поняла, что поступит, но всё ещё не верила в такое счастье. Теперь они жили в общежитии, по трое в комнате, здесь были все удобства, девочки с ней разговаривали тепло и уважительно – они уже почти не были соперницами, хотя двоих из всех ещё могли отчислись. Таня повторяла историю и французский. Литературы она совсем не боялась.
Вечером к ним комнату постучались. Вошли два парня с выпускного курса, представились. Они, как и все выпускники, были допущены на просмотры в творческих турах. Один из них, высокий и красивый Володя Лядов сказал про Таню, что она очень понравилась мастеру.
— Да ты всем понравилась, и мне тоже, – засмеялся он.
А несколько тщедушный Коля Бодейкин просто смотрел на Татьяну во все глаза и молчал.
Татьяна Княжко стала студенткой ГИТИСа – Государственного института театрального искусства. Она, как крылатое семечко пустилась по ветру судьбы, зная его направление, ощущая впереди взрыхлённую, благодатную почву, опустилась в заветном уголке и пустила цепкие и крепкие корешки.
* * *
Семья была окрылена успехом Татьяны. Верили и не верили, что их Танюха будет жить и учиться в самой Москве, не будет приезжать по выходным и устраивать свои концерты.
Антон записал в дневнике:
« 14 августа. Ура! Наша Татьяна будет артисткой, самой настоящей. Конечно, надо выучиться, окончить институт, но какая она счастливая! С самого детства было понятно, что она артистка, только об этом она и мечтала, и вот мечта сбывается. Я горжусь сестрой, очень рад за неё и желаю ей во всём настоящей удачи. А я? Кем буду я? Даже представить не могу. Вот, что мне по-настоящему нравится? В школе – история и литература, русский и иностранный языки. Всё остальное тоже интересно, и отметки получаю хорошие, а больше отличные (тоже хочу медаль, чтоб не хуже Татьянки). Но учусь просто, как все. А по истории и литературе дополнительно много читаю, хочу знать как можно больше. Стихи сочиняю, даже стыдно. Но ведь и Пушкин почти в детстве сочинял! То Пушкин, а то Княжко. Куда мне до Пушкина! Но ведь есть и сегодня современные поэты. Вон как Ольга Берггольц о войне писала, о блокаде, а Константин Симонов? А Твардовский?.. Да все, кто талантливый, пишут. Ишь ты, я, что ли талантливый? Это уже слишком. А за неделю в «Книжку» три стихотворения записал. Одно прямо из ума не уходит, про то, что счастье мелькает, как белый парус в море: «Я хочу быть парусом белым, чтобы ветром звенящим полниться…» Мне кажется, что неплохо получилось, так вот сразу написалось и даже сердце стучало, когда записывал. Спасибо Боре, мне нравится писать в дневнике, словно разговариваю с самым закадычным другом. В школе дружу, конечно, с ребятами, в футбол гоняем, в самодеятельности немножко участвую, хочу у Вальки Крылова научиться играть на гитаре. Но поговорить откровенно, кроме Бори, не с кем, как будто я из другого теста. А на гитаре я уже беру три аккорда и под них можно спеть довольно много песен».
Антон смотрел в окно. Яблоня была вся усыпана алыми плодами, но яблоки были поздними, их яркий вид был обманчив. Словно из камня твёрдые слитки должны были отлежаться в соломе, и к Ноябрьским праздникам прийти долгожданным гостинцем. Потому и скамейку поставили под этим деревом, не то, что под «белым наливом», откуда сыпались зрелые, сочные плоды, могли и по макушке заехать. Но эта яблоня, которую звали «богатырём» в воображении Антона была связана с дедушкой, словно оставалась частью его жизни на земле.
Антон снова и снова вспоминал их беседы с Борисом, который погостил у них неделю, отдохнул в деревне и поехал в Минск, в гости к Тоне Мороз. Об этой поездке он так долго мечтал, так его звали к себе друзья! Хотя он и знаком-то был только с Антониной, но все её родственники мечтали с ним познакомиться.
