Скажу как есть. После 24 февраля пропало всякое желание писать. Письмо поставлено на паузу. Разве что четыре строфы, которыми я разразился после обозначенной даты, ее однажды нарушили. Поэтому, чтобы уж совсем не засохнуть без слова, буду вытаскивать из загашника то, что требовало доработки.
Я люблю музеи. Правда. Причем любые. Приезжая в другой город, другую страну, всегда, в первую очередь, иду в музеи, чтобы понять, чем это место богато, что есть ему мне рассказать и показать. Помнится, в Прадо мы с женой как с утра вошли в него, так вечером, перед самым закрытием, и вышли. Мне было интересно: там есть на что посмотреть. Уже аккуратные, как газон перед зданием, смотрители стали нервно поглядывать на часы и нагонять в глаза злость, подскакивая судорожно со стульчиков, а мы как ни в чем не бывало продолжали осмотр. Вернее, я один — в гордом одиночестве. Глядел на картины. Потому что рядом шедшая подруга жизни уже на третьем часу осмотра, именно возле картины великого Гойи «Обнаженная маха», привлекшей мое пристальное внимание, прошипела, не выдержав:
— Что ты залипаешь возле каждого рисунка, как смолой обмазанный, сволочь? Сколько можно?
Возле обнаженной — и такое непотребное слово: рисунок.
После чего, проходя рядом со мной все залы, мучаясь, но желая, видимо, меня от высокого искусства отвадить, называла подряд всех художников пачкунами, а их творения — мазней.
Я понял ее переживания, когда на следующий день мы встретились в холле гостиницы, в которой жили, с Борисовыми. С ними мы держались вместе на многих экскурсиях, и в Прадо некоторое время шли рядом — две симпатичные пары, глаз не оторвать, обсуждая достоинства увиденных картин. Нас сплотила тяга к прекрасному, но, видимо, в какой-то момент Борисовы заигрались с ней и, влекомые иной страстью, даже не сказав слова на прощание, куда-то исчезли.
— Вам вчера понравилось в музее? — Спросила Борисова. — Каковы впечатления?
— Да уж, — с непонятной мне ненавистью выдохнула жена. — Очень понравилось. За восемь часов стольких впечатлений набрались — просто в голове все не умещается, вот-вот лопнет.
— Вы были там восемь часов? — Ужаснулся Борисов, невысокого роста мужичок, но с накачанными от работы со сварочным аппаратом ручищами. Мне бы такие! Как-то его жена призналась, что избегает супружеских объятий по причине быть раздавленной этими перегруженными бицепсами грабалками. Отчего целуются Борисовы на расстоянии, вытянув навстречу друг другу губы. Профессиональные качества супруга, продолжала жаловаться она, берут верх над необходимостью быть осмотрительным на людях: на довольно продолжительное время он намертво приваривает варежку жены к своей. — А нам хватило и часа, обежали залы по-быстрому, все осмотрели, поняли ху из ху, и — айда по магазинам.
— Вот видишь, сколько времени надо нормальному человеку, чтобы все осмотреть и понять? — С горечью сказала жена, когда мы остались одни. — А ты…
А я...
Помнится, в военно-историческом музее Вены я пристально вглядывался в каждый вызывающий любопытство сапог, гадая по форме носка, какие земли он топтал; пересчитывал пуговицы на кителях, пытаясь по их количеству и цвету обмундирования определить военную доктрину государств; обмеривал глазами через стекло размеры касок, прикидывая умственные способности воюющих. Меня интересовало все. Даже агитационные плакаты времен двух Мировых войн не оставили меня равнодушными. Пока мы находились в самом здании, было заметно, жена мужественно терпела. Я даже, слегка фальшивя, негромко пропел ей похвалу: «дорогая моя подруга, золотая моя жена, ты мне в жизни — узда и подпруга, непонятно, кем только дана». Но, когда мы вышли на огромную лужайку, где расположилась всякая техника, настроение ее резко изменилось. Возле очередного небольшого стенда, где были выписаны данные боевой машины, я слегка задержался: меня привлекло дуло танка. Очень хотелось в него заглянуть. Я даже не успел прочитать имя этого железного монстра, как раздался странный звук, схожий с тем, что издает прожившая зря жизнь кошка. Это была смесь свиста, мартовской неудовлетворенности и прищемленного хвоста. Оглянувшись, я увидел огромные глаза моей жены, как раз размером с безымянное дуло. Все, что она высказала, предназначалось, конечно, не мне, а проклятому танку-убийце, необдуманно не сгоревшему полностью на войне и намертво привязавшему ее мужа к этому месту. Я с опасливым уважением посмотрел на свою подругу, оказавшуюся на поверку яростной пацифисткой.
Борисовых тогда с нами не было — зато были Долуханяны, которые ограничились осмотром одной фуражки и предмета, непонятного, по их словам, предназначения. После чего благополучно смылись на арабский базарчик покупать ананасы. И долго и живописно всем знакомым рассказывали, какое это чудо — Венский военно-исторический музей, в котором они полностью погрузились в историю, забывая добавить, что всплыли, как и полагается таким людям, очень быстро и легко — за его уже пределами.
