* Неопубликованная ранее глава повести "Девочки из Первого "Г".
Моих каникулярных отпусков, таких, чтобы куда-нибудь поехать — например, на море, можно было посчитать по пальцам на одной-единственной руке. Зато каждое лето, примерно на второй неделе июля, для нас с бабушкой наступала жаркая и прекрасная пора — ягодный сбор. Домашняя, огородная деятельность немедленно отодвигалась на второй план, как только вдруг услышишь чью-то ненароком брошенную фразу:
– В Поливно-то вчера Степановна шесть литров набрала!
– Скорее! Ягода пошла! - влетаю, как ракета, в «дальний» огород, где бабушка привязывает к колышкам томаты, - Вчера Степановна шесть литров набрала! Поедем?!
– Поедем! - соглашается бабуля, ловко скручивая мягенькими тряпочками стебли. Иди, помой бидон и жёлтое ведёрко.
– Зелёное! Зелёное побольше! - и меня сдувает в дом.
И, точно так же мало, как поездок на моря, существует в мире оснований добровольного и раннего подъёма. Но время сбора ягод — волшебное почти, пленительное, радостное! Если завтра едем мы за ягодой — не нужен даже и будильник, я проснусь сама! И ровно в час, который выбран.
– Доброе утречко, Фая! С подмогой сегодня? - улыбается соседка, тоже в рань поднявшаяся по каким-то собственным делам.
– С подмогой! Помощница вырастает!
– Не станет хныкать на жаре-то?
– Какое хныкать?! Будем собирать! - важно сдвинув брови, отвечаю я почти свирепо. Ягода пошла! Тут не до хныков!
– Счас поползёт как таракан, мне и не угнаться! - смеётся бабушка, позвякивая мелочью в кармане, - Ну, мы пошли, нам на автобус до Поливной.
– Счастливенько! - напутствует нас тётка, - Ну, несите, да побольше!!
Пустой практически трамвай, потом автобус — уже вовсе не пустой, и нужно постараться выцарапать место! Иначе будешь стоя до конечной точки ехать. Практически всегда мне это удаётся, с той ещё поры, когда я - «маленький ребёнок» являлась самым редким пассажиром старого автобуса из ягодных заядлых игроков. С восьми лет катаюсь с бабушкой за ягодами летом «в полигон», и в каждую поездку мы выслушиваем от попутчиков либо восторженные комплименты, либо ворчливые порицания:
– Зачем робёнка по жаре-то поташшила? Сомлеет в поле у тебя она, ну... Ээх...
Обыкновенно бабушка и рта раскрыть в ответ не успевает, как мой язык уже находит, чем и как ответить «сострадающим»:
– Бабушка, а у вас внуки есть? (пассажиры детородного возраста в будни, как правило, попадаются редко, а если едут — то расслабленно молчат, подрёмывая тихо, лезут поболтать докучные словоохотливые бабки).
– Ну…есть, - с опаской отвечают иной раз, почувствовав подвох, а иногда с улыбкой.
– Они что любят? В смысле, чем занимаются на каникулах, а?
– Дрыхнут до обеда! (самый распространённый ответ, и весь автобус весело хохочет, развлекаясь нашим разговором). Ещё варианты: рисуют, на велике гоняют, вкусно кушают, «носятся задрав хвосты», и прочие, довольно обычные каникулярные развлечения, среди которых самые экстравагантные на моей памяти — ловля бабочек и раков.
Выслушав и важно покивав, я заявляю:
– А моё хобби — ягоды собирать! Обожаю, просто обожаю ездить с бабулей по ягоды! И по грибы тоже...
Восторженные вздохи, некоторые слушатели от обилия впечатлений вытирают платочком навернувшиеся радостные слёзы, а моя собственная бабушка сидит гордая, точно испанская утка на птичьем дворе, пожиная заслуженные восхищённые комплименты:
– Боже, как бабуле повезло!
– Вот это внучка, высший класс!
– Молодец, девчоночка!
Ну и так далее, примерно до середины поездки. Попутно в мою пользу из карманов извлекаются припасённые в дорогу яблоки и мятые карамельки, а немногочисленное подозрительное меньшинство продолжает закидывать нас каверзными вопросами:
– И что? Вот так-таки не станет хныкать?
– Нет... будет собирать наравне со взрослыми, свой трёхлитровый бидончик наберёт, и ещё мне подсыпает.
– А если головушка заболит на солнцепёке? (Такую очевидную глупость не могу стерпеть молча, и снова вмешиваюсь, хоть спрашивали не меня, а бабушку)
– Ну, а панамка мне на что?! Вы разве не берёте головные уборы? (тут вопрошающая тётенька так умиляется моему ответу, словно я не человек, а дрессированная мартышка).