Борис не задержался в Больших Дворах ещё и потому, что, наконец, осуществил ещё один свой жизненный план, как он сам выражался: съездил в село Бочкарёво и встретился с Владимиром Егоровичем Бондаренко. Пока Антон не знал о результатах этой поездки, Борис уехал в Белоруссию, а перед началом учебного года, последнего в его студенчестве, обещал ещё побывать у Княжко и всё рассказать.
Конечно же, они вместе сходили в усадьбу, где всё более ветхим становился дом, совсем заросли дорожки и парк, продолжали обваливаться ступени лестницы… Антон видел, что Борис очень переживает, сам с горечью понимал, что пропадает красота, уходит в небытиё сама история. Ещё они ходили на Белый колодец – это сильный родник, из которого была ключом ледяная водица, а песок в этом месте был, как снег в сильный мороз, белый и очень мелкий. Они почистили вокруг родника: вырвали траву, жёсткую, словно проволока, нашли два больших камня, притащили к воде, теперь можно было присесть и смотреть на воду. Антон от дедушки знал, да и все в деревне говорили, что вода родниковая лечит. Вот у самого Антона горло болело, а он, набегавшись до седьмого пота, не утерпел, наглотался морозной воды. Думал, всё, сляжет с ангиной, а горло, наоборот, выздоровело. И Валя, когда рану свою промыла, быстро стала на пятку наступать – заросла, как на собаке. Борис задумался, слушая брата, потом улыбнулся.
--- Представляешь, Антоша, усадьбу привести бы в порядок, и тут, возле живительного источника, открыть местный санаторий. Лечить людей водичкой, процедурами, помогать им восстанавливаться после болезней и операций… Стоящая мысль, а? Хотя бы что-то сохранить от усадьбы.
Проводив брата, Антон всё думал про санаторий, всё мечтал. А тут приехала Валя, она работала в районной больнице и вместо отдыха после ночи помчалась в деревню. Она приказала папе собираться в Северск, – готов протез. Отец переволновался, суетился до смешного, так ему не терпелось поскорее «приобрести руку», по его выражению.
На другой день он вернулся. Левый рукав рубашки был теперь опущен, отличался от правого яркостью красок на ткани, чёрная перчатка заменяла живую руку. Протез позволял, опираясь на искусственную кисть, совершать гораздо больше всяких мелких движений, делал фигуру полноценной, тем более что локтевой сустав был цел, и рука теперь могла участвовать в работе. Радость отца, словно множество огоньков, засветилась в глазах всех домашних. «Слава Богу», – только и повторяла Нина.
Приехал Борис, и рассказам не было конца до глубокой ночи. Сидели под яблоней, немножко выпили красного вина, которое передала Антонина. Вечер был жаркий, даже душный. Звёзды падали одна за другой прямо в сад, перекликались ночные птицы…
— Тоня изменилась, только взгляд и голос я узнал сразу, а лицо, фигура – совсем другие. Теперь это зрелая женщина, она сильно пополнела, говорит, после вторых родов. Детки прелестные. Аллочка разумная, тихая, очень любит рисовать, а Мишутка совсем кроха – семь месяцев отроду и очень похож на медвежонка: глаза голубые, волосы тёмные, толстенький и ревёт басом. Сестрёнка его очень любит и умеет за ним ухаживать – настоящая няня. Тоня тащит в школе на себе множество нагрузок: полторы ставки преподавания, исторический кружок, теперь вот и председатель профсоюза… Но она сильная и очень добрая, потому и нагружают её без всякой жалости. Анатолий понимает её, помогает, как может, но сам по уши в делах. Они работают в одной школе в Сивцах, у них частный мамин дом и большой участок земли – огород соток в восемь и садик на семь деревьев. И всё-таки, в трудах и заботах живут они хорошо. Главное, дружно и в достатке. Рука Толю мучает, а так здоровье неплохое. Он учится в аспирантуре заочно, его приглашают на работу в институт, но преподавательская работа его не привлекает, он землю любит. В Сивцах есть при совхозе опытное хозяйство, так там за Толей закреплена делянка, где он выращивает новые сорта малины. Вы бы посмотрели, какая это ягода! Корзиночки, вот, в половину моего большого пальца каждая, урожай богатый длится до осени! Просто сказка! А сладкая! Что, Антоша, слюнки глотаешь? Ещё бы… Приветы вам огромные, поцелуи, пожелания здоровья и счастья, а ещё… – Малиновое варенье Морозы вам прислали! При простуде первая помощь! – Борис придвинул к себе свою сумку и достал литровую банку. – Всё передал. Вот так от родни к родне ездить – одно удовольствие. Я там в мединститут зашёл, столичный ВУЗ, а у нас не хуже.
