Друзей моих медлительный уход

               

Осень печально скользила по мокрым улицам Калининграда, пахло дождем и прелыми листьями.  На остановке друг за другом троллейбусы плавно висли на своих усах, останавливаясь на мгновенье, и  дальше медленно уплывали по своим маршрутам. Лязгая и звеня на ходу, катился по рельсам алый трамвай, он раскачивал своих цепляющихся за поручни пассажиров и был похож на  огромный, длинный, светящийся изнутри аквариум. Эти калининградские трамваи проносились мимо как  привет из детства: каждый раз, глядя на них, ты мысленно усаживаешься в их лаковые кресла,  похожие на блестящие  овальные леденцы … ты сидишь в  красном кресле и ждешь, как, покачиваясь на ходу, тучная кондукторша средних лет с рулоном билетов на шее, с лицом стабильным и монументальным, как брежневский застой,  движется к тебе по стеклянному коридору из дрожащих окон. Три первые и три последние цифры на клочке полупрозрачной бумаги совпали – ты едешь дальше беспечная, бестревожная. Ведь у тебя счастливый билет.
Воздух после дождя был прозрачным и чистым. Мы с Женей проходили  мимо остановки у зоопарка и глядели,  как акварельные пешеходы бежали друг сквозь друга. А мокрые клены сбрасывали листья. И мы смотрели, как обнажаются черные ветви каштанов, как  бархатной зеленью и голубизной проступает мох на стволах старых лип.  Ветер раскачивал  старые  деревья. И все начинало дышать, опавшая листва под ногами и жирная черная земля, мокрый бетон, мокрые куртки и мокрые волосы – мой город дышал с нами в такт.
Женя чиркнул зажигалкой и закурил.
-  Жить будем  у тебя.
-  Это с чего это?  –  удивилась я.
Женя – я больше не отвожу  от него взгляда и удивленно смотрю в упор – мой толкинист обретает имя, он идет рядом со мной, нервно курит, подпрыгивая на каждом шагу.
- Потому что у твоих родителей трешка, а у нас двушка.
Я напрягла зрение. Миновав цветы, конфеты, свидания и поцелуи, трепетные прикосновения, признания в пылких и нежных чувствах, Женя, не теряя времени на эту ерунду, сразу деловито обозначил наш будущий быт.  Женя шел рядом и курил с очень серьезным лицом, и вроде бы все это напоминало какой-то серьезный разговор, однако мне начинало казаться, что он бредит.
С Женей мы познакомились в художке. Наши мольберты располагались рядом, и мы периодически заглядывали друг к другу в ватман.
Свою тягу к рисованию я осознала лет в 5, как только родители, утомленные принудительным чтением сказок на ночь, купили мне граммофон. Я слушала «Алису в стране чудес», и,  подвывая песенке про «толстушку Мэри Эн»,  вырисовывала принцесс. Разглядывая моих принцесс, папа как-то посетовал, что все они безгруды. В итоге уже к  моим десяти годам принцессы, наконец, обрели свои вторичные половые признаки, к одиннадцати обзавелись шлюшьими колготками в сеточку, они мигрировали на страницы дневников, иллюстрируя мою детскую биографию, перемежаясь и даже вступая порой в мутные отношения с Дональд-даками и зайцами из «Тинни-тон». Возможно, эти зоофильские связи так изменили моих принцесс, что к двенадцати  принцессы  отрастили себе вампирские клыки, покрылись шрамами на шеях и облачились в красные перчатки. Впрочем, в  начале 90-х  среди сверстников были популярны ужастики типа «Кошмар на улице вязов», «Полтергейст», «Чернокнижник», а влюбленный меня четырнадцатилетний мальчик Саша даже щедро поделился со мной видеокассетой с фильмом «Ад каннибалов». Каннибализм это было уже чересчур, не то, что  элегантные средневековые упыри. Вампирская тема позже нашла свое развитие в моих довольно реалистичных карандашных портретах Вильгельмины Мюррей, Люси Эскваэр и Влада Цепиша, сделанных мною в паузах при просмотре «Дракулы» Кополлы уже на первом курсе университета. Плохо в них было лишь то, что карандашные тени я растирала пальцем. «Надо научиться штриховке», - решила я и отправилась на курсы для взрослых при художественной школе на проспекте Мира.