– Ну уж перебирать, конечно, бабуля дома будет!
– Ничего подобного! Перебирать я тоже люблю!! И варить, и пенки есть... (теперь смеюсь сама, осознав свою очевидную промашку), и бабушка приходит мне на помощь:
– Истинная правда! Спать не ляжет, пока не закроем последнюю баночку.
Таким вот образом, все сорок пять автобусных минуток пролетают незаметно, как попутный ветерок, и водитель объявляет остановку:
– Полигон! Выходим и не забываем свои вещи!!
Конечно уж, мы не забудем свои вещи! Тем более вещей у нас немного - зелёное ведро, да старый прохудившийся бидон, видавший виды. И наш обед, завёрнутый в газету, но он отдельного места не занимает — помещается пока внутри ведра.
Бескрайнее поле - всё сплошь поросшее клубникой, там и сям мерцающей в траве, а в непосредственной близости — плацдарм местной воинской части. Иногда между кустиков видим патроны и гильзы — обычные и никого не волнующие в этих краях находки. Главное — это ягоды! Именно полевые ягоды, не лесная - длинненькая и чуть кисловатая земляника, которую мы тоже собираем иногда. А вот эти, кругленькие, ладно сидящие на стебельке, отскакивающие только вместе с плодоножкой, и совершенно безо всякой кислоты. Их невероятный вкус и аромат — это квинтэссенция нашего Лета, сладкий и волнующий коктейль из пряной луговой травы...земли, нагретой солнцем...трели жаворонка, фееричным вихрем улетающего ввысь...лёгкого шуршанья нежных ящеричных лапок по шершавым раскалившимся камням, чистых красок полевых застенчивых цветов, склоняющих уже к полудню хрупкие, уставшие головки. Но на этом, первом поле мы не застреваем, так — немножко покидали на дорогу, и идём на дальний полигон - по сумрачной лесной тропинке, сквозь массив, что разделяет ягодно-цветастые поля. Там народу ощутимо меньше.
К восьми утра мы достигаем цели. Тропинка обрывается внезапно, как будто исчезает из-под ног. На самом деле она есть и дальше, но не на суше, нет! На дне бескрайнего, шумящего под ветром Травяного Моря. Куда ни кинь свой взгляд — ни деревца, ни камня, ни строений. Трава, трава, трава. Высокая и низкая, шершавая и гладкая, пушистая, цветущая, пахучая, колючая, далёкая и близкая трава. На первый взгляд. Но стоит опуститься на коленки, стать наравне со зверем, здесь живущим — и сразу видишь несравнимо больше!
Стебли и листья, оказавшиеся прямо перед глазами, как-то вырастают и утолщаются, покрываются пушистыми ворсинками, обнаруживают разноцветные пятна на своей волокнистой поверхности, испускают дикий аромат и громко шелестят, как будто говорят тебе:
– Зачем ползёшь? С добром или со злом?!
– С добром, добром, за ягодой ползу...
– За ягодой... ползи, но не вреди!
– Конечно, что я — глупая уж разве? Всё знаю - лишнего не соберу, объеденные кустики оставлю для мышей, и ящерок, и птиц. На муравейники не наступлю, я ведь ползу, и вижу их прекрасно. Зелёной тоже не сорву, пусть созревает. И никого не стану обижать, наоборот — всем помогу, кто встретится в беде.
– Тогда - добро пожаловать на поле! Бери, что нужно, и - пусть не иссохнут твои корни!
– Спасибо! Вашим тоже не болеть!
Нет ягод в мире слаще и душистей, чем полевая летняя клубника. Её нарочно производит Травяное Море, как вкусную прививку от болезней. Для всех - кто знает, любит, понимает толк в природных средствах — она таблетка против серой хмарой мглы, что опускается над миром в межсезонье; от глухой тоски, осеннего недомоганья, бледной немочи, упадка сил, ночных кошмаров, подленького страха... Не помню, чтобы кто-нибудь учил меня специально, как же нужно собирать, и даже просто - «прививал любовь к природе». Вот эта фразочка — о прививании любви, мне встретилась случайно, как-то раз, в одной научно-умной книжке. По мне — что прививай, что нет — не будет толку, если сам не любишь всё живое и не понимаешь. А может, это дар такой, что получают дети в колыбели от зелёных добрых фей — хранительниц природы? Среди моих друзей и сверстников такая я одна. Пока что больше не сыскалось соблазнённых странной перспективой - встать в каникулы в глухую рань... и два часа тащиться по-за тридевять земель на солнцепёк, чтоб ягоды собрать, и так же возвращаться. У некоторых, вон - и на машинах-то катаются родители в поля, но дети — нет... ну разве лишь насильно. Бывает, что сижу, сижу вот так, в траве... и думается: что ж я, исчезающий подвид? Какой-то «хомо сборщикус ползущий». Ну, правда, бабушки, считай - два поколения назад - те собирают просто поголовно. У некоторых собирают мамы, изредка и папы - за компанию, поди. Но чтобы дети...с радостью, как я — таких не попадалось... Да и пускай! Мне, в принципе, не надо никого. Одной прекрасно тут: в компании травинок, ягод, полевых зверушек, птиц...и летней несравненной Красоты... Несравненной не в том смысле, чтобы лучшей из других времён большого года, нет! А в том как раз, что их и не сравнить, не выяснить наверняка, кто краше и милей: хозяйка ягод — Радужное Лето? Прелестная и юная Весна? Богатая, торжественная Осень? Волшебная Зима — хранительница ледяных сокровищ? Каждая прекрасна в свой черёд...
