Я вспоминал сейчас декабрь в Принстоне. – сказал Уилсон, не открывая глаз. – Ты помнишь такие вечера, когда уже темно, но мы оба ещё на работе, и вдруг, не сговариваясь, выходим на балкон? Затеваем какую-нибудь пикировку, и ты зябнешь и шмыгаешь носом, потому что на холод твои носовые сосуды всегда реагируют протечкой. А пиджак у тебя совсем лёгкий, но ты всё равно не уходишь, а у меня не хватает духу тебя прогнать, потому что это – очень хорошая минута, из редких, и я не хочу, чтобы она закончилась слишком быстро. И тогда я для очистки совести отдаю тебе свой горячий чай. А снег медленно сыплется крупными хлопьями и лежит на перилах – нетронутый и совсем чистый, весь в искрах, как бутафорская вата под ёлкой…. Как я хочу, если бы ты знал, ещё хоть раз увидеть такой снег, Хаус.
- Если всё получилось, сможешь на него смотреть, сколько угодно. Ещё и надоест, - проворчал Хаус, втайне опасающийся ностальгии Уилсона, как нового триггера тоски и страха.
Уилсон открыл глаза. Мечтательность в них уступила место озабоченности.
- Слушай, а как мы узнаем, получилось или нет? После пожара в онкоцентре здесь даже рентген не сделать, а мне сейчас и двух шагов не пройти – не говоря уж о том, чтобы ехать куда-то.
- Значит, сделаем не здесь и не сейчас, - бодро откликнулся Хаус, который, откровенно говоря, боялся этого рентгена больше самого Уилсона, потому что если очередное обследование покажет даже и не прогрессирование опухоли, а лишь отсутствие регресса, это всё равно будет означать для Уилсона смертный приговор, практически уже приведённый в исполнение. - И потом, может, ты не в курсе, но когда-то один умный восточный философ по кличке Ибн Сина говорил, что при помощи пальпации, перкуссии и аускультации можно познать великую тайну внутреннего мира и без помощи великого всепроникающего шайтан-глаза. Имеющий уши да слышит.
- Бог знает, Хаус, что ты несёшь, - слабо улыбнулся Уилсон,
- Исключительно добро и позитив. И готов это доказать прямо сейчас, устроив тебе благотворительный осмотр без страховки. Серьёзно. Пока света достаточно…
- Я должен подписать согласие?
- Сойдёт и в устной форме, - он откинул простыню, которой был укрыт Уилсон, и в очередной раз был вынужден сделать выражение лица непроницаемым, чтобы Уилсон ни в коем случае не догадался, что он чувствует при виде исхудавшего тела с отчётливо выступающими рёберными дугами и крыльями подвздошных костей. Рак, не радостный сам по себе, расквартировавшись в тимусе награждал своего владельца миастеническим синдромом – вплоть до полной акинезии – и тяжёлым иммунодефицитом.
Хаус прекрасно знал пропедевтику – как в теории, так и на практике, а сейчас и настроен был до необыкновения педантично, так что стал проводить осмотр со всеми приёмами контактной диагностики, тщательно и последовательно, ничего не упуская. Уилсон старался сохранять бесстрастное выражение, но на самом деле испытывал страх, осознавая, в то же время, что это – неплохой признак. Совсем недавно он даже в ясном сознании не боялся ни смерти, ни будущего, потому что слишком предавался первой и не верил во второе. Сейчас у него появилось ощущение, что ему есть, что терять. Это было неплохо, но вместе с этим ощущением появился и страх потери. Поэтому он вглядывался в выражение лица Хауса, как начинающий портретист, стараясь прочитать по нему, какие физикальные данные текут сейчас в мозг Хауса с кончиков его пальцев, из глаз, из ушей – от всех органов, которыми он в силу необходимости заменил и лабораторию, и кабинет функциональной диагностики, и лазерный сканер.
А Хаус, наоборот, старался следить за лицом, не позволяя ему предательски делиться информацией с пациентом. Этот поединок захватил обоих, напомнив прежние игры, но увлёк ненадолго.
- В нижних отделах я дыхания не слышу, - сказал Хаус, вынимая оливы стетоскопа из ушей, - и перкуторный звук говорит о том, что тебя ещё дренировать и дренировать, от охрененной дозы радиации пневмонии твоей лучше не стало, разве что бактерии передохли. Ещё ты мерцаешь, но без дефицита, так что острая сердечная недостаточность в ближайшее время тебе, видимо, не грозит. В отличие от инфицирования язв, как только мы прекратим антибиотики – знаешь, какие дырки у тебя на крестце? Было бы неплохо достать «гидротак», но не будем беспочвенными мечтателями. Почки и печень практически справились с химией, но это не значит, что тебе пора начинать глушить вискарь. Меньше всего мне нравится кишечник - он у тебя чудовищно молчалив, так что есть основания опасаться, что каша для недоношенных пребудет с тобой на веки вечные. Если не найдёт другого выхода. Или если ей не подсказать.
