Истории из костромской истории. продолжение 2

ЧАСТЬ III


КАК СПОРИЛИ  АРХИТЕКТОРЫ

               
        Сегодня мы с вами вновь будем знакомиться с центром города. Вообще-то, в центре Костромы об истории можно говорить долгими часами и днями. На сей раз мы продвинемся к краю Сусанинской площади, в сторону начала главной улицы Костромы. Место это, действительно, как бы основа города. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на любой план Костромы, и мы увидим (тут могут быть разные образы, но остановимся на самом популярном) изящный веер, раскрытый на берегу Волги. Эта полуокружность, рассеченная радиальными улицами и опирающаяся на диаметр, сама собой подсказывает такой образ, и уже не кажется абсолютно бездоказательной бытующая легенда о небрежно брошенной императрицей этой непременной в те времена дамской принадлежности на карту местности. Веер, упав, раскрылся, а императрица, якобы, посмотрела на него и велела сделать план Костромы по  сему образцу… Легенда? Конечно. Такая же, как легенда о том, каким образом на прямой железной дороге Петербург-Москва появился единственный изгиб в районе Бологого. Мол, именно в этом месте карандаш императора, начертавшего на карте прямую линию по линейке, наткнулся на Его Императорского Величества Палец и обогнул его.

Легенды – легендами, а правда в том, что план Костромы не индивидуален, не уникален и даже не единственный в России. Схожие мотивы есть в планах многих русских городов, стоящих на крупных реках. Дело в том, что в те годы возобладала мысль о всеобщей унификации провинции. Приводились к единому знаменателю гербы уездных и губернских городов, «утрясались» с природой и рельефом местности генеральные планы, специально для глубинки столичные архитекторы разрабатывали проекты, типовые проекты общественных и частных зданий.

Мы стоим у красивого, заметного здания, главного административного здания города, которое разместилось уже давно между Екатеринославской и Воскресенской площадями. Это – названия начала 19 века, когда и было построено здание для присутственных мест. Тогда главным архитектором  губернии был Николай Иванович Метлин, фигура, несколько преувеличенная в костромской истории. Во всяком случае, он слишком часто оказывался лишь исполнителем чужих проектов, а его собственные проекты браковались. Так было и на сей раз. Метлин спроектировал здание присутственных мест, но проект был отвергнут выдающимся русским зодчим Андреяном Дмитриевичем Захаровым, который, учитывая ошибки Метлина, рассудил, что куда разумней будет вместо неудачного проекта взять проект образцовый, уже разработанный им для губернских городов.

Любопытно проследить за ходом мысли провинциального архитектора Метлина в истории со строительством здания присутственных мест. Вначале Метлин предлагал поставить дом там, где сейчас находится фурсовская пожарная каланча. Здание он проектировал вытянутым вдоль края площади с длинными рядами почти ничем не украшенных окон. Входы в здание он сделал не с площади, а с боковых улиц, что, в общем-то, было неудобно. Когда этот проект был забракован и был предложен Захаровым его собственный типовой проект, Метлин попытался справиться с неудачей и активно «вклиниться» в этот процесс. Он предложил оригинальное решение, которое, возможно, и украсило бы центр города, если бы не столь частый просчет архитекторов: в стремлении к красоте пренебрегать целесообразностью. Николай Иванович предложил вместо внушительного типового здания, которое, по его мнению, не «вписалось» бы в ансамбль площади, сделать два корпуса. При этом каждый корпус был бы воспроизведением типового проекта в уменьшенном варианте. Но… несмотря на то, что сама идея была неплоха, Метлин не учел, что земля, на которой предлагалось поставить эти здания, является частной собственностью, и выкуп земли сильно удорожит строительство. Поэтому стали выбирать другое место и остановились на том, где здание размещено сейчас. Там находился соляной магазин, снести который можно было, не затрачивая больших средств.

Кстати, на предложенном Метлиным во второй раз месте он сам разместил свой же проект жилого дома Ботникова и Рогаткина, а по соседству  поместился впоследствии дом сенатора Борщова – строили тогда очень много.

Вот тут стоит повнимательней присмотреться к психологической ситуации, сложившейся между Захаровым и Метлиным. Дело в том, что многие наши современники могут увидеть в ней то, что они видят частенько в сегодняшней практике: столичная знаменитость «задушила» провинциала с тем, чтобы был построен именно его  вариант. Может быть, это кажется кому-то привычным, хоть и несправедливым? Но дело в том,  что все обстояло совершенно по-другому. Талантливый мастер не мог позволить пройти бесталанной работе. И только! За образцовые проекты видные архитекторы получали плату из казны независимо  от того, будет ли использован этот проект. Их дело было – предоставить выбор провинциальным городам. Кроме того, в Захарове просто не могло быть пренебрежительного отношения столичного жителя к провинциалу, потому что сам Андреян Дмитриевич родом был из семьи мелкого служащего, а Метлин был как раз сыном известного архитектора. Славы своей Захаров добился сам, своими силами. В 33 года он был уже академиком, в 42 года – он стал старшим профессором Академии художеств. Вся эта история с Присутственными местами происходила именно тогда, когда Захаров был на вершине славы, когда он уже был Главным архитектором морского ведомства и за плечами у него были уже построенные собор в Кронштадте, потрясающий воображение госпиталь в Херсоне и множество других объектов. Мог ли в такой ситуации Андреян Николаевич подписать слабый проект? Нет, конечно! Ведь это – удар по его репутации! И еще. Именно в то время Захаров занимался главным делом своей жизни – возводился по его проекту знаменитый впоследствии комплекс Адмиралтейства, который стал символом Петербурга и сегодня считается жемчужиной мирового зодчества.

Но вернемся к истории Присутственных мест. Надзиравший по своей должности за ходом строительства Николай Иванович Метлин все же вмешался в проект Захарова. Он сделал здание пропорционально крупнее, он перенес главный вход, который по проекту был сбоку, с площади, в центр фасада, туда, где этот вход располагается и сегодня. Ну и правильно, –  скажете вы. Но и здесь все не так просто. То, что мы видим сейчас, –  это совсем не то, что сделал вначале Метлин. Он беспардонно вмешался в работу коллеги. Белокаменная лестница поднималась к шести колоннам (шесть их было в проекте Захарова), минуя цокольный этаж по воле Метлина. Ошибочность такого метлинского изменения в проекте стала очевидной уже через несколько лет после окончания строительства. В 1814 году сам Метлин был вынужден признать (сохраним орфографию тех лет) : «… из белого камня крыльцо, на оном 6 колон из кирпича… у которых колон штокотурку от дождей отмыло… также имеющуюся из белого камня лестницу наружную, протоптанную от многой ходьбы ногами, по неудобности обшить досками». Белый камень, –  обыкновенный известняк, мягкая порода, был истерт ногами посетителей за короткое время, что, конечно же, не красило внешний вид здания.

Кстати, ошибки  Метлина в комплексе этим не ограничились, С тыльной стороны здания через десяток лет было построено здание архивов, выходившее фасадом на Никольскую (ныне Свердлова) улицу. И опять оно строилось по типовому проекту для провинции, опять автором был столичный архитектор (на сей раз – Л.Руска, у нас еще будет случай поговорить о нем), и опять Метлин пытался улучшить проект, и опять та же самая ошибка: ради красивости он поступился целесообразностью, которая, кстати, была заложена в первоначальном проекте. Метлин добавил к проекту так называемые аттики – своеобразные декоративные панели, на которых иногда размещали барельефы или  скульптуры. Но не прошло и пяти лет, как ошибка Метлина стала очевидной: между аттиками и крышей скапливалась дождевая и талая вода, сырая штукатурка отваливалась, и здание приобретало неряшливый вид. Исправлял эту последнюю в жизни Метлина работу уже новый губернский архитектор П.И.Фурсов. А еще через несколько лет перестраивался фасад здания Присутственных мест, и  эта перестройка коснулась и здания архивов. Оно было еще более упрощено – были ликвидированы и крыльца с колоннами. Почему их убрали, –   непонятно. Так или иначе, внешне здание стало таким, каким знают сейчас костромичи здание  отделения сбербанка. Внутри дом много раз перестраивался под разные нужды, но тем не менее еще 20-30 лет тому назад в интерьере тогдашней сберкассы были старинные зеркала, светильники и другие детали убранства помещений давних лет. Где все это сейчас? Поискать бы в квартирах и особняках ответственных чиновников…

Но вернемся к Присутственным местам. Ошибку Метлина с устройством широкой лестницы, значительно сужавшей улицу и непрактичной (захаровские боковые входы были куда как лучше!) исправлял уже нижегородский архитектор И.Е. Ефимов. Он сделал то, что мы видим сейчас. Из шести колонн осталось четыре. Соединенные попарно, они опираются на два цоколя, под которыми проходит тротуар. Колонны поддерживают фронтон. Для тех, кто забыл: фронтон – от латинского слова фронс, что означает лоб, передняя сторона. Это – верхнее завершение фасада, портика, колоннады, обычно треугольное, где плоскость треугольника называют тимпаном, на котором размещают различного рода украшения – гербы, барельефы и т.д. Именно в  тимпане Ефимов прорезал полуокружность, которая придала портику большую легкость, а вход в здание, который прежде был на уровне первого этажа, опустился при отсутствии лестницы на уровень цокольного полуэтажа. Да и сам вход теперь оформлен полукруглым окном, окруженным имитацией тесаных камней, так называемым рустом.

Вот теперь, когда вы все это знаете, когда проследили за  творческим спором нескольких архитекторов, приглядитесь к зданию костромской городской администрации. Почему-то мне чудится в нем отдаленное сходство с Адмиралтейством, какие-то адмиралтейские мотивы. Во всяком случае, можно принять это здание как одну из репетиций перед премьерой шедевра…

Кстати, в этом месте Костромы есть еще одна маленькая перекличка, не прямая, косвенная, но все же, все же… Скульптуры на здании Адмиралтейства в Петербурге делали многие известные скульпторы, в том числе и В.И. Демут-Малиновский, да, тот самый, который позже стал автором памятника Михаилу Романову и Ивану Сусанину, памятника, установленного когда-то всего в нескольких десятках метров от здания Присутственных мест – на центральной площади Костромы.

      



                ПЕРЕКРЕСТОК ИМЕН И ВРЕМЕН


Во время  путешествия по Костроме задержитесь ещё немного возле здания присутственных мест, где расположена сейчас городская администрация. Теперь нужно только обернуться лицом к Гостиному двору,  чтобы полюбоваться удивительно красивым видом: прямо напротив – арка входа в Гостиный двор, за ней, вдали, – башня-колокольня.  Все это – на одной линии  и создает красивую картину, которую так полюбили современные фотографы и кинолюбители. Это  пример того, как разные архитекторы, делавшие проекты и строившие в разные времена, умели не только спорить и соперничать, но и увязывать свои сооружения с теми, которые были сделаны их предшественниками.

       Если пройти по так называемому Ботниковскому скверу еще несколько десятков метров, к тому углу административного здания, то там открывается вид на другую площадь. Собственно говоря, здесь нет площади в привычном понимании этого слова как свободного пространства:  здесь вся территория, кроме проходящей центральной улицы, занята зелеными насаждениями, фонтаном, памятником Юрию Долгорукому, остановкой транспорта… После установки  памятника  многие считали что для него выбрали не то место. Мол, город заложен  там, где установлен памятный камень, на перекрестке улиц Островского и Пятницкой. Конечно, правы  те, кто верен истории.
Хотя… И историю можно прочесть по-разному. Долгорукий со своей дружиной шёл с юга, с другого берега Волги. И именно стоя там, над высоким обрывом, мог выбрать в обширной панораме место, где можно заложить небольшую крепость для охраны владений. Так что в этом случае не всё так уж очевидно. Кроме того, нельзя не учитывать того, что на место, где находился старый кремль, не так часто заглядывают туристы и горожане, а здесь, на площади, место бойкое. Предлагалось, правда, и другое место: прямо напротив нынешнего въезда после моста в центральную часть города. И у этого варианта было немало сторонников. Но… Что сделано, то сделано. Уже и ребятня обжила памятник и чуть не половина костромичей перефотографировалась на фоне Долгорукого, не говоря уж о людях приезжих.

Юрий Долгорукий смотрит на поток чадящего и шумящего транспорта, проносящегося мимо. И не подозревает, что общеизвестная и часто повторяемая версия возникновения «града Костромы», мягко говоря, вызывает сомнения. Она изложена в рукописи Никиты Сумарокова в самом конце 18 века. Цитируем :

«Когда великий князь Юрий Владимирович Долгорукий (он же именуется Георгием)  …возвратился из Киева в великую Россию, тогда, желая удержать титул великого князя, построил многие города, и назвал их самыми теми имянами городов, которыми владел он во время великого княжения в Киеве. И обозревая по сему предмету удобные местоположения, избрал между прочим и то, где ныне город Кострома находится; место при устье безымянной реки, впадавшей в Волгу, ему весьма понравилось, на котором он основал город, в 1152 году именовав его Костромою, упомянутая же река в последствии название свое получила от города. И поныне именуется Костромою.
 
…от всюду к населению сего города стекалось множество народа, даже болгар, мордвы и венгров, и в короткое время зделался он великим и многолюдным городом…

…полагать можно, что именование его заимствовалось от находящегося в Ливонии недалеко от Юрьева или Дерпта замка Костр или Кострум…На котором месте ныне находится Ревель. В догадке же сей и то утвердить более может, что Ревель или прежний замок Кострум, расположен по морскому берегу, да и город Кострома в вешнее время при разлитии вод…. немало походит на приморский город» (орфография источника).

Вот такая версия. Она, к сожалению, еще иногда озвучивается, как достоверная, хотя в ней очевидны многие заблуждения, которые можно простить авторам давних времен, но никак нельзя следовать за их предположениями сегодня.