– Ни-и-и-кааа!! - из забытья пространных размышлений меня вырвал дальний бабушкин подзыв. Уже пора обедать? Вроде нет... Вон, солнце даже не достигло своего зенита, средней точки на прозрачном небосводе.
– Чего-о, бабуль?!
– Ты ту-ут? Попить не хочешь?
– Не-ет! Всё хорошо, я рядом, не волну-уйся!
Так вот... о чем, бишь, я там думала сейчас? А, впрочем — всё неважно в летний полдень на лугу! Здесь словно исчезает само Время... Да...жарко, надо уползти в тенёк...там заодно и ягоды крупнее. И, раздвигая стебельки рукой, я пробираюсь ящеркой к овражку. И по пути, конечно, собираю — я же просто не могу не собирать! Как можно видеть эту прелесть и не взять?! Она же выросла специально для меня! Не взять — обидеть Матушку-Природу...
- Вот ничего себе!! - сказалось даже вслух, при виде зрелища, что увидала я, сползя по низенькому склону в небольшой овраг, скорей — ложбинку. Среди густой травы - проплешина большая, поросшая муравкой разной стелящейся, мхом, а в середине - белый чистый камень - весь, ну просто весь усеянный блестящими на солнышке и юркими телами разных ящерок!! Каких тут только нет! И чёрные, и серые, и пёстрые, с узорами на шкурке...песочные, коричневого цвета, и даже отливающие медью! Такого ящеричного скопления ни разу не видала я ни до, ни после этого момента... Буквально несколько секунд они, свернув изящные головки в одну сторону, глядели на меня, чего-то выжидая...ну, а после - раз!!! И потекли живым и глянцевитым водопадом, струясь расплавившимся золотом и ртутью... Ещё немного - вот уж их и нет! Как будто не бывало... Но только в самой середине камня, который и не камнем оказался; черепом большим, обглоданным и лысым - осталась лишь одна... зато какая!! Зелёного, немыслимого цвета - какой-то, самый яркий из зелёных! Она сидела важно, не таясь, и пристально смотрела мне в глаза. Естественно, мне стало интересно - и я слегка подвинулась в траве...а ящерка чуть повернула шею...но не ушла, а также наблюдала. Тогда я сделала ещё один ползок... и снова она дрогнула немного...так мы сближались несколько минут. И, наконец, когда я подползла уже почти вплотную - можно было рассмотреть все пятнышки, все точечки на шкурке, она вдруг прыгнула так высоко, как будто бы взлетела! И приземлилась ровно на то место, где сидела, да как вскрикнет!! Признаться, я ужасно испугалась! Не думала, что ящерицы могут так кричать! Когда их для забавы кто-то ловит, они, конечно, верещат слегка. Два мелких ящерёнка, спасённые мной пару лет назад, пока сидели в банке, издавали разные щелчки, поскрипыванья, тихое шуршанье. Но - крик! Она кричала так, как будто...будто...мать, теряющая милое дитя. Ах, вот в чём дело! Точно, как же сразу я не догадалась! Конечно же, она как раз и мать. А здесь, под черепом, их детский сад — в тени, в низинке, где земля сырая, они зарыли множество яиц! Есть ящерицы прыткие, а есть живородящие. Детёныши последних появляются на свет уже готовыми к пробежке, а прыткие откладывают яйца, словно птицы или черепахи. В наших краях живородящих больше, но мне вот повезло увидеть сразу много-много прытких. Изумительная малахитовая ящерица, наверное, их царь. Царица - мать! Поэтому сидела, когда прочие сбежали. Пыталась защищать свой род!