Теперь про Бочкарёво, это Антону интересно, а всем вряд ли. Так что можете не слушать. – Но никто не ушёл, слушали внимательно, – Владимир Егорович человек очень интересный: умный, начитанный, очень любит искусство, особенно, живопись, сам пишет акварелью. У него небольшая коллекция работ местных художников, довольно милая. Наивно, но как-то душевно всё… А картина, на которой изображена усадьба выглядит достаточно профессионально, настроение в ней такое… задумчивое и тревожное. Мне очень понравилась и работа, и сама усадьба на ней. Я сфотографировал картину, а Владимир Егорович, спасибо ему, сделал неплохую копию и карандашный рисунок. На рисунке он как бы проявил архитектуру дома, даже укрупнил на отдельных листах почти все важнейшие фрагменты. Дал мне бесценный совет: пока дом стоит и внутри что-то сохранилось, всё заснять и зарисовать, разобраться во внутренней планировке. А ещё посоветовал порыться в архиве, может быть, найдутся какие-то материалы. Жаль, свободные деньки кончаются, мало успею, но утром пойду и всё, что смогу, сделаю. Антон, ты со мной?
Вопрос был явно риторический, Брат только страстно кивнул в ответ.
Встали на бледном рассвете, никто их и не будил, вскочили, как по сигналу «подъём». Глотнули парного молока (мама, конечно, их опередила), захватили еду, альбом, фотоаппарат и карандаши, пошли быстрым маршевым шагом.
Они работали молча, упорно, заранее разделив участки. Антон зарисовывал ландшафтные интерьеры, Борис трудился внутри дома, что уже было небезопасно, потому туда и не допускался подросток. Плёнку исщёлкал всю, до последнего кадра, альбом, поделённый на две части, тоже был заполнен. Они, когда закат расплавил краски, и стало мельтешить в глазах, вспомнили, что и пообедать-то забыли. Но всё, день кончался, и, возвращаясь, они на ходу жевали свои «тормозки», тихо переговаривались и чувствовали себя единым трудовым отрядом.
Завернули на Белый колодец, попили водицы, умылись, посидели на тёплых камнях и при первых каплях звёзд на ещё прозрачной синеве неба пришли домой.
Утром Борис и Валя уезжали в Северск. Яблоками заполнены их рюкзаки, бутылки с молоком торчат под тканью, как боевые припасы, дорога сухая и пыльная уводит от деревни к трассе. Лето прошло. Антон подумал: «Вот, говорят, сколько прошло лет. Не годов. Потому что лето – это отрада. Но ведь и страда? Нет, не могу додумать. В общем, лето – это лето! Это хорошо».
* * *
Лето кончилось. Деревенское кладбище, окаймлённое толстыми ракитами, заросшее тут и там высокой пожелтелой и почерневшей травой, размокло под многодневными, нудными дождями и в самую скорбную минуту всем своим видом только прибавляло скорби. Хоронили учительницу Татьяну Ивановну Уфимцеву, многие годы проработавшую в Больших Дворах, учившую читать, писать и считать каждого ребёнка, а до того их родителей. Словно кусок жизни отваливался от деревни, – значительная её часть. Пришли на похороны все, а ещё и из Закорок, откуда тоже бегали в школу ребятишки – всего-то меньше километра. Пришёл и дед Комаров из Хустки. Кто-то сказал тихонько, что Татьяна Уфимцева была его первой любовью, Антон услышал шёпот, но обернуться не посмел. Он вслушивался в разговоры, и многое открывал для себя. Вот некоторые повторили одну и ту же фразу, что Татьяна Ивановна не так уж старая, всего шестьдесят шесть полных лет. «Ничего себе! Разве это не старость? Да и лицо у неё вполне было старушечье. А теперь, в гробу какое-то помолодевшее, гладкое. Как жалко! Она такая была добрая, хотя и строгая. А дед Комаров ещё старше, ему уже семьдесят. Неужели они влюблялись? Молодые были… Значит, я буду старый, как они!.. Не хочу! Ага, не хочу, так выходит надо молодым умереть? Ещё больше не хочу! Наверно, надо просто готовиться к старости, привыкать к мыслям о ней». Антон поднял голову и посмотрел в небо. Там, словно продышенное его взглядом, наметилось световое оконце, слабый луч пробился сквозь серый, густой кисель.