Графический рисунок сначала мне давался гораздо хуже живописи. Однако постепенно, вдоволь натренировавшись на горшках и бутылках, я переместила фокус  на гипсовую башку Антиноя и испытывала глубокое удовлетворение каждый раз, когда  преподавательница, измучившись  от многочасового непрерывного ора, изливаемого на всех ее подопечных, привычно набрав в рот воздуха и уже приготовившись орать, вдруг останавливалась напротив моей работы в молчаливой задумчивости и, одобрительно кивая,  тихо роняла нечто вроде «и вот тут тени добавь».
Изольда Васильевна была высокой и тучной истеричкой с огненно рыжими волосами, собранными в высокую прическу, носила бархатное платье цвета индиго, облегающее и выше колена.  К платью прилагались  массивное янтарное колье. Женя за соседним мольбертом похихикивал и звал ее «бабищей». Каждый раз после такого похихикивания стрекотание карандаша по его ватману становилось еще более нервным и жестким.  Я боялась теней и наращивала обьем постепенно, в несколько приемов, стараясь едва  касаться листа карандашом ТМ. Женя же бесстрашно и жестко клацал по тени самым мягким карандашом, сосредоточенно и зло глядя в бутыльное нутро, распластавшееся на задрапированном перед ним натюрморте.
«Вот вижу я эту душу стеклянную!» - без обиняков констатировал он.
Женя сидел рядом,  ожесточенно чиркая по листу, и чернота теней на его работе все разрасталась. Изольда Васильевна,  переливаясь  синим бархатом платья, лениво и равнодушно плавала среди  маленьких худощавых школьников и  костлявых студентов, похожая на кита.
«Женя, чернишь»,   –   проплывая мимо,  уронила Изольда Васильевна и  продолжила слоняться по классу с пустыми мечтательными глазами. Она подошла к столу, села, умяла пирожок, запила чаем.  Подперев кулачком щеку, уставилась в потолок. Посидела так минут пять. Встала. И вновь направилась к Жене.
«Чернишь, Женя!»  - угрожающе нажимая на голос, повторила она и продолжила слоняться.
Но Женя стоически наращивал кафкианские обьемы, и  черные стеклянные бутылки с его натюрмортов  обретали нечто зловещее, разрастаясь и пожирая все на своем пути.
Изольда Васильевна сделала нервный круг по помещению и, уже  окончательно и маниакально вперившись в женин ватман, внезапно повысила голос до ультразвука:
- Ну Женя, ну чернишь же, ну сколько можно!  Ну сказала же, что чернишь! Нет, он чернит! Ну вы посмотрите на него! Чернит и чернит! ..
В такие моменты стекла в окнах начинали содрогаться,  студенты вжимали головы в плечи.  Женя замер за мольбертом. И глаз у него задергался. Ор Изольды Васильевны был явлением неприятным, но перманентным. Некоторые взрослые студенты не выдерживали унижения и сбегали среди урока навсегда. Кто-то уходил плакать в туалет. Изольда Васильевна была скульптором, она внедряла в наши графические работы обьем насильственно и последовательно. Самые стойкие из нас,  скрипя зубами,  терпели, когда она, бывало, то по-барски согнав кого-то из нас со стула,  начинала стирать  штриховку ластиком, то швыряла в лицо «лучше начини заново, весь рисунок кривой» и срывала ватман с мольберта. Тонкий и нервный Женя же каждый раз прикидывался ветошью и не отсвечивал, он уходил в свое внутреннее подполье. Женя был диссидент.
Женя клал кирпичи на стройке. Его отчислили с исторического факультета, он загремел в армию, а после армии, устроившись на работу, решил разбавить будни искусством. 
Напротив художки располагалась гостиница «Москва», старое немецкое здание, выложенное крепким красным кирпичом. Рядом с гостиницей была автобусная остановка. Наши вечерние художественные занятия заканчивались затемно, и после, ожидая автобуса,  я часто стояла на этой остановке в одиночестве и темноте. Один раз ко мне подошел какой-то толстый мужик с мутными глазами и спросил «Сколько?». «Что сколько?» - удивилась я. «Вы работаете? – последовал вопрос. Я уставилась на мужика, появившегося со стороны гостиницы и, внезапно озаренная своей догадкой, пятясь от  ужаса, пустилась вприпрыжку прочь.
