ИМЯ МОЁ - СОФИЯ.
Великая государыня Царевна София Алексеевна - кто она?
Злая сестра Петра l, стремившаяся занять трон в обход законных
наследников? Или же Великая Правительница в истории государства
Российского, заключившая Вечный мир с Речью Посполитой и
первый русско-китайский Нерчинский договор? Не пришла ли пора
пересмотреть вклад царевны в историю России?
Монопьеса.
Пьеса написана современным русским языком с вкраплением
старорусских слов в такой степени, чтобы можно было легко
понять их смысл, так как старорусский язык значительно
отличается от современного.
При невозможности сделать запись голосов внесценических
персонажей, данный текст может произносить артистка,
исполняющая роль Софии.
(Заинтересовавшимся прилагается словарь.)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.
СОФИЯ, царевна София Алексеевна Романова (17 сентября 1657 - 3 июля 1704) , дочь царя Алексея Михайловича Романова, сестра Петра (I) Алексеевича Романова.
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ, царя Алексея Михайловича Романова (9 марта 1629 - 29 января 1676), отца царевны Софии.
ГОЛОС СИМЕОНА, Симеона Полоцкого (1629 – 1680), наставника царевны Софии.
ГОЛОС ГОЛИЦЫНА, князя Василия Васильевича Голицына (1643 - 1714), государственного деятеля, соратника царевны Софии, её фаворита.
ГОЛОС ПЕТРА I, царя Петра Алексеевича Романова
(30 мая 1672 - 28 января 1725), брата царевны Софии.
Сцена первая.
Богато обставленная монастырская келья с зарешечённым оконцем.
Одна стена увешана дорогими иконами, вторая – многочисленными полками с
книгами. На одном краю большого стола лежат рукоделие, листы бумаги,
чернильница с перьями. На другом - на золотом подносе яства. В углу у
двери небольшой комод с принадлежностями для умывания.
На кровати спит СОФИЯ.
По нарастающей начинает звучать какофония из звуков бубенцов,
людских выкрикиваний и смеха, блеяния овец, мычания коров, ржания лошадей
- и всё это под мажорный аккомпанемент балалаек, труб и барабанов. На
заднике появляются беснующиеся тени людей и животных.
СОФИЯ мечется в постели, протяжно стонет.
Неожиданно звуки обрываются, СОФИЯ вскакивает, панически
размахивая руками.
СОФИЯ (кричит). Изыди! Изыди, нечистая! (Тяжело дыша и прижимая руки к сердцу, испуганно оглядывается, присматривается и, наконец, облегчённо выдыхает.)
Сон. То был сон. (Растерянно.) Морока. (Покачиваясь, тяжело идёт к столу, наливает в кубок воды.) Ох и страшный. А к чему? (Пьёт, смотрит в окно.) Светает уж… Вон и брезг заалел. Что погружаться в думу, что зазря голову трудить? Забыть! Куда нощь – туда и сон. (Устало вздыхает, качает головой.) Ох и шугающий, выстращающий. Вресноту страшный сон.
СОФИЯ идёт к комоду, наливает из кувшина в таз немного воды, заглядывает
в кувшин, недовольно качает головой, открывает дверь, кричит.
Ульянка! Опять воды не нанесла! Где ты там?! Скокмо можно тебе выговаривать?! На заступника своего обнадеиваешься? Тьфу, пакость! Дрянная девка!
СОФИЯ возвращается к комоду, умывается, приглаживает волосы,
задумывается.
А не спокойно, видать, на сердце, раз такое привиделось. Вот к чему?! Мура, а в голове всё крутится и крутится – не выместь! (Вспоминает сон.) Сын его, что ли? Васеньки моего ненаглядного, зельного князя Голицына. Или не сын - не возьму в толк. Но точно не он сам, не Васенька. Сидит сизый такой, понурый в клетке железной и во льду весь. А рядом то ли карлица – шутиха смердящая, то ли нежить – страхолюдна-угрёбищна. И дрожит вся, и жмётся к нему. А вокруг нелюди беснуются, твари-гады и животины прочие мычат-блеют-мекают да шипят злобно. И трубы трубят на погибель им. А над ними над всеми бабища саженная глазами сверкает да грохочет-заливается. И зубы так страшно скалит, и стрелы огненные от них отскакивают и в ледяной дом зашвыриваются.
В ледяной дом? Что за виденье такое? Но истинно – в ледяной. То ли над рекой какой замёрзшей, то ли над канавой? Не разберу. Где ж такой может быть? Нет, не ведаю. Расспросить надо будет.
Ледяной дом. Фу, страх какой - прямо холодом повеяло.
Берёт со стула платье и, повернувшись к двери, кричит.
Ульянка, девка нелепая, да где ж тебя носит?! Вчера говорила тебе, чтоб платье мне отпарила! Вот не в келье б я была сейчас, а в тереме, так поумничала бы ты у меня, паскудница.
Вздыхая, рассматривает платье со всех сторон, вертит его, наконец,
надевает. Снова задумывается, вспоминает сон.
А вот бабищу ту словно знаю. Постой, постой… Так голос же был: то дщерь Ивана, брата твоего, племянница твоя родная – Анна.