Антон знал, что учительницу все уважали, и он уважал и чтил, но не думал, что так заноет в душе, так сожмёт горло, что надо будет прятать слёзы. А сдерживаться было трудно: над гробом говорили слова, все правдивые и добрые, полные сожаления. Вот и Комаров подошёл к изголовью.
— Прощайте, Татьяна Ивановна, светлый человек! Прощай, Танечка, дорогая. Разные получились у нас судьбы, а всегда ты была для меня светлым огонёчком в родном окошке. Вот сожгли фрицы всю мою Хустку, исказнили всех людей, а я вернулся, не могу без родной земли. Ты сама из Хустки, там прошло наше детство, самые молодые годы… Родители рядом хаты поставили. Не успел я тебя порадовать, а все силы кладу на то, чтобы поставить памятник нашим людям, всех пофамильно на камне записать, на вечную память. Уже и три семьи поселились на пепелище, я сам четвёртый, средства кое-какие собрали. Там будет и твоя фамилия – родительская, не мужняя -- Лашины. Клянусь тебе, будет. До того и не помру. Прощай. Вечная тебе память.
Низко поклонился дед, отошёл в сторонку, утирая глаза.
Эти похороны стали для Антона словно точкой отсчёта, потому что с этого дня он решил, подобно деду Комарову, тоже приложить все свои силы на возрождение памяти, только это была память о его предках Княжко, а символом её была усадьба. Теперь вечерами Антон кропотливо сводил воедино планы усадьбы, рисовал её уголки и внутреннее устройство, собрал целый альбом таких рисунков. Потом задумался: а что же дальше? Без Бориса ничего не решалось, а у того был самый ответственный, выпускной учебный год. Надо было терпеть. И, то ли от напряжение всех его сил, то ли от созревания души, писались всё новые стихи, более сложные и умелые. В дневнике появилась, среди обычных записей жизненных событий, и такая:
«21 ноября. Как много поэтов! Я перечитал классиков, указанных в учебниках, поэтов нашего века, тех, о которых говорили Борис и Таня – вот это стихи! Мои рифмовки ничего не стоят в сравнении с ними. Может, не стоит и стараться? Просто жалко читать своё. Напишу, кажется здорово, горит всё внутри, а потом полежат стишки, и совсем не то. Но вот взялся читать совсем молодого Пушкина и увидел, что у него тоже были недоделки, не всё ясно выражено. Хорошо, но не сравнить с более поздними! Так и я, может быть, смогу писать лучше, если не брошу? Надо показать «книжку» Борису. Всё никак не решусь, стыдно, но надо. Пусть мне скажет всю правду, посоветует, что делать. Хорошо Таньке! Она свой талант превращает в профессию. А как мне быть? Стать учителем литературы или истории? Пойти в археологический? Всё это не совсем моё. А где моё?»
Борис приехал на зимних каникулах всего на два дня, и Антон решился, показал ему свои стихи. Он сунул брату «книжку» и убежал на колодец за водой. Когда вернулся, Борис странно на него посмотрел.
— И почему ты молчал до сих пор? Я думал, ты мне доверяешь, а ты почти два года прячешь от меня такую важную тетрадь. Та-ак… А дневник ведёшь? Ведёшь. Так вот, брат, надо тебе приглядеться к профессии журналиста. Слог у тебя хороший, ты очень наблюдательный, пишешь с охотой… Подумай. А три последних стихотворения перепиши-ка мне на листок. Я хочу взять на память. Покажу одному своему товарищу, он сам пишет и работает в молодёжной газете. Пиши, пиши.