Первое: люди жили в Москве и Костроме, и в других населенных пунктах, якобы «основанных» князем, задолго, за несколько веков до его появления в этих местах.

Второе:  новый город – это населенный пункт на еще не населенной земле. Чтобы он стал городом по-настоящему, должны пройти десятки лет развития, а Долгорукому нужно было укрепить свою власть сразу, сейчас. Для осуществления своих амбиций у него было-то всего 10-15 лет, не более, если учесть среднюю продолжительность жизни в то время. И в эти сроки заложить и построить несколько новых городов?

Третье: Долгорукий не давал названия городу и, тем более, реке. Наука топонимика, изучающая происхождение различных географических названий, однозначно считает, что названия рек вообще – самые древние по происхождению и идут с времен, не зафиксированных письменной историей. Так что скорее город мог быть назван по имени реки, чем наоборот. Обратите внимание на деталь: «безымянная река». Такая полноводная и длинная река – и не имела своего названия? Нет, она, конечно же, имела имя древнего дохристианского божества – Костромы, а за этим названием и люди, жившие здесь, стали костромичами. И в свете вот таких представлений современной науки совсем диким кажется предполагавшееся когда-то перенесение с берегов Балтики имени некоего замка в Эстонии. Нет, костромичи не были «родственниками» какого-то Кострума, потому что при Юрии Долгоруком не было уже такого замка. Там были русские земли и города – Колывань, Юрьев, ставший потом Дерптом и Тарту, а вместо Кострума была там русская крепость Леденец, которая стала российским городом Ревелем и уж только потом, много лет спустя, названная Таллином, а сейчас и Таллинном.

Четвертое: Юрий Долгорукий не привлекал на костромскую землю болгар, мордву и венгров. Угро-финские племена и без того уже населяли эти земли, которые только начинали осваиваться русскими. Были, конечно, и славянские переселения, но это происходило позже.

Итак, Долгорукий города не создавал. Но ведь не на пустом же месте он слывет основателем многих русских городов? Что же он, все-таки, строил?!

Он строил… города. Парадокса здесь нет. Городом, градом в те давние времена называли все, что имело о-граду, было о-го-рожено. В первую очередь это были крепости, оборонительные сооружения. И строил их князь, обозначая границы своих великокняжеских притязаний. А ведь строить укрепления сами по себе, «в чистом поле»,  –  глупость, в крепости нужен хоть небольшой, но гарнизон. Должны же воины-«пограничники» что-то есть, где-то жить, семействами обзаводиться? Должны, если хочешь, чтобы крепко стояли они на земле и защищали ее. Поэтому удобнее всего поставить «город» там, где люди давно уже живут, где уже сложилось население, которое тоже радо было иметь защитников. Вот так и рождалась легенда о Юрии Долгоруком, основателе Москвы и прочих городов русских. А города эти вполне могут к своему возрасту прибавить как минимум по сотне лет каждый…

…Если дать волю фантазии, то окажется, что памятник Юрию Долгорукому смотрит прямо на высокую стену, которая была когда-то здесь. Она отделяла так называемые Старый и Новый города. Когда первый костромской кремль был перенесен с пересохшей речки Сулы (улица Пятницкая) вот в этот район, то его окружали, как нормальную крепость, стены, валы и рвы. И вот  перед стеной кремля и начинался город в сегодняшнем понимании этого слова – жилые дома, лавки, амбары и т.д. Все это называлось Новым  городом. Как раз перед стеной, перед валами и рвами, рядом с  местом, где стоит сейчас памятник Долгорукому, была когда-то деревянная церковь, Воскресенская. Потом появилась еще одна – Георгиевская. Не установлены даты их постройки, но в известной описи Костромы 1628 года они обозначены. Предположительно существовали они с 15 века, а территория вокруг них несколько столетий называлась Воскресенской площадью. Каменный храм Воскресения Христова был начат строительством в 1744 году, а освящен был в 1749 году. Это была невысокая, по старорусскому образцу, колокольня, имевшая по бокам как бы пристроенные крылья, сама же церковь была за этой как бы фасадной частью. С площади все это напоминало космическую ракету с хвостовым оперением, стоящую вертикально перед стартом.

Вторая церковь – великомученика Георгия Победоносца – стала каменной позже Воскресенской, в 1772-1790 годах. Как храм выглядел изначально, трудно сегодня представить. Старые фотографии донесли до нас вид этой церкви уже после того, как в тридцатых годах 19 века была предпринята кардинальная ее перестройка. Дело в том, что к тому времени уже сформировался полностью ансамбль центральной, Екатеринославской (Сусанинской) площади. Мы уже как-то говорили об этом: во всех зданиях, начиная от каланчи и вплоть до Воскресенской площади, были колонны, портики. Показалось вполне естественным, что этот ряд нужно продолжить. И к Георгиевской церкви был пристроен довольно тяжелый, мощный портал, полностью перекликавшийся с уже переделанным входом в присутственные места: четыре колонны, соединенные попарно, держат портик с таким же полуциркульным вырезом. И все это приподнято на уровень довольно высокого цокольного этажа. Лестницы были расположены с двух сторон портала.

Надо сказать, что если сама церковь в общем-то, пострадала от такого нововведения, то главная задача – сохранение образа центра города, единой архитектурной линии –  была выполнена блестяще. И сегодня, когда на доме Ботникова-Рогаткина (дом на Сусанинской площади справа от гауптвахты) давно нет колонн, когда нет Георгиевской церкви, завершавшей ряд своими колоннами, этот образ разрушен. Какое-то время Георгиевская церковь после революции еще использовалась: в церкви, носившей имя покровителя русского воинства, сделали Дом обороны, и на крыше бывшей церкви стояли два танка из фанеры и фанерный же самолет…

Воскресенская площадь называлась так с момента возникновения до времени, пока не оформилась окончательно ее соперница, более молодая центральная Екатеринославская площадь. А потом Воскресенскую площадь «понизили в звании» и стала она называться просто площадкой. И даже не площадь уже называлась по имени церкви, а сами храмы упоминались как храмы, «слывущие на площадке».

Что можно сказать еще об этой стороне «площадки»? За Воскресенской и Георгиевской церквями известные костромские купцы-домовладельцы Афанасьевы, Мыльниковы построили несколько доходных домов. Вы и сегодня их видите. Только один из них, – где расположен магазин «Аметист»  –   трехэтажный, да и то верхний этаж был надстроен значительно позже. А все  остальные  здания двухэтажные, вытянутые в ряд. Они были домами доходными, приносящими доход, то есть, владельцы изначально строили их для сдачи внаем или для размещения различных контор, лавок и т.д. Вот дом с балконом на втором этаже. Чего там только не было! После революции здесь размещался Дом крестьянина, который по сути своей оставался все теми же «нумерами», где останавливались заезжие люди…

Вот так выглядит одна сторона площади, на которой сплетаются множество разных времен и имен.  Узнав какие-то сведения об этой стороне бывшей Воскресенской площади, не забудьте обратить внимание и на другую ее сторону. Она практически полностью сохранила свой изначальный вид с тех времен начала 19 века, когда к уже построенному семейством Воротиловых Гостиному двору или, как их еще называют, к Красным рядам присоединились Овощные или Табачные ряды и Масляные ряды, занимающие всю другую сторону площади. И самое удивительное здесь то, что нигде в Костроме нет такого количества произведений выдающихся архитекторов, как именно в этом месте. Действительно, смотрите: с одной стороны отметился, как мы уже говорили, знаменитый Захаров, через улицу – Гостиный двор Степана Воротилова, внутри этих рядов – Мелочные ряды, еще одно блестящее самовыражение талантливого Фурсова. Это именно они изящно вписались в приземленность Гостиного двора  и дополнили тот самый колонный перезвон, который шел когда-то вдоль двух соседних площадей.

Классическая простота работы Петра Ивановича Фурсова, проделанной  им в последние годы бытности его губернским архитектором, еще и еще раз показывает, как совершенствовался его талант, как впитывал Фурсов все самое лучшее у своих учителей. И именно тогда, когда он стал достигать вот такой внешне простой красоты (а Мелочные ряды строились в 1830-1832 годах), появилась грязная, клеветническая, как сказали бы сегодня, «докладная записка», а по сути – донос  костромского губернатора Сергея Степановича Ланского в столицу, и произошло отстранение Фурсова от должности. Мотивы? О, за этим дело не стало. Фурсов был уволен «по неимению соответственных в архитектуре познаний… и происходящей от него малоуспешности в строительных делах». Вот так…

Петр Иванович был человеком странным. В его жизни остались еще невыясненные места. Мне приходилось читать даже, что он был, якобы, сослан в Кострому. За что? И почему до конца жизни? И если это так, то каким образом он мог стать губернским архитектором?

Удивительно жесткую, объективную и… в то же время нежную оценку этому человеку дал Алексей Феофилактович Писемский в своем произведении «Люди сороковых годов». Уж кто-кто, а он, много лет проживший в Костроме, отлично знал людей, и как прекрасный писатель чувствовал их суть. Вот как он писал о Фурсове: «…господин был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый ни начальством, ни публикой. После него в губернском городе до сих пор остались две-три постройки, в которых вы сейчас же замечали что-то особенное, и вам делалось хорошо, как обыкновенно бывает, когда вы остановитесь, например, перед постройками Растрелли».

Да-а… Для одного мировая величина Растрелли и Фурсов – в одной обойме, для другого – «неимение соответственных в архитектуре познаний»…

Но мы начали говорить о целой плеяде знаменитых архитекторов, которые «подарили» Костроме свои сооружения. Одним из них был учитель Фурсова в Академии, выдающийся русский архитектор, которого называли «певцом ампира», Стасов. Он прожил долгую жизнь, добился успеха, прошел через все ступени славы. Академик архитектуры воздвиг множество объектов в Петербурге и Москве: Павловские казармы, Преображенский и Троицкий соборы, Нарвские и Московские триумфальные ворота, знаменитые провиантские склады… Но в ту пору, о которой мы с вами ведем речь, на отзыв к Стасову поступили из провинциальной Костромы чертежи губернского архитектора Метлина. Предлагался проект овощных торговых линий. Маститый столичный архитектор немало подивился тем условиям, в которых предполагалось строить сооружение. Параллельно имеющемуся Гостиному двору было спроектировано небольшое строение, причем зачем-то сохранялись стоявшая здесь же деревянная пожарная каланча и маленькая часовня Успенского собора. Рядом проходил ров, окружавший кремль, тут же был и мост через него. Вот это хаотичное переплетение условий и удивило Стасова. Но еще больше поразило его то, что автор проекта буквально рабски последовал этим условиям, не предприняв даже попытки их изменить.

Отзыв был, мягко говоря, неблагоприятный. Стасов вежливо «разнес» проектанта, предложив, однако, выходы из ситуации. Но, увы, разгорелся конфликт, потому что губернатор Николай Федорович Пасынков был упрям и не любил, когда дело шло не по его хотению. Стасов вспылил и ответил губернатору. Те, кто хоть немного чувствует русский язык 19 века, поймет, что означают эти вежливые фразы: «…на представление костромского губернатора я ничего более в заключение представить не могу, как то только, что оно сделано, чтобы ошибку подкрепить ошибкою на месте и вместо споспешествовать благоустройству предать ее на осуждение потомству». В переводе на современный русский язык суть письма можно изложить так: «мне больше нечего сказать, кроме того, что Пасынков дурак, и вместо того, чтобы делом заниматься, останется дураком в глазах потомков».

Проект Метлин составлял в 1812 году, переписка по понятным причинам затянулась, затем сменился губернатор. В итоге Стасов представил свой проект, в который заложил  несколько неожиданных и оригинальных решений. Был засыпан крепостной ров, и здание на сваях было поставлено прямо на него. Пожарную старую вышку убрали вовсе вместе с мостом, что, кстати, подтолкнуло власти к строительству новой прямо на центральной площади. Вместо отдельной часовни Стасов предложил сделать в южном конце рядов специальную нишу, где  и разместилась часовня.

Приверженец ампира, Стасов не мог обойтись без любимых им колонн, но сделал их так, что они стали созвучны рядом расположенному Гостиному двору. Он также состыковал свой проект с имевшимся здесь одноэтажным флигелем магистрата. Стасов остроумно решил превратить флигель в своеобразное начало Табачных-Овощных рядов, надстроив второй этаж и изменив фасад дома. Сегодня мы видим дом, где размещается областная Дума, и ряды, известные нам под названием Дом книги, такими, какими их сделал Стасов.

Но продолжим маленькое «кругосветное» путешествие вокруг площади. Дом по соседству с нынешней Думой принадлежал когда-то известному костромскому купцу Виктору Солодовникову, у которого при строительстве Овощных рядов город выкупил сооружение. А вот дальше начинаются так называемые Масляные ряды. Авторство здесь приписывают почему-то все тому же Метлину. И опять это не так. Автор проекта Масляных рядов, как и во многих других случаях, был другой, а Метлин лишь по своей должности губернского архитектора наблюдал за ходом строительства.

Городская общественность в лице тогдашней Думы решила застроить всю южную сторону «площадки» очередными рядами вместо нескольких разрозненных лавок. Предполагалось, что на углу с Ильинской улицей (ул.Чайковского) будет стоять «наугольное» здание общественного назначения. Для этой цели  как нельзя более подходил типовой проект   Луиджи Руска. В послужном списке Николая Ивановича Метлина в бытность его губернским архитектором указано прямо: «1809 год. Строительство по типовому проекту Луиджи Руска здания Масляных рядов в Костроме».

