Впрочем, от старых привычек приходилось отвыкать – женщин, достойных внимания, здесь было намного меньше, чем, разумеется, в общежитии МГУ. Да и усталость после 16-часового рабочего дня, при полном физическом напряжении, как-то отбивала охоту красть пару часов от короткого сна до следующей вахты. Но у нас за 2-3 месяца ударной работы выкраивалось пара выходных, когда мы могли попариться в общей бане, попытаться смыть присохшую к рукам цементную корку, поваляться в зарослях густой травы на продуваемой летним ветерком вершине прибрежного холма, или, как на свою, так и на чужую девичью попку…
Я привычно быстро остывал к тем, которые переставали быть чужими. Но здесь еще подогревали мой интерес остававшиеся неизведанными. Как та жгучая
представительница немногочисленной корейской диаспоры, неожиданно затесавшейся в наш сахалинский поселок. Она, похожая на индианку, была явно моложе меня – в самом южной расцвете красоты, присущей этому азиатскому племени. Соразмерный моему, упругий гибкий стан, чуть откляченные назад тугие округлые бедра, соблазняющие под тонкой трикотажной материей пресловутых «треников», густые смоляные волосы, чуть раскосые, но достаточно широко распахнутые карие глаза – все это поддерживало мысль, что, будь мы в привычном для меня очаге цивилизации, я бы давно беспрепятственно овладел бы этими восточными прелестями…
Но я не терял надежды и здесь. И в удобное время предпринимал все с возрастающей настойчивостью попытки привлечь к себе ее благосклонное внимание. Хотя, чем я ее мог тут увлечь? Верзила с голым черепом –
стриженный наголо, в линялых «трениках» и замызганной цементом майке – ведь переодеться и времени, да и смысла, не было….
Но она, я заметил, как-то чаще стала попадаться на моем пути (после работы, естественно). Мы даже перекидывались приветствиями и парой слов, которыми я старался набить себе цену, как столичный житель получавший высшее образование в престижнейшем вузе страны. Но, выслушав то, что я успевал сказать, она, как приличная девушка, старалась не оставаться со взрослым мужчиной наедине и неизменно исчезала.
Но вот в один из дней, когда объем работ, по независящим от нас причин, резко снизился и мы, в наползающих сумерках, завершили оставшийся урок, я заметил приблизившийся, как бы, ненароком, знакомый девичий силуэт. И тут же, как будто спохватившись, моя кореянка зашагала в противоположную сторону, к одноэтажному зданию школы, где, в спортивном зале, наш отряд ночевал.
Я догнал ее, когда она завернула за угол…Но там она была уже не одна. Рядом с ней стояла пожилая женщина из их бригады. Она шагнула навстречу и поприветствовала меня, в поклоне:
-«Я знаю, вам нравится моя дочь. Вы, я вижу, хороший человек. Порядочный. Дочка рассказывала: вы живете в Москве... И вернетесь в столицу, когда закончите здесь».
-«Я думаю, что могу вам довериться. Я обращаюсь к вам от всех корейцев, которые работают и живут здесь. Из много на Сахалине.»
-«Нас тут не меньше, чем коряков, чукчей, якутов, которые являются советскими гражданами, которые имеют свои автономные области. Мы тоже хотим получить гражданство СССР, получить советские паспорта и образовать здесь Корейскую автономную республику или область.
Пока у наших есть только «вид на жительство»
И она показала мне такой же, как у меня, советский паспорт, но на перечеркивающей его страницу полосе я разглядел крупную надпись: «Вид на жительство».
-«Вы ведь хотите, чтобы моей дочери, которая, я вижу, вам нравится, было хорошо? – продолжила она. - Тогда отнесите, когда вернетесь в Москву, наше обращение в Верховный Совет. Мы знаем, что там около Кремля есть дом, в котором принимают жалобы и обращения к правительству СССР от всех жителей. Если вы обещаете это сделать,тогда я благословляю ваши отношения с моей дочерью».
И, повернувшись, они вместе ушли в темноту…
Когда назавтра, после затянувшегося рабочего дня, окунувшись в Татарском проливе, я вылез, как привык купаться, абсолютно голый, на берег, обнаружив сидящую у моих шмоток красавицу-кореянку. Хоть в этот поздний вечер было еще темней, чем вчера, я ее сразу узнал и, ничуть не смутившись, шагнул к кучке моей одежды. Она тоже поднялась. Не показывая ни грана смущения смотрела на мое голое тело и, как видно, ждала, что я стану одеваться.
Я помедлил, потом, взяв ее за руку, повел по песку к какой-то деревянной конструкции, от которой остались и врытые в землю столбы. Я наклонил ее так, что она уперлась в эту конструкцию, рывком спустил вниз ее штанишки и прижался к ней, к ее удобно подставленному задику. Ее нежное, влажное, ждущее охотно впустило меня и я как будто поскакал на ней верхом…
Когда я отпустил ее, она подтянула штанишки, вынула откуда-то большой конверт (не держала же она его все время в руках!) и протянула его мне, со словами:
- «Здесь написано все, о чем тебя мама вчера просила. Бросишь его в Москве в приемную Правительства!»
Потом добавила:
-«За это мама позволила разрешить тебе делать со мной все, что ты захочешь. Чтобы ты чувствовал ответственность… Но это мне понравилось!»
Когда я пошел к своей одежонке на берегу, она, не прощаясь, исчезла в темноте…
Это было перед самым нашим отъездом в Москву. Корейская бригада тоже перебралась, видно, на другой объект, видеться больше и проститься у нас не получилось…