- Как…подсказать? – насторожился Уилсон.
- Лучше всего при помощи кружки Эсмарха.
- Только попробуй!
- Спокойно. Я – врач.
- Я тоже. Врач врачу глаз не выклюет.
Хаус подумал, что Уилсон стал шутить всё чаще, и уже пора заводить тетрадочку, чтобы не сбиться со счёта.
- Кстати, при парезе кишечника помогает массаж, - припомнил Уилсон. – Будешь гладить меня по животу по часовой стрелке по пять минут каждые два-три часа. Ну, ещё можно ноги сгибать и разгибать. Лечебная физкультура – знаешь? Хотя… ты не знаешь, ты ведь от своей сачковал постоянно.
Хаус увидел, что глаза Уилсона смеются, и хотел сам улыбнуться ему, но почему-то задрожал подбородок так, что пришлось прикусить губу.
- Ничего, Эсмарх тебя по животу лучше моего погладит, - сказал он.
- Нет, знаешь, я как-то сторонник естественных процессов.
- Жаль, что они больше не твои сторонники.
- Посади меня, - сказал Уилсон, и Хаус даже не сразу понял, что шутки кончились. А глаза Уилсона сделались сумрачными, настырными.
- Ты не слышишь? Помоги мне сесть.
- Сядешь – и сразу повалишься, - осторожно возразил он. – Голова закружится.
- Если получилось, и мы выторговали три года для меня, мне их все на спине пролежать?
Больше аргументов не нашлось – Хаус нагнулся и подставил плечо. Цепляясь за него ломкими дистрофичными пальцами, Уилсон попытался сесть, но не смог, и Хаус поспешно помог ему, пока он этого «не смог» не осознал. Снова непрошено толкнулось: «Боже, какой он лёгкий! Одни кости». И не удержался - сказал вслух:
- Весишь, как гулька, тебя теперь откармливать и откармливать. Мы тут меньше месяца, как ты только успел в минус уйти?
- Больше месяца, - тихо сказал Уилсон, пережидая головокружение с закрытыми глазами и держась за Хауса обеими руками. – Мы приехали в сентябре, а сейчас – ноябрь.
Ты-то откуда знаешь? Встроенный календарь?
- Мне так сказал мальчик.
- Какой мальчик? Здесь что, был мальчик?
- Да не здесь, - поморщился Уилсон его непониманию. – На Берегу. Где туман, - его голос сделался тише, сошёл на нет.
- Эй! Ты хорошо себя чувствуешь? – обеспокоился Хаус. – Открой глаза!
Продолжение девятого внутривквеливания.
Уилсон потом не раз вспоминал все предшествовавшие этому события и искал начало катастрофы. Но уверенности не было. Он знал, что Кадди любила Хауса – он видел, как она дежурила у его постели после глубокой стимуляции мозга, когда была опасность, что Хаус не придёт в себя или придёт в себя не собой. О сотрудниках и даже бывших «одногалстучниках», и даже бывших одногалстучниках, с которыми довелось разок переспать, а насчёт этого в «ПП» так и не пришли к единому мнению, так не пекутся. Хаус в присутствии Кадди смирнел - не словами, которые оставались у него всё такими же колкими и ядовитыми, а, скорее, выражением лица и особенно глаз.
Поэтому, когда они заявили об отношениях, у Уилсона камень с души упал – делить ответственность за Хауса с Кадди оказалось восхитительно, он впервые мог отдаваться затеям неугомонного друга целиком, не думая о последствиях, и разве что слегка побаиваясь Кадди – например, в истории с её дочерью и проглоченной монеткой, в финале которой Уилсон даже удрал от ответственности через окно, о чём прежде и помыслить не мог. К тому же, отношения их вроде складывались неплохо – Хаус даже как-то ладил с девочкой – правда, по словам Кадди, не столько ладил, сколько портил её, но Уилсон пару раз своими глазами видел, как они вместе кормят уток в ближнем пруду, и долговязый Хаус, которому из-за ноги почти невозможно сидеть на корточках, плюхается прямо на задницу, чтобы свободнее болтать со своей малорослой спутницей. А один раз он застал их на крыше больницы – Хаус учил Рэйчел делать бумажные самолётики, а потом они, скрывшись за парапетом, по очереди высовывались и плевали вишнёвые косточки, стараясь попасть в него, Уилсона, вышедшего на балкон, из-за чего он, собственно, их и застукал.
«Может быть, наконец…» - с робкой надеждой думал он. И когда всё рухнуло, был разочарован едва ли не больше Хауса.