- Ой, да потому что там проститутки вечерами снимаются, - лениво прокомментировала Изольда Васильевна мой взволнованный рассказ, - эти шизанутые даже ко мне как то приценились.   
И она жеманно поправила выбившийся из высокой прически огненный локон.
Мой мир все больше наполнялся нервной жутью, черной, как женин мягкий штрих.
С тех пор мой обратный путь домой начинался  пройденными  до площади пешком двумя остановками. Только там я садилась на автобус. Остановка напротив художки теперь распространяла незримую и неосязаемую вонь.
Женя регулярно составлял мне компанию. По дороге он рассказывал мне про толкинистов и викингов. С особым трепетом Женя говорил об Одине и Торе, а также о воинственных германских девах.
- Я буду звать тебя «Валькирия», - однажды заявил мне он.
- Это почему? – хихикнула я.
- Потому что ты такая высокая и сильная, как Валькирия. Они были женщинами-воинами между прочим.
И пока я переваривала  «Валькирию»,  Женя добавил:
- Ну и что, что ты выше меня, у меня на этот счет комплексов нет,  ты не переживай, мне даже нравится.
 «А мне вот нет,» -думала я, шагая рядом. Но пока женины провожания  меня до Центральной Площади не переходили в фазу открытых ухаживаний с цветами и конфетами, его рост все же мало меня беспокоил…
А потом мы поехали на Бальгу. Женя как-то раз позвонил мне и сказал, сопя в трубу:
-  Здравствуй, самая прекрасная женщина в мире! Поедем на Бальгу?  На Бальгу, говорю, поедем? Рисовать?
«Женечка безобидный. Бальга красивая. Когда еще порисую Бальгу?.. » – подумала я.
И мы поехали на Бальгу. Писали маслом залив.
Написали мы оба хрень, надо сказать. Зато мы долго бродили, искали исключительно красивый вид, мы болтали, перепачкались масляной краской и замерзли как тузики.
Мы шли по безлюдной вымощенной кирпичом дороге с красными от холода и перемазанными изумрудкой пальцами рук, и Женя размышлял вслух:
- Я хочу создать шедевр. Такой шедевр, чтобы в художке все ахнули. А пока я не буду ходить в художку. Я приду к ним только уже с шедевром. Они увидят и офигеют.
- Может, тебе  все же походить, чтобы технику лучше освоить? -  нерешительно промямлила я.
- Нет, не надо. Посмотри на Ван Гога и Моне. Их все критиковали за неакадемический стиль, а они гении, теперь их знают все.
Я шла рядом, срывая сухие колоски. В женином голожопом честолюбии сквозило что-то жалкое.
-  К пятому курсу замуж выйдешь за меня, - как то вдруг  сказал мне Женя.
-  И как ты себе это представляешь? – рассмеялась я.
-  Жить будем  у тебя.
-  Это почему это?  –  удивилась я.
-  Потому что у твоих родителей трешка, а у нас двушка.  Ты из интеллигентной семьи, твой папа-врач, начальник отделения. А у меня родители пролетарии. И еще у меня младший брат, нам там тесно.
Я шла рядом,  ментально зависая. Это такая влюбленность или это такое хамство?
Женя трусил рядом, поблескивая очками. Женя был таким хрупким мальчиком, примерно метр семдесят против моих сто семидесяти восьми,  худощавым.  Лицо  с  заостренным подбородком. Он носил изящные очки в тонкой оправе и разговаривал фальцетом.

***
Мою университетскую юность я  часто вспоминаю как непрекращающуюся осень с постоянно опадающими листьями и какой-то пронизывающей все безнадегой, от которой хотелось выть. Я иду сквозь эту осень в своем черном  длинном пальто и павлово-пасадском платке поверх, шурша листвой под ногами, в этой задумчивой грусти мысленно провожая парад своих уплывающих в закат героев. У меня длинные мелко завитые почти рыжие волосы. И я иду одна, и только моя тень  молчаливо следует за мной.