Анна? Анна Иоановна?! Братика моего единоутробного Иванушки доцерь? Дщерь Иоанна V, красавца и добрейшей души человека? Накануне только ж вспоминала её – одиннадцать годочков ей этой зимой минуло. Славный пупышек, цветинка! Прибегала тут ко мне намедни под оконце, девкой сенной прикинувшись, чтоб не узнали. Слава Богу, царь наш Пётр, братец мой Петруша, не сторожит царевен так, как нас когда-то сторожили. Упросила, видать, Аннушка маменьку свою, вдовствующую царицу Прасковью Фёдоровну, в такой дальний путь сняться! Это ж подумать - из самого Измайлова да в Новодевичье. А, может, и не упросила, может, мимоездом. И скорее даже мимоездом, потому как ох и тяжёлая на характер матерь Аннушки, вдова брата моего Ивана. (Снимает картину, на которой изображён Алексей Михайлович Романов, оглаживает её, целует.) Вот лик батюшки Алексея Михайловича передала тайно через послушницу. Как сумела? Чрез отдаривание, конечно. Чрез откуп. Благодарствие тебе за это, Анна Иоановна. (Умилённо.) Аннушка… (Удивляется воспоминаниям.) Про неё, что ли, во сне мне указали? Да она ж мала совсем, а в муровине моём видалась бабища! И дом ледяной у речки. Вот что это значица? (Задумывается, поднимает указательный палец вверх.) А вот токмо что сейчас ещё припомнилось: карлица, что жалась к тому сизому, что в железной в клетке, шептала ему что-то тихохонько. А что ж шептала-то? Да что ж она шептала… О, разобрала: «Мишенька, - вот как сейчас слышу, - Мишенька, князь мой яхонтовый Михаил Ляксеич.»
Ляксеич. Так не сын тогда Васеньки. А похож на Голицына - не отличить совсем. Ляксеич… Кто ж тогда такой будет? Сродник какой-то его, Василия Голицына, что ли? А к чему тот дом ледяной предстал? И люд со зверьём пляшущие. (Берёт шаль, укутывается.)
Боязно мне - зачем пригрезилось эдакое?! (Смотрит вверх.) Зачем, Боже, решил пугать меня перед схимою? Иль знак какой хочешь подати? Случилось что с Васенькой, другом милым моим, в ссылке дремучей? Или с потомством его? (Изумляется своей тревоге.) А мне это знать зачем?! Душу токмо тревожить… Ни я к нему теперь из кельи монастырской, ни он ко мне из ссылки северной не приедем больше друг к другу. (Достаёт спрятанный на груди медальон, открывает.) Васенька мой… Василий Васильевич. Князь Голицын. Боярин. Не посмел-таки ослушаться брата своего Бориса, явился на поклон в Троицу к Петру, к брату моему, от меня же там тогда в Лавре и хоронящемуся. (Стоит спиной к окну, оглядывается, вздрагивает, шарахается, испуганно крестится.) Фу, свят, свят - привиделось. То моя же тень в оконце отразилась, а мне уж вновь стрельцы показались. Как вспомню – мороз по спине продирает! (Поднимает глаза вверх.)
Господи, да что ж со мной сегодня! С ночи всё скребёт-смущает! То предвещание какое-то про людей неведомых, а будто сродников, снится; то былое, что поминать не хочется, в оконце заглядывает да расправу Петрушину над стрельцами мне снова кажет. (Смотрит на лик царя Алексея Михайловича Романова.) Что, батюшка, смешна твоя доцерь сейчас? Всё трясётся да пугается. А потому что страшно мне. Чего страшно – сама не знаю, но сердце борзо трепышет. А был бы ты рядом… Разве б не приголубил?
Эх, рано без матушки я осталась. Двенадцатый годок мне шёл, когда Мария Ильинична Милославская, супруга твоя, преставилась. (Вспоминает.) О, так вот ровно столько же, как сейчас Аннушке, доцери Ивана. Ах, Боже ж ты мой! Так ведь она, Анна-то, уж осемь годков, как без батюшки. Ну так у неё зато матушка жива. Хоть и крут нрав её, а всё ж не отодвинет дитятко своё.
А моя матерь, Мария Ильинична, мученица святая, доброй-предоброй была. Тринадцать чад народила, а с последней, Евдокией младшей, и отошла. (Обращается к лику.) Помню, горевал ты, батюшка, сильно. Вот тогда-то горе горькое сцепило нас с тобой, связало. Беседовать ты часто со мной стал, слушать, хвалить. Отмечал, что разум имею не по годам. На собирания разные стал с собой брать, а после потом расспрашивать: о чём на том совете речь шла? Кто из бояр верно говорил, а кто нелепо? Теперь только и осознала, что ты, батюшка, царствовать меня обучал. И теперь только осмыслила, зачем: чтоб братов моих опекать на их царствовании да приучать к делам государственным. Али нет?
А помнишь, как спрошала я тебя, самодержца Алексея Романова:
-Разве ты не видишь, что я лучше учусь, чем все братья мои и сёстры? И умом здорова, и телом. И в житие уже понимаю. Разве сможет так кто из братьев моих? Почему не отмечаешь это? Почему не признаёшь?
Улыбался ты, гладил голову мне, вздыхал и говорил, что по закону предков живём, что не можешь подобное про царевен объявлять.
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Да, не хозяин я в этом был.
СОФИЯ удивлённо смотрит на икону, прислушивается, поднимает глаза
кверху.
СОФИЯ. Да, батюшка, так тогда ты и сказал мне. Так и было! Не хозяин, мол… А я же опять к тебе липла:
-Разве не зришь, как понимаю дела державные? Разве не зришь, как братьям помогаю? С послами уже говорить могу – ты же знаешь. И понимают меня, и принимают меня, и бумаги доверяют. И бояре ко мне ходют, и купцы. И любят все. И сильно благодарные. Разве не ведаешь того? И что опять отвечал ты мне, батюшка? (Прислушивается.)
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Помню. «Не забивай светлу голову свою, – говорил тебе, - ты девка. Девки всегда глупее отроков. Учись, коль охота есть, живи, радуйся. Но супротив братов не смей.»
СОФИЯ. Да, мы с сёстрами - девки, а науки ведь постигали лучше. А я - ещё и лучше всех сестёр. Сам наставник мой Симеон Полоцкий говорил тебе про ум мой острый. Разве не помнишь? Он оды мне посвящал.
ГОЛОС СИМЕОНА (нараспев тихим эхом).
«О благороднейшая царевна Софиа,
Ищещи премудрости выну небесныя.
По имени твоему жизнь свою ведеши:
Мудрая глаголеши, мудрая дееши.