Чтобы проверить верность своей мысли, я осторожненько поковырялась толстой палочкой в земле, вблизи лежащей бывшей дохлой головы. Наверно, лошадиная башка. А может быть, коровья, я не знаю. Остались только гладкие, зализанные муравьями кости... Но под костями зреет жизнь... Вот, точно! Мягкое, овальное, почти коричневое, славное яичко — в нём спит пока малютка - ящерёнок. Не бойтесь, ящерки, я не обижу вашего детёныша... зарою счас обратно... пусть родится вместе с остальными! Вот так...присыплем сверху...и...
- Пачэму обратна закапала?* (см.сноску) - высокий дребезжащий голос прозвучал так резко и внезапно, что я тоже чуть не подпрыгнула, как зелёная царь-ящерица. Не сразу даже и сообразила, откуда раздаётся голос, так была уверена, что здесь, на поле, я практически одна. Неужели, это ящерица говорит со мной на человечьем языке?! Но, где-то за моей спиной наметилось движенье...что-то зашуршало...и раздвинулась высокая трава, и на прогалину скользнул проворный, смуглолицый мальчик.
– ПрОсти, не пужайса! - коверкая слова, он поднял в приветствии худышечную руку.
– Привет...да я и не боюсь, - я собрала себя в привычную невозмутимость, - А ты кто?
– Михалко...друже! Я тибя напужал, прости мине — ответил мальчик, снова извиняясь,
– Я тибе знаю, а ты мине нет!
– Откуда ты меня знаешь? - подозрительно прищурилась я, пытаясь сообразить, как он тут взялся, и не могла ли я его видеть где-то раньше.
Мальчишка был явно младше меня на несколько лет - грязный, худой и какой-то потрёпанный. В голове моей сразу промелькнули диккенсовские образы маленьких нищих сироток — оборванцев. Но, у нас в стране ведь нету беспризорников? По крайней мере, в школе-то нас учат, что их нет. И почему так странно говорит?
– Мы дживем ву магазэна, гдэ ви ходити. Ты ходила с сабака, я видил. Я многа видил.
- А, так ты из цыганских домов? - догадалась наконец я.
Всё встало на места. Мальчишка-то был цыганёнок из скопища облезлых стареньких лачуг, раскиданных, словно грибы-навозники, на большом пустыре возле четырнадцатого магазина. Невыясненным оставалось только одно — как он сюда-то попал?
– Ты что, следил за нами? - грозно сдвинув брови, осведомилась я у пацанёнка. И тут же сама сообразила, что вряд ли он мог незаметно прошмыгнуть в автобус. Мимо строгого водителя даже мышь не пробежит бесплатно, что уж говорить о человеке, путь и маленьком.
– Неее, - протянул обиженно мальчонка, - Я на коне!
– На коне?! - поразилась я, - И где ж твой конь?
– Агась... - ответил тот, задумчиво поковырявшись грязным пальцем в ухе, - Во-он, валяется назади, пасматри, да?!
Я с большим энтузиазмом приняла приглашение посмотреть на настоящего цыганского коня, но увидав — расхохоталась, да и только. Конь-то был железный, двухколёсный - просто старый велик, я могла б и догадаться! И чем-то он мне был слегка знаком... Да это же...
– Да это же Мускарик!! - заорала я, обрадовавшись и ужасно разозлившись одновременно, - Так вот кто спёр велосипед у Вальки - ты!!
– Михаль не пёр, - ответил тот невозмутимо, - Михалю Бара падарил коня.
– Ну, ясно... - безнадёжно махнув рукой, я отступилась от расспросов. Кто там из них увёл Мускарика, уже не так и актуально. И у Вальки есть другой велосипед, да и сам-то Валька мне давно не так и интересен...
Мы помолчали, размышляя каждый о своём.
– Пайдём, капаем! - потянул меня Михаль через минутку за рукав, - Ужась обед! И я сильна галодный!
– Ты что, собрался есть ящеричные яйца?! - ужаснулась я, и всю меня аж дергануло, будто током.
– А ты зачема их откапал? - деловито осведомился цыганёнок, - Хатела после кушать?
– Да не собиралась я их есть! Просто посмотрела, и всё! Ты что, больной? Нельзя есть яйца ящерок!
– Можна! - улыбнулся вдруг мальчишка широкой, довольной улыбкой, - Вкусная она!
– Да блин... - озадачилась я, соображая, как уговорить этого оборванца не разорять ящеричный детский сад, - Послушай, Миха! А давай я тебе наш обед отдам? Тогда ты не станешь откапывать ящеркины яйца?
– Абед... - снова улыбнулся мой нежданный собеседник, - Давай сюдэ сваю абед!