- Вы похожи на средневековую ведьму, - вдруг услышала я мужской голос за моей спиной. Высокий черноволосый мужчина с лицом Николаса Кейджа поравнялся со мной. Он теперь шел рядом, разглядывая меня в упор, - да, это правда. Эти средневековые ведьмы были рыжеволосы и очень красивы. И за эту красоту их сжигали на кострах.
- Занятный комплимент, - улыбнулась я и про себя отметила: «высокий!»
Листья все шуршали под ногами. За спиной догорал закат, зажигались фонари. И огни светофоров отражались в зеркальных осенних лужах, их  желтый, красный, зеленый свет разливался по глянцевому асфальту.
- Меня зовут Феликс, - представился мой собеседник, - я знаю толк в средневековых ведьмах, поверьте. Я изучал европейское средневековье на историческом факультете.
«Снова истфак»- отметила я про себя машинально.
Но в этом подкате что-то было забавное…
- Катя, - отозвалась я.
А далее он  велеречиво распространялся от творчестве Сальвадора Дали. Я с удовольствием отметила, что герой мой начитан.

- Любите ли вы музыку?- спросил Феликс.
- Ну конечно! - сказала я.
- Тогда позвольте пригласить вас на рок-концерт местных рок-групп?
- С удовольствием!- согласилась я.
И через пару дней мы оказались на рок-концерте. Под какими-то мрачными сводами  озаряемая софитами сияла сцена, на нее выходили люди и орали в микрофон нечленораздельное. Музыка напоминала  одновременно скрежет по стеклу и разбивающуюся посуду, домашние скандалы и поножовщину в подворотне, она била по ушам, и хотелось сбежать. Но Феликс то и дело в клюве  подносил мне сок из бара с  такой  демонстрируемой галантностью, что она меня умиляла. Он очень старался нравиться. Обьявили группу «Мир огня», и зал наполнился мелодией. Цветные пятна от прожекторов гуляли по лицам беснующейся толпы, и красное световое пятно вдруг упало на лицо Феликса. Он стоял рядом, глядя на меня в упор круглыми черными глазами.
- Феликс! – кто-то окликнул его, и он отозвался.
Он и правда был похож на мультяшного кота с немигающими круглыми глазами. Оказалось, что «Феликс» это не его настоящее имя, а профессиональный псевдоним и кличка одновременно. Он занимался организацией музыкальных концертов.
- Может, ты хочешь на воздух, погулять?- cпросил меня он.
- Да! – с облегчением ответила я.
Он подал мне пальто, и мы вышли в прохладную осень.
Ночные улицы выглядели безлюдными, и мы решили срезать дорогу через парк. Феликс шел рядом, задерживая на мне влажный взгляд. В нашу предыдущую встречу я позволила себя проводить и поцеловать на прощанье. Наш поцелуй сначала был приятным и нежным, становясь все глубже, пока Феликс не начал меня засасывать в свою бездну. Я отлепила его от своего рта и пожелала спокойной ночи, уходя с ощущением смутной тревоги, словно я позволила себя надкусить, но  все же не дала сьесть. Мне нравился его рост и манера увлекательно рассказывать, но этот поцелуй таил в себе какой-то морок.
Теперь же его немигающий  непрерывный взгляд был  настолько призывным, что мне стало не по себе. Мы присели  на скамейке. И я пристально уставилась на него в ответ.
- Поехали ко мне, - сказал Феликс.
- В смысле «к тебе»? – удивилась я.
- В смысле ко мне домой, - уточнил Феликс.
«В смысле он думает, что 2 встреч достаточно, чтобы мне с малознакомым мужиком отправиться трахаться в глухую ночь»
- Нет, - ответила я, - я с тобой практически не знакома.
- Ну вот и познакомимся.
- Я так не поступаю, - отказалась я, - я сейчас поеду домой.
Феликс отхлебнул пива из банки, которую всю дорогу сжимал в руке. Кадык на его шее заходил.  Я смотрела на него, и до меня плавно доходило, что  мы разного возраста. Мне всего 20, а ему уже 28. 8 лет – это целая жизнь, полная приключений и интересных открытий, судя по  призывному  взгляду, которым он меня одаривал, и той уверенности, с которой он оформил свое предложение.