Через три недели принесла почтальонша заказную бандероль от Бориса и почтовый квиток на получение денег. Нина расписалась и очень удивилась: всё предназначалось Антону. На деньги можно было купить десять буханок хлеба, а на квитке стояло непонятное слово «гонорар» за февраль. Антон получил подарок к своему дню рождения. В бандероли были три газеты «Пламя труда» с его тремя стихотворениями, взятыми Борисом. Стояло имя – крупными буквами – Антон Княжко, деревня Большие Дворы, ученик седьмого класса Ситновской средней школы.
Вечером семья, а их в наличии было три человека: отец, мама и Антон, торжественно праздновали тройное событие: День советской армии, день рождения Антона и день первой публикации его стихов.
— Вот, мать, какие у нас дети необыкновенные! Из глухой деревни в такие люди выходят. Один хирургом будет, другая – медицинский работник – сестра милосердия, третья в артистки готовится, в самой Москве учится, и этот вот, младшенький, поэт.
— Ну, какой я, папа, поэт! Поэтом стать – много надо каши съесть. Другое дело, поступить в институт на журналистику! Писать в газетах о людях, о всяких интересных делах! А знаешь, вы не обижайтесь с мамой, вы замечательные родители, всё для нас делаете, чтобы нам хорошо жилось, но мне кажется, что очень многое зависело от воспитания дедушки. Он такой был… Я хоть и маленький с ним распрощался, а чувствую, что во мне много-много от него, целая часть души и ума! И у Вали, и у Татьяны, у Бори тоже. Правда?
Родители разом кивнули, мама прослезилась, а отец задумчиво улыбнулся, глядя в морозное стекло окна, словно видел там родное лицо.
Борис в день рождения брата тоже много думал о нём, о своих названных родителях, сёстрах. Татьяна не любила писать письма, но регулярно слала открытки, старалась отыскать виды Москвы. Валя много работала, кроме учёбы. Она не говорила ни братьям, ни родителям, что постоянно, кроме ночных дежурств, убирает в больнице палаты. На себя она не тратила и половины заработанного, питалась скромно, носила все свои старенькие наряды, радовалась, что белый халат позволял быть на работе не хуже других, а гулять она не любила. Зато к Новому году ей удалось собрать денег на подарки родным и, главное, отправить неплохую сумму в Москву Тане. Татьяна тут же откликнулась яркой новогодней открыткой, написала такие трогательные для Вали слова: «Любимая моя, самая добрая на свете сестра! Твоя помощь – это не просто подарок к празднику, это забота и любовь, что дороже всех подарков. Я тебя очень-очень люблю и желаю тебе, чтобы исполнились все твои мечты, чтобы ты всегда была здорова и радовалась жизни! Спасибо! У меня всё хорошо. Целую, поздравляю с праздником. Твоя Танька».
У Вали были мечты. Она очень хотела остаться работать после училища в «своей» больнице, что ей было обещано главврачом, хотела создать семью. Эта вторая, а скорее, главная мечта казалась ей особенно недостижимой из-за того, что она считала себя некрасивой, не умеющей нравиться. Её тяготил и высокий рост, и некоторая громоздкость фигуры, и смуглое, с тяжеловатым носом лицо, и небольшие карие глаза, правда, под высокими дугообразными бровями, что придавало лицу несколько удивлённое выражение. Зато, она как бы не замечала ни красивых пропорций своего тела, ни густой тяжести почти чёрных волос, ни благородства всего облика, словно она не просто жила, а несла какую-то высокую миссию на земле. Даже главный врач, Валерий Денисович, заметил как-то медсёстрам: «Надо так держаться, как Валя Княжко. Её не станут больные по мягкому месту хлопать, не посмеют. А вам всё хаханьки!» Валя смутилась. По смуглому лицу разлился румянец, и снова она поймала на себе одобрительный взгляд Валерия Денисовича.