Подкрасться тихонечко к бабуле, увлечённой собирательством, не составило труда. Свёрток с провизией спокойно дожидался рядышком с большим ведром, наполовину уже полным. Одно быстрое движение — и мы, как летящие тени, растворились в изумрудном океане.
– Ты сама спёр обед! - смеётся Миха, набивая рот едой.
– Глупости! Это мой обед, и ничего я не украла! Воровать нехорошо, ты в курсе? И, кстати, бабушке оставить нужно тоже, понимаешь?
– Да, бабушкэ должэн покушэть, онэ старинька...
Ну, молодец, соображаешь! Так что оставляем этот бутерброд, и этот тоже, для меня. Мы скоро будем с бабушкой обедать. А конфеты можешь забирать хоть все... Ты только ящерок не разоряй, не надо, Миха, ладно?
– Ты добрэ, Никэ... и храбрэ, как ромалы! - поглощение пищи явно настроило Михаля на доброжелательную волну.
– Ну, знаешь, много храбрости не надо, чтобы утащить у бабушки еду! - смеюсь я, поедая сладкую клубнику прямо «на кусту».
– Да не-е, я давеся видал, как ты пацанов калатила! - и Миха делает какой-то жест рукой, изображая, видимо, восторг.
– Давеся - это когда? - уточняю я, пытаясь вспомнить, когда последний раз «пацанов калатила».
– А тэма летом, за овраге...
Подумав, я решила, что Михась видал тот самый исторический бой за пару полудохлых ящерят, и наставительно сказала:
– Вот, если будешь обижать малюток-ящерят, я и тебя побью, понятно?
Вместо ответа цыганёнок поднял руки вверх в обезоруживающем жесте, что, наверное, должно было означать его полное согласие с условиями договора. Затем мы скрепили наш взаимный пакт парой яблочек из свёртка, и я уж приготовились прощаться, как вспомнила, что так и не узнала главного:
– А как ты тут-то оказался, Миха?
– Как ты, по ягодэ приехав, на покушать, - словечки про еду у цыганёнка выходили превосходно.
– Ты тут один?
– Одын, да, - согласился мальчуган, - И с табой тэпэр!
– Ну да, ну да... со мной... а дома с кем живёшь? Родные есть?
– Канэшна! - усмехнулся Миха, - Вся рамалы, цела табар!
Дальнейшая беседа, протекавшая за совместным собирательством, выяснила следующие обстоятельства: Михин табор обосновался в городе недавно, года три-четыре. Их главный — цыганский король, решил, что тут им есть чем поживиться. Сколько ещё они тут проживут, Миха не знал, да и не задумывался особо об этом. В школу он не ходил - цыганские дети не ходят в школы; читать не умел, целыми днями занимался тем, что приказывали старшие. В суть занятий он меня особо не стремился посвящать, но я, конечно, поняла, что в основном их заставляли воровать. В своё свободное время добывал себе разное пропитание, которого вечно не хватало — семья цыганская большая, только у матери его имелось пятеро детей! А в целом таборе и вовсе тьмища. И вот, пожалуйте — из всех знакомых мне ребят охотником до ягодного сбора оказался цыганёнок! Он, кстати, показал мне сумасшедшую полянку за овражком, где ягоды росли большущие, как вишни. Так, ползая бок о бок по траве, мы постепенно заполняли рты и банки сказочной, душисто пахнущей рубиновой клубникой. Украдкой я разглядывала нового знакомца. Кудрявые, иссиня-чёрные и жёсткие волосья, точно грива у коня; худющие ручонки и коленки, огромные, навыворот, губищи — тоже цвет с оттенком синевы. Глаза в длиннющих загнутых ресницах - вот бы мне такие, эх...и чёрные-пречёрные, как самый чёрный уголь. Но, если лучик солнца достаёт до донышка зрачка, то в глубине их вспыхивает искра того самого, каштанового цвета, как и у...Огнивки! Правда, очень эта искорка напомнила его. Довольно скоро мы набрали полные сосуды, и сели у овражка отдохнуть. Тут Миха, к ужасу моему и возмущенью, достал из своих необъятных, затёртого цвета, штанов, сигаретку и спички, и закурил!
– Миха, ты что?! Брось сейчас же!
– Отчэго?
– Как это «отчэго»?! Тьфу, зачем надо сказать... ну, блин... короче — это очень вредно!! Ты заболеешь и умрёшь!
– «Тю… - равнодушно и презрительно протянул мальчишка, выпуская сизый, отвратительно воняющий дымок, — Таж всэ помрэ...»
– Ну, знаешь... - разъярилась я, и ткнула в место, где он бросил спичку, даже не позаботившись задуть её, - Гробь своё здоровье, если такой дурачок, но вот ЭТО — не смей делать никогда!! Ты слышишь?! От маленького, самого малюсенького уголёчка может разгореться знаешь какой пожарище?!