Я встала со скамейки и сделала шаг, готовясь уйти. Феликс допил пиво и оставил банку рядом со скамейкой. Сюрреалистический мутант с искаженным от недоумения лицом сходит с картины Дали,  костлявой ручищей  он все порывается сжать бабью сисю, другой упирается в культурный костыль,  а солнце вдруг  падает  за горизонт, закатывается за гиганскую банку пива, возвышающуюся среди мегаполиса,  и со всех сторон наползают  черные муравьи... а банка пива растет в высоту и ширину, она заслоняет собой  и солнце, и небо, и мутанта и муравьев. Она и концепт, и знак, и символ, и бекар…
С тех пор мы не виделись две недели. Он звонил и звал гулять. Я, насупившись, молчала и думала.
 «В конце-концов, он просто настроен на секс, он уже здоровый же мужик. Ведь это лишь я считаю, что вменяемая девушка среди ночи не поедет трахаться с малознакомым мужчиной. А может, до меня все его знакомые девушки именно так себя и вели… и бедняга в ступоре…»
- Привет, – знакомый голос ожидал в телефонной трубке.
- Привет.
- Пошли гулять?
- А пошли. Кстати у меня целый блокнот накопился с портретами моих знакомых. Я набиваю руку. Хочешь, я могу порисовать и тебя?
- Хочу.
- Кстати, как там погодка?
- Да вроде теплая, практически лето, а что на тебе надето?
- Ну, брюки,  футболка легкая  такая в цветочек, но она  почти полупрозрачная…
- Продолжай…
- Эээ… ну, она не такая уж и прозрачная в общем, скажем так,…
- А что еще? У тебя такой эротичный голос, мне нравится его слушать. Что еще на тебе надето, скажи мне! – Феликс прерывисто задышал в трубу.
- Так мы пойдем гулять или что?
- Конечно пойдем.
- Но гулять значит просто гулять, ок?
- Ну разумеется.
Мы сидели в траве на острове Канта друг напротив друга. И я старательно выводила его длинный нос. В сочетании с этим длинным и на пару миллиметров кривым носом его круглые глаза выглядели пугающе. Не хватало тени на склерах  под верхними веками, эта легкая тень всегда смягчает взгляд.
- Похоже? - полюбопытствовал он.
- Сейчас покажу!
Было, действительно, очень похоже, но на своем портрете он казался совершенно безумным. Меня всегда завораживало именно это: ты точно передаешь все пропорции лица, но лишь одна маленькая деталь делает рисунок живым человеком, без нее-то он не может быть собой, и отыскивать ее, едва заметную деталь- это увлекательная игра. И я никогда не знаю наверняка, выйдет ли это.
Я склонилась над его нарисованным лицом, готовясь нанести этот едва заметный прозрачный штрих, как вдруг почувствовала, что пальцы его горячей руки забрались ко мне под брючину, карабкаясь от щиколотки к колену,  судорожно наглаживая голень.
Это было уже чересчур.
- Слушай, ну мы же, по-моему, договорились! – разозлилась я.
Весь он как-то стал мне неприятен, с его длинным носом, руками и ногами, с его длинным похотливым языком, вытягивающимся ко мне как моллюск из раковины. И словно этот моллюск завладел его телом и мозгом, заставляя рассказывать про средневековье и Дали, но сам Феликс это давно оболочка для скользкого, жадного, беспозвоночного существа.
Домой я уходила совершенно расстроенная. Он начинался как обаятельный  и полный загадок  мужчина, а закончился как пудель, трахающий хозяйскую ногу. Хотелось плакать.
Калининградские улицы, умытые дождем, расползающиеся по городу лужи и машины, прорезающие собой эти разливающиеся вдоль улиц озера - замешкавшихся пешеходов окатило волной... Трамвай, заглотнувший на остановке свою добычу,  вдруг  захватил и понес меня.  Повиснув на поручне,  я стояла, разглядывая капли дождя, дрожащие на его боковых стеклах. Словно не выдержав напряжения, сразу несколько капель  сорвалось и  скатилось, размывая очертания города за окном. Двери трамвая отворились,  я вышла в акварельный пейзаж и стала  прозрачной.