В воскресенье на доходе обеда, недалеко от автостанции одного небольшого городишки, случайно встретились двое старых приятелей. Пожилой снабженец автобазы Костя Беликов, только что приехал из райцентра и шел по обочине в сторону дома, а Дмитрий Горюнов, наоборот спешил на рейсовый автобус, чтобы уехать в город, где он жил с семьей последние пару десятков лет.
– Ничего себе, кого я вижу. – не скрывая удивления от неожиданной встречи, опешил Константин. – Митька!
– Здорово, родной! – не меньше его растерялся Дмитрий. – Долго жить будешь.
– Это, с какой это радости?
– Вот тебе, и с какой. А я, только что мимо твоего дома проходил, и думал, зайти, или не зайти. А ты вон, оказывается, где шатаешься.
– А чего ж не зарулил тогда, раз мимо шел? Обидеться на тебя, что ли?
И мужики от души обнялись.
– Ну, здравствуй, городской ты наш. – весело похлопал Беликов товарища по спине.
– Здравствуй-здравствуй. Куда это ты надул паруса?
– Только, что прибыл. С автостанции топаю домой.
– С автостанции?
– Ага. – не скрывая радости от встречи, улыбался во весь рот Беликов. – Ты-то, каким ветром к нам попал?
– А я еще в пятницу на последнем рейсе приехал.
– На семичасовом?
– На нем самом.
– Надолго? Или опять, как в прошлый раз?
– Э-хе-хе. Если бы надолго, Константин. – поднял на него утомленные глаза Горюнов. – Автобус уже через сорок пять минут. – и он мельком взглянул на часы, и о чем-то подумал.
– Так быстро? – на полном серьезе спросил Констан-тин. – И стоило тебе сюда ехать на два дня?
– Что поделать.
– Ты, прямо, как та лягушка путешественница. На дольше-то остаться, погостить, не судьба?
Потухшие глаза горожанина сделались еще грустней.
– Я бы рад, дружище, да только завтра мне уже на работу надо выходить. – вздохнул он. – Я же по делу приезжал-то.
– Вот ты тихушник стал, какой. Приехал себе молча. И даже не посидели мы с тобой? Хм. Сказал бы хоть заранее, что собираешься в нашу сторону, я бы тогда в эти выходные, никуда не поехал.
– Прости.
– Куда мне твое прости сейчас?
Дмитрий тактично промолчал.
– Приехал, главное штука, и молчком. Я бы хоть мяска для шашлыков замариновал.
– Извини меня, Костян. Правда. Я бы с превеликим удовольствием с тобой посидел. Но…
– Ладно, проехали. Хоть яблок бы тогда нарвал у меня в ограде, раз, говоришь, мимо проходил.
– В другой раз, Никифорыч. В другой раз. Спасибо. Не до яблок мне, Костя, сейчас. Отец у меня захворал.
– Да знаю я. – равнодушно отмахнулся от товарища Беликов. – У нас тут любые слухи разлетаются со скоростью света, хорошо работает бабий телеграф.
– А вот на следующее лето, я в отпуск, Бог даст, приеду, вот тогда с тобой и посидим. Договорились?
Беликов с явным недоверием ухмыльнулся.
– Э-хе-хе. – протяжно выдохнул он. – До следующего лета еще дожить надо. Не загадывай.
– Куда мы денемся, доживем. – беззаботно похлопал его по плечу Горюнов.
– Дай-то Бог.
– Даст, не переживай. А ты, никак, в Бога верить стал?
– Станешь тут с вами. – встрепенулся Константин.
– А что не так?
– Стал, Митя, представь себе. Хоть в юности и комсомольцем был, а стал. Просто много в этой жизни разных ситуаций со мной происходило, которые доказывают существование его. Только Бог ли это, там наверху, или не Бог, я точно не знаю, но, какая-то высшая сила, все равно на небе есть.
– Конечно есть. И мы все у него на прицеле. А как ты хотел? Будем брыкаться, так он мигом нас поправит. Даже не сомневайся.
– А я и не сомневаюсь, что он есть.
– Вот.
– Кто-то же дергает за ниточки, ведет по жизни нас.
Горюнов улыбнулся и стал смотреть по сторонам.
– Давай, что ли отойдем с тобой немного в сторону, покурим. – вновь взглянул на часы Дмитрий. – Пять минут, все равно для меня, ничего не решат.
Мужики подошли к чьему-то палисаду в нескольких метрах от дороги и сели на деревянную скамью.
– Сам-то, куда, говоришь, гонял? – поинтересовался Дмитрий.
– У брата был в гостях.
Горожанин достал из внутреннего кармана вельветового пиджака пачку ментоловых сигарет с нержавеющей зажигалкой, и земляков тут же окутал ароматный дым.
– Чего это у тебя за рюкзак, такой модный? – показал за спину приятелю Горюнов.
– Рюкзак-то? А это, Мить, моя переодевка. Я у брата в райцентре, аж с четверга гостил. Ага. Представляешь? Пока у него Зойка с пацаненком в Азербайджане по путевке отдыхала, мы хоть повидались с ним чутка. – Беликов изворотливо стянул со спины рюкзак, поставил его между ног на землю, и вытащил из бокового отсека крупный, похожий на шар от боулинга, темно-бордовый гранат. – Видел, какие поросята там у них растут? С пол головы. Не то, что наши яблоки.