Это имя мы уже упоминали в связи со зданием архивов на Екатеринославской (Сусанинской) площади. Выходец из Швейцарии, из Лугано, Руска в молодом возрасте подался в Россию на заработки и вскоре стал известным мастером. Настоящее имя его было Алоизий, но в быту его называли Луиджи или Луиз.     По его проектам были построены в Петербурге дворец Мятлевых, Кавалергардские казармы и манеж, портик Перинной линии, дома на Фонтанке, канале Грибоедова. Участвовал и руководил перестройкой таких великолепных дворцов как Аничков и Таврический… Став академиком, он не гнушался никакой работой: по его проектам были построены гостиные дворы в Киеве, Моршанске, Феодосии, принимал участие в составлении образцовых проектов для провинции.

Впрочем, справедливости ради нужно сказать, что Метлин все же сделал вклад в Масляные ряды. Помните «наугольное» здание, которое хотели заказать думцы? Так вот именно Метлин предложил это «общественное» здание разместить в центре Масляных рядов и сам составил проект как самого здания, так и его размещения. Таким образом, в число немногочисленных оригинальных работ Метлина вошел еще один объект. К богадельне, сумасшедшему дому, флигелю почтовой конторы и подобным зданиям добавился… питейный дом! Да, именно таким было первоначальное назначение этого здания.

Так вот и получилось, что Луиджи Руска и Николай Метлин «схлестнулись» дважды в Костроме: один раз на здании архивов, что находилось прямо за зданием городской администрации, второй раз – здесь, на Масляных рядах. Так или иначе русский академик архитектуры, швейцарец итальянского происхождения Алоизий Руска оставил нам в городе две свои работы.

На этом мы вполне можем закончить историю создания видимой части Воскресенской-Советской площади. Почему «видимой»? Нет, никакой мистики! Мы ведь не видим сегодня две церкви «на площадке».   Это –   на той стороне. А здесь мы «не видим» сегодня на том самом питейном доме, о котором мы только что говорили, странной на сегодняшний взгляд вывески: «Склады и музеи Костромского губернского земства». Здесь был книжный склад «Костромич», очень популярный в свое время, после закрытия питейного заведения  был сельскохозяйственный склад, а верхний этаж занимали кустарный и естественно-исторический музеи. Оба были небольшими, но давали представление о жизни губернии.
Там, где сейчас находится фонтан, вы сегодня не увидите первую водонапорную башню первого костромского водопровода, напоминавшую башню средневековой крепости. Вода подавалась по трем главным улицам города и не далее трех кварталов. Все остальное водоснабжение обеспечивали водовозы. Тогда еще из Волги можно было пить!

Если еще разок не поднапрячь зрение памяти, то через улицу, если смотреть от фонтана, между Юрием Долгоруким и зданием городской администрации мы так и не увидим еще один фонтан. В центре его была атлетически сложенная мужская фигура, эдакий Самсон. Но обнажен он был до допустимых доморощенными моралистами пределов – стоял он в трусах! Вот такое было бесстыдное и застенчивое время!

А вон там, где сейчас под лиственницами находится троллейбусная остановка и проходит бульвар, возникает из небытия еще один стоявший здесь памятник: скульптурная композиция на тему дружбы двух вождей – Ленина и Сталина. Они сидели на скамейке, дружески полуобнявшись, и улыбались друг другу…

 


                В НАЧАЛЕ ГЛАВНОЙ УЛИЦЫ


Очередное путешествие   в разные времена  Костромы можем мы начать на том самом углу бывшей Воскресенской, а потом Советской площади, где заканчиваются Масляные ряды. На этом углу, если помните, предполагалось строить общественное здание, тот самый знаменитый питейный дом, который городской архитектор Метлин решительно поставил в самый центр внимания горожан.

Здесь начинаются две улицы. Одна носит имя великого композитора Чайковского, не бывавшего в Костроме и не имевшего к ней никакого отношения. Да и на самой-то улице нет и не было никаких музыкальных заведений вроде училища или филармонии. Но мы посмотрим внимательно на начало другой улицы, центральной улицы Костромы, которая имела несколько названий, прежде чем стала называться Советской. Да и центральной-то она стала по стечению обстоятельств. Давайте вспомним легенду о тот самом екатерининском веере, который, якобы, был когда-то брошен на карту старой Костромы. Ведь от центральной его точки – Екатеринославской или Сусанинской площади расходится немало улиц, каждая из которых могла бы претендовать на звание центральной, да и Советская улица  могла бы стать главной вместе со своим прямым продолжением – проспектом Текстильщиков, что, наверно, было бы логичным, но… Сотни мелких причин постепенно выделили именно эту часть улицы и в конечном итоге она стала тем местом, которое туристы видят в первую очередь. Да и как не быть этому направлению, этой улице главной, если именно по ней нужно было ехать, чтобы попасть в большинство населённых пунктов губернии и области, именно по ней шли на поклон к губернатору и так далее. Привязанности, к тому же, очень труднообъяснимы и складываются они незаметно. Так или иначе, но улица эта, достаточно плотно застроенная после многочисленных пожаров каменными домами,  стала главной улицей.

Итак, Русина улица, которая была таковой до 1784 года. Потом она стала Кинешемской, потому что за городом плавно переходила в тракт, ведущий в этот населённый пункт на Волге. С правой стороны улицу начинает здание, не обратить внимания на которое просто нельзя. Конечно, по масштабам современного большого города этот дом – просто крохотулечка, но наверняка он не затерялся бы среди небоскрёбов, а рядом с домами   костромского центра он выглядит просто величественно – такова сила архитектурных приёмов и пропорций. Впрочем, это и не удивительно, если принять во внимание предположение о том, что этот дом построен по проекту выдающегося русского архитектора Баженова.

Василия Ивановича Баженова не нужно представлять людям, которые хоть немного знакомы с российским зодчеством. При этом сразу вспоминается знаменитое здание (первое, старое здание Государственной библиотеки в Москве), так называемый   «дом Пашкова», который, возвышаясь на холме недалеко от Кремля, по праву считается жемчужиной русской архитектуры и украшением нашей столицы. Или великолепное произведение – Михайловский замок, дворец в Петербурге… Баженов при жизни стал классиком, авторитет его был очень высок. А насчёт дома в Костроме, то, поскольку великий архитектор был к тому времени достаточно стар, появилось ещё одно предположение, что строил это здание его брат, работавший в 70-80 годах 18 столетия в Костроме. Угловой дом, открывающий нынешнюю центральную улицу, строился именно в это время. По всей вероятности, мы вновь имеем дело с явлением, о котором многим уже приходилось слышать: все крупные российские архитекторы в те годы готовили так называемые типовые проекты для застройки провинциальных городов. И даже если Баженов сделал не индивидуальный проект, не оригинальный, а типовой, то и в этом случае мы можем сказать, что Кострома украшена ещё одним творением выдающегося зодчего.

Есть, правда, и версия, что дом этот – работа архитектора Карла Клера, который тоже в те годы по каким-то причинам был одним архитектором на две губернии – Владимирскую и Костромскую. А скорей всего случилось то, что частенько случалось тогда, –  проект одного архитектора приписали архитектору, надзиравшему за строительством (вспомните историю Масляных рядов – Луиджи Руска и Метлин!).

…А дом, действительно, красив. При своих трёх этажах он выглядит куда внушительнее многих пятиэтажек. Он стоит на углу двух улиц, причём, угол скруглён, украшен шестью колоннами (мы уже как-то говорили о линии колонн от каланчи до Георгиевской церкви, здесь эта линия продолжается), над колоннами возвышается аттик, делая здание торжественно-парадным, а круглые слуховые окна, проделанные в этой декоративной стенке, облегчают тяжеловесность конструкции. По обе стороны ротонды здание раскинуло крылья. Глядя на это сооружение, никогда не скажешь, что строилось оно поэтапно, переделывалось, было даже на грани сноса. Тем не менее, оно стоит и сегодня, украшая собой центральную часть города.

В конце 18 века на этом месте были какие-то обветшавшие строения, которые решено было снести. Освободившееся место отвели под застройку. Положение у нового хозяина было солидное – помещик, надворный советник, плюс ко всему – губернский прокурор Пётр Яковлевич Казаринов.

Построили прокурорский дом довольно быстро – уже в 1788 году он «возглавил» улицу. Но жилым зданием пробыл недолго. А во владении Казаринова – и того меньше: уже в 1795 году строение вместе с землёй было выкуплено Карцовым и стало переходить из рук в руки по наследству. «Дом каменной трёхэтажной под крышей железной, под ним три лавки по лицу улицы, два каменных флигиря с протчим надворным строением» –вот как описывался дом в 1817 году.

Непременно нужно сказать несколько слов о Карцовых. Это один из древних дворянских родов – многочисленный, как большинство из них. И имеющий большие заслуги перед Отечеством. Так, один из Карцовых, служа на флоте, принимал участие в знаменитом Чесменском морском сражении, когда под командованием адмирала Грейга был уничтожен весь (!) турецкий флот. Потом Карцов сам стал адмиралом, набравшись боевого опыта, командуя отрядом кораблей и действуя совместно с Ушаковым, прославленным флотоводцем. Вот оно – ещё одно свидетельство деятельного участия Костромы в создании и боевых действиях русского флота.   Сыновья адмирала не уронили отцовской чести: оба стали генералами. Один сын воевал на Кавказе,  и на своём опыте основываясь написал фундаментальный труд по тактике, которым пользовались многие поколения военных. А другой сын во время русско-турецкой войны на  Балканах сумел со своими войсками захватить ключевой Траянский перевал и тем самым способствовал успеху русских войск. В роду Карцовых был и ещё один генерал – Павел Степанович Карцов, участник многих сражений с войсками Наполеона, завершивший поход в Париже. Кстати, именно он стал известен и совсем с неожиданной стороны – он был владельцем крепостного театра в Костроме. В общем, люди это были очень влиятельные.

У Карцовых было очень много земель и всякой недвижимости, выбор для места жилья был большой, поэтому суетное место в центре города решили отвести под гостиницу. Карцовы назвали её  «Старый двор» и  благодаря дорогому комфорту – отличному ресторану, удобным «нумерам», широким лестницам с чугунным литьём, витражами, зеркалами и бронзовыми финтифлюшками вроде ручек, шпингалетов, подставок, бра, статуэток и т.д. – гостиница стала местом пребывания «дорогих гостей» («дорогих» –   в смысле стоимости услуг) и была таковой до продажи её другому владельцу. Менялись хозяева, менялись названия, менялся общественный строй, а здание продолжало стоять на своём месте и оставалось гостиницей.

Правда, был в истории этого здания период, когда под вопросом оказалось само его существование. В 1904 году гостиница перешла во владение города. Зданию, как мы помним, было более ста лет, и назрел вопрос о его реконструкции. Вначале хотели просто пристроить крыло по Русиной-Кинешемской улице вместо имевшихся там двухэтажных флигелей и других строений. Логично было бы пристроить крыло и по Ильинской (сейчас ул. Чайковского), но, как всегда бывает, когда вопрос обсуждается толпой неспециалистов (в данном случае это была городская дума, но, честное слово, с тех пор в этом смысле мало что изменилось!), не было выработано единого мнения. Разногласия произошли и  по поводу того, в каком стиле делать перестройку. Казалось бы, вопрос простой: в том стиле, в каком здание задумано первоначально. Но нет! Рассуждения думцев в любые времена не всегда поддаются разумному объяснению. Так было и здесь – перестройку решили делать не в стиле ампир, а в модном в начале века стиле модерн. Более того – к действиям по уничтожению приступили немедленно с согласия городского архитектора Н.И.Горлицина, у которого, напомню, модерн был любимым стилем. В 1911 году стали разбирать часть дома, выходящую на Кинешемскую улицу. Потом снесли аттик на ротонде, потом – крыло на Ильинской улице. Осталась только центральная часть, да и то искалеченная…

И вот тогда-то против этого безумства невежественных думцев и талантливого архитектора, «пробивавшего» свои  привязанности, восстал герой-одиночка. Архитектор-художник, член Императорской археологической комиссии Д.В.Милев, находившийся тогда в Костроме, не стерпел такого безобразия, когда в угоду моде калечат хороший образец хорошей архитектуры. Только его решительные выступления и письма в столицу переломили настроение властей, и вскоре навершие колонн – аттик – был восстановлен, а пристройку крыльев стали делать в стиле ампир, то есть, в том, каком они и должны были быть. Уже в 1913 году (вы понимаете, откуда такая скорость, –   близился юбилей династии Романовых и визит императора!) гостиница стала такой, какой мы видим её сейчас. Годы Советской власти нисколько не изменили внешний облик здания. Ещё до революции на фасаде вместо надписи «Старый дворъ» появилась другая, непонятная: «Проводник». Потом гостиницу назвали «Центральной». Только одна малюсенькая деталь была привнесена в декоративное убранство фасада пристройки: ещё недавно, если приглядеться повнимательней, то можно было увидеть среди гипсовых орнаментов и розеток не только дату перестройки, сохранившуюся с тех времён – 1913 год, но и по соседству – серп и молот… Сейчас он – тоже уже было ставший символом определённой эпохи – поспешно заменён двуглавым орлом.