Парня в солдатском обмундировании избили хулиганы только за то, что у него не оказалось дорогих часов, нашлось мало денег, не было даже сигарет. Били зло, жестоко. Скорую вызвала женщина, которая открывала форточку и услышала вскрики. Она высунулась в форточку и закричала, что звонит в милицию, это и спасло парню жизнь.
Мишу после операции поместили в реанимацию, и Валерий Денисович кивнул Вале: «Хорошо, что ты дежуришь. Смотри за ним». Лицо Миши было опухшим и синим, не различить черты, дыхание трудным, сиплым. Валя знала, что открытая черепно-мозговая травма – это очень опасно не только для самой жизни, но и для её последующего качества. Миша был с тридцать третьего года, на три года её старше, только что успел отслужить в армии. Но пожить-то ещё не успел! У него нашли в кармашке комсомольский билет с годом рождения и отметкой об уплате взносов в войсковой части. Парня привезли после полуночи, операция длилась почти три часа, были ещё сломаны два ребра, и пришлось остановливать внутреннее кровотечение.
Валя не спала в эту ночь ни минутки. Утром дома она переоделась в халатик упала на кровать и уснула не раздеваясь, благодаря судьбу за то, что было воскресенье. Она знала, из канцелярии позвонят в райком комсомола, будут искать Мишиных родственников. Каково им узнать такое? Но чувства её, словно профессиональный механизм, отключились усилием её воли, потому и удалось уснуть. Ей завидовали другие сестрички, она могла спать чуть ли не стоя, мгновенно просыпалась при первом шорохе и могла тут же делать свою работу качественно и ответственно. Старшая медсестра ей сказала: «Ты, Княжко, медик от Бога. Ты для этого правильно устроена». Валя усмехнулась про себя: «Говорит, как о машине! – но, поразмыслив, порадовалась своему «устройству». – Какое дело больным до наших переживаний? Мы должны быть готовыми чётко и точно оказывать помощь, без колебаний и сантиментов. А чувства – это всё потом, наедине с собой, в минуты затишья. Как на войне…» Но Валя знала, что чувства-то её не заржавели, не притупились. Всегда болела душа за каждого больного, не озлоблялась на капризы и нудные жалобы. Просто она умела себе приказывать и подчиняться этим приказам.
Они как-то говорили об этом с Борисом, и он, словно подслушав слова старшей медсестры, тоже сказал: «Ты Валя профессионально пригодная. Это очень важно. Может быть, когда-нибудь мы будем работать вместе? Вот было бы прекрасно!» Она, конечно, и подумать не могла, что братик смотрит на неё с затаённой гордостью, любуется ею, думает, что она красивая и очень заметная девушка. Он внутренне назвал её своеобразной, оригинальной, «на любителя», скорее, «на ценителя». И Валя тоже любовалась Борисом: его лицо было похоже на лицо греческого героя, мраморный бюст которого она видела на открытке, присланной Татьяной – кудрявая голова, правильные черты и очень красивые, большие глаза. Его всегда бледное лицо особенно напоминало мрамор. Валя думала и о том, что вот, Боре уже двадцать пять лет, а он ещё не только не женат, а и невесты у него нет. «Успеет, конечно. Начнёт работать, медсестрички, врачи – много женщин будет вокруг. Мужчинам проще, они выбирают».
Михаил начал поправляться. В больнице все знали, что у него в Северске нет родных, что он приехал к родителям своего погибшего в армии друга, утешить их, рассказать, что случилось с Витей. Друзья вместе ехали в открытом грузовике к районному центру на вокзал. Они отслужили свой срок, демобилизовались из армии, пели громко, шутили… Машина вдруг подскочила и ухнула в кювет. Ни на ком ни царапины, у одного рука вывихнута, а Витя – сразу насмерть, была сломана шея. Теперь вот и Миша едва выжил. Родители Виктора, его младший брат приходили к больному, приносили передачи, мама Виктора постоянно плакала, что расстраивало Мишу, и врач попросил женщину сдерживаться или посещать больного реже. Поправлялся он очень трудно, медленно, и постепенно его стали навещать всё реже: отец Виктора крепко выпивал, мать впала в уныние, брат жил своей жизнью… Но всё-таки настал день выписки, и надо было что-то решать. Миша жил с мамой на Украине, в небольшом селе под Каменец-Подольском. Мама его была малограмотная, старая, так как он был младшим, поздним ребёнком, а два старших брата-близнеца и отец погибли на войне. Маме Миша и не сообщал о своей болезни, наоборот, как только смог писать, повинился за долгое молчание, мол, загулял, заехал к другу в гости. Но вот теперь надо было уезжать, а не было ни денег, ни сил, чтобы их заработать. К этому времени связь с родными Виктора совсем оборвалась. Михаил понимал, что нельзя ему больше находиться в больнице, совсем растерялся. Но тут прекрасная медсестра Валя, самая строгая и добрая из всех, просто сказала ему, чтобы собирался на выписку, принесла его вещи и попросила, да-да попросила, пожить в её квартире, пока он совсем поправится.