Дмитрий с удивлением закачал головой.
– Это она специально для меня привезла гостинец. У них, почему-то с любых фруктов изжога. Главное, даже редьку, за обе щеки уплетают, и с желудком все нормально, а вот фрукты на дух не переносит у них организм.
– Хороший подарок привезли тебе. – оценил оригинальный гостинец Горюнов.
– А ты, как хотел?
– Вот уж поешь ты его, так поешь.
– На халяву, и уксус сладкий. Ха-ха-ха!
Обтерев рукой довольное, небритое и слегка помятое лицо, Костя живо убрал гранат назад в рюкзак и поставил его рядом с собой на край скамейки.
– Ты вот мне его сейчас показал, и я отчего-то сразу же свое детство вспомнил. – заулыбался одними глазами горожанин. – У меня же отец половину жизни дальнобойщиком был, на Камазе ездил. Весь союз объехал вдоль и поперек. Он нам однажды, тоже, вот такие же гранаты из Кафана, аж несколько картофельных мешков привез.
– Это, где у нас, такой Кафтан?
– Да, не кафтан, а Кафан.
– Кафан?
– Город, такой в Армении есть. Там с этими гранатами, у моего родителя целая история произошла. Его, значит, где-то уже на территории России остановили гаишники, то, да се, смотрят они, значит, сопроводительные документы, а там в накладной, эти торгаши нерусские, черным по белому написали - гранаты. Как прочитали милиционеры название груза, так тут же и наставили на моего папашу автомат. Они-то ведь думали, что он везет лимонки.
И мужики в один голос стали хохотать.
– Дом-то свой, я поглядел сегодня, ты уже почти достроил? – открыто спросил Горюнов.
– Да куда там? Тоже мне. – у Константина стало заметно портится настроение.
– Достроишь эту прорву. Хм.
– Достроишь-достроишь. Куда он денется от тебя?
– Другого выбора, хоть как нет. Занимаюсь потихоньку, Митя. Были бы еще тити-мити в заначке, так я бы его закончил уже давным-давно.
– Закончишь неспеша. Куда тебе торопится?
До этого уверенное и спокойное лицо Беликова вдруг резко покраснело и сделалось слегка раздраженным.
– Часто выпиваешь, или нет? – решил переменить тему разговора Горюнов.
– Чего? Выпиваю?
– Я просто спросил.
– Просто спросил. Хм. А че мне еще делать, Димка? Конечно, выпиваю. Одна отрада ведь, только в жизни и осталась, горло сполоснуть.
– Как это, что делать? Разве мало дел?
Константин, как-то неоднозначно взглянул на приятеля и ухмыльнулся.
– Растолкуй мне, Михалыч, вот скажи мне, как городской человек с высшим образованием, вот за каким хреном я построил эту халабуду? – с озлобленностью в грубом, прокуренном голосе выразился он. – Ведь я же эти свои царские хоромы, зимой не успеваю даже протопить.
– Как это за каким? Хм. Это, что еще за вопрос, такой? Рассчитывал же ты, на что-то, когда затевал стройку? Наверно возводил его, чтобы жить?
И Беликов сощурился и задумчиво посмотрел вдаль.
– Дурак я был, Михалыч, вот кто. – с отчаянностью промолвил он. – Сколько я на этот свой скворечник денег вбухал. Стыдно даже сказать.
– Да брось ты это самоедство. Теперь, че, до самой смерти ты будешь эти бумажки чертовы считать?
– А, какой уже смысл? Понимаешь ли, когда я его еще строить начинал, думал, ребятишек у нас будет детский сад. А видишь, как оно на самом деле вышло?
– Как вышло, так вышло.
– А ты, кстати, знаешь, что мы с Люськой теперь уже официально разошлись?
– Слышал краем уха. Мать мне вчера сказала. Жалко, конечно, что так.
– Ну, так вот. – продолжал Костя свой бубнеж. – Планировал эту хибару для артели из детей, а моя дочурку, только родила, а за другими в магазин идти не захотела. А время-то, как оно быстро прошло. Я даже не заметил, как моментально она у нас выросла и в город учится подалась. И в итоге, остались мы с моей медузой Горгоной, в этом каменном теремочке одни.
– Да уж. Терем теремок.
– Я уже даже и не помню, когда я поднимался на второй этаж. А зачем, для чего ноги мучить? Бывало, приеду поздно вечером с работы, на кухне перекушу, да тут же рядом в комнатенке на своей полуторке и заночую.
– Один, что ли спал?
– А с кем? Со святым духом?
– Как это, с кем? С женой. Жена-то тебе для чего?
– Да ну, ее, эту жену. Тьфу! Она в спальне на втором этаже дрыхла, а я внизу, как нищеброд.
– Вон оно, что.
– Потом, помню, рано утром проснулся, кружку крепкого кофе шандарахнул, да снова на эту каторгу помчал.
– Суета сует. Не жалеешь, что разошлись-то с ней?
– Вот еще. Было бы, чего жалеть. Фи.
– Все равно. Столь годов прожили.
Беликов никак на это не отреагировал, и опустил в землю глаза.
– Чего она ушла-то от тебя? – спросил Дмитрий.
– Чего?
– Я говорю, че ей не жилось-то с тобой?
– Ааа, ты про это? Откуда я знаю, Митяй. Ты же к ним в их женскую черепную коробку не заглянешь.