                О ЧЕМ ГОВОРЯТ МОНАСТЫРСКИЕ СТЕНЫ


Богоявленско-Анастасиин монастырь относится к тем сооружениям и историческим объектам, без посещения которых невозможно понять историю Костромы в полном объеме – со всеми ее  светлыми и темными страницами. Именно поэтому любой гость города устремляется сюда. Но мы с вами вначале не будем входить в главный храм города, а пройдем на перекресток улиц Симановского и Комсомольской и посмотрим на монастырь и прилегающую  территорию с некоторого расстояния. Отсюда начинается сквер, на месте которого когда-то стояли две церкви с неизвестной датой постройки. Обе они, как водилось тогда, были деревянными. Это церкви во имя Живоначальной Троицы и в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы. Обе они упомянуты в городской описи 1628 года, но уже вскоре, в середине 17 века на деньги купца Иллариона Постникова был здесь построен каменный Свято-Троицкий  храм. По поводу его освящения существуют разные сведения – или в 1645 или в 1650 году. И вот обратите внимание: при постройке каменных храмов очень часто новый храм как бы объединял существовавшие  до того деревянные церкви, а в этом случае все получилось по-другому: были поставлены рядом опять два отдельных храма, хотя и каменных. Введенская церковь – приземистая, вытянутая – с архитектурной точки зрения ничем особенным не выделялась. Зато Свято-Троицкая стала украшением Костромы. Две близко стоявшие церкви разделяла (или объединяла) колокольня Троицкого храма, выполненная с ним в одном стиле. И церковь, и колокольня были нарядными, праздничными, с применением старинных русских архитектурных элементов. Имелась и особенность: купола церкви были не каркасными и покрытыми металлом с позолотой, а сложенными из кирпича! И покрыты были они и шатер колокольни ярко-зеленой поливной черепицей, а это материал, не подверженный атмосферному влиянию – не окисляется, не тускнеет, не выгорает на солнце. Глазурь черепицы и изразцов, которыми была украшена вся церковь, конечно, не вечна, она тоже трескается со временем, иногда даже теряет мелкие кусочки, но она никогда не тускнеет, всегда оставаясь яркой и привлекательной. Недаром искусствовед Г.К.Лукомский говорил об этой церкви как об одной из самых красивых и своеобразных церквей не только Костромы, но и всего Северного Поволжья.

Вот эту красоту и пустили в 30-х годах 20 века на кирпичи…

Кстати, забавный штрих к портрету эпохи. Троицкая церковь выходила на улицу, которая называлась по традиции Богоявленской, а потом Ново-Троицкой. Когда же пришли новые времена и пора смены названий улиц, то мудрые руководители долго не ломали голову и назвали улицу… Чьим именем, как вы думаете? Ну, конечно же, Троцкого! Звучит ведь похоже…

В начале 15 века здесь была уже окраина Костромы и именно поэтому монастырь, предполагающий некое уединение, удаленность от мирских соблазнов, построили на этом месте. Было это в 1426 году. И основателем монастыря стал преподобный Никита Костромской. Его считают не только учеником, но и сродником преподобного Сергия Радонежского.

В те времена княжеских распрей и войн между собой Кострома, как переходящий кубок победителю, доставалась то одной, то другой стороне. А ведь были еще и нашествия казанских татар. И не успел монастырь появиться, как был уничтожен очередным набегом. Впрочем, военной заслуги в этом было мало, так как монастырь был не укреплен, все строения его были деревянными. Два храма было тогда в обители – Богоявленский и посвященный святителю Николаю. Прошло почти двадцать лет,  прежде чем здесь был заложен первый каменный храм – о пяти главах, величественный. Шесть лет строили, вкладывая все искусство, всю душу. Освятили в 1565 году – в трагическое время создания Иваном Грозным опричнины и преследования всех настоящих и вымышленных врагов престола. Монастырю в эту эпоху пришлось тоже пережить мрачные годы, потому что невозможно было предугадать, на кого падет царский топор. Так князь Владимир Старицкий, с почетом встреченный в Костроме и в монастыре, спустя пару месяцев был казнен по подозрению в подготовке к захвату власти. И сразу монастырская братия, встречавшая князя, стала чем-то вроде заговорщиков-террористов. Игумен Исайя и многие иноки были тоже казнены… Погибли и сотни костромичей. Монастырь начинал свою историю на крови.

А ведь придвинулось и Смутное время. И снова черные страницы: осада Костромы и монастыря отрядом из войск Лжедмитрия II под командованием и при участии польских войск военачальника Лисовского. Население, укрывшееся в монастыре, вместе с монахами оказало упорное сопротивление, но предатели и поляки ворвались все же на территорию и пожгли и разграбили весь монастырь. Пятьдесят четыре защитника монастыря погибли в бою. Свыше трехсот лет после этого каждое 30 декабря возносились к небу заупокойные молитвы…

Интенсивно расти и преображаться монастырь начал в середине 17 века, когда организационными усилиями игумена Герасима, почти тридцать лет управлявшего монастырем, была построена мощная каменная стена, в основание которой были собраны валуны, во множестве «прибывавшие» на костромскую землю с ледником тысячелетия назад. Сегодня в результате многих перестроек мы обычно не видим этой кладки, подходя к монастырю по улице Симановского. Но если вы пройдете вдоль монастырской стены по нынешней улице Козуева (Троцкого, Ново-Троицкой), то увидите небольшой участок этой первичной кладки. Ей уже почти четыре сотни лет, а выглядит она незыблемой, исходит от нее ощущение мощи. Впрочем, так оно и было с момента строительства – монастырь за такой стеной превращался в крепость. Такое впечатление усиливали шесть башен: четыре по углам и две – над воротами с запада и востока. И случилось то, что в истории случается часто. Когда над страной черные тучи, когда идут лихие времена, обычно на самое необходимое нет средств. Потом начинается спокойный период, восстанавливается нормальная жизнь, появляются необходимые деньги, их, памятуя прошлое, вкладывают в средства защиты, в оборону, а они, к счастью, оказываются уже ненужными. Самое плохое во всем этом то, что спокойные времена когда-нибудь все- таки кончаются, а все защитные  приспособления уже давным-давно устарели… Но это касается больше нашего времени, а не монастырей.

При жизни игумена Герасима было сделано в монастыре еще одно великое дело. Была приглашена для выполнения ответственной работы артель костромских живописцев, которой тридцать лет руководили выдающийся «изограф» Гурий Никитин и его «правая рука» Сила Савин. К тому времени они были известны по всей России.
 
Пять лет артель работала в Богоявленском соборе, отвлекаясь, правда, и на другие росписи в Москве и других городах. Они покрывали стены фейерверком фресковой живописи. Кстати, тогда же, как бы в знак окончания работ в соборе Гурий Никитин написал отдельную фреску – Смоленскую икону Божией Матери. Она была помещена на стене юго-западной башни, которая спустя полтора столетия превратилась в стоящую и поныне Смоленскую церковь. Считают, хотя это и не документировано, что проект перестройки башни в церковь составил архитектор всё тот же провинциальный гений Фурсов. Очень похоже, что так оно и было, особенно если учесть взгляд на улицу Симановского с Сусанинской площади. Это – один из самых красивых видов в Костроме: между двумя гениальными творениями Фурсова – каланчой и гауптвахтой – в глубине улицы, по самой ее оси видна белая церковка с золотым куполом. Охотно верится, что архитектору захотелось создать такую триаду, триптих. И если это на самом деле так, то за Фурсовым – еще одна большая победа.

И еще один образец высокого искусства был в монастыре. В течение очень многих лет монастырю покровительствовал древний боярский род Салтыковых. На их средства в монастыре было построено многое, они участвовали в возведении ограды, именно на их деньги приглашали Гурия Никитина и так далее. Даже построенная на их средства Никольская церковь (ныне не существующая) в народе так и называлась «Салтыковской». Многие из Салтыковых были похоронены в этой церкви. И в конце 19 века приехал в Кострому один из крупнейших русских художников Верещагин и расписал гробницы. Но, увы, и фрески Богоявленского собора, и эта верещагинская роспись до нас не дошли. Никольская церковь была разрушена, а фрески погибли во время сильнейшего пожара.

Монастырь-воин, как мы уже говорили, стал постепенно оборонительным сооружением, которое прикрывало подходы к городу. Толстые стены, бойницы в них, боевые (именно боевые!) башни… Со временем башни исчезли, одна, как мы упомянули, стала церковью, а одна из надвратных башен в результате перестройки стала колокольней вместо существовавшей при соборе простой, с одной маковкой прямоугольной звонницы. И сегодня, подойдя к монастырю, присмотритесь к колокольне. Мысленно снимите с нее шатер, уберите открытую галерею, за которой находятся колокола, –   все это построено тоже в 1864 году, – и  вы увидите тяжелую восьмиугольную башню в мощной стене, с бойницами, с зубцами, с площадкой наверху, где можно было поставить и пушки.

Были моменты в истории монастыря, когда возникал вопрос о самом его существовании. Это было при Петре I, это было при реформах Екатерины II, а в 1847 году после сильнейшего пожара монастырь вообще закрыли и даже собирались разобрать уцелевшие строения на кирпичи, и только протесты костромичей помогли отстоять памятник русской истории от  императорской немилости  …

Все, о чем мы с вами говорили, лишь небольшая часть того, что могут рассказать стены древнего монастыря.

Надо только учиться их слушать…



                ЛЕГЕНДАРНЫЙ ПАХОМИЙ  НЕРЕХТСКИЙ

\
Среди множества находящихся в храмах и в музеях   икон есть одна, которая представляет особый интерес для людей верующих и для искусствоведов, историков, для любых людей, интересующихся прошлым  костромского края. Это икона, на  которой Иисус Христос изображен в окружении всех костромских святых. По левую руку от Спасителя стоит человек, такой же, как и все остальные святые, –  ведь все они – люди, которые добились признания и долгой памяти неутомимым трудом. Одни – во славу Господа и церкви, другие – во славу Господа и Родины, третьи, как вот этот святой, –  во славу Господа и простых людей.

Звали его Пахомий Нерехтский.

Сегодня можно уже с уверенностью сказать, что в России православие обретает новое рождение. В этом процессе сплелось многое. Кроме вековых традиций и естественного желания людей верить хоть во что-нибудь сюда вплелись и мода, и желание иерархов церкви восстановить в обществе прежнее положение… Но все это – песок, на котором храм не строят. Истинный храм строится только на вере. Ни пышные праздники, ни колокола не заменят веры и памяти. Переберите имена  людей, причисленных к лику святых. Их, в общем-то, много, но народ интуитивно на протяжении многих веков отбирал лишь немногих их них, и именно их имена почитаются и сохраняются в памяти народной. О ком помнят? О  Сергии Радонежском – умнице, философе, идеологе объединения Руси. Об Александре Невском, мечом добывшим славу для русских… Это имена великие. Есть немало и других людей, более скромных делами своими, но память о которых сохранили такие же, как они, люди.

Каждый год 28 мая, в пору буйного роста трав и  белокипенного цветения черемух да яблонь, на окраину Нерехты, туда, где расположен Троице-Сыпановский монастырь, стекаются люди. Верующие и не очень, здоровые и больные, радостные и печальные, люди пожилые и молодые, даже дети. Они идут, чтобы почтить память преподобного Пахомия. Чем же заслужил такую любовь этот человек? И такую верность, потому что почитание Пахомия продолжается уже больше…  Не проскочите механически мимо этой цифры, вы только вдумайтесь!  Больше шестисот лет! Многих ли помнят спустя шесть столетий?

Жизнь людская обычно теряется в прошедших временах. Теряются сведения, факты, совершенно невозможно через века почувствовать душу человека. Сохраняются только крупицы информации. Но вот о Пахомии мы кое-что знаем благодаря совершенно невероятному счастливому стечению обстоятельств, сохранивших и донесших до нас его облик (мы еще скажем об этом), а также  из заботливо сбереженной церковной летописи и  рукописного жития. Именно на этих документах, хранившихся столетиями в церкви, основывался священник  Николай Новосельский, когда подготовил к печати в 1896 году небольшую книжечку о жизни Пахомия Нерехтского. И сегодня это практически единственный источник, содержащий сведения о его жизни и деяниях.

Жизнь Пахомия была проста и обычна. Необычен был он сам. С самого раннего детства он отличался от других детей стремлением к уединению, он не участвовал в детских играх, а больше слушал и наблюдал за людьми, за их поступками. Это поражало воображение окружающих и они называли мальчика старичком, в житии так и написано – «хождаше, аки дряхлуя». Впрочем, в этом отношении взрослых не было зла: все знали, что Яшка (его детское имя по крещению было Иаков) сын священника, поэтому не удивляло стремление мальчика к грамоте, его любовь ко всему церковному. Одолев грамоту,  он тут же принялся за изучение Святого Писания, и никого не удивило, что после смерти отца он  все больше и больше времени отдавал служению в церкви, а когда исполнился ему двадцать один год, он, с согласия матери, принял постриг в том же храме, где прошло его детство и отрочество. В честь Пахомия Египетского он получил его имя.

Началась новая жизнь, уже полностью посвященная служению Богу. На этом пути и покровителей он нашел, и высокого сана игумена достиг трудами своими монашескими. И все же… Что-то мешало ему, что-то говорило ему, что он должен круто изменить свою жизнь еще раз. И однажды он, настоятель обители, ушел, куда глаза глядят. Шли долгие скитания по родным местам, но неведомая рука гнала его все дальше и  дальше, на север, в густые костромские леса. Ему почему-то казалось, что именно там он может лучше нести людям свет веры. Он постоянно был в душевном поиске и иногда сам не мог понять: что ищет в душе своей?

Только остановился он однажды на берегу тихой речки Солоницы, возле места, которое издревле называлось Сыпаново.
 
         Была тишина, ничем не нарушаемая, плыл утренний туман… И вдруг почувствовал он почему-то, что пришел он на то место, которому будет верен до конца жизни своей, что именно этой земле он отдаст силы, душу. Как, какими словами обратился Пахомий к нерехтчанам, –   неизвестно, только вскоре слух об одиноком пустыннике, о речах его тихих и мудрых, о случаях исцеления больных разошелся по близлежащим селам и деревням, и потянулись сюда люди за утешением, за помощью, за укреплением пошатнувшейся веры.

А время-то было страшное. Не было сброшено еще окончательно монгольское иго. Разрозненная Русь разорена и уменьшается, как шагреневая кожа. Как важно было тогда слово об объединении под русскими, православными знаменами! И не случайно, хотя и не доказано знакомство Пахомия с Сергием Радонежским, он считается его учеником, –   видно, нес он людям те же идеи.