Ты церковныя книги обыкла читати
И в отеческих светцех мудрости искати…
СОФИЯ (прислушиваясь). Слышишь, батюшка? Помнишь? А я помню, как ты тогда взялся смеяться…
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Не смеялся. Но предрекал. И ныне настаивал бы: не обольщайся, царевнушка, угодила ты в ту пору Симеону Полоцкому - задумку ума его одобрила. И боярам про академию Славяно-греко-латинскую рассказала. Вот он и подольстился.
СОФИЯ. Несправедлив ты, ай как несправедлив! Ведь не один раз Симеон в честь мою писал, и не один он. Философ Сильвестр Медведев ещё, что университет в Москве просил утвердить. И почтенный пиит Карион Завулонский. И даже служка монастыря Новодевичьего Осип Титов славил меня.
А помнишь, я и сама вирши творила. Ах, как я любила это! Да, славно было у нас в ту пору. С тобой, батюшка, славно. Ты просвещение любил. И искусство. Даже театр настоящий устроил нам. (Гладит и целует лик.) А я пиесу сама написала. И ведь играли её. И хвалили все. Помнишь, как хвалили-то?
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Помню. Я всё, царевнушка, помню. Но, видать, много хвалили - меньше надо было. И говорил я тебе, и предвещал, да ты не вняла. А Симеон Полоцкий славный был просветитель. Жаль, ушёл рано, без подсобки тебя оставил. Сколько было тебе тогда, Софиа?
СОФИЯ (продолжает разговаривать с ликом). Двадцать два. А тебя на ту пору уже, почитай, годка четыре как не было с нами. И была я круглой сиротой.
Симеон же гороскоп мне составил - ты уже не застал того. Обещал он, что вскоре вспыхнет звезда моя на небе, и вознесусь я на высоту небывалую.
Усомнилась я тогда. Разве есть путь, на котором царевна может вознестись и прославиться?!
Усмехнулся Симеон и рассказал мне историю Пульхерии Августы, дочери греческого кесаря Аркадия. Она после смерти отца своего стала править греческой империей вместо брата, скорбного главою.
Успел предсказать мне это Симеон и отошёл тихо. А тут вскоре и засияла моя звезда - комета-«хвостушка»!
ГОЛОС СИМЕОНА (нараспев тихим эхом). И вспыхнет звезда твоя. И будет она ярче всех звёзд.
СОФИЯ. И ведь вспыхнула! А сияла как долго! Моя звезда. Мне предсказанная! Благодарствую! И вот как тогда, скажи, было не поверить старцу? Не раз вспоминала потом и о правительнице греческой Пульхерии. Поверяла её судьбою собственную жизнь. Да видно, из сходного семени на Руси другие совсем цветы вырастают. (Горько усмехается.) Ведь на Руси законы старины великой славятся более всех законов. Потому ты, видать, самодержец Алексей Михайлович, и не хотел надежд моих поддерживать? Девка – вот и не мечтай.
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Потому, царевна… Раз положено жить так – так и живи. Как и я сам жил, как и детям своим завещал.
СОФИЯ согласно кивает, гладит икону, целует, ставит на место.
СОФИЯ. А разве не мог он исправить закон тот древний? Разве не самодержец был? Вон как Петруша, отпрыск его, всё свернул-повернул – и что ему те законы предков далёких?! А батюшка наш родной, выходит, не осмелился. Пусть бы не про власть для нас, царевишен, пусть бы хоть токмо про волю - как скрасил бы житие наше. Повелел бы позволить нам замуж итить за принцев да рыцарей заморских – где б убыло? Нет, вера не та. Да и нельзя, чтоб плодились - чтоб потом во власть шли. Да… Власть.
По обычаям нашим древним самодержцем стать можно, токмо ежели ты у самодержца уродился, ежели он, самодержец, сам благословил на царство, и самое первостепенное - ежели ты не девка… Девке, царевне, ход во власть заказан. Будь ты хоть семи пядей во лбу, будь хоть сильно любимой царской детятей – заказан.
Матерь ещё может к сыну пристать и от имени его править, а царевна никогда. Царевна жить житиё своё будет укрытой в тереме. А потом укрытой в монастыре. И всё. Вот и вся красна царевешна жизнь. Да, я знала: с нарождения самого путь цесаревны определён. Но такое житие казалась мне хуже, чем даже у девки–простолюдинки, потому что у неё хоть какая-то свобода да была. У нас же либо терем, либо монастырь. А это ли ни есть полон? (Указывает на свою келью.) И зачем нарождаться нам надо было, коли наперёд уже известно, что не пригодны мы в царстве нашем?! А ведь мы могли бы служить верой и правдой Отечеству равно как и мужи.
Сцена вторая.
Келья СОФИИ.
СОФИЯ подходит к столу.
СОФИЯ. Сколько яств. Поисти, что ли? (Вертит поднос, горько усмехается.) Кто на скудной пище живёт, тот о сытых и смачных обедах мечтает – видит счастие в том. Кто в лохмотья одет, тот боярским завидует шубам. Кто совсем одинок, тот без устали ждёт – не дождётся, что в сплочённую задругу кликнут. Кто покинут, тот верит, что вернётся покинувший и уже не уйдёт.
Идёт к креслу, поднимает облачение схимника, прикладывает к себе.
Кто ж прошёл это всё, тот цены в этом больше не видит. Кто прошёл это всё,
тот к Богу склонится, тот в Боге покой свой найдёт. (Поднимает глаза к небу.)
Господи мой, вот я вся пред Тобой, как есть.
Что Ты про меня не знаешь – не ведаешь? Вся жизнь моя у Тебя на ладони – от зарождения до сегодняшнего моего заточения. Скажешь, что монастырь – не полон, а обитель-приория для духовного возвышения и исповедания православной веры? Для единения свято верующих? Так это для добровольно избравших сию стезю, а меня ж насильственно постригли! Да ещё Сусанной нарекли! Но ты знаешь - не покорилась я, не приняла того имени. Не моё! Софией я родилась, Софией я и к Тебе уйду. Много думала я об этом, выход искала, смириться пыталась – не возмогла! Уж почти пятнадцать лет я тут. София я! Софией и уйти должна!