— Вы, Миша, доверьтесь мне. Я Вас прошу, только не стесняйтесь. У меня комната есть совсем свободная. Потом само всё разрешится, думаю, найдём выход. Пошли.
Они перешли дорогу, чуть наискосок и вошли в двухэтажный, довоенной постройки, дом. Поднялись по лестнице на второй этаж, отчего Миша сразу неимоверно устал. В квартире всё было готово для его поселения: убрано, в прихожей мужские тапки, в спаленке на кровати – чистое бельё, на тумбочке рядом графин с водой и стакан. «Кто-то есть у Вали, ишь, тапки готовы», – с невольной досадой подумал Михаил. А Валя, словно его услышала, заметила: «Это тапочки Бори, моего старшего брата. Он нечасто приезжает, кончает медицинский институт. Надевайте, Миша, не стесняйтесь!»
Михаил видел из прихожей и гостиную с красивым, пышным диваном и, через открытую двустворчатую дверь, спальню, и направо, коридорчик, ведущий в кухню. Он вошёл и стразу как бы оказался дома, где всё именно так, как тебе мило, даже цвет обоев и занавесок, даже запах – всё родное. И его сердце наполнилось тихой, благодарной радостью, новой надеждой.
Месяц приходил в себя Михаил Соломейко, по утрам старательно делал зарядку, хоть и стеснялся, что ел Валин хлеб, но сам готовил щи и борщи, каши и овощные блюда, жарил дешёвую рыбку. Мясо они ели редко, приходилось экономить. Он убирал квартиру, стирал всё своё и полотенца, а Валя ничего больше не разрешала. Наконец, Миша стал выходить из дома, начал искать посильную работу. Скоро устроился в магазин ночным сторожем и уборщиком помещения. Теперь он думал о будущем. Не всегда же ему жить в Валиной квартире, а домой ехать совсем не хотелось, жить в деревне, работать в колхозе… Ещё мучила жалость к матери. А как тут устроиться? Ведь нет городской прописки, на работу взяли с трудом, из сочувствия и временно, пока сторожиха-уборщица в декретном отпуске. Он сознавал, что устроиться в городе сложно, что он как есть деревенский, там родился, там ему и век вековать, но самое главное, он понимал, что расстаться с Валей – это самое для него тяжёлое, всё равно, что разорвать сердце. Но как ей сказать об этом? Она такая спокойная, строгая, до неё, как до луны, не достать рукой. Он стал грустным, даже унылым. Валя пришла из училища, прилегла отдохнуть. Миша закрылся в спальне, читал книгу, которую взял с полки, и не мог никак вникнуть в смысл текста, в висках у него стучало. Он услышал, что Валя встала, начала двигаться по комнате, собираясь на дежурство. Миша постучался.
— Можно, Миша, заходи, – они давно перешли на «ты», – надо мне что-то перекусить, будешь со мной обедать? Или ужинать? Сама не знаю.
Миша поспешил на кухню, поставил на плиту тушёную картошку, достал солёные огурцы, присел к столу. Валя опустилась на табурет напротив. Она пристально посмотрела ему в глаза.
— Что ты, Миша, всё мнёшься? Всё что-то хочешь сказать. Говори уж.