– Тут я с тобой соглашусь. Хотя, говорят, что дыма без огня не бывает.
– Да, какой к черту дым? Разошлись, да и все. Можно подумать, что мы одни, такие с ней. А почему развелись, так это мало меня колышет. Она сказала, что, якобы духовной связи между нами нет.
– Прямо, так и сказала?
– Дословно.
– Первый раз слышу, такую причину развода. Хм. Духовной связи нет.
– Я сам у нее, на эту претензию спрашиваю, мы, что, в духовной семинарии находимся, чтобы между нами духовная связь была? Живи, как все живут. Так нет же.
– Ну, и ну.
– А че, Митрий, от бабы еще можно ожидать? Они, эти облезлые шкуры, все на одну колоду. Я пока по молодости аферы проворачивал, пока купюры в кармане шелестели, так она со мной, как миленькая жила. Зря пикнуть боялась.
– Э-хе-хе.
– Зато потом, как только меня судьба с седла об камни шмякнула, так она сразу и слиняла со двора. Доверчивым я шибко оказался, Митя. Лопухом. Надо было ее, прожженку, отправить из дома христорадничать, в чем мать родила. А видишь, пожалел.
– Это не ты доверчивым оказался, Костя. Это мир наш сволочной устроен так. Одна, только корысть кругом, и никакого удовлетворения от жизни внутри.
– Да уж. Ох уж этот глобус. – недобро сверкнул глазами Беликов. – Разнести бы этот жадный мир, как грецкий орех, молотком, чтобы скорлупа разлетелась по космосу, и дело с концом. Но мы же терпим. Мы же, сука, терпеливые. Нам судьба почти, что каждый день пощечины наносит, а мы все, как телята молчим.
– Нельзя так говорить. Куда разнести? Для чего? Ребятишки же не виноваты, что мы уже до лысины с тобой дошкрябали, а ума не нажили нихрена.
– Так оно, конечно. Детей мне тоже жалко, Мить. Мы, взрослые, сроду с жиру бесимся, а эти недотепыши страдают из-за нас.
– Ты-то свою дочку, хоть видишь иногда? – серьезно спросил Горюнов.
– Маньку-то?
– Ну.
– А где я ее увижу? Она, как в городе свой техникум окончила, так там и осталась жить у нас.
– Давно ее не видел?
– Давнооо. Год, наверно, точно. Стеснятся, она стала меня. Да и о чем мне с молодежью говорить?
– Как это о чем? Она же тебе все же дочь.
– Не знаю, Митек. Правда, не знаю. Видишь ли, был бы у меня пацан, еще куда ни шло, так у меня же девка. О чем мне с ней особо говорить? О карбюраторах и сальниках на трактора? Им разве это интересно? Бабам любовные романы, да мелодрамы подавай.
Горюнов ухмыльнулся.
– Напрасно ты с ними разрушаешь мосты. – посоветовал он. – С кем, как не с родными, связь держать? А уж тем более с детьми. Мы ведь с тобой уже не молодые, мы помрем, а они будут жить. А раз будут жить, то может, когда и помянут.
– Они помянут. Хм. Жди.
– А твоя Люська, где сейчас живет?
– Людка-то?
– Ни за кого больше, так и не вышла?
– В городе, у Маньки, эта барыня и живет? Водится ей помогает. Так-то бы они с зятем ее разве стали у себя держать? Да ну, ее к черту. О ней еще говорить.
– Так у тебя теперь, выходит и зять есть?
– Есть, какой-то прощелыга. Правда я его, к своему стыду, ни разу не видал. То ли цыган, то ли еврей, то ли грек, короче не русский. Шерстяной. Маруська у нас щас стала не Беликова, а Коломпири.
– Ух, ты, бухты!
– А ты, как думал. То та же. Это тебе не грязным ногтем в пупу ковырять.
– А я ведь у вас гулял на свадьбе. Помнишь?
– Конечно, помню.
– Как давно это было.
– Я тогда банкетку в нашем Золотом петушке на три дня снимал.
– Добрая свадебка была. – на спокойном лице Дмитрия засияла хитроватая улыбка. – Это же надо было тебе в первый день, так шампанским обожраться, чтобы тебя оттуда под руки без невесты на фатеру увели. Эх, Костя-Костя. Напился, в такой, можно сказать, самый ответственный момент.
– Че Костя? С кем не бывает? Ну, не рассчитал слегка. И что? Надо же было, как-то стресс мне снять.
– Хм. Стресс. Жених, штаны на лямках. А как же первая брачная ночь на белых простынях?
– Ха! Тоже мне. Не весели. Какая еще брачная ночь?
– Как это, какая? Обыкновенная.
– А ничего, что у меня Людмила, уже третий месяц носила под сердцем дочь?
– Да ладно тебе. Обиделся? Я же пошутил.
– Все шуточки тебе.
– А я ведь, как щас помню, когда у вас первый день банкета закончился, мы, где-то часов в двенадцать ночи, всей делегацией, ну, кто еще мог на ногах держаться, купаться на Уфу пошли.
– Не от большого ума.
– Так оно. Трезвые бы сроду не пошли. Баян, помню, взяли, вина, закуски со стола. Там еще Кирюха Левшин, в воде ногу об консервную банку распластал. Ему потом ее в приемном покое даже пришлось заштопывать.