И ведь пошёл-таки Ты мне навстречу – подшепнул-надоумил схиму принять и имя своё возвернуть! Ведь это же Ты надоумил, Боже? А кто ж ещё, если не Ты… Ты, конечно. Благодарствую от души всей моей, от сердца и от разума тоже.
Завтра! Завтра всё это свершится – на ступень стану выше и ближе к Тебе - говорить с Тобой станет мне легче. И Тебе видней будет в душу мою заглянуть. Готовлюсь. День и ночь думаю, что скажу тебе, как схиму Софией приму. Ох как ожидаю уже. Ох как чаю.
Кладёт облачение назад, оно соскальзывает за кресло, но
СОФИЯ не видит этого.
И вот что скажу Тебе попервой: грешна я, Боже. От пути цесаревны, искони всем понятным-известным, признаюсь - отступить хотела. Верно наказывал ты меня. Но потом ведь зачем-то поднимал, возвышал, власть великую мне над людьми вверял. Зачем же, если снова тут же своим повелением меня на расправу им и бросал? (Вскидывает вверх руки.) Но спасибо, не покидал – всегда был со мною, всегда был во мне!
Заступничество Твоё в мои младые лета я как-то должна была растолковать и к жизни допустить, но не сумела. Безумная ещё тогда была, бестолковая. Теперь-то всё осознала. Тебя почитаю, голову свою склоняю, мудрость Твою восхваляю.
И всё же не ведаю, как можно было бы мне смириться? Учили меня смирению да не доучили – и в чём же тут моя виновность? Знать, Ты сам меня такою создал – так такой и примешь. Хоть и много грешна была. (С наслаждением вспоминает.) Много, отрицать не стану. С Васенькой вот моим хороводилась. Признаюсь. С дружком славным, соколом ненаглядным. Любилась… (Целует медальон, прижимает к груди.)
Как глянул он на меня в первый раз взором своим пронзительным, как усмехнулся хитро, но по-доброму, так и не смогла я уже зрак оторвать от лика его небесного. По-польски он со мной заговорил - я ответила. На латинский он перешёл – я ответила! По-немецки тогда ещё затарантил – я смолчала… Ох, и смеялся он. Как сейчас слышу…
ГОЛОС ГОЛИЦЫНА (бодрый, весёлый). Что, царевна, не одолела ещё язык неметчины?
СОФИЯ (смеётся). И посмотрел так, словно в самое сердце заглянул и место себе там умостил. Вася. Васенька. Да что я тебе, Боже, представляю его – ты и сам всё знаешь: Василий Васильевич Голицын, потомок известного литовского князя Гедимина. Своеобычный, живописный. Не князь, а картина. А образован как! Языками разными владел, в музыке разумел, в искусстве. Но, правда, на держав западных сильно заглядывался – считал, умению их и нам надобно учиться. Так же живо пытливость свою и на их культуру направлял. А сам-то был – щёголь! Головерт. Как к такому было не прикипеть?! Скажешь, венчаный он был, отец семейства. Знала. Но поделать с собой ничего не могла. Ещё и старше он намного был, а мне казалось, что моложе молодых. Но так ведь и он же прилепился ко мне! Взрослый и мудрый, а совладать с собой не смог – вот и что ты предъявишь мне, девке, в первый раз тогда возлюбившей?
СОФИЯ снова целует медальон, прижимает его к сердцу, кружится, задевает
таз, он падает, вода разливается. СОФИЯ резко открывает дверь, кричит гневно.
Ульянка! Девка поганая! Где тебя носит?! Немедля объявись! (Возмущённо грозит пальцем.) Ну, ничего-ничего, явишься – куда денешься. Вылизать тебя всё здесь заставлю, куроедка подкупленная.
СОФИЯ возмущённо хлопает дверью, но она вновь приоткрывается.
В это же время падает картина с ликом Царя Алексея Михайловича.
СОФИЯ подбегает, осторожно подхватывает её, прижимает к сердцу.
Батюшка мой родимый! Ну чего так полошиться? Всё обыденно, присущно. Завтра избавлюсь уже от девки этой. Да и от всех других постывших, обрыднувших. Завтра. Всё будет завтра, батюшка мой родимый. Всю жизнь тебя поминаю – взгадываю. За науку благодарю. За доброту твою. Милостивый ты был, сердобольный. Вниклый... Покуда не затосковал вдруг мужескою своею тоскою да вскоре жену молодую в дом не привёл. Она ж на шесть годочков старше всего от меня была. А Евдокия, дочь твоя первая, ижно на год старше самой мачехи получалась – молодицы нашей Натальи Кирилловны, урождённой Нарышкиной... что из (иронично) «великих» мелкопоместных дворян.
А до Евдокии, сестры моей, ведь у вас с матушкой ещё дитя было - первенец Дмитрий. Правда, до годочка он не дожил, помер. А так бы на целых три года старше нашей мачехи был, сам бы женихом ходил.
На мгновенье задумавшись, СОФИЯ вздыхает, разводит руками, идёт к столу
рассматривает продукты, наполняет свою тарелку.
Так вот как оженился ты во второй раз, батюшка мой, царь-самодержец, так на том и кончилось моё дочернее счастье сиротское. Нарышкины Кремль заполонили, в Коломенское набились. Это при живом-то самодержце! (Задумавшись, всхлипывает.) Так тебя на пять годков с ними только и хватило… (Крестится.) А когда преставился ты, они и пошли править именем царя Ляксея Михайловича… Мне тогда осьмнадцать было. А Натальи Нарышкиной, вдове царя российского, двадцать четыре. Я - царевна-сирота, гелот бесправная. А она царица, вдова Князя Великого. Да и троих деток уже успела народить. И среди них сын Пётр. Наследник царя Руси. Пётр Ляксеич.