Воистину,  как и сам Пахомий, люди часто блуждают в душе своей, как в лесу. Но приходит человек – учитель, проводник, как его ни назови,–  берет тебя за руку и выводит из дебрей к чистой воде, к свету.

Нам, сегодняшним, важно понять, чем были для людей вот эти миссионеры, которые шли в необжитые углы, в новые земли, к новым народам, и помимо веры несли с собой самоотречение, великое трудолюбие, презрение к жизненным удобствам, кристальную честность, отвращение к торгашеству, которое может заполонить и душу, а зачастую и храм. Пахомий – один из таких людей. Он был весь как на ладони, и верили не столько догматам, сколько праведной жизни человека, несущего эти догматы.

Как напыщенно, вроде бы, звучит: жизнь, отданная народу русскому!  Но это – правда. Десятки, сотни таких светлых людей объединяли вокруг себя местных жителей. Они были для них всем: и учителями, и врачами, и хозяйственными советчиками. И если при этом не лукавили, не кривили душой, то как же не сохранить о таких людях память! До сих пор можно услышать легенды о чудесах, сотворенных Пахомием, о написанном им самим образе Живоначальной Троицы, о том, будто бы при создании монастыря Пахомий своим монашеским головным убором носил глину и сам насыпал огромный холм…

Что-то здесь – правда, что-то приукрашено памятью народной. Чем ближе к нашим временам, тем больше обрастают чистые родники душ, деяния и помыслы, простота древних праведников позолотой окладов, пышностью обрядов, явной надуманностью поздних легенд…

Я не раз бывал 28 мая у стен монастыря. Нескончаемый поток людей, звон колоколов, набирание воды из святого источника, хождение босиком по склонам холма и поиски трех трав, обороняющих дом от пожара… Все это – поистине народный праздник, здесь – тот самый народ, о котором мы часто забываем в своих кажущихся важными заботах, тот самый простой народ, которому так верно служил Пахомий…

Какова же была сила духа у преподобного Пахомия, если его, еще не причисленного к лику святых, вспоминали в монастыре триста лет! Уже и монастырь стал каменным, уже все вокруг изменилось, а имя его и дела его хранились в памяти людей. В 1675 году, при строительстве каменной Троицкой церкви останки Пахомия оказались нетленными и с тех пор почитаются еще более трехсот лет…

Когда я был впервые в монастыре, игумения  Алексия повела меня в ту часть храма, которая полностью пришла в запустение и,   хотя могла быть восстановлена, но настоящей реставрации уже не подлежала. На голых кирпичных стенах были видны лишь следы штукатурки… Но высоко на стене, куда мне указала игумения, сохранилась часть фрески – портрет Пахомия. И чудо здесь не только в сохранности этого образа. Дело в том, что через год после смерти Пахомия иконописец Иринарх,  знавший лично преподобного, увидел его во сне так ярко, будто старец явился живым. Художник, проснувшись, немедленно воспроизвел виденное на иконе с портретным сходством, которое подтверждали все, знавшие Пахомия при жизни. Потом, во время строительства каменного храма, образ этот был перенесен на стену в виде фрески. И вот – погибло все, вся роспись, даже опытные реставраторы ничего не могли там восстановить. Но Пахомий, хоть и поврежденный, глядел на нас со стены через века…

Странное дело: во время церковного праздника меня не оставляет молитва. Она звучит в голове независимо от моей воли, она сопровождает меня весь день: «Еще молимся о богохранимой стране нашей и о спасении ее»… Люди вокруг вспоминают чудеса, которые уже после смерти совершил Пахомий: и исцеления, и  спасение от пожаров, и помощь в холерные годы…

        А мне все кажется, что главный свой подвиг Пахомий совершил еще при жизни – беззаветным служением людям, своей Родине.Это потом легендарный замечательный человек как днище корабля ракушками  обрастает мелкими легендочками и просто суевериями и люди старательно трижды поднимаются  босиком по крутому склону, выливают себе на голову и за пазуху воду из родника… И все это связывают с именем Пахомия, который при жизни и лечил людей по-настоящему, и спасал от реальных бед без придуманных чудес. Спасал Верой, Надеждой, Любовью. Служил Богу, служил России, служил народу русскому.

А люди все прибывают и прибывают. Что двигает ими? Память? Вера в Бога или святого Пахомия? Или надежда на чудо?

28 мая, в день ангела преподобного Пахомия, сопровождает меня и песня. Из наших времен, прекрасная песня Бориса Гребенщикова:
Серебро господа моего, серебро господа,
Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?
Серебро господа моего, серебро господа…
Выше звезд, выше слов, вровень с нашей тоской…

…Вы уезжаете из Нерехты, а следом доносятся из храма  слова, которые произносятся только в этот день:

«Радуйся, преподобный отче Пахомие, иже в пустыни Троице пречестен храм создавый. Радуйся, яко Бог тебе показа наставника области града Костромы! Радуйся, хвала и утверждение месту, нарицаемому Нерехта! Радуйся, преподобне Пахомие, молитвенниче о душах наших!»

И долго ещё вы будете помнить мудрые слова, сказанные по другому поводу, но будто о Пахомии Нерехтском:
               
        «Аще мужа свята житие списано будет, то от того польза велика есть и утешение вкупе и списателем, и сказателем, и послушателем». Епифаний Премудрый  


                НЕИСТОВАЯ БОЯРЫНЯ

На правом берегу Волги напротив Костромы есть место, где открывается с крутого берега, пожалуй, лучшая панорама  города. В солнечный день видны на другом берегу мельчайшие детали, блестят купола церквей, а если в этот момент ещё по реке пройдёт белым лебедем пассажирский теплоход, картина – незабываемая! И эту красоту только подчёркивает тишина возле красивейшей церкви…

Заволжье присутствовало в истории Костромы всегда, хотя официально вошло в городскую черту не так уж давно. Но вот именно здесь, где мы с вами остановились, люди селились ещё в каменном веке! Им не грозило затопление паводками из-за высоты крутояра, здесь поблизости били великолепные родники, здесь была практически неисчерпаемая рыбалка, в лесах бегало зверьё, –  что ещё нужно хорошему человеку? Странное совпадение, да и совпадение ли: археологи называют места стоянки древних людей городищем, термин у них такой. А село, которое сотни лет простояло здесь, на этом же месте, тоже называлось Городищем! Причём, называлось ещё тогда, когда и археологии самой, в современном представлении, не было.

Здесь, на этом месте, можно говорить об основании самой Костромы, потому что по простой логике Юрий Долгорукий должен был подойти в эти края с юга, именно на этот берег великой реки. И оценить местность для основания крепости он мог только отсюда, с высоты…

А храм, действительно, красив. Красив отовсюду, со всех сторон, вблизи, издали. Несмотря на древность, на долгие годы запустения, сегодня храм выглядит молодо в своём бело-зелёном убранстве, в кованых решётках, узорчатых воротах, оградах. От церкви просматриваются и Волга, и река Кострома, и на месте их слияния – Ипатьевский монастырь. А сама церковь словно плывёт над вечным покоем…

История строительства этой церкви связана с очень важными событиями в России, с очень известными именами. Речь идёт о так называемом «расколе» в православной церкви, когда она доказывала свою правоту (никого из раскольников, впрочем, не переубедив при этом) весьма жестокими методами. А Костромская губерния… Так уж получилось, что время от времени она становилась оплотом раскольников разного уровня. Со второй половины 17 века и позже эти события волновали всю Россию и отражены во многих произведениях литературы и искусства. И если вы хоть однажды видели замечательное полотно великого художника Сурикова «Боярыня Морозова» или хотя бы репродукцию, то вы никогда не забудете горящие гневом и истовой верой глаза боярыни и её воздетую к небу руку с двумя перстами. Пойти на смерть во имя веры – это всегда достойно уважения, но «правильная» церковь при помощи государства и его руками уничтожила конкурентов физически, даже не пытаясь найти компромиссное решение. Позднее, впрочем, оно всё-таки нашлось, и сегодня церковь православная худо-бедно сосуществует с церковью старообрядческой, но сколько же замечательных людей погибло за право по-своему служить богу! Был сожжён заживо протопоп Аввакум – один из выдающихся философов, блестящий ум, личность, в которую верили сотни тысяч, если не миллионы людей. Он был ярым противником сращивания церкви и государства, гневно протестовал против реформ патриарха Никона, которые перестраивали церковь в некое подобие чиновничьего аппарата. Казни, пытки, сожжение старообрядческих скитов вместе с живыми людьми армией и репрессивным аппаратом с одобрения и подачи верхушки православной церкви – всё это было, из истории слова не выкинешь.

Боярыня Морозова была одной из самых ярких последовательниц Аввакума. Она тоже была уничтожена. Не костром, правда, а более «гуманно» –  тюрьмой, голодом, пытками. Но никонианцы добились обратного результата: в глазах народа она осталась человеком, погибшим за истинную веру. Это, кстати, отчётливо видно на картине Сурикова: очень мало на ней людей злорадствующих, торжествующих, победительных. Есть персонажи просто любопытствующие, но в большинстве – сочувствующие, жалеющие, сострадающие…

Так кто же она – боярыня Морозова? И какое отношение имела она к Костроме?

Городище долгое время принадлежало известному роду Апраксиных. Потом село перешло к Троице-Сергиеву монастырю, потом ещё в одни руки.  В первой половине 17 века село приобрёл один из двух братьев Морозовых – Глеб Иванович. В то время он и его брат Борис были одними из самых богатых людей в России. Приобретение это принесло (или так совпало) Морозову несчастье: в 1649 году скончалась его жена – княжна Авдотья Алексеевна, с которой он прожил долгие тридцать лет, не нажив, впрочем, потомства. Ещё одно совпадение было в том, что детей не было и у его брата, поэтому, овдовев, Глеб Морозов, перешедший в разряд пожилых по тем временам людей (ему уже «стукнуло» пятьдесят), озаботился срочной женитьбой, чтобы был наследник, которому можно передать всё богатство. У Морозовых от идеи  до её осуществления срок всегда был небольшим, поэтому Глеб Иванович сделал предложение дочери знатного придворного Феодосии Прокопьевне Соковниной. От таких предложений не отказывались, и в том же 1649 году юная Феодосия (ей было всего 17 лет) стала боярыней Морозовой. И именно тогда же, не надеясь, по всей вероятности, полностью на собственные силы в деле производства наследника, Морозов заложил в Городище Христорождественский храм. Вот этот самый, возле которого мы остановились.

Если вы хоть немного знаете Кострому, то сейчас вы должны были удивиться, потому что костромичи называют эту церковь храмом во имя святого пророка Божия Илии на Городище. Но изначально церковь называлась именно Христорождественской и выглядела она совсем не так, как сейчас, хотя и была первым каменным храмом за Волгой. Все остальные церкви были тогда здесь деревянными.

Надо отметить, что такой щедрый дар не остался без последствий: уже на второй год брака, в 1650 году, у Морозовых родился наследник – Иван Глебович! Через пару лет было закончено и строительство храма. Он тогда был пятиглавым, с трёх сторон охватывала его галерея, а с северной и южной сторон были два придельных храма. Один – во имя пророка Илии, а северный – во имя преподобномученицы Феодосии девы Константинопольской (понятно, –  почему).

Опустим подробности жизни Феодосии Морозовой, упомянем лишь о том, что когда протопопа Аввакума сослали (вначале только сослали), то переписывалась она с ним, и мысли из этой переписки распространялись по всей округе. Усадьба Морозовых становилась идейным центром старообрядчества. И не случайно гибель Аввакума, Морозовой и других подвижников старообрядчества привела к его усилению. После смерти Феодосии Прокопьевны началось паломничество в Феодосиин придельный храм. В таких случаях власть предержащие во все времена поступают по одному рецепту: борются не с идеями, против которых бороться у них нет ни желания, ни возможности, а с тем, что эти идеи окружает. Вылавливают «самиздат», бульдозером проходятся по выставке художников, подвергают остракизму произведения писателей и их самих… В данном случае церковные чиновники, действуя вместе с государством, поступили идентично: остановили в храме службы – для ремонта, только лишь для ремонта! А через некоторое время Феодосиин придел был снесён вообще, чтобы и потомкам следа не оставить, стереть память о прекрасной, искренне веровавшей  женщине только за то, что она верила в бога по-своему, не так,  как пытались ей диктовать…

Сегодняшний вид церкви значительно приблизился к первоначальному. За несколько лет была проведена реставрация храма, многие его разрушенные части были восстановлены, и сейчас он, как и в прежние времена, вновь стал украшением города. А вот от усадьбы Морозовых и последующих владельцев не осталось и следа – ни домов, ни служебных помещений, ни хозяйственных построек. Хотя, по дошедшим до нашего времени сведениям, усадьба была очень богатой, подстать владельцу.



 

        Вспоминайте эту историю почаще, когда говорится о толерантности и о веротерпимости. Не переносите в наши дни замашки мрачного средневековья. Впрочем, насчёт «мрачного»  – это тоже перегиб. И в те времена появлялись люди, которые несли с собой свет и радость, и в те времена нередко создавалось что-то несущее с собой что-то возвышенное, делающее душу выше, чище. Вот об этом – наша следующая история.


                ЗАПОКРОВСКОМУ ПОКЛОНИМСЯ

Когда-то вдоль Волги тянулись дремучие леса, настоящие дебри, здесь в более поздние времена кончалась Кострома, здесь был посад, населённый мастерами по выделке кож,   располагалась ямская, т.е. почтовая слобода, а ещё чуть подальше по течению реки – и татарская слобода. Здесь, недалеко от нынешнего пешеходно-транспортного моста, стоит удивительный храм. Удивительный – не только потому, что красив на удивление. Дело в том, что в истории этого храма, в судьбах людских, с ним связанных, много интересного, поучительного, загадочного… Но вначале мы с вами отойдем от  храма на достаточное расстояние просто для того, чтобы полюбоваться этой церковью, которая, по оценке очень многих людей – не только специалистов – является украшением Костромы. Называли её даже ярким драгоценным рубином в архитектурном облике города.