– Как же быстро, Димка, время прошло. Тридцать годиков протикало. Ты только представь.
Мимо мужиков неторопливо проехал Камаз молоковоз, и на всю улицу запахло сожженной солярой.
– Красивая Людка у тебя была. – разомлел от теплых воспоминаний Дмитрий. – Сколько же она отшила женихов по молодости?
– Самая красивая. Слышишь? Самая красивая, Михалыч. – у Кости от тоски и обиды, заметно заблестели глаза. – Ненавижу ее. Вот ненавижу!
– Хотя, красота, это одновременно и дар и проклятие. Кто бы, что ни говорил, а красивые женщины, в основном ведь несчастны.
– Это почему же?
– А все же, только и смотрят на их роскошную внешность, а в душу, к такой, станет редко, кто глядеть.
– Да пошла она в баню.
– А че ты на нее, так злишься, Кость? – не выдержал Горюнов и удивленно на него покосился.
– Кто? Я злюсь, что ли? Кха! Че мне на эту болотную пиявку сердится? Больно она мне нужна.
– Все еще, поди, любишь, ее?
– Кого? Ее? Хм. Не люблю. Нет! Не люблю. Я же сказал, ненавижу!
– Не врешь? Как там у Есенина? Мы в жизни любим только раз, а после ищем лишь похожих. Так? Не расстраивайся, друг. Если человек, которому ты был готов отдать все, включая свою жизнь, от тебя отказался, имей гордость и мужество, больше никогда не появляться в его судьбе.
– Да ну, тебя.
– Наш Господь Батюшка при сотворении человека, отмеряет ему всего поровну, и здоровья, и счастья, и богатства, и красоты, и ума. Но иногда, у его помощников по небесной канцелярии, тоже случаются ошибки, и некоторым людям достается много, чего-то одного, и слишком мало другого. Этакий перевес. Это я, к чему сказал-то? Выходит, твоей незабвенной Люське, красоты-то отсыпали с гаком, а вот умишка с совестью на грамм.
И горожанин над этими своими словами задумался.
– А я вот свою, представляешь, Кока, до сих пор люблю. – твердо сказал Дмитрий.
– Любишь?
– Еще как. Вроде прожили столько, а не надоела мне она. Она ведь у меня первой женщиной в жизни и была.
– Первой, в каком это смысле?
– А во всем. И в том тоже. Иные, вон кобели, целую кучу перепробуют, прежде, чем женится, а я только с ней. Да меня к другим и не тянуло никогда.
– Не хулиганил?
– Нет, Костя. Я далеко не хулиган. А чего в них ковыряться?
– Правильно.
– Конечно, правильно.
– Я свою Людку тоже нетронутой взял. Зачем мне этот проходной двор, эти объедки нужны? Сам-то я, конечно, до армии, был как тот бык осеменитель, всех баб перетоптал.
– Каждому свое. Кому денег мешок, кому каши горшок. Но, если бы мне щас с неба предложение поступило, каким бы образом я хотел построить эту жизнь сначала, то я бы выбрал именно свою.
Беликов изумленно взглянул на старого товарища и тут же сделал недоуменным лицо.
– А я бы по-другому построил ее. – с обидой в голосе выдохнул он. – И не жил бы щас, как в преисподней.
– Да ладно тебе горевать-то. Нашел преисподнюю. Не сгущай краски давай.
– Ты спросил, почему она ушла от меня? А зачем ей нужен босяк?
– Ну, какой же ты босяк, когда у тебя, такой домина?
– Босяк, босяк. Самый, что ни на есть, настоящий. Хотя в любой семье, от женщины зависит очень много. У меня вон, есть один, такой на предприятии. Грязный сроду, неопрятный, и еще вдобавок ко всему, как напьется, так сразу бабу свою бьет. А та, кукушка, перед ним на задних лапках, бегает, его везде караулит, чтобы он к другой не умотал. Вот и пойми этих баб.
Константин вдруг снова вспомнил свою бывшую супругу, и со злости сплюнул себе под ноги.
– Спрашиваешь, почему она ушла? Видать характер неважнецкий у меня. – тяжко пробубнил он. – Опротивел, наверно, вот она и слиняла. Ээх, Михалыч! Да, как же я рад видеть-то тебя! Эээх!
– А я то, как рад, Костян!
– Ей Богу, рад. Я же, если откровенно, не готовил себя к этому разводу. Думал до смерти буду с ней. Рассчитывал, что именно она поднесет мне последнюю кружку. А видишь. Я ведь и заметить не успел, как меня судьба шабаркнет через бедро об пол.
– Да не переживай ты так. – попытался успокоить приятеля Дмитрий, и аккуратно похлопал его по спине.
– А че мне переживать-то? Вот еще. Как вышло, так и вышло.
И Константин негромко запел.
А где мои шестнадцать лет,
А где ж моя тужурочка,
Да где мои невестушки,
Варвара, Таня, Шурочка...
– Назад-то с ней воссоединится, не планируешь? – с очевидным подколом спросил Дмитрий.
– С Людмилой, что ли? А зачем? Хм. Ни к чему это. В одну и ту же реку, дважды не войдешь.
– Это, смотря, при каких обстоятельствах.
– А при любых. Какая разница? Как там, в песне-то поется? У нас с ней был и роман, не роман, а так, одно заглавие...
– Скажешь тоже. Хм.