— Надо мне уезжать. Через неделю с работы уходить, место освобождать. На дорогу собрал, а вот эти деньги – тебе, тут немного, но хоть сколько за проживание и харч. Не мотай головой, я же мужик, не приживалка! Не обижай меня. Я бы для тебя – всё! Да ничего у меня нету, а сам я тебе не нужен.
— Кто тебе сказал? – Валя смотрела на него строго и даже сердито, но в её карих глазах было живое, ласковое тепло.
— Что говорить? Я знаю. Тебе такой нужен, чтобы был самый красивый, умный, образованный! Чтобы ты жила, как королева, потому что ты лучше всех на свете!.. А я – никто.
— Это откуда ты взял такое себе определение? Ты на себя посмотри со стороны: сначала в зеркало. Что там видишь? Тебя природа красотой наградила, били по этой красоте, да не разбили. У тебя глаза бархатные, тёмно-синие, черты лица тонкие. И рост, и стать – всё при тебе. Душа у тебя светлая: друга не забыл, маме помогаешь, знаю, ходил на почту, деньги послал, думал, буду осуждать, за проживание требовать? И не красней, правильно сделал. Ты добрый, работящий, нет у тебя никаких пороков, я смогла бы разглядеть. Так что, Мишенька, нравитесь вы мне, – немного жеманно она перешла на «вы». Ладно, мне пора. Там такого позавчера привезли!.. Не лучше тебя, только пьяный был в доску.
Валя встала, и Михаил встал. Шагнул к ней и прильнул, прижался в крепком объятии, не помня себя.
* * *
« 3 июня 1857 года.
Милая моя тетрадь! Вот уж почти год миновал, как мы в Москве. Всё-таки жизнь здесь совсем иная – мне не по душе. Юношу надо было подключить к такому образу жизни, готовить к светским обязанностям и правилам, но я… Я стойко держусь, даже сама себя хвалю. Вместе с сыном, где только ни побывала, кого и чего только ни повидала! Странно, но Павлу всё очень нравится, он, как выпущенный из клетки, просто захлёбывается впечатлениями. В чём мы совершенно сошлись, так это в любви к опере. Мои почти детские воспоминания слились с новыми чувствами, в которых так много оттенков горечи и понимания страданий, созвучных дивным мелодиям и восхитительным голосам их воспроизводящим. Я – это понятно, но откуда у мальчика такое проникновенное восприятие? Видимо, такова природа человека – способность к сочувствию, что и предлагает искусство.
Лето мы проведём в усадьбе, что для меня отрадно, но и ко многому обязывает: надо вникнуть во все хозяйственные вопросы. Я пригласила на сегодня крестьян, мы им покажем новые картины, приобретённые в Москве, Павел и даже я споём несколько романсов, Павлик поиграет на рояле, почитаем стихи. Потом, конечно, угощение. Одно мне мутит душу: надо и водку ставить, иначе обидятся мужики. Ах, Россия! Горечь ты любишь, как и сладость. Накупила стеклянных бус, малых зеркалец, гребешков, ящик табака, думаю, на всех хватит.
Павлик стал такой взрослый, да и вырос, только по-юношески ещё тонок, бледен. Надеюсь, деревенский воздух придаст ему румянца и свежести.
Видела в окошко, девушки из лесу шли с земляникой – полны лукошки! Точно принесут нам своё угощение. А ведь уходили, видно, на рассвете, если не затемно. Добрый народ.
Как много радостных сил вливает в меня мой дом, наша усадьба! Даже мой вчерашний поход на кладбище обошёлся без горестных, надрывных чувств, слёзы были светлые и облегчительные. Могилы ухожены, гранитный крест стоит, как исполин.
Не хочу и думать об этом, но Ланской, теперь овдовевший, не сводил с меня своего жгучего взгляда ни на детском празднике у его старшей дочери Натальи, ни в опере. Ещё когда меня вывозили на первые балы, он обратил на меня внимание. Тогда была не судьба. Теперь же может и молодую невесту найти, куда уж мне в мои-то годы! Я знаю бабушек в эти лета: графине Васильевой тридцать шесть. Боже, о чём я думаю? Зачем?
Анна Княжко».