Сцена третья.
Келья СОФИИ.
СОФИЯ берёт кусок пирога, откусывает, довольно качает головой.
Продолжает разговаривать с ликом царя Алексея Михайловича.
СОФИЯ. Вот это истовый пирог! Постный - с капустой, а до чего ж хорош! Умеют в монастыре печь. (Смакует.) Петруша раньше тоже пироги любил. А вот теперича не знаю. Ныне, может, только заморское и отличает.
Братец Петруша… На тебя, батюшка, не похож совсем – в Нарышкиных пошёл, лупоглазенький. Не любила я его – что греха таить, но себя смиряла, понимала: брат. Да и ты, батюшка, упреждал, чтоб супротив не была. Я и не была. Но с самого его малолетства чуяла – будет править. Да он ведь и сам сызмальства это знал. А как он это себе думал? Как сбирался во власть попасть при двух других старших братьях Фёдоре да Иване? Знать, что-то ведал. Так ведь одно дело попасть во власть, а другое удержаться на царском троне. Петруша, видно, сразу понял: чтоб устоять – тут не только родовитость да ум-разум нужен, да вёрткость, да здоровье, да твёрдость, да жёсткосердие - тут лютость нужна. Тут не на словах – на деле про сродников своих да содружеников позабыть надобно будет. И думать уже только за державу да за власть свою. А порой и убить. Ведь и убивали. Может, кто мнит, что царевич Дмитрий, Дмитрий Иоанович, последний Рюрикович, играючи, сам ножичком себя порезал? Да ещё ловко так – сразу насмерть. Э-э-э… Канонизировали нонеча благоверного царевича за муки его – Дмитрий Угличский теперь он. Но за что убили-то? За злато-серебро? Аль мошна у кого не полна была? Нет, не за это. За власть.
Петруша с детства это понял, с десяти годочков. С того самого стрелецкого бунта. Ох, как он тогда смотрел на стрельцов, что с Нарышкиными расправлялись. Сразу стало ясно – всё запомнит. И никогда уже не забудет. А если править будет, так уже ничего не побоится – со всеми расправится. (Снова обращается к иконе.)
Да, тяжелые то были времена - усобица с Нарышкиными. Они ж считали, что после твоего ухода, батюшка, царство ихним стало. Словно не было у тебя больше сыновей…
А с какого-такого испугу Нарышкины решили править да на царский престол сразу малолетнего Петра садить? Допустить того было нельзя! Наталья Кирилловна хоть и доброго нраву была, добродетельного, токмо не прилежна и не искусна в делах. Потому что ума была легкого – ей только «править». Но она лазейку нашла - вручила правление брату своему, боярину Льву Нарышкину, и другим своим министрам. И началось «правление» от судей её - и мздоимство великое, и кража государственная. А ведь вывесть эту язву трудно. О, сколько недовольства было и обид - и от бояр, и от народа. Вот стрельцы и пошли требовать.
Да, много тогда Нарышкиных и родичей их убито было. Но после бунта стрелецкого смирились они. Перед силой-то куда денешься? Вот тогда и повенчали на царствование обоих братьев Ивана V и Петра I. А из-за малолетства оных поставили при них меня, царевну Софию, а не мать Петра Нарышкину. Я сама и предложила это, а стрельцы поддержали. Так и сказали, чтоб правила, раз Нарышкина, мачеха наша, умом не вышла. (Смеётся.) А у меня к тому времени уже и опыт был, и задруга крепкая. Я же после упокоения батюшки с Федей вместе правила. Вот как повенчали его, наследника Феодора Ляксеича Романова, на царствие в четырнадцать лет, так и позвал он меня советницей. Любила я Федора, да и он меня. Он не был силён здоровьем, но и немощным тоже не был – и в царской охоте участвовал, и на богомолье ездил. Эх, если б не то несчастье… Неловко однажды седлал коня да и упал под полозья. Эх… А духом и умом Федя был здоров. Во многих науках толк знал, читать зело любил, музыку сам вельми складно слагал. Братик мой единоутробный Федя.
Времена те были тяжёлыми, но мне моя жизнь сказкой казалась. Мне, опёршейся на руку сильную и тёплую, чего было бояться?! В сущности, Русью правила я. Пусть повенчаны на царствование Пётр с Иваном, но я приставлена к ним была в законном порядке. Царский титул наш гласил так: «великие государи и великая государыня царевна и великая княжна София Алексеевна».
И что, мало я сделала за это время? Мне тут всё про атлАс да бархат вспоминают да восхваляют – благодарствую, а про то, сколько обновлений я повелела учинить, не помнят. А расколу в церкви положила конец! А народ российский переписать повелела. Петруша забыл об этом. А может, и намеренно не вспоминает – чтобы принизить. Хотя один только «Вечный мир» с Польшей чего стоит! По нему же навсегда закреплены были за Россией все земли Левобережья, Киев и Смоленск. Ещё в восемьдесят шестом. Все довольны были, говорили, что по-царски свершено. А ведь этого я добилась. С князем Голицыным. По-царски.
А первый русско-китайский Нерченский договор? Уже в восемьдесят девятом. Были и тут разговоры, что, мол, с уступкой подписали, так зато раздоры на границах прекратили, торг вести начали. Дружить. А это не по-царски?
Почему же тогда мне было не закрепить свой царский титул указом? Потом уже Пётр в вину мне ставил, что, мол, и указ я самочинный неправосудный вымыслила да самодержецей себя в указе том объявила, и что монеты повелела чеканить с ликом своим на них. Так самодержецей я и была.
Сцена четвёртая.
Келья СОФИИ.
СОФИЯ трапезничает. Неожиданно слышится шорох. СОФИЯ оборачивается,
прислушивается, видит, что дверь открыта. Стремительно идёт к двери,
распахивает её, выглядывает.