Она, действительно, празднична, нарядна. Когда видишь её впервые, то сразу вспоминается  храм Василия Блаженного в Москве, церковь Спаса на Крови в Петербурге – тоже будто вышедшие из сказок, из снов о прошедших временах. И дело тут не только в пестроте раскраски, цветовой  гамме этих храмов. С  первого взгляда они кажутся очень сложными в своей конструкции – множество маковок, шатров, других деталей создает впечатление не застывшей четкой формы, а как бы движения вверх, к небу. Но это обманчивое впечатление. При внимательном рассмотрении с  удивлением обнаруживаешь, что все эти сооружения подчинены строгим законам, в них есть свой внутренний ритм и… простота! Да, простота, не замечаемая сразу, с первого взгляда.

И вот теперь давайте посмотрим уже вторым взглядом. Мы с вами стоим на съезде с автопешеходного моста и видим отсюда, что церковь Воскресения на Дебре  (это – официальное её название), а точнее – центральная её часть, представляет собой практически куб, окружённый в нижней части по периметру галереей, в которую ведут три входа. Центральный вход вынесен  довольно далеко от самой церкви и представляет собой отдельное архитектурное сооружение с арками, воротами, тремя шатрами над ними, украшенными маленькими главками, множеством деталей, в том числе и в виде кокошников, традиционных русских головных уборов, издревле вошедших в русскую архитектуру.

  Надо сказать, что вот этот стиль принимается далеко не всеми, как в архитектурно-искусствоведческом мире, так и в церковных кругах. Никогда не забуду, как в 50-ых годах стояли мы в тогдашнем Ленинграде с искусствоведом у храма Спаса на Крови. Тогда город ещё недалеко ушел от блокады, но храм уцелел и был буквально праздником для глаз. Я замер, я тогда ещё никогда не видел ничего подобного, а искусствовед в это время говорил о псевдорусскости, о том, что храм выбивается из общего стиля города, и о том, что церковь эту нужно вообще… снести! Это, кстати, вам иллюстрация  к  навязанному сегодня мнению о всесилии и своеволии  властей в недалёком прошлом. Принято считать, что гонения на церковь начинались с самого верха, шли  везде и всюду чуть ли  не от Политбюро и лично Сталина. Нисколько не стремясь обелить то, что было на самом деле, смею всё же напомнить, что  люди на том самом «верху» были далеко не богами и  уж  по  крайней мере не были в большинстве своём энциклопедистами, знавшими всё обо всём. Напомню тем, кто этого не знает или делает вид, что не знает, о традиционно-сложившейся тогда форме решения подобных вопросов. Предварительно не сверху, а снизу по решению местных чиновников организовывались письма трудящихся, отобранные на том же уровне и иллюстрирующие необходимость принятия того или иного решения. Потом  дело перепоручали специалистам: изучите и доложите. А специалисты – образованные учёные мужи – подводили базу к решению вопроса в нужном направлении. Церкви ведь не Сталин закрывал. Они закрывались и уничтожались решениями местных властей, желающих выслужиться перед властью верховной. Кстати, я знаю немало примеров из недавней истории Костромской области, когда  протестующие прихожане добирались до Москвы, и  решение о сносе церкви отменялось. А сегодня очень удобно свои давние грехи свалить на Сталина или кого-нибудь ещё – у них там и  без того грехов  хватало, пусть и этот на себя примут… А насчет учёных мужей – ещё один пример. Решение о сносе храма Христа Спасителя в Москве было принято  и храм был взорван после «авторитетного и высококвалифицированного» заключения самых известных в то время архитекторов, «светил» с академическими и прочими высокими регалиями. Кто из сегодняшних высоколобых демократов вспоминает об этом?

Но! К счастью, чаша сия миновала многие   памятники, и сегодня, как и прежде, церковь Воскресения на Дебре называют жемчужиной Поволжья.
 
Прежде чем мы подойдем поближе, обязательно надо  напомнить вам, что на этом самом месте почти четыреста лет(!) стоял другой храм, деревянный, построенный (по преданию) во второй половине  13 века сыном великого князя Ярослава Всеволодовича костромским князем Василием Ярославичем Квашней. Когда князь строил эту церковь, кругом ещё стоял лес, люди ещё только-только стали осваивать эту территорию. Посад же здесь начал формироваться только с 15 века. Церковь за время своего деревянного существования, видимо, не раз перестраивалась, достоверно мы ничего об этом не знаем. Только в писцовой книге Костромы за 1628-30 годы можно увидеть запись: «церковь древяна, верх шатровой, Воскресенье Христово, да вверху предел Христовы мученицы Екатерины»…
И  вот примерно в то время, когда делалась эта запись, жил в Костроме купец, торговец кожами, как тогда говорили и писали, – и  «лутчей человек Кирилко Григорьев  сын  Исаков». Входил Кирилл Исаков, между прочим, в состав московской Гостиной сотни, т.е. в число ста лучших российских купцов.

Когда мы говорим о давних временах, то почему-то представляем их до предела простыми и даже примитивными. Но вот вам факт: костромской купец для выделки кож заказывал краски… в Англии!  И это,  обратите  внимание, задолго до Петра и его реформ, до распахнутого окна в Европу! Более того: как мы сейчас убедимся, связи эти торговые были обширными, доверительными, сопровождавшимися деловой перепиской! Вот такой размах, такие коммерческие отношения!

Однажды случилось невероятное: получив очередной заказ, Кирилл Григорьевич стал вскрывать бочонки с краской, и в одном из них вместо краски оказались… золотые монеты! Легенда гласит, что честный «лутчей человек» Исаков послал запрос: что делать с золотом? Через какое-то время пришел ответ, смысл которого сводился к тому, чтобы деньги были употреблены на доброе дело. В наше испорченное время восемь человек из десяти и спрашивать ни о чём не стали бы, а сразу же пустили бы  деньги на доброе дело посещения Сейшельских островов, сооружение терема где-то в Италии и т.д. А вот Исаков, скорей всего, такой запрос посылал. Но золото, по всей вероятности, не принадлежало отправителям, попав в партию товара случайным образом, и честные же английские купцы вполне могли дать такой ответ.

          Исаков остался порядочным до конца: все деньги он пустил на сооружение каменного храма на месте деревянного. Вот что значили для торгового человека его слово и доброе имя, репутация. Исаков настоял на том, чтобы в новом храме сохранился Екатерининский придел (или «предел», как писали раньше), который был в деревянной церкви, потому что мать Кирилла звали Екатериной. Родных людей Исаков увековечил в другом приделе – Трёхсвятительском, во имя  Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста (Григорием звали отца, два других имени носили родственники). Себе он оставил лишь право быть похороненным в подклете (основании) церкви, что и было сделано, когда  Исаков, не дождавшись конца строительства и не увидев  своего детища во всей красе, скончался. На помин его души брат Исакова пожертвовал церкви напрестольный серебряный крест… Это – один из сюжетов о людях,   связанных с историей  этого храма. О других мы ещё поговорим, а пока подойдем поближе, постоим перед Святыми воротами.

Обратите внимание на резные медальоны, которые на профессиональном языке архитекторов и искусствоведов называются клеймами. Тончайшей резьбой по  камню изображены на них лев, единорог, сирена, неясыть пустынная, двуглавый орел… Вас не удивляет странное сочетание реальных животных с существами, никогда не жившими на земле? Но это – обычное явление для тех времен. Представления о мире складывались из рассказов путешественников, странников, купцов, которые были не прочь иногда и … приврать. Уж на что известно «Хождение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина, но и в его записях помимо ценнейших свидетельств о реалиях мира содержатся сведения и совершенно фантастические (правда,  в таких случаях он честно сообщал: «сказывают, что…»). В разных старинных книгах фигурируют рыбица ехидния, рыба многоножица, рыба фока, птицы феникс и зегул. На одной из икон, известных специалистам, изображены, наряду с баранами, зайцами, лисами, обезьянами, –  грифон, единорог, василиск, аспид,  китоврас, крылатый  змий, птица сирин и так далее.

А теперь глянем на галерею, окружающую церковь. Вам не показалось чрезмерным обрамление  обыкновенных, в общем-то,      окон в галерее? Тяжелые, как бы гранённые кубышки-колонны по сторонам каждой пары окон, двойные арки над ними, сложная кладка, клейма… А теперь попытайтесь представить эту галерею без   окон,  с  открытыми   проёмами.  И  сразу  всё становится на место. Богатая, красивейшая открытая галерея, сквозь проёмы которой были когда-то видны изумительные  росписи, их мы с вами тоже увидим позже, –   такой она была в самом начале, такой была задумана. И когда почти через сто лет заложили проемы кирпичом и сделали окна, то во многом нарушили красоту этого храма. Что ж, такие истории бывали не только в наши времена.

Но всё это было позже, в 18 веке, а поначалу храм воздвигался с трудностями. Сначала был освящён Трёхсвятительский придел, это произошло в 1650 году, а два года спустя – и вся церковь. Кстати, любопытный факт: в середине 17 века на средства богатых прихожан, дополненные деньгами прихожан победнее, в России строилось много церквей. Это был знак  более или менее спокойных времён, наступивших с приходом к власти династии Романовых. Строить каменные церкви было почётно, это было престижно. В Костроме практически одновременно с церковью Воскресения на Дебре была построена ныне не существующая  церковь Троицы. Средства выделил другой  «лутчей человек» –   Илларион  Постников.

Кроме строительства самого здания при возведении любой русской церкви много работы было по украшению её, оснащению, росписи. Работали иконописцы, трудились художники, занимавшиеся росписью стен и куполов, своё мастерство демонстрировали резчики и кузнецы. Работали обычно артелями, где чётко распределялись обязанности.    Распределение шло отнюдь не по родственным причинам, не по знакомству, даже не всегда по возрасту. Старшим артельщиком становился самый способный, самый талантливый, самый опытный, которому остальные подчинялись беспрекословно. Строгая иерархия  царила во время работы. Мастерам не нужен был руководитель-чиновник, старшим становился лучший по профессии! Поневоле задумаешься: вот бы нам, в наше время, так! Поменьше стало бы менеджеров и топ-менеджеров, умеющих торговать, перепродавать, урывать свою выгоду, но ничего, кроме этого, не умеющие делать сами!

Храм Воскресения расписывался семь лет. Чтобы понять, что быстрее эту работу выполнить было невозможно, мало наружного осмотра, недостаточно знать, что здесь стены были расписаны так называемым «бриллиантовым рустом» и «травами» (Для тех, кто не знает: «руст» в стенописи – это   такие расчерченные на стене прямоугольники с диагоналями, где каждый образовавшийся треугольник был другого цвета. Поставленные в ряд, они имитировали  каменную кладку с  пирамидальной  огранкой. Сейчас такую раскраску можно видеть не только в храме на Дебре,  но    и на стенах палат бояр Романовых в Ипатьевском монастыре, хотя там такая раскраска – приобретение гораздо более поздних времен). Чтобы по-настоящему ощутить масштаб работы художников-стенописцев, нужно войти в храм и увидеть их творение.

И, наконец, до того, как мы продолжим знакомство с церковью, обратим внимание на  то, что у храма нет колокольни. Вы скажете, что  рядом стоит новенькая, только что восстановленная звонница, но это лишь пример иллюзий и ошибок. Колокольню восстановили, но она не имеет никакого отношения к Воскресенскому храму, она принадлежала другому храму – Знаменскому, который прежде назывался Георгиевским. Какие-то остатки этого храма сохранились, но восстановили только колокольню. Георгиевская церковь строилась сразу после Воскресенского храма. Они настолько воспринимались единым целым, что в 1878 году была построена общая ограда, которая после разрушения Георгиевской-Знаменской церкви тоже была бессмысленно уничтожена местными властями и стала наполовину короче.

  Церковь Воскресения на Дебре специалисты относят к категории так называемых «посадских» храмов. В посадах – фактически, городских окраинах – жил народ в массе своей ремесленный, трудовой и небогатый. А поскольку считалось, что стенные росписи в церквях были своеобразным религиозным учебником для неграмотных, несведущих в тонкостях религии людей, которым постоянно, при каждом посещении церкви, нужно было напоминать ключевые моменты вероучения, то росписям на библейские и иные религиозные сюжеты придавалось особое значение.

И вот они – фрески. Большая часть их разместилась на основной стене храма,  на стороне, выходящей в галерею. Напротив них (мы уже знаем, что там были колонны и открытые проемы) старинных росписей нет, есть только фигуры святых, появившиеся значительно позже. Прежде всего взгляд поражает великолепие главного входа в храм: обрамленный с двух сторон фресками Софии Премудрости Божией и Спасителя, он удивляет тонкой работой резчиков и кузнецов. Цепи в виде металлических веревок, следы ударов молота на створках дверей создают ощущение вечности, незыблемости, надёжности. Но, задержавшись здесь, мы всё же  пойдем по галерее направо, свернем за угол и…

  Вот тут начинаются первые «открытия», которые мы с вами сделаем. Здесь находится Екатерининский придел, который был ещё в  деревянной церкви. Тут же, естественно, размещена   икона святой великомученицы Екатерины, которая, по предположению исследователя Сергея Демидова, была  тоже ещё в деревянном храме и была написана в конце 16 или в начале 17 века, то есть, ей никак не меньше четырехсот лет!