– Ась? - опять так же равнодушно пробурчал Михась, едва вникая в мои гневные слова. Тогда я, сама не знаю почему, вдруг понизила голос до торжественного шёпота и забормотала, свивая слова узелками:
Маленький, слабый огонь внутри уголька таится,
Но только малютку тронь — и Пламенем разгорится!
Не оставляй очаг, если не знаешь Слова,
Найдётся незримый враг — вот и Беда готова!
– Ты понял, дурья твоя башка?! Так говорит Огнивка!
Произнося эти, не знаю как пришедшие ко мне строчки, я пристально глядела цыганёночку в глаза. И, будто в ответ на это, Михины чёрные очи расширились, задрожали, каштановый огонёк разгорелся сильнее, а сам он вдруг сделал одной рукой странный, как бы отталкивающий жест, а второй прикрыл глаза, словно защищаясь от яркого света.
– Чур! Чур минэ! Шувани! Шувани! - забормотал он, пятясь от меня, уронил свою банку, рассыпал ягоды, и, присев в траву, обхватил голову руками.
– Ты что, Миха?! - потрясённая произведённым эффектом, я подошла к нему и потрясла за плечо.
– Шувани! Вэдма! Ни тронь минэ!
– Глупости, никакая я не ведьма. Это Огнивка, мой дружок, он научил меня.
– Огнивой дух! - вдруг выпалил Михаль, поднимая голову, - Ты видэть огнивых духав! Прашу, прашу, дэлая так, чтоба Кало падох! - он умоляюще сложил ладони, цепляясь за меня, как маленький ребёнок.
– Постой, постой... давай-ка по порядку. Откуда ты знаешь, что Огнивка — огненный дух? Что ты вообще о них знаешь? И кто такой Кало? Ты его ненавидишь, это я поняла. Ну...рассказывай.
Михаля всего трясло, и сквозь его чудовищный выговор очень сложно было доискаться смысла, но всё же мне удалось, после долгих уточнений и поправок, понять его сбивчивый и путаный рассказ, который я приведу здесь, для удобства, уже в нормальном изложении.
Цыганский табор — сложная структура, не стоит даже и пытаться нам понять их странные законы и устои. Кочующие, не осёдлые цыгане - а таких подавляющее большинство - не подчиняются нормам поведения «цивилизованного» общества. Если принять эти вводные, то Михина история вам не покажется такой уж невероятной… Когда рождаются цыганские детишки, имена им выбирают всей большой семьёй. При этом часто возникают споры, даже схватки — каждому родителю охота, чтобы чадушко носило имя поизящней. Последнее слово — за цыганским бароном, некоронованным их королём. Но, когда на свет появилась эта девочка, все единогласно признали, что красивее младенца редко можно встретить. Малышку нарекли Мирелой, что значит - «восхищающая взор». Уже в пятилетнем возрасте из-за неё устраивали схватки, решая, кто ж получит в жёны это сокровище, а в девять выдали замуж за племянника тогдашнего таборского короля. Через три года она подарила своему мужу первенца — Михаэля. И всё бы хорошо, но приглянулась юная цыганская красотка новому барону, сменившему к тому времени на этом посту своего умершего отца. Недолго думая, этот бесчестный негодяй - тот самый Кало, ненавидимый Михалем, взял и убил соперника — бах-бах - и все дела! Придумал какое-то липовое, подложное обвинение, на поединок вызвал, и сгубил. Но поединок этот был нечестным. Накануне боя, по приказу Кало, отцу Михи подмешали в вино отраву, чтоб он ослабел, и не сумел как следует бороться. Поэтому исход сраженья загодя был предрешён. И, с того дня, прелестная Мирела стала новою женою короля. Верней, одной из жён. Барон цыганский может иметь столько жён, сколько захочет. А саму её, понятно, никто и не спрашивал особо. И для Михи началась другая, суровая жизнь. Из любимого отцовского сыночка он превратился в пасынка бесчестного барона — хуже и представить невозможно! Конечно, мать его по-прежнему любила, но женщина цыганская бесправна, и ничем помочь не может, даже наблюдая каждый день, как притесняют и гнобят её дитя. А бедный Миха разрывается на части — любит мать и младших братьев с сёстрами, но люто ненавидит отчима, сгубившего отца. Печальную и скорбную историю отцовской смерти он узнал от своей старой-старой бабки, и не так давно — когда ему исполнилось семь лет. И Кало, разумеется, почуял перемену в своём пасынке; уж недалёк тот день, когда он попытается убить его, вслед за родным отцом… А что насчёт огненных духов…так Михина бабка - цыганская ведунья. Беседует с ветром, водой и огнём, гадает по внутренностям убитых животных, врачует болезни, и варит волшебные зелья из трав. Миха много раз присутствовал при бабкиных «сеансах», и поклялся на крови, что отомстит за смерть отца! В словах моих, о ярости огня, он как по волшебству услышал бабкины напевы, хоть говорит-то она только по ромалски (так называет свой язык его народ). Изложив всё это, цыганёнок стал серьёзным и печальным. Мы немного помолчали, глядя, как волнуется зелёный океан от лёгкого степного ветерка, и в небе чертит полосы далёкий невидимка - самолёт.