– Да у них вся семейка, себе на уме. – все сильней распалялся Костя. – Как меня, только угораздило попасть к ним в лапы. Знал бы, что меня, такая козья морда в этой жизни ожидает, так я бы их семейку, за десять километров обошел. Шурин, так тот вообще был с прибабахом. Хм. Не от мира сего. Главное, сам ростом-то, как лилипут, а с характером, с гнильцой, куда там. Я ему однажды свою Ниву старую продал, так потом не рад был, пожалел об этом сто раз. Он год на ней отъездил, и мне ее к воротам прикатил. Дескать, рассыпаться стала.
Горюнов с неподдельным участием наблюдал за возбужденным приятелем и помалкивал.
– Из всего ихнего большого родства, пожалуй, только теща и была более-менее. Про нее, золотанку, ничего, такого плохого не скажу. Знаешь, какую вкусную пиццу делала она по праздникам?
– Ум съешь? – не сдержался Дмитрий.
– Ууу. Как пирог без верхней корки.
– У хорошей тещи, зять не будет тощий. Ха-ха-ха!
– Не то слово. Я с тещенькой до сих пор общаюсь. Она же не виновата, что с жиру бесится дочь.
Пока земляки от души общались, незаметно прошло целых пятнадцать минут.
– Ты вот городской человек, Митяй. Так? – мгновенно повеселел Беликов.
– Ну, так. И что из того?
– Тогда скажи мне, пожалуйста, ученый ты наш. Ответь мне на один философский вопрос, зачем мы живем?
– Как это зачем? Хм. – немало удивился этому Дмитрий.
– Ну, ответь простым языком. Зачем?
– Ну, я не знаю. Живем, и живем. Родителям надо сказать спасибо. А че ты жалуешься? У тебя, так-то дочь есть. Это у меня два пацана вымахали больше бати, и разбежались, кто куда. Тебе хорошо, она у тебя живет недалеко, так ты и то ее не видел год. Родную дочь. А потом жалуешься. Спрашиваешь, зачем мы живем? За надом. Другой бы радовался. Эх, ты.
Константин виновато опустил глаза.
– Не знаю, Михалыч, что я хочу? Честно, не знаю. Вот, такая вот Монтана у меня.
– Сам ты Монтана.
– А чего? Сердце, братуха, кровит. Сука, все надоело.
– Пройдет. Я говорю, пройдет и это. Это бывает у нас.
– Что бывает-то?
– Такое состояние в нашем возрасте нормально. Неуравновешенность в душе.
– А если честно, то, знаешь, Михалыч, знаешь Митя, как я от этой своей, сука, одинокой и тупой волынки устал? Знаешь ты? Все мои гнилые жилы, все эти мои душевные силы вычерпаны подчистую. Был бы я Александр Сергеичем, я бы такое о своей веселой жизни написал.
– Хах! Писатель.
– Да ладно. Шутка.
– Плохо тебе? Да? – жалобно взглянул на товарища Горюнов.
– Если бы просто плохо, то еще ладно. Хожу, Димка, потерянный, как Адам без Евы в раю, или, как пастух без стада, не пришей звезде рукав.
– Прямо настолько хреново?
– Эээх! Михалыч! Ведь у меня от этого валуна на груди, от этой гробовой тоски, в глубоких шрамах, да зазубринах вся моя искалеченная душа. Митяяя! Искромсано все внутри, как рваная камера в покрышке. Болит все. Понимаешь?
– Больно, не страшно. Раз болит, значит еще живой. Страшно, когда уже не болит.
– На душе, так погано-погано, как-то пусто. Зачем мы живем, для чего? Какая, такая у нас миссия, установка на этом свете? Для ребятишек? Так они у нас, как ты недавно сказал, быстро вырастают и разлетаются на все четыре стороны, и мы им, как бы вроде, тоже не особо-то нужны. А что потом?
Дмитрий молча смотрел приятелю в его воспаленные, замученные одиночеством пустые глаза и жалел его.
– А я скажу тебе, что потом. Прямо щас отвечу. Это ждет всех без исключения. Потом туда законопатят, и все, и уже не выберешься. – и Костя пошерудил подошвой старомодного ботинка, опавшую с березок золотистую листву. – Прикроем за собой дверь, опарышам на забаву. Чтобы они нас там, на глубине переработали в навоз.
– Все мы там будем. – успокоил его Горюнов. – Куда ты раньше срока-то спешишь? Живи сегодня, потому что вчера уже нет, а завтра может не наступить.
Беликов вновь опустил тяжелую голову.
– Ох, и любишь же ты у нас, Кинстинтин Никифорыч, сантименты разводить. – с иронией промолвил горожанин. – Чего-то, как я тебя не послушаю, Костя, ну, почему все настолько плохо у тебя? Живи, пока живется, чудак. Знаешь, такого мыслителя Омара Хайяма?
– Еще, кого я должен знать? Хм.
– Так вот у него на этот счет есть одни хорошие слова: В одно окно смотрели двое, один увидел дождь и грязь, другой весны зеленой вязь, весну и небо голубое... В одно окно смотрели двое.
– Ну, ты и сочинять. Хм. – ликующе встрепенулся Беликов.
– А че мне сочинять? Это ты все близко к сердцу принимаешь, а не я.
– Ну, ладно-ладно.