Хаус переживал. Не принимая во внимание прыжок с балкона в бассейн, не принимая во внимание фиктивную свадьбу с русской иммигранткой, довольно было видеть, как он снова носится по больнице своей стремительной, хромающей, рваной походкой, рассекая воздух чуть косоватым плечом с застывшим выражением «всё нормально» на лице, чтобы почувствовать, что на самом деле всё очень не нормально.
- Ты в порядке? – несколько раз спрашивал Уилсон, каждый раз здорово рискуя заработать тростью по ноге.
- А ты как думаешь? – отбивал Хаус и хромал прочь.
Нога его в эти дни болела сильнее обычного. И доза викодина довольно быстро вернулась к первоначальной. Хаус не был дураком – он был врачом, блестящим врачом. И он прекрасно понимал, к чему ведёт прогрессивное повышение дозы – призрак психиатрической лечебницы снова замаячил перед ним, особенно когда покойная Эмбер Волакис начала настойчиво вторгаться в его сны, и он просыпался в холодном поту. «Во всём виновата нога и хроническая боль», - сказал он как-то Уилсону в минуты индуцированного бурбоном откровения.
- Ты изменился, - сказал Уилсон. – В повседневности это, возможно, не так заметно, и твои притерпелись, но я помню, каким ты был прежде.
- Молодым и сексуальным? – спросил Хаус, скабрезно подмигнув. Он умел прекратить разговор так, чтобы продолжать не хотелось.
Несколько раз Уилсон заговаривал с Кадди, почти прямо обвиняя в разрыве её.
- Допустим, - наконец, неохотно согласилась Кадди. – Что мне теперь делать?
- Поговори с ним. Скажи, что сожалеешь, что вы могли бы…
- Не могли бы, - отрезала Лиза тоном, не допускающим возражений.
- Ты разбила ему сердце, - сказал Уилсон.
- А там ещё было, что бить?
- Лучше бы вы и не сходились! – сказал он в сердцах.
- Тогда пойди повесься на осине, потому что это ты нас свёл, если уж смотреть в корень, - сказала Кадди. – И продолжаешь. Думаешь, вторая попытка будет удачнее первой? Судя по тебе и Сэм, едва ли.
Кадди тоже умела заканчивать разговор так, чтобы больше не хотелось. Уилсон плюнул и просто решил почаще бывать с Хаусом.
Хаус же, как всегда, во всём винил свою ногу – отсюда, видимо, и выкристаллизовалась идея о приёме экспериментальных препаратов. Уилсону донесли осведомители – у него всегда были осведомители при Хаусе. Чаще Кэмерон или Тринадцать, реже Чейз или Форман. Их осведомительство проистекало из беспокойства за своего непредсказуемого начальника, поэтому могло считаться, скорее, благородным делом, нежели бесчестным.
Эксперимент пока что удачно продолжался только над животными – лабораторные крысы наращивали искусственно повреждённые мышцы такими темпами, что прогнозы делались самые оптимистичные – Уилсон узнавал. Не составило труда узнать также, что Хаус живо интересовался ходом эксперимента и то и дело заглядывал в лабораторию, задавая вопросы и восхищаясь. О том, что его друг при этом потихоньку тырит опытный образец, Уилсон догадался сам. Поэтому и поспешил нанести визит, чтобы застать Хауса на месте преступления.
- Ты слышал о таком заболевании: синдром проклятья ундины?
- И какое он имеет отношение…
- Пациентов насчитывается всего несколько человек по всему свету. Несчастные родители несчастных детей готовы, что угодно, отдать, лишь бы их ребёнок имел возможность нормально спать без постоянного мониторинга и еженощных клинических смертей.
- Уилсон, мне нравятся орфанные заболевания, поэтому, как тебе ни странно, я слышал о синдроме проклятия ундины.
- И спровоцировал у себя его подобие, принимая метадон. Плюнув в душу всем реально страдающим этой штукой.
- Я просто хотел прекратить боль.
- А ещё раньше ты прикинулся раковым больным, чтобы получить дозу прямо в мозг. И пытался спереть кусок ствола у девочки с синдромом Бельмондо, чтобы вырастить себе садик нечувствительных нервов.
- Я просто хотел прекратить боль, - повторил Хаус.
- Вот в этом ты весь. Прекратить свою боль – пусть даже ценой чужой боли – это твоё.
- До тебя мне далеко, ты щедро даришь боль вообще без малейшей выгоды для себя, - отбил Хаус так хладнокровно, что Уилсон понял, что задел его. Он поспешно снизил агрессию и перешёл на увещевания:
- Ну, неужели ты всерьёз думаешь, что, вкалывая себе средство для крысиной мускулистости, сможешь в корне изменить и исправить всю свою жизнь?
- Только свою ногу, - возразил Хаус. – Жизнь от этого, уж точно, хуже не сделается.