СОФИЯ. Кто тут?! Что надо?! (Гневно.) Подслушивали! Так это ты объявилась, Ульянка-гнусь, Петрушина наймитка, позорянка мутная?! Ты прислужница моя Колужина со своей подружкой Васютинской! Знаю, брат Петруша указал вам следить за мной да наушничать, сквернавки бездомовные! Ничего, скоро кончится ваш подгляд – в схиму вас ко мне не допустят! А что с вами дале будет – Бог весть. (Оглядывается на кресло, не видит схимнического облачения, приходит в ярость.) А облачение где? Облачение где?! Ах, дьявольское отродье! Одеяние моё выкрали?! Мерзавки поскудные! Да это ты, Ульяшка, ты! Девка мерзкая, я же всё про тебя знаю-ведаю! Мне сам Пётр указал, что повелел тебе надзирать за мной да ушанить! А я ж тебя брезела-берегла! От отца твоего бутыльщика прелютого хоронила. Где была б ты ныне, коль не я? Так ты мне за всё уплатила! Ты ж меня, псица лупленная, как оговорила перед Петром тогда! Ты ж измыслила, будто кто-то зрел, как я стрельцам грамоту писала да потом от них челобитную получала… А теперь вот одеяние моё заветное выкрала! Чтоб имени мне своего не воротить! Ничего, всё мне возвернёшь – деться тебе некуда! На загибинах ко мне заползёшь! В кровушку их издерёшь! А я ещё солью присыплю! Не обнадёживайся, что Пётр заступником будет – что ты для него?! Мшица-блошка. Перстом шевельнёт – и нет тебя.
СОФИЯ швыряет в открытую дверь, что попадается под руку.
Возверни одеяние, девка! Всё равно в схиму уйду! Не в этом облаченье, так в другом – ещё сошьют. А прикажу, так и дюжину изготовят. Я царевна София! Была, есть и ко Всевышнему Софией уйду. Не получится Петруше вымарать имя моё, вычеркать дела мои, словно и не было меня. (Вдруг до чего-то додумывается, гневно взмахивает руками.)
А Сусанной меня ведь, как пить дать, по его наущению нарекли, когда постригли! Знал, антихрист, что ненавистно имя мне это. Сусанна, Сосанна, Шушаника – тьфу! (Плюётся.) На всех иконах она святая мироносица. Но про Сусанну - мироносицу упоминает только один евангелист Лука и только единожды. А вот про Сусанну-«несчастницу» из греческого Ветхого Завета кто только не поминал. И картин, где она обнажённа-нага сидит, видимо-невидимо! А не сама ли она себе вырей-рай земной устроила и гола там хаживала, нечестивых старцев блазнила? (Крестится.) Свят, свят, свят… А братец -поганец Петруша блудливый меня принизить захотел! Да и весь народ московский! Бояр праведных, служилых верных как поругал! Стольный град Москву, землю предков великих в грязь втоптал: увесил замученными стрельцами, уставил кольями с головами на них бояр честных! В буйвище-гнойвище град превратил. И хоть он сам диавол богомерзкий, но жить в геенне невмоготу стало, так вот и подался себе новую столицу строить, а вы, мол, оставайтесь – майтесь, томитесь, мыкайтесь... И бойтесь: а ну как возвернётся ваш царь да ещё казни тмотмущие учинит. Тихохонько сидите и не ропщите! А то и вас как тех стрельцов-бунтарей замучат да повесят. А спросите, за что? Да не за что! Скажете, что, разве не бунтари? И те, что повешены, не бунтари? А вот и не бунтари! Вы хоть ведаете, был ли тот бунт?! Его-то и не было вовсе. Стрельцы, что в боях да в походах пустых на Азове да в Луках Великих вымучились, волочились к Москве, чтоб к семьям вернуться да правду найти у царя. Так не только правды, самого царя в то лютое время на Руси не было. Ещё в пути прознали они об этом. А когда пошёл слух, что онеметчился, мол, Пётр, а может, и вовсе сгинул, встревожились они, заспешили… Так ведь перехватил их шотландский Гордон, лизоблюд Петрушин, с армией у Новоиерусалимского монастыря да расправу там и учинил. И что? Был бунт?
А когда летом вернулся Петруша из неметчины, тут и доложил ему лиходей-шотландец Гордон неправду свою, как правду. Извратил помыслы стрельцов измученных – и взвился царь! И пошёл крушить! Знаю, почему! За страх свой перед отважными витязями! С малолетства ведь лязгал зубами, вспоминая силу стрельцову, что не дали Нарышкиным править.
Да! Не дали Нарышкиным править! Так вот и решил Пётр поквитаться со стрельцами за страх да за расправы над родственниками да Артамоном Матвеевым. А вместе со стрельцами и меня наказал. Да так, что до сих пор вспоминать тошно. Спасибо, голову не отрубил. Всё признания требовал в том, что, якобы, грамоту стрельцам писала, чтоб на царство меня саму вызвали. Не было грамоты! Не было! И челобитной от них не было! А лиходей Петруша верить мне не стал и в устрашение троих стрельцов прямо под окнами моими повесил, а у среднего к рукам челобитную привязал. Ясно, что не сама челобитная, а свиток пустой. Потому что не могло быть у Петеньки той челобитной.
Полгода в окно смотрели на меня те стрельцы. Да гремели друг об друга замороженые.
По-христиански это?! Власть хотел свою показать, антихрист! Людей, что скотину безмозглую рубил! Сам рубил да прислужников своих лизоблюдов принуждал. И те рубили! Рубили! А потом в карнавалы наряжались да пили беспробудно! Да бесчинства творили. Или скажете, не измывался Петруша над супружницами своих прихвостней? Ещё как! Их ведь тоже пить-плясать принуждал. И блудить понуждал. И не смотрел, хворые они, иль тяжёлые – выполнять волю царя – и всё тут. И помирали прям там на балах-карнавалищах, и плоды недоношены из материнского чрева от натуг-страданий выкидывались – вот до чего доводил.