– Всему свое время. Не рвись ты шибко туда. У меня вон у сватьюшки, ее дедушке восемьдесят восемь исполнилось недавно, так он и то, мухомор червивый, ни в какую не хочет помирать. Хотя все уже в этой жизни, кажись, видел-перевидел. Он же у нее одно время даже председателем горисполкома был.
– Большая шишка у тебя родня. – сказал Костя.
– Не то слово. Еще, какая шишка на ровном месте. Тот еще пройдоха. Ээх. Породнились бы раньше, и я, глядишь бы, куда и повыше своей должности залез. Крутой был дядька, все бабы перед ним падали штабелями, когда он в дубленке и каракулевой шапке из служебной Волги выходил.
– Не хило.
– А как он на аккордеоне шпарил? Мамочки мои. На пенсию-то, когда его с горем пополам турнули с исполкома, так он приткнулся к нам в инкубатор музыку вести.
– Щас-то он, чем занимается у вас?
– Да ничем. Цирк уехал, клоуны остались. Дома штаны протирает, сидит. Он свое отскакал. Да и здоровьем сильно сдал в последнее время.
– Сдал, говоришь?
– Капитально. Прямо заметно ослаб. Ну, а как же? Он теперь за весь день всего три стопки выпивает, и на кровати ворчит без конца.
– Да уж. Восемьдесят восемь лет, не шутка. Нам с тобой до него, как до Юпитера по-пластунски ползти.
– Я тебе об этом и говорю. Жить надо, Костя. Жииить! Успевай, знай. Жизнь, она у нас и так короткая, как та снежинка. Кружиться, кружиться, как блоха на ветру, потом, бац, приземлилась на теплую ладошку, и растаяла.
– Да знаю я все и без твоих соплей. – Беликов с важным видом потрогал свой колючий подбородок.
– Тем более.
– У меня шурин в Таушканихе, Вася Кыса, тоже так, особенно когда ему с глубокого похмелья, все время стонет, что жизнь, как солнышко, садится за горизонт. Представляешь? Уже лет тридцать пьет не просыхая, и все эти годы, своего заката ждет. Чудо в перьях.
– А почему он Кыса-то у вас? – удивился, такому смешному прозвищу Горюнов.
– Да хрен его знает почему. По кочану, да по тыкве. Кыса, и Кыса. У него и отец, и дедушка по тятиной линии, Кысами были всю жизнь, и пацанов в школе тоже уже Кысами зовут одноклассники. Деревня, это ведь тебе не город. У них там по-своему все.
Прошло еще около пяти минут.
– Э-хе-хе. – тихонько вздохнул Горюнов. – Не злись ты на меня, Никифорыч.
– А че мне злится?
– Все ты, верно, говоришь, по делу. В детстве нам, соплякам, как там говорили, дескать, до свадьбы заживет? А щас, когда мы уже с тобой дедушки, что нам скажут они?
– Хех.
– Позади уже давно все наши свадьбы, Костя.
– Ой, Михалыч, позади.
– Э-хе-хе.
– Иной раз, выпьешь чуть больше положенного, задумаешься, и так захочется во всю глотку белугой завыть. Ауууу! Ууууу!
– Да тихо ты, дурак, выть-то. Засмеют ведь.
– Смеялка еще не выросла у них.
– Ну, а развлекуха-то у вас тут, бывает иногда? – и Дмитрий лукаво заулыбался.
– Бывает, как не бывает?
– Так, значит, не все у нас потеряно с тобой?
– Такая развлекуха, что с утра до вечера хохочем все, мочи нет. Спирту, каак по стакану засадим, каак его огурцами семенными закусим, и хрюкаем, как кабаны. Че так смотришь подозрительно? Не веришь?
– Я то и вправду думал...
– Эх, Михалыч. Какая тут в нашей дыре развлекуха? Хоть, вон на ту березу, с веревкой залезай.
– Уж прямо, настолько все плохо у вас?
– Да, как тебе сказать? По-разному. Летом, вроде бы, еще ничего, терпимо. Дачники приезжие туда-сюда шуруют, хоть какие-то новые лица, суматоха, а вот осенью и зимой тоскливо до того.
– Ну, ты-то, как свое свободное от работы время проводишь тут? Не на скамейке, поди, же дежуришь?
– Когда, как. В основном дома перед телевизором лежу. Выпью стопочку родимой, холодцом с горчицей закушу, и вроде, не так уж и плохо становится на сердце. По-разному, Мить. По-разному. Больше всего ночи боюсь. Днем еще, туда-сюда, занимаюсь своими делами, голову всякой дребеденью не забиваю. А вот ночью. Эх. Не люблю я это время суток. Ночью ты остаешься со своими мыслями один на один. И вот они тебя, эти самые мысли и начинают изнутри кочевряжить. Я поэтому и выпиваю вечерком грамм сто пятьдесят. Иначе вообще хрен засну.
– Э-хе-хе. – снова завздыхал Горюнов. – У каждого своя правда, Константин.
Беликов на это выразительно замотал головой.
– Нет, дорогой ты мой. Нет, Митя. Правда, она должна быть у всех одна. И знаешь, какая?
– Да уж хотелось бы узнать.
– А все просто. Это побольше делать окружающим добра, и поменьше зла. А то в последнее время, все больно агрессивные стали. Добро надо творить. Добро! Вот тебе и вся правда. Помнишь, как в том фильме, где один герой, спрашивает у злодея. Дескать, у тебя мама-папа был? А если был, то почему ты, такой злой, как собака?