А фрески в этом месте галереи как бы иллюстрируют Библию в той части, где  говорится о сотворении мира и человека, о грехопадении. Все они расположены в канонической последовательности, мы видим и отделение тьмы от света (« Да будет свет!»), и создание тверди земной и тверди небесной, сотворение трав, деревьев… Но уже первая фреска в этом ряду заставляет призадуматься тех, кто хоть немного знаком с Библией. На ней изображено сотворение… небесных сил. Но ведь в Библии нет ни слова об этом! Это наглядный пример изобразительного  толкования Библии, очередная попытка объяснить людям то, что можно принимать, но понять невозможно: триединство Бога. И на вопрос: «Кто же сотворил Творца?» церковь отвечала, отходя от Библии, новым изобразительным каноном, где в одной фреске или иконе были изображены Бог Саваоф, Спас Эммануил и Святой дух в виде голубя в момент создания сил небесных.

Здесь стоит  сказать о том, что росписи в этом храме и не только в этом зачастую в каких-то деталях основывались на неканонической литературе, на так называемых апокрифах. А что такое апокриф? Когда-то, на заре христианства, верующие сталкиваясь с неясными местами в священных книгах, задавали вопросы проповедникам, на которые нужно было отвечать. Религиозные философы обдумывали эти вопросы, находили ответы, которые им казались убедительными, записывали их в книгах. Слово «апокриф» в переводе довольно приблизительном означает тайну, доступную только посвящённым. То есть, это было толкование  священных текстов. Но потом из множества толкований   (ведь сколько людей, столько мнений) стали рождаться учения, которые уводили христианство в разных странах и в разные времена в разные стороны.  И тогда, в частности, православная церковь, борясь с ересью, запретила практически всю апокрифическую литературу.

Вы скажете: а как же росписи? В том-то и парадокс: иногда объяснить   каноническое  можно  было  лишь   неканоническими способами. Да и росписи делались тогда, когда борьба с ересью в России не достигла ещё предельного накала.

Описывать произведения художников – занятие во все времена неблагодарное. Их просто надо видеть. Поэтому мы с вами постоим возле фресок молча, восхитимся их непосредственностью и чистотой стиля.  Подумайте: тогда, когда делались эти росписи, в мире было много художников, писавших картины и рисовавших, вдохновляясь религиозными сюжетами. Все они – и художники Возрождения, и Альбрехт Дюрер с его серией работ, иллюстрирующих «Апокалипсис», –   были  совершенны в рисунке, они приближались к натуре, порой достигая фотографической точности. А здесь – удлинённые фигуры, искажённые пропорции, плоские лица… Что это? Неумение рисовать? Пачкотня неграмотных мазил? Может быть, художники-изографы просто не могли изобразить «живоподобно» окружающий их мир? Нет, это точно не так. Иногда даже на фресках, искажающих пространство и реальность, мы встречаем такие  детали, изобразить которые, кажется,  под силу только реалистам. И, тем не менее, они, те древние художники, рисовали, не раболепствуя перед натурой. Они шли от сути изображаемого: «высокое», «святое», «злое», «праздничное», «страшное»… И ещё одна ситуация диктовала именно такое восприятие мира. Это не секрет, об этом знают и сегодня все скульпторы, художники-монументалисты, архитекторы: чтобы голова высоко стоящей скульптуры казалась снизу нормальной, ее нужно сделать чуть-чуть больше размерами, исказить пропорции. А если это изображение на плоскости, уходящей высоко вверх, а если рисунок делается на изогнутой поверхности купола или арки, –   то тем более нужно отрываться от наброска на небольшой плоскости и отдаваться чутью, вкусу, таланту, которые подскажут правильный путь. Именно потому по сей день восхищаются этими фигурами современные люди, художники, в совершенстве владеющие техникой живописи и рисунка. Потому рисовавший подобные искаженные, плоские фигуры   Нико Пиросмани считается гениальным грузинским художником. Потому нынешние художники, очень многие, применяют приёмы тех времён.

Видимо, что-то у нас в голове так устроено, что точное подобие нам неинтересно. Нам хочется видеть в художнике личность со своим взглядом, своим миром. А что касается росписей, то это тоже свой взгляд, это другой мир со своими, строго регламентированными правилами. Вы можете этот мир принимать или не принимать, но сам он от этого не становится менее прекрасным. И если вы его не понимаете, то, может быть, стоит дорасти до него?

Вообще-то, если говорить строго, то все росписи делались обычно для прихожан одной, конкретной церкви. У людей редко была возможность уловить разные почерки разных художников, они привыкали к этой росписи в этой церкви, и поскольку изографы работали обычно одной артелью, бригадой, с одним запевалой-мастером, прихожане привыкали именно к  их  манере письма.

Это только искусствоведы, специалисты могут обозревать разные направления, стили, эпохи, сравнивать разных художников, писавших одинаковые сюжеты. Простой люд такой возможности не имел («не имел», в прошедшем времени, –   потому что сейчас любой человек в библиотеке или в Интернете может  при желании получить любую обзорную информацию).

Впрочем, оговорюсь. Обычно не имел. Но вот в церкви Воскресения на Дебре была и есть возможность увидеть одновременно результаты работы по меньшей мере двух выдающихся мастеров своего дела. Так уж получилось, что во время росписи этой церкви сошлись два известнейших мастера – Гурий Никитин, о котором  мы уже говорили, и Василий Ильин Запокровский.  Прежде им доводилось работать в одной артели, более того: многие считают, что именно Василий Запокровский был учителем Гурия Никитина. Но здесь, несмотря на артельность, каждый из них выступал как самостоятельный художник, взяв на себя определенный участок поверхности стен и чётко разделённые по согласованию сюжеты. Поэтому, пройдя вдоль галереи от Екатерининского придела к Трехсвятительскому, вы полюбуетесь сначала произведениями Василия Запокровского, а затем – Гурия Никитина.

Вы знаете, внимательное разглядывание этих росписей вас, как и любого человека,  унесет из реальной повседневности в удивительный мир древних преданий, и каждый может увидеть в этих фресках помимо общеизвестных сюжетов что-то такое, что было вложено художником. Но в этот момент заметишь это только ты, потому что художник обращается к каждому человеку в отдельности, он как будто только для тебя спел эту песню…

Дни Творения. Они написаны (каждый из Дней)  отдельными законченными картинами, даже заключёнными в своеобразные рисованные рамы. Отделение тьмы от света, небес от земли, создание суши и моря, трав, деревьев и плодов, светил небесных, птиц и рыб – все они мало чем отличаются друг от друга. Центральная фигура Саваофа переходит  из сюжета в сюжет практически без изменений, меняются лишь поза и необходимые по сюжету детали. День Творения шестой –  сотворение человека – вначале кажется построенным по тому же принципу. Но нет! Сходство лишь внешнее. Во-первых, здесь в одной «картине» совмещены два сюжета, в Библии разделенные временем: сотворение Адама и сотворение Евы. Здесь всё это выглядит, как два кадра кино, наложенные друг на друга. То, что называют «двойной экспозицией». Правда, отчетливо видно, что первично, по мнению художника. Сотворение Адама: фигура Саваофа перекрывает такую же фигуру бога, создающего Еву  рядом с лежащим Адамом. Обратите внимание – бог и в том и другом случае не бестелесен, как в предыдущих Днях.  Он реально движется – наклоняясь к Адаму, протягивая руку к Еве. Да и ниспадающие его одежды написаны более конкретно, более по-земному… Что хотел сказать этим художник? Выделял этот День, как День особой важности? Хотел приблизить древнее предание к зрителю?..

Скорее всего – именно второе.  Этот медальон, где впервые появляется движение событий, времени, стал как бы переходным к последующей библейской истории. В самом деле – создание природы и  всего мира простому зрителю трудно представить конкретно, зримо. Это, всё-таки, умом постичь невозможно. А вот реально лежащих, например, на земле людей каждый зритель видел в своей жизни. Это  ему ближе и знакомее. Это уже окружающая человека жизнь. И она изображена уже другим способом. Под медальонами Дней Творения события разворачиваются как бы лентой во временной последовательности: бог благословляет Адама и Еву в раю, грехопадение у древа познания, изгнание из рая… Открытый много веков назад принцип последовательного изобразительного рассказа обернулся в двадцатом столетии… да, да, примитивным комиксом, как это ни парадоксально!
Мы уже говорили об элементах апокрифов, внесённых художниками во фрески. Но кроме того в какие-то моменты создается впечатление, что авторы спорят с установившейся традицией. Сами посудите.

Принято считать, что изгнанные из рая Адам и Ева раскаивались в грехе и горевали. Вот и замечательный исследователь этих  фресок  искусствовед  Альберт  Васильевич Кильдышев  в своей прекрасной книге   оказался в плену традиции и не увидел того, что изобразил художник на самом деле. Он пишет: «Ева с видом глубокой скорби прижала руки к груди, Адам в отчаянье закрыл голову руками»… Ну, что ж, руки, прижатые к груди, это, действительно, жест раскаяния, извинения, что уж говорить о закрытой руками голове. Но весь фокус заключается в том, что ничего этого нет на фреске! Вглядитесь повнимательнее: Ева не прижала ладони к груди, а наоборот – держит их ладонями вперед! А это уже жест отталкивания, отрицания, несогласия! И Адам на фреске не хватается за голову, а поднял их кверху. Посмотрите на кисти рук. Они даже не в положении мольбы, просьбы о прощении. В жесте есть что-то такое, что можно перевести на  общепонятный язык словами: ах, да отстаньте от нас! Ещё раз взгляните на фреску: Адам ведь просто отмахивается –  не от бога, нет! – от изгоняющего их из рая архангела. И нет особой скорби на лицах, не плачут первые люди, как описано в книге Кильдышева. Кажется, что Ева даже улыбается! Нет, они не раскаялись. Если бы прародители наши покаялись, разве было бы столько греха в нашем мире? Вот такие, возможно, мысли вложил художник в эту фреску…

        Многое можно увидеть в этом цикле. И историю про всемирный потоп и Ноя; и первое убийство – Авеля Каином; и последовавшее возмездие… Кстати, в сцене убийства Авеля применён приём, который через сотни лет лёг в основу кинематографа: разложение движения на фазы! В одной части рисунка  Каин держит, замахнувшись, над головой камень. А слева стоит Авель и возле его головы – перелетевший уже камень… Чтобы никто не усомнился в том, что это тот самый камень, которым замахнулся Каин, художник рисует это орудие убийства той же округлой формы и тем же  цветом.

          Всё, о чем здесь говорилось, отнюдь не попытка словами описать то, что писалось кистью. Это просто невозможно. Но мне хотелось показать вам, как много интересного  можно увидеть и узнать, если не просто окинуть  взглядом произведения искусства, а постоять, разглядеть, задуматься, сделать свои открытия, познакомиться в соответствующей литературе с открытиями других людей. Эти строки – не исследование, а небольшой толчок к какому-то знанию. Поэтому мы не будем с вами обсуждать «Апокалипсис» Запокровского, не будем говорить о строгом,   «академическом»   письме  в Трёхсвятительском   приделе –   всё это,   если захотите, вы увидите и узнаете  сами. Скажу лишь об одном – негласное (а может быть и гласное, кто знает?) соревнование художников, стилей, умонастроений привело к настоящему празднику настенной живописи.

          Давайте теперь вспомним о времени, когда расписывался храм. После Смутного времени, при царе Алексее Михайловиче делались первые шаги преодоления раскола церкви, борьбы с ересью, но тогда ещё были возможны, как мы видели,  некоторые вольности в  толковании канонических текстов и изображений сюжетов из них. Но чем дальше, тем больше этот пресс выдавливал всё, по мнению церкви, ненужное. В эпоху Петра вовсю шла и вооруженная борьба с раскольниками – уже и государство вмешалось в этот, казалось бы, сугубо религиозный вопрос. Ещё позже всего этого, вероятно,  были усмотрены некоторые отклонения от канонов в фресках храма. Воспользовавшись моментом, когда расписанную галерею закладывали кирпичом, стенную живопись здесь… закрасили новой росписью, но уже масляными красками. Вот такая цензура была в 40-ых годах 18 века! Только в наши времена огромным трудом реставраторов фресковая роспись была раскрыта. Это был настоящий подвиг. В 1873 году был реставрирован, правда,  иконостас выдающимся резчиком Трубниковым и его артелью. А потом всё оставалось без изменений до периода запустения, когда в течение двух десятков лет здесь не было богослужений. Только потом реставрации подверглась вся церковь. В галереях трудились В. и Д. Брягины под руководством С.Чуракова и В.Кирикова; в Трёхсвятительском приделе и на самом верху церкви работали А.Малафеев, В.Федоров, Е.Ильвес, Г.Губочкин, Е.Марев, резьбу и позолоту восстанавливала бригада во главе с  Н.Шаровым. Всю документацию вел А.Кильдышев.
О Гурии Никитине мы уже говорили в связи с Ипатьевским монастырём, об этом художнике собрано немало разбросанных по разным книгам сведений, но мы должны помнить, что, несмотря на талант, а иногда и гениальность (как в случае с Андреем Рублёвым и Феофаном Греком) все живописцы в глазах высокородных персон были людьми   не второго,  но даже и не третьего сорта. С потрясающей силой  показал это гений других времён Тарковский в своем фильме «Андрей Рублёв». Художников можно было унижать, оскорблять, ослеплять, убивать… Правда, на определённой  ступени  мастерства, когда известность художника возрастала и ему начинали доверять государевы заказы, то распоряжаться «животом и смертью» изографа мог только царь, и уже меньше становилось желающих подмять талантливых людей  («людишек», как тогда говорили).