Я с детства знала – волчонком вырастет! Чуяла, мстить будет. А смерти ему не желала. Боле того, учила и опекала, ведь брат мой, сын отца моего. Нет, не будет тебе прощенья ни у Бога, ни у наследков!
И Васеньки, дружка милого, меня лишил! Где теперь свет мой ясный, сокол ненаглядный? Помнит ли про меня, про дни наши сладкие? Любил ведь! Любил…
И ведь сколько великих дел мы с ним сотворили! Для Руси, для Родины, для народа! Кто Киев, мать городов русских, откупил?! Мы с Васенькой! А кто Чернигов да Смоленск вернул?! Мы с Васенькой! И «Вечный мир» подписал канцлер и начальник Посольского приказа князь Василий Голицын. И никто другой. А Грамота та в веках сохранна будет! И все последки знать об этом будут – не вымарать нас из бытописания Руси! (Негодующе.) Вот каким был князь мой! Великим и прекрасным! И этот великий человек любил меня. Любил! (Замирает, всхлипывает.) Любил, а продал ведь, аспид проклятущий, змей ненавистный, Васенька мой! (Бросает в угол медальон, закрывает лицо руками, всхлипывает.)
Вот Шакловитый, сторонник наш, до конца со мною был. Глава Стрелецкого приказа! Не какой-то там стрюцкий пустой. Федя… Вот с кем любиться надо было! Вот кто заслужен был! Казнил его Петя. Казнил.
Сцена пятая.
Келья СОФИИ.
Неожиданно раздаётся звук разбивающегося тяжёлого стеклянного предмета.
СОФИЯ вздрагивает, оглядывается.
СОФИЯ. Что это? Что это было?! Разбилось что-то? Где?
СОФИЯ подбегает к окну, выглядывает, потом бежит к двери, дёргает её, но
видит, что та плотно закрыта. Тяжко вздыхает, смотрит вверх, обращаясь к
Богу.
Это ты, Боже? Ты знак подал? Разгадала я: Ты! Давно знака Твоего ждала. За Шакловитого это Ты мне, знаю. Поняла, что хотел сказать: не прощаешь, что я сама выдала Фёдора.
Да, сама я выдала его. Сама. Фёдора Леонтьевича. Споборителя своего.
Но ты же, Боже, видел всё – всё и знаешь: мне пришлось. Стрельцы, что перекинулись к Петру, требовать его ко мне явились. Помнили они строгость Шакловитого, не забыли. Озлобились так, что злоба эта в них клокотала и из горла выплёскивалась! Я одна тогда совсем осталась – некому меня было ни заградить, ни сохранить. А как стрельцы расправляться могут, я знаю. Помню, как кидали на копья князей Нарышкиных, когда погромы чинили в защиту Милославских... Но тогда-то кидали в мою защиту. А теперь вот за Петрушу… И что ж мне было делать? Испужалась я, Господи! Ох, как испужалась! Такой жах на меня напал, что ни охнуть, ни вздохнуть. В кутёнка малого дрожащего превратилась тогда, не владела собой. Потом вельми жалела, слезами умывалась. Теперь понимаю, у кого прощения мне просить надо было – у самого Фёдора. Да не решалась я, не смела. (Крестится, смотрит вверх.)
Федя… Фёдор Леонтьевич. Прости ты меня, друг мой верный, собрат любезный! Не раз уже я вымаливала за это прощения у Бога – вот теперь решилась у тебя просить - прости! Прости. Дня не было, чтоб не думала о тебе, ночи не было, чтоб не мучилась. Прости! Слаба оказалась, оробела. (Вдруг задумывается.) Так вот и Васенька мой тогда, видать, тоже оробел. Тогда к Петру в Лавру и поехал. В чём же тогда его вина передо мной? (Становится на колени, ищет медальон.) Мне можно было пужаться, а ему нельзя?.. И семья у него вон какая, кормить да растить всех надо – тут ведь много раз подумаешь: возлюбленную выбирать аль птенцов желторотых. Он от меня и отрёкся, выбрал жизнь, чтоб детей кормить! А я и без детей, токмо за себя саму, друга Шакловитого Петру выдала… (Ищет медальон.) Да где он?! Куда ж закинула лик твой небесный, Васенька?! Да где… (Находит медальон, целует его.) Так вот же! Ишь, куда присунулся.
Прости меня, Васенька, прости батюшка любезный. Поняла я вдруг, что и у тебя не было другого выхода, только как в ноги царю Петру поклониться да отречься, да повиниться. Теперь понимаю. Но зачем напрасно ты тогда меня при всех Шакловитому усватал – не было ж у нас ничего! Знал ведь, что лишь тебя одного любила да ублажала. Второго так ублажать уже никакого духу не хватило бы – всё тебе отдала. И тебя Петру ни за что б не выдала! Сама б на виселицу пошла! Потому и больно было мне узнать, что ты отрёкся от меня да Шакловитому меня приписал. Ну да Бог тебе теперь судья, а я простила. Да, у самой рыльце в пуху: ведь нашего с тобой соратника за чечевичную похлёбку предала. Потому что стрельцов боюсь. Бунтов боюсь. Я про бунты с детства помню. Про Соляной учитель мой Симеон Полоцкий учил да всё про это мне и изъяснял. Да ещё в подробностях. Да ещё в цветах. Правда, всё больше в красных да чёрных – кровавых да горелых.
А Медный бунт уж и сама знаю. Мало что запомнит ребёнок, мне годков пяток тогда всего лишь было, а вот будто как сейчас вижу в окошко терема Коломенского, как низы в ярости разоряют да жгут дома боярские, а батюшка мой Ляксей Михайлович с крыльца люд мятущийся успокаивает да обещания раздаёт. (Поднимает глаза вверх.) Батюшка, ведь так было?
ГОЛОС ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ (тихим эхом). Так было.