– Насчет того, что нужно быть добрее, ты конечно прав. Даже не буду с тобой спорить. Только, как можно нашему человеку быть добрым, если на его долю, столько выпало всего? Как? Ответь мне? Ты хотя бы, Костя, вспомни, по каким колдобинам наша грешная Расеюшка все время шла? У нас одних войн, только было, честь не перечесть. Тут тебе, и битва с французами, и Первая мировая, и Октябрьская революция, потом Гражданская война, дальше раскулачивание, репрессии пошли, после Вторая мировая с немцами, затем с Америкой холодная война. Тьфу! И в промежутках между этими проклятыми побоищами, мы еще, как-то умудрялись дальше строить жизнь.
– Что поделать? Книга судеб написана до нас.
– Куда это годится?
Дмитрий пожал плечами.
– Сплошное издевательство над собственным народом. – не на шутку разошелся Костя. – У меня вон родная тетка Валя, за десять куриных яичек себе украдкой пачпорт спроворила в пятидесятых годах. Ага. Сама рассказывала. Ты понимаешь, что у нас власть вытворяла с людьми?
– Понимаю. – спокойно ответил Дмитрий.
– И вот как, с такими кровавыми событиями, можно оставаться добрым? А?
– Согласен с тобой. – неловко замялся Горюнов. – А какие кровожадные у нас были сами вожди?
– Вожди? Точно же. – вдруг поменялся в лице Константин. – Молодец, Михалыч. Спасибо тебе, что напомнил ты мне. Вожди. Я пока ехал на автобусе от братца, так малость подремал.
– Хорошее занятие. Я тоже всегда в дороге сплю.
– Хорошее-то, может быть, и хорошее. Только ты знаешь, что мне там за ерунда приснилась? Ууу...
– Хох! И что же? – ехидно спросил Горюнов.
– Сталин! Ей Богу, Сам! Идет, такой навстречу мне в своей парадной шинели с золотыми погонами. Да так отчетливо видел его. Господи, думаю. Откуда ты тут, ты же еще в писят третьем умер? Поравнялся я с этим грузином, и зачем-то спрашиваю у него, дескать, товарищ генералиссимус, Иосиф Виссарионович, батюшка, а рай-то хоть там на небе существует?
– Рай? Почему ты именно этот вопрос ему задал?
– Да кто ж его знает-то? Я же спал.
– Хох! Сталин. Еще б Лаврентий Палыч Берия к тебе во сне пришел.
– Тебе смешно?
– И что он тебе на это ответил?
– Чего говоришь?
– Я спрашиваю, что он ответил? Есть рай, или нет?
– Конечно, говорит, существует, и, дескать, он сейчас живет именно там.
– Сталин, выходит в раю? Да иди ты. Ха-ха-ха!
– Он мне лично, так сказал. И еще сам у меня поинтересовался напоследок, не хочу ли я, овца заблудшая, заместо него, тут на земле Отцом народов стать? Ха-ха-ха!
– Ну, и сны тебе снятся, Костян. Завязывать надо с пьянкой, братуха.
– И не говори. Самому страшно, Михалыч. Хоть вместо самогона, теперь пустырник на ночь пей.
Дмитрий посмотрел на часы, до отправки автобуса оставались считанные минуты.
– У нас и щас этой власти неймется, все играет с огнем. – как ни в чем небывало продолжал свои рассуждения Беликов. – Людей считают за скот. Поражаюсь нашему терпению. И я, так думаю, что скоро за топоры и вилы возьмется народ.
– И ты туда же? Хм. Из огня да в полымя. – окатил недобрым взглядом Константина горожанин. – Зачем топоры, какие к черту вилы? Люди! Давайте просто жить. Без злобы. Разве нельзя, просто по-человечески жить? Без этих вил и топоров, как нормальные люди.
Беликов следом за Дмитрием поднялся со скамьи.
– Что это вообще за дичь, что за такая острая необходимость, убивать? – не утихал Горюнов. – Очнитесь вы уже! Вы, что, все сошли с ума? Для чего, для какого такого блага, творится это жуткое безумие? Для чего? Кому, в конце концов, нужны эти невинные жертвы? Ведь Господь Бог не для того создавал этот мир. Аууу! Безумцы. Опомнитесь! Остановитесь! Хватит творить этот ад на земле. Нам же потом, нам, слышите, это и расхлебывать. Не нам, так нашим потомкам. Они-то в чем виноваты? Господи! Что же мы, как звери-то себя ведем? Почему мы, такие глупые и слепые? Откуда в нас эта жестокость? Что происходит с нами? Чтооо?
Константин не знал, что на это сказать.
– Ладно. – махнул Горюнов рукой. – Извини за этот словесный понос. Погорячился.
– Да все ты правильно сказал. А ответить тебе, Митьша, в чем наше истинное счастье? Сказать?
– Ну. Неплохо было бы послушать. Только времени у меня больше нет.
– Все просто, нужно человеком быть.
– И все?
– И все. Представь себе. Все.
– ???
– А ты думал, я тебе щас масляными красками буду райских птичек рисовать? Нет, брат. Настоящее счастье, это просто человеком жить. Человеком! И не важно, в соболиной шубе ты будешь, или задрипанном пальтишке ходить. Будь человеком всегда. Вот, пожалуй, и все.