            Практически у каждого из известных церковных художников за плечами была роспись многих храмов. Вообще, нам трудно сегодня представить масштабы этого явления – существования на Руси в течение столетий огромного «профсоюза» художников, писавших иконы, расписывавших церковные строения и царские палаты. Сразу отведу возможные упреки в некомпетентности – как это так «трудно представить»?! Десятки книг, исследований, даже  не так давно созданная энциклопедия иконописцев достаточно полно описывают этот «цех». Да, это так. Но я-то сегодня говорю не со специалистами-искусствоведами, а с обычными людьми других профессий, для которых многие факты и сведения – просто открытие. И для них чуть ли не единственный источник не сухих академических, а живых знаний  по этой теме и тем временам – тот же самый, уже упоминавшийся фильм Тарковского. И вот именно этим людям, тянущимся к истории, я и говорю: разве не удивительно, что одна из известных в России школ изографов (имеется в виду не учебное заведение, а наследственное ремесло) была… в Шунге. Или, как прежде писали, в Шуньге. Разве не интересно, что,   костромские церковные власти, предпочитавшие прежде приглашать для украшения церквей московских живописцев, уже к началу 17 века звали их всё реже, а в 1620 году зафиксирована последняя работа московских художников в Костроме. Тогда москвичи Прокопий Чирин, Назарий Истомин, Осип Поспеев и другие  писали образы в соборную Феодоровскую церковь в Костроме. Больше таких приглашений до конца 19, начала 20 веков не было. Почему?

         Есть в жизни творческих людей такая штука, как востребованность. Никогда не сформируется хороший поэт всероссийского масштаба в городе (родиться, конечно, он может где угодно, речь идет о рождении его как поэта), где стихи не печатаются в газетах, забитых рекламой и региональными сплетнями, где нет журналов и альманахов, где нет поэтических объединений для начинающих. Не может и не должен поэт, прозаик писать всё время «в стол», для потомков, ему нужна оценка сейчас, сегодня, когда он ещё может что-то исправить, добавить…
 То же самое – с художниками, композиторами. Им нужны соперники для открытого соревнования, спарринг-партнеры, только   в таких условиях творческая личность начнет развиваться. И не поэтому ли очень многие талантливые люди так стремятся в Москву? Туда, где больше возможностей и  где соперничество  жёстче.
Если до 20-ых годов 17 века потребность в живописцах была не очень велика в Костроме, то даже очень талантливым из них, вроде шунгенца Любима Агеева («Любим» –   прозвище, настоящее имя его Иоаким Агеевич Елепенков) работы не было, нужно было завоевывать имя «на стороне».

            А вот сейчас давайте обратим внимание на развитие Костромы в то время.   Подавляющее большинство храмов Костромы того времени были деревянными, а это значит, между прочим, что в их украшении и оснащении лидировали иконописцы, стенопись применялась значительно реже, чем в каменных храмах. Но проходит всего лишь двадцать лет и в переписной книге 1646 года значатся 1726 дворов, а после 1649 года –2086. Кострома именно в это время стала четвертым по величине городом в России! Не верится? А ведь это правда. И вот именно на это время – середину века – приходится строительство многих каменных храмов, а это значило, что потребность в художниках, резчиках, кузнецах, строителях-высотниках резко возросла,  и появилось много имён,  составивших славу русского искусства.
Именно к таким людям можно и нужно относить Василия Ильина Запокровского.

         Он начинал не на пустом месте: отец его, Илья Данилович, был иконописцем и всех своих сыновей приохотил к этому делу. Жила семья «идучи от Ипатского монастыря Набережную улицу, Якиманская тож». Отец, судя по всему, не добился большой известности, но его приглашали в числе других, для артельной работы в других городах. Брал он с собой и сыновей – Дмитрия, Прокопия и Василия. Впервые Василий Запокровский  (Ильин) упомянут в списке изографов в 1634 году. В 1640 году в составе артели, возглавлявшейся известнейшим мастером Любимом Агеевым, наравне с отцом и братьями, он принимает участие в росписи церкви Николы Надеина в Ярославле. По обычаю мастера расписались на стене в строго определенной иерархии, в соответствии с мастерством и участием. Василий в списке «костромитян» ещё далёк от начала, но уже через год артель расписывает Успенский собор Кирилло-Белозерского монастыря, ещё через год Запокровский уже работает, как сказали бы сейчас, над «правительственным заказом»: он участвует в возобновлении росписи Успенского собора Московского Кремля. Здесь Запокровский – уже зрелый мастер. Он в списке из сотни человек идет седьмым! Более того – он еще и «знаменщик», то есть автор общего замысла, всей композиции. Именно на нём лежала обязанность разместить на поверхности сюжеты, лики, украшения так, чтобы они сочетались друг с другом, дополняли и развивали друг друга. Он должен был следить и за тем, чтобы каждый изограф, работая на своем участке, работал бы на общую картину по единым правилам, по единой интенсивности и употреблению цветов. Без такого надзора церковь могла получиться пёстрой, разностильной, что, в общем-то, отвлекало бы людей от главной цели – служения богу. Роль знаменщика – это роль композитора  живописных сюжетов и полновластного хозяина стилистики.

          Затем была работа в Пафнутьево-Боровском монастыре, ещё через несколько лет при росписи Рождественского собора Саввино-Сторожевского монастыря в Звенигороде Запокровский работает уже с царскими живописцами (это особая категория – люди, получавшие из казны кормовые деньги, были, как теперь говорят, «на окладе»; попадали туда, конечно, лучшие из лучших) –   писал по золоту. Вот здесь он уже «на коне» –   в росписи он значится вторым, уступив первенство только знаменитому царскому изографу Степану Григорьеву Рязанцу. В 1650 году для срочного завершения работ в Архангельском соборе Московского Кремля были собраны ударные силы изо всех городов – лучшие из лучших. Во главе артели костромичей – Василий Запокровский. Причем, в грамоте, присланной перед работами в Кострому, прямо указано: « И Василью Ильину взять с собою иконописцев добрых мастерством», то есть, если по-современному, кастинг на выполнение правительственного заказа проводил именно он.

           Параллельно с росписью костромского храма Воскресения на Дебре, где, как уже говорилось, работал он одновременно со своим учеником Гурием Никитиным Кинешемцевым и тоже был главным знаменщиком, Запокровский участвовал в росписи церкви Троицы  знаменщиком  при росписи Троицкого собора  в  Никитниках в Москве. Потом он был главным  знаменщиком Макарьево-Калязинского монастыря…

         На вершине славы, в 1654 году, он написал челобитную, где собственноручно подтвердил тот факт, что он вызывался в Москву и другие города «к иконному и стенному письму в продолжение 20-ти (лет) и больше».
А ещё через год он умер. Умер до срока, умер так, как умирали сотни тысяч людей в те времена – во время эпидемии, «морового поветрия»: то ли от оспы, то ли от холеры, то ли от чумы, для всех было одно название в народе… Умерших, мы уже говорили об этом, сбрасывали в общие ямы и засыпали негашёной известью. Потому и нет могилы удивительного художника Василия Ильина Запокровского.

         Он сам себе поставил памятник. И не один. Но мы-то считаемся людьми только, если храним память. Оно, конечно, неплохо, когда ставят памятник чижику-пыжику, Остапу Ибрагимовичу Бендер-Задунайскому или псу Бобке, который по легенде спас во время пожара насколько  детей в Костроме. Но ведь неисчислимо больше людей спасли пожарные. Многие сами гибли при этом. Им нет памятника. Так вот я за то, чтобы в первую очередь чтили память людей и только тогда, когда все достойные помянуты, увековечивать память о блохах, птицах, животных и литературных персонажах.


         В самом деле – ведь очень нужно, чтобы у церкви Воскресения на Дебре, на углу, стоял памятник, где два великих костромских изографа (один постарше, другой помоложе) рассматривают набросок удивительной, сохранившейся на века, росписи храма!

          Впрочем, чиновники, в том числе и церковные, от которых зависит решение, во все времена не очень жаловали людей творчества. Им почему-то кажется, что это именно они вершат историю, а всякие там музыканты, певцы, художники, поэты – это так, крем на торте. Его может и не быть… В одном довольно злом анекдоте советских времен Леонида Ильича Брежнева называли мелким политическим деятелем времён Аллы Пугачёвой. Не разделяю анекдотической оценки ни того, ни другого персонажа, но доля истины в этом анекдоте есть. Чиновные имена остаются в памяти человеческой только тогда, когда их носители всю жизнь посвящали не себе, а людям. Какое-то утешение они могут, вроде бы, найти в известной сказке Андерсена о   золотом   тиснении  на свиной коже и о том, как золото постепенно тускнеет и стирается. «Позолота сотрется, свиная кожа остается» –  мораль сказки. Но даже эта сказка неприложима к чиновникам. Потому что любая свиная кожа без искусной обработки, без золотого тиснения остаётся всего лишь волосатым куском шкуры, непригодным ни на что…

         …Но вернёмся в далекие времена, к Василию Запокровскому. Казалось бы – каких вершин достиг художник! Но всё равно – в глазах знати, «высшего общества» он оставался чернью, которую можно унижать, которой можно помыкать. Вот случай, приведённый в книге А.Кильдышева, когда мастера решились на социальный протест. Тогда костромичи работали в Москве, заказ был государственный, поэтому в Кострому пришел указ царя Алексея Михайловича, в котором содержалось повеление местным властям отправлять художников по списку в Москву на подводах и с прокормом. Костромской стольник и воевода грамоту положил под сукно,  и четыре года артель ходила в Москву на работу  пешком и без прокорма, на своих харчах. Более того, работу в Москве костромские чиновники мастерам не засчитывали за государеву службу, а посему накладывали на них большое тягло с правежом (налоги с процентами), в их дома ставили постояльцев и т.д. В конце концов мастера не выдержали и написали царю челобитную. Первым её подписал Василий Ильич Запокровский. На оборотной стороне челобитной царь, разгневанный своеволием воеводы Василия Михайловича Еропкина, буквально рявкнул:

         « … впредь высылать к нам к Москве на ямских подводах и велети б им до Москвы давати корм и выные ни в какие службы их выбирать и тягла с ним имать и стоялцов без них на дворех их ставить не велеть. И мы костромских иконописцев Васку Ильин с товарыщи., кои в сей нашей грамоте имяны писаны, пожаловали, которые годы они были у наших иконных дел на Москве и впредь которое время будут у наших дел, и на те дни тягла с них имать не велели»…

        Неизвестно, отыгрывался ли потом воевода на иконописцах или нет, но распоряжение царя не выполнить он не мог. Вот так несколько столетий назад сумели постоять за себя костромские художники, добившись положенных им привилегий.
Конечно же, и в нескольких книгах не описать то, что мы вбираем в себя, как бы пьём глазами прекрасное в церкви Воскресения на Дебре. Здесь можно   находиться  часами и всё время обнаруживать  что-то новое,  неизвестное, радостное, поучительное. Вот, хотя бы, один пример. В церкви есть  копия иконы Феодоровской Божией матери. Она, конечно, ценна своим возрастом – ей более трехсот лет. Но особый интерес представляют так называемые клейма. Их  двадцать шесть, –  окружающих икону рисунков, в которых отразилась, по мнению исследователей, костромская жизнь, современная иконописцу. А поскольку никаких других изображений той жизни практически не существовало, то эти клейма –   важный свидетель эпохи, так же, как пленка из фотоаппарата  в прошедшие недавно времена или  цифровой диск видеокамеры сегодня.

        Кстати, первоначальная икона Феодоровской Божией матери тоже одно время находилась в церкви Воскресения. В начале шестидесятых годов  ХХ века этот храм стал кафедральным собором, то есть, главным храмом Костромы и епархии. А по традиции икона – хранительница земли костромской –должна находиться именно в главном храме. А потому, когда был отреставрирован Богоявленский собор и стал кафедральным, то в августе 1991 года крестный ход перенес  охранительную икону туда. Но и по сей день чтятся на Дебре старинные иконы, хранящие в себе дыхание и прикосновения тысяч верующих и их молитвы. Это «Похвала Богородицы», «Святитель Николай» с восемью клеймами жития, «Божия матерь Смоленская», «Троица Ветхозаветная», «Иоанн Предтеча – ангел пустыни» с 40 клеймами жития, «Спас в силах», «Единородный сыне», «Воскресение Христово» –   одна из главных икон храма с оригинальной композицией – и другие.

        Ещё с двумя именами связан храм Воскресения на Дебре. Это уже в наши времена. Здесь отпевали одного из самых выдающихся  костромских краеведов, человека удивительно сложной  и трудной судьбы Александра Григорова. Это был патриарх краеведения, оставивший нам ценнейшие сведения о прошлом города, края, многих известных костромичей. И здесь же, в этом же храме, сделал главную работу короткой своей жизни искусствовед Альберт Кильдышев. До трагической своей смерти прожил он всего тридцать три года, но успел участвовать в реставрации храма, успел задокументировать весь ход работ. Успел подготовить рукопись книги,  вышедшей в свет уже после его смерти…

        Мистическое число –   тридцать три. Возраст Иисуса Христа, воскресение которого славит храм на Дебре. До этого же возраста, если вы знаете и помните русские былины, был парализован и сидел на печи главный богатырь российской мифологии Илья Муромец. Лишь после этого порога начал совершать он свои былинные подвиги… К чему это я вспомнил про Муромца? Я к тому, что мы привыкли воспринимать былины  как  выдумки досужих сказителей и почему-то не желаем понимать, что былины наши – изменившиеся до неузнаваемости репортажи о реальных событиях. Вы усмехнулись скептически? Напрасно. Не уподобляйтесь евангельскому Фоме Неверующему, ибо неверие ваше разобьется вот здесь, в этой церкви, когда подойдете вы к особому ковчегу, хранящемуся уже множество лет. В этом ковчеге лежат мощи, то есть реальный прах и кости святых, привезенные из Киево-Печерского монастыря. Так вот, среди этих мощей есть останки преподобного Илии Муромца, реально существовавшего человека, жившего так давно, что помнят о нём только легенды…
                (продолжение следует)