- Кстати, если вспомнить, почему ты отказался принимать метадон, когда уже всех на это уболтал, последнее не так бесспорно.
- Всё, аудиенция окончена, мне некогда, - резко сказал Хаус, направляясь к двери – он, действительно, хромал заметно меньше, но не настолько, чтобы отправиться на пешую прогулку. Уилсон выскочил за ним:
- Я же сказал, что подвезу тебя.
- И будешь пилить всю дорогу так, что до больничной парковки доедет только аккуратная расчленёнка?
- Нет. Просто подвезу тебя.
Хаус с сомнением смерил его взглядом с головы до ног, но в машину всё-таки сел. Не поморщившись, хотя обычно его лицо искажала невольная гримаса – прятать её от Уилсона он, как правило, резона не видел.
- Так что, эта штука и впрямь работает? – не удержался Уилсон.
Хаус повернулся к нему, в голубых радужках опасным светом полыхнул сапфир:
- У хвостатых приятелей прирост массы мышц за неделю почти сорок процентов. Восстанавливается архитектоника волокон – прикинь. Конечно, биологическое время у них течёт по-другому, и их неделя на наше счисление не неделя, но я стал пользоваться градуированным эспандером – и как думаешь, на сколько у меня возросла сила разгибателей всего за один месяц?
- Понятия не имею, - Уилсон не мог разделить его восхищения, его глодало вечное беспокойство за Хауза. - Как и о побочных эффектах. Ты вообще как, помнишь, что ты, как бы, не крыса?
- Знаешь, - с неожиданной доверительностью вдруг заговорил Хаус. – Это моя старая-престарая идея. Ну, мечтают же все в безбашенной юности о сверхсвершениях. Ты, небось, планировал лекарство от рака найти – вот тебя и повело в онкологи. А меня всегда бесил диссонанс между совершенство разума. творческого потенциала и немощностью и конечностью существования тела. Бредил сначала средством Макропулоса, пока не понял, что с определённого момента жизнь становится гирей, которую таскать не только тяжело, но ещё и больно до чёртиков. Ты не знаешь, как это, просыпаясь, ежедневно всерьёз задавать себе вопрос: а не хватит ли с меня, и находить каждый раз отрицательный ответ заново.
Уилсон почувствовал холодок на спине:
- Да ты что такое говоришь, Хаус!
- Не вздрагивай, - снисходительно отмахнулся его друг. - Пока ты сам видишь, как я отвечаю на этот вопрос.
Уилсон протестующее замотал головой:
- Хаус, ты… Твоя болезнь – случайность. Никто в ней не виноват. И ты с самого начала пренебрегал всеми разумными способами лечения – начиная с чёртовой ампутации и кончая ЛФ.
- Потому что идиоты вроде тебя неделю не могли мне поставить диагноз. И когда я – я сам – ткнул их носом в симптомы – было уже поздно, - он говорил с нарастающим раздражением. - А теперь те же самые идиоты учат меня терпению и смирению, и учат переносить боль, которую сами никогда не испытывали!
- Всё люди когда-то испытывали боль.
- «Когда-то» и «всегда» - разницу чувствуешь? – рявкнул Грег.
Уилсон, лица которого, повёрнутого к дороге, ему не было видно, вдруг без предупреждения сбросил скорость, прижался к обочине и встал. Обернулся к своему покрасневшему от злости пассажиру. Его глаза казались сейчас очень большими и очень тёмными от сострадания:
- Хаус, скажи, ты… всегда-всегда её чувствуешь? Каждую минуту? Так вообще не бывает, чтобы тебе было…не больно?
- Ты уже раньше об этом спрашивал, - остывая, скривился Хаус.- И я, кстати, уже отвечал – чего ты нового хочешь услышать? Надеешься удовлетворить за мой счёт свою эмпатию, затромбируй артерию и выжди недельку.
- Не почувствовать - понять, - кротко уточнил Уилсон. – Это – основа отношений, понимание.
- У меня десять лет эта боль, а ты только спохватился?
- Раньше ты не испытывал на себе крысиной панацеи. И потом, сам же говоришь, что я и раньше спрашивал.
Хаус опустил голову, злость совсем испарилась, теперь он выглядел усталым.
- Она сейчас стала меньше – от крысиной панацеи. Было у меня несколько дней без боли, Джеймс. Считанных. И по нескольку минут в покое, в хорошие дни. Примерно два таких дня в неделю. Я на твой вопрос ответил? Всё? Теперь поезжай – ты опоздаешь…
Уилсон молча снова тронул с места. И только после долгого молчания спросил:
- Но сейчас, ты говоришь, тебе легче?
- Да.
- Тогда… будь осторожен. Ладно?
- «Будь осторожен» - и всё?
- И всё... Я буду рад за тебя, если всё получится.