– Я всэ равнэ яво убью! - сказал мне Миха на прощанье, сдвинув брови; сгрёб в кучу ягоды, запрыгнул на Мускарика, и в две минуты растворился среди шепчущей, мятущейся травы… А я пошла с бидончиком к бабуле, чтобы вместе уничтожить жалкие остатки нашего нехитрого обеда.
– Знаешь, дорогая, мы сегодня с приключением скатались! - говорила бабушка в автобусе знакомой, утирая пот концами беленькой косынки, - Кто-то слопал наш обед! Да-да, осталось в свёртке только пара бутербродов и яйцо... Не знаю, никого мы не видали... Но странно, если бы бродячая собака — утащила б целиком...и рядом не было вот ни одной живой души...вон Ирынька — голодная сидит!
– Да не голодная, бабуль...всё хорошо... - прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрю на бесконечные бегущие поля, а в голове как будто тикает граната. Сжимает лоб, виски горят огнём, и веки заливает жидкой болью.
– Гроза идёт! Как будто буря будет? - и сборщики — усталые, довольные, с завязанными полными корзинками, глядят на небо - где за Полигоном, устрашая скачущий автобус, наползает сизой, ватной полосой далёкая, рокочущая туча...
Когда же нас ссадили на конечной остановке, ливень заливал уже вовсю. Прикрываться было нечем — кто ж берёт с собой зонты на ягодное поле? Да, впрочем, если бы и взяли, много пользы бы они не принесли — против бешеного ветра, разметающего стену водяного жидкого стекла, не было защиты и спасенья. Кое-как мигрировали мы до здания парковой администрации, располагавшегося неподалёку от автобусной остановки с гордым названием «Парк Победы», и сидели там ещё около часа.
– Ягоды-то все насквозь промокли! - сокрушалась бабушка, пытаясь обсушить меня тридцать раз отжатыми платками.
– Ничего, бабуль, зато их мыть уже не надо! Это же не земляника, земляника бы сразу раскиселилась...
– И то верно, - соглашалась со мною бабуля, - Скорей бы перестал, домой давно пора вернуться...
Солнце уже принимало вечерние процедуры в купальне мокрых серых облаков, оставленных грозою, когда мы наконец добрались до своей - домашней, милой остановки. Вон уже виднеется из окна трамвая четырнадцатый магазин, многократно отражённый в зеркальных лужах тротуаров, а дальше... дальше весь трамвай вдруг взял и ахнул в унисон!
Вместо привычных, кособоких цыганских лачуг, бесчисленных сараев в белых хлопьях бельевых верёвок, вместо зелёной радостной травы и вечно доносящегося гомона и визга разухабистого табора - чернело мёртвое сплошное пепелище. Пара пожарных машин с длинными, не убранными ещё лестницами-башнями только подчёркивала своей кричащей, яркой краснотой весь ужас воцарившегося мрака. Ровное, аспидно-пепельное, глянцевое от прошедшего небесного потопа поле показалось мне жутчайшим адским антиподом недавно лишь покинутого радостного-блистающего ягодника, где жизнь била ключом, и Лето расцвело в каждой травинке.
– Что это... - прошептала я в каком-то трансе.
– Сгорели все дотла! И поделом им! - будничным вихляющим сопрано выступила тётка-пассажирка, стоящая в трамвае рядом с нами. Мы же с бабушкой сидели от конечной, взятой, как обычно, штурмом; и, к сожалению, ничто не загораживало вида на кошмарный траур страшного кострища. По пути домой вся эта мрачная картина оказалась от нас справа, и вблизи была ещё ужасней. Тут и там торчали обгоревшие деревья, скорбно вскинувшие мёртвые, обугленные руки, раскорёженные балки от домов...какие-то огромные железки, обрывки недожжённого белья, облитого дождём... а запах!! Тошнотворный, душный привкус равнодушной смерти, вдруг настигшей множество живых и не вполне живых (по нашим меркам) душ...прочно слившийся со свежим, ярким летним ароматом наших маленьких садов... Он, этот гадкий смертный смрад, вдруг взял и опоганил всё вокруг своим тяжёлым покрывалом, затхлым саваном покойницкого тлена...