Когда приятели попрощались, и Дмитрий бегом побежал на автобус, Беликов взвалил на спину рюкзак, и собрался было идти дальше, но из ворот дома, показался хозяин старик, который сразу же подошел к Косте.
– Здорово живем. – нахмурив седые, лохматые брови, хриплым прокуренным голосом прокряхтел дед.
Снабженец посмотрел на него и лениво протянул свою холодную руку.
– Здравствуй, дядя Афанасий. – поздоровался Костя.
– А я все гляжу через задергушки, кто это у меня тут у ворот обосновался? А это ты, Бельчонок? Господи прости.
– Я, дядя Афанасий. Кто же еще? Из гостей вернулся. Хе-хе. Уже с полчаса пытаюсь до дома добраться, да все, никак не дойду. Здорово живем! Здравствуй.
– Привет. – уже намного дружелюбней отозвался старик. – А ты щас, с кем тут разговаривал? Не с Горюновым? А то я в последнее время видеть хуже стал.
– С ним. Ага. С кем же еще-то?
– Вот ведь, черти полосатые. А я гляжу своими слепыми зенками, он, или я обознался? Спутал вас сначала с пересветовскими мужиками. Кхе-кхе. Старый я, Никифорович, стал.
– Все мы, такими будем. Так, что ты не переживай. С Димкой напротив твоих ворот случайно столкнулись. Я, как раз с автостанции топал, а он, наоборот, туда. Он всего на два дня приезжал.
– Шустрый, какой. Как понос. Хм.
– Я сам, когда его увидел, удивился. Дядя Миша у него сильно захворал.
Дед, зажмурив один глаз, сделал свои сухие губы трубочкой, и о чем-то подумал.
– А я тут на неделе мимо твоей фазенды с рыбалки возвращался. Яблок-то у тебя нынче наросло в ограде. Батюшки мои! Как на югах.
– Ууу. И не говори, дядя Афанасий. Краснота. Как снегири, деревья облепили. Прямо спасу от этих яблок нынче нет.
– А че, никто не собирает их? – тут же стал возмущаться старик. – Лень матушка?
– Почему сразу лень? Да и кому у меня их есть-то? Я же щас один живу.
– Как это кому? Чудак человек. Сам лопай на здоровье, пока не опали. Витамины же.
– Поздно пить Боржоми. Хм. – шутливо отреагировал Костя в ответ. – Я вон Митьке давеча предлагал с собой в город их нарвать, так он меня засмеял.
– Ну, и пусть смеется. Хохмач. Пускай, Костенька, лучше над тобой смеются, чем ревут. А наших деревенских гостинцев, он зря с собой не взял. Мог бы и порадовать семейство. В городу у них, таких не продают.
– А может ты, Пахомыч, хочешь яблок?
– Я? – не расслышал дед.
– Да. Так ты, отец, не стесняйся, заходи ко мне в ограду, когда тебе будет удобно, и хоть все их, к чертовой бабушке сорви.
– Да ну, тебя с твоей кислятиной. – отродясь не евший фруктов, поморщился Пахомыч.
– А что?
– Да, ни что. Я свои не знаю, куда мне девать? Вся антресоль затарена компотом. Еще ты тут набиваешься. Нынче у всех их наросло полно.
– Ну, как хочешь.
– Ладно бы еще были у меня во рту, какие-никакие зубы, так я бы может их и похрумкал вместо семечек, от нечего делать. А так, одними деснами, как мне твои тыблоки жевать?
Беликов терпеливо топтался возле дедушки и думал, как бы от него отвязаться и поскорее уже отчалить домой.
– А я же недавно в магазине слышал, что Горюнов-то Миха раком захворал. – словно сам с собой, с какой-то безысходностью просипел дед. – Жалко человека. Только недавно на пенсию вышел. Он же намного моложе меня.
– А это щас не важно, моложе, или старше. Эта проклятая зараза, на дату рождения в паспорте не глядит.
Дедушка чинно, подобно царскому помещику развалился на сопревшей лавке, и вытянул свои босые ноги, обутые в новенькие татарские галоши перед собой.
– Присаживайся. – старик предложил Косте присесть рядом с ним. – Покалякаем с тобой за жили-были.
Снабженец, дабы не обижать дедушку, нехотя снова стянул со спины рюкзак, и поставив его возле скамьи на землю, так же неохотно сел.
– Че теперь поделаешь, Никифорыч? – пожелтевшее от старости лицо деда в этот момент походило на лик святого на иконе. – На то она и смерть, чтобы людей косить.
– А кто спорит?
– А толку-то нам спорить с тобой. Теперь, хоть заспорься. – дедушка исподлобья взглянул Беликову в его мутные от недосыпа, шальные глаза.
– Так оно. – снова поддакнул старику Костя.
– Э-хе-хе. Холеру ей в ребра. Ладно, Константин. Неблагодарное это дело, воду в ступе толочь. Нам всем, рано или поздно, все равно помирать. Как бы мы за нее не цеплялись. Угости-ка ты меня, милый, лучше своими импортными с фильтром, а то я эту махру, будь она не ладна, уже устал смолить. Она, видишь ли…
Не дослушав деда, Костя сразу же расстегнул спереди у рюкзака самый большой брезентовый карман, и едва не засунув в него голову, стал искать сигареты.