СОФИЯ (поднимает указательный палец вверх). Вот… Значит, помню. А потом стрельцы подоспели да народ тот беспощадно и порубили.
Стрельцы! Вот такие они: без жалости, без раздумий.
А не страшно мне тогда было – то ли от малолетства, то ли уже понимала, что так и должно быть.
А уж восстание Стеньки Разина не токмо помню, но и на советах в ту годину сама сиживала – батюшка позволял. Слыхала, как решали, сколько войск выдвинуть на усмирение бунтовщиков да кого во главу поставить.
Когда же четвертовали Стеньку на площади Болотной, то не его мне было жалко, а тех кораблей, что батюшка мой, царь и великий князь Алексей Михайлович Романов, построил в селе Дединове в нашем Коломенском уезде. А для чего? Для того, чтоб флот на море Каспийском заложен был. Не забавы ради, а для преумножения славы и богатства державы нашей. А Разин, пёс смердячий, в Астрахани их все взял да и попалил. Поделом и получил.
Злая я тогда была на него очень. Да если б только б на него - я на всех тогда злая была.
Сцена шестая.
Келья СОФИИ.
СОФИЯ опирается руками о пол, чтобы подняться с пола и вдруг видит
упавшее одеяние схимника.
СОФИЯ. Что это?! Никак одеяние? (На коленях подползает, поднимает одеяние, прижимает к сердцу.) Оно тут лежит, а я девку взгадываю. Последними словами кляну, а нет её вины в том. Господи, прости меня грешную! Что ж это я? Сама не знаю. И на Голицына накинулась. Хорошо, что очнулась да сама себя в таком же грехе и уличила.
И вот Петю, брата своего, царя Петра Первого, всё обличаю да клеймлю.
Сама ж у власти была, сама ж знаю, как народ держать надо! Ведь он только требовать горазд: царь должен, царь обязан. А народ сам, получается, ничего царю не должен. А лень свою да неумение, да безграмотность во внимание брать не хочет – бедный он да несчастный, подайте ему всё готовенькое! Да поскорей! А не подадите, так мы бунт устроим. И находится смельчак, и идёт предводить. Потому что думает, что стоит только получить власть, как всё само собой и образуется. А то, что властвовать уметь нужно, не все знают. Да и не хотят знать. Для некоторых власть – это послаще самой сладкой возлюбленности будет, самой горячной похоти. А о том, что много наук знать нужно да задругу свою иметь, думает? Один ты без соратников не стратег. Именно соратников, не сродников. Сродники бывают такими поганцами. Вот тут и держи ухо востро! Тут жалость не подмога. Вот кто сумеет никого не пожалеть – ни сродника своего царского, ни столбового дворянина, ни вельможи-боярина, ни стрельца, хоть будь он урядником высокого ранга - вот тот власть удержать и сможет. А коль случиться бунту или токмо собираться к нему начнут - так тут ещё одна наука: рубить всех безо всякой пощады. (Показывает на окно.) А коль кого сразу не зарубили, того пытать, чтоб другим неповадно было. Народ, что стадо: строгий пастух нужен с пастушьими да скотогонными псами клыкастыми. А отпустишь поводец – тебя же и затопчут.
Чтоб смиренны были, кровь пускать нужно. И чтоб мороз по коже. И чтоб волосы дыбом. И чтоб оторопь каждого взяла.
Брат мой Пётр, Пётр Первый, поездил по заграницам, поучился, ума там набрался. И окружает себя ныне только соратниками обученными. Многого добьётся.
ГОЛОС ПЕТРА I. Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую. (Я учусь и учителей себе требую.)
СОФИЯ. Да, Пётр отряхнёт от старины Русь. Дерзновенно начал, безбоязненно, уверенно и непоколебимо – такой и во власти удержится, и народ поднимет. Прославит Русь.
Грехов много, но ведь и добродетелен. К худому способен, но и к хорошему тоже. Злое помнит, но и о добром не забывает. Опекала я его в детстве, учила, вот и он не стал рубить мне головы, отпустил, как птичку-ласточку, что задыхаться стала под воздушным колоколом, а он увидел и пожалел.
Завтра схиму приму. Имя София верну и тогда уже успокоюсь. Ни о чём не жалею. Хорошо жила. Многое испытала. Душою правила-царствовала. Народу добра желала. Жаль, ничьей женой не стала, материнства не познала – себя не продлила. Ну да дела мои меня забвению не предадут – уверена, последки помнить Софию будут. Радость во мне от этого буйствует! А Пётр… Пусть сейчас он зол на меня, но потом оценит. Да ещё и гордиться будет. Кровь у нас с ним течёт общая – отцовская. Упорная! Ляксеичи мы.
А имя моё - София.
СЛОВАРЬ.
Борзо - быстро
Брезг – рассвет
Брезеть – беречь
Буйвище-гноище – кладбище, скотский выгон
Взабыльский - нешуточный
Взгадывать – вспоминать, воображать
Вреснота – в действительности, на самом деле
Вниклый – внимательный
Вырей – рай земной
Выстращающий – устрашающий
Геенна - место свалки нечистот
Гелот – бесправный
Жах - ужас
Задруга – общество, коллектив
Зрак - взгляд
Ижно – даже
Искони – издавна
Куроед (куроедка) - змея
Лупленный – ободранный
Муровина – мура, чепуха
Наушничать – доносить
Нежить (сущ.) - призрак
Нощь – ночь
Обрыднувший – надоевший до чёртиков.
Пиит – поэт
Подлом - место
Позорянка – свидетельница, осведомительница (позор)
Полошиться – пугаться, волноваться.
Присущно – неотъемлемо, характерно
Споборитель – союзник, защитник
Стрюцкий – пустой, ничтожный человек
Тмотмущий – бесчисленный
Угрёбищный – страшный, отталкивающий
Ужахнуться - испугаться
Ушанить – подслушивать
Шугающий – пугающий.