– Господи, спаси и сохрани...помилуй нас от этакой беды...прости им, Господи, все ихи пригрешенья... - бормотала бабушка, сжимая мою руку в кулаке так крепко, что она аж онемела.
– Фая! Погляди-ко, что творится! - баба Шура, отворив калитку своего домишки, крайнего к цыганскому пожару, со слезами вышла к нам навстречу, - Ужасть было! Дым столбом до неба! Как они кричали, как кричали... Боженька, спасибо — дал нам ливень! Уж хвала ему великая за это! А не то б - и мы все погорели... Пепел-то летел аж до оврага! - закрывая рот дрожащею рукою, бабка лихорадочно тряслась от пережитого, дикого испуга.
Меня всю тоже передёрнуло, и ноги налились свинцом, лишь только это зрелище восстало, словно наяву, передо мной. Однажды я уже видала, как горят дома — давно, в далёком, первом детстве. Тогда, вдруг вспыхнул дом соседей через три от нас…сгорела крыша, скоро потушили, но и этих быстротечных впечатлений не забыть мне до седеющих волос. Когда имеешь дело каждый день с огнём обычным, бытовым, то привыкаешь к пламени, и вот - уже оно нам кажется послушным, предсказуемым, домашним... И совсем другое - увидать своими собственными, верными глазами страшный факел, пожирающий дома! Средь бела дня пылал в тот день знакомый домик, и мне казалось, что вся улица уменьшилась в разы по чьей-то злой и колдовской насмешке, и стала как из кукольной коробки — избушками размером ровно в кубик - уязвимыми, непрочными, картонными… С тех пор, это пугающее чувство - ненадёжности существования - навсегда осталось со мной; но через годы уже так не ужасало, а скорее помогало осознать, что жизнь наша хрупка и быстротечна, и нужно каждый день благодарить судьбу за всё, что ты уже сейчас имеешь. Мы не дошли до дома два проулка — меня скрутило под кустом сирени; и вырвало - всей горечью и страхом, и тяжестью небес перед грозой, и отвращеньем к нелюдям бездумным — убийцам, возомнившим себя вправе решать чужие судьбы, словно боги... Под тёплым, летним, огородным душем стало легче, отпустила боль, и подступила страшная сонливость. Не помню, как дошла в свою кровать и провалилась в сон без сновидений. Проснулась — уже поздно, за окном танцуют фиолетовые тени. Дошлёпала на кухню — вся семья, включая старенькую, в ягодах зарылась. И я присела, отыскала миску, и стала отколупывать всё то, что выброшу на мусор: «попки» ягод, мусоринки, насекомых, жуткий страх, растерянность, досаду...тот брезгливый факт, что девочки цыганские как я - уже родили нескольких детей, противный запах тошнотворной гари... Чтобы хранился долго, до прихода новорожденной весны, в прозрачно - чистых банках заготовок - лишь только жар полуденного солнца, беспечность лета, радость новой жизни, и дивный, головы пьянящий аромат безбрежных, расписных, некошеных полей...
На наших старых улочках, в садах, возле калиток, на посиделочных завалинках, и бесконечной очереди возле магазина - везде мусолилась одна и та же тема: «кто и зачем поджёг цыганские дома». По улицам ходили «следаки», пытая очевидцев; слухи ширились, ползли и умножались. Кто говорил — по пьяни погорели; кто утверждал, что видели цыгана с флягой, полною бензина; нашлись и те, кто клялся и божился, что в пламени увиделась старуха, вертящаяся как большой волчок: косматая, седая, в рубище, и волосы метутся проводами в искрах электрических разрядов... В одном сходились все - такого страшного пожара не припомнят даже старики, видавшие немало. Он вспыхнул, словно факел, в одночасье, и разгорелся сразу и везде — со всех сторон, как будто по периметру облили всё горючим, поэтому так много было жертв... Что до меня - конечно же, хотелось мне узнать о Михиной судьбе: что стало с ним, с его семьёй, и ненавистным цыганёнку Кало-вожаком. Спросить особо некого мне было, близко их никто из местных не знавал... Те, кто пожалостливей — бабки, одинокие вдовицы, много сокрушались о цыганских детях, в пламени погибших ни за что. Другие откровенно были рады избавиться от буйно-беспокойного соседства. А горстка уцелевшая цыган снялась с насиженного места перелётной пёстрой стаей, и улетела в дальние края - ни с кем не попрощавшись, не ропща... и ни о ком, и ни о чём не сожалея.
* Жирным шрифтом выделены в словах буквы, на которые приходится ударение в Михиной речи.