Или вот, если вспомнить, как мы осматривали разрушенный замок тевтонских рыцарей. В Германии. Руины на руинах.
— Тут смотреть нечего, — заявила нервно жена, едва мы пришли. Слезы стояли в ее глазах. — Куда ты меня привел?
С этим я готов был поспорить, о чем ей и сообщил, предварительно отойдя от нее на три шага. И оттуда, издалека, стал объяснять ей, где находился у тевтонских собак арсенал, где — трапезная, а где — гм-гм, данцкер.
Женская логика не подается осмыслению.
— Ты обещал мне, что мы поедем осматривать рыцарский замок. И ты ничего не сказал, что здесь одни развалины. А теперь посмотри, как я оделась. Чтобы в таком наряде вышагивать по пыли и грязи и ломать себе ноги об эти каменюки?
Я бы мог написать, что она оделась как на концерт классической музыки. Послушать Малера — она его обожает. Но в действительности, основательно подготовившись, она шла на свидание с доблестными тевтонскими вояками, благополучно дожившими до наших дней, которые, по ее мнению, только и ждали этой встречи. Вечернее платье, лакированные туфельки, с дамской сумочкой в руках, незабываемый запах французских духов.
С нами в этот раз никого не было, поэтому можно было с надрывом в голосе после того рассказывать подружкам, по приезде, какой я изверг, которого интересует всё, даже какие-то обломки кирпичей, кроме ее самой — страдающей, переносящей безропотно все лишения и трудности жизни и тем не менее продолжающей свой крестный путь в семье.
Наверное, в женском кругу мою половину надоумили, как попытаться отвернуть меня от музейного, по ее же словам, беспредела. Стоит одной лишь приятельнице заняться взращиванием в горшочке дня цветочка информации, как тут же остальные бросаются на помощь — кто с удобрениями, кто с поливкой, но большинство — с советами как лучше за ним ухаживать. Лишь после случившегося я разгадал коварный замысел супруги.
В один из дней она — сама! — мне вдруг предложила пойти на выставку современного искусства. О ней она вычитала в газете. И не надо никуда было ехать — в родном городе некие молодые люди, сплотившись в художнический коллектив под названием «Выкусяка», составленном из первых двух букв их фамилий, приглашали посетить экспозицию своих работ. Выкусяка так выкусяка, звучало смешно вроде, но поди знай, через какое-то время имя это станет синонимом таланта, известности и прославится на всю страну, как в свое время прославился, скажем, «Бубновый валет».
Творческим молодым людям предоставили неказистое здание в глухом переулке, вдали от центра города. М-да.
Первый залец был отдан дивану. В том смысле, что — в рамке, во всю длину стены, — на холсте был изображен этот предмет мебели. Какие мысли обуревали художника, трудившегося над каждой деталью, выписанной, надо признать, тщательно, можно было только догадываться. То ли много времени он проводил на диване, занимаясь разнообразными делами, не давая передышки своим рукам, то ли вообще мебельная живопись была его коньком.
— Я хочу такой, — заявила жена, взглядом вперившись в картину. — Сколько он может стоить?
— Диван не продается, — мрачно пошутил я. — Тем более, что название само за себя говорит: «Райские кущи».
Хотел бы я посмотреть в глаза «выкусякинца», чтобы понять все-таки его замысел. Хоть бы кого-нибудь присобачил к дивану, оживил обстановку. Это всякие там тицианы да рембрандты, живописцы-недоумки, чуть что, женщин в сюжет впихивали, и обязательно в положении лежа, под тело расчетливо подставляя валики и подушки. А нынешние художники, прямо сказать, жлобьё еще то, экономящее не столько на красках, сколько на своих движениях, — лишнего мазка не сделают. Для кого это, хотел бы я знать, — райские кущи, когда и намека на присутствие человека тут не было? И, что ли, рассыпающийся кирпич вокруг, грозящий сложиться в кучу, и есть потомок библейского шалаша?
Второй зал был отдан картине под сложным названием «Война. Поступь поражения», на которой маляр изобразил рутинный треугольник, закрашенный в мышиный цвет. Конечно, вот тут-то я мог бы постоять, подумать, прикинуть, проанализировать, сопоставить и вывести глубокомысленно заключение, прекрасно сообразующееся с наименованием коллектива: выкуси-ка, фашизм не пройдет. Я бы мог вообще из этого треугольника выжать не одну историю — на любой вкус, от трагедии до комедии. Мог бы. Но почему-то — не думалось, не прикидывалось, не анализировалось, не сопоставлялось — истории из ничего не выжимались, а на месте не стоялось. А с другой стороны, какого черта надо было тратить время на занюханный Венский музей, расходовать попусту свое зрение на никчемные экспонаты, всякие там пушки, каски и пистолеты, когда простенько и со вкусом тебе растолковывают геометрическим способом — по-выкусякински, что такое война? И кто они, Верещагин и Дали, что-то там пытавшиеся кистью вставить свои гнутые пять копеек в эту тему?
— Что так быстро, милый? Разве тебе не интересно? — С ехидцей спросила жена, когда мы почти бегом двинулись в направлении следующего зальца. Про себя я отметил, что милым, этим киношно-романтическим словом она меня ни разу — за всю нашу совместную жизнь, — не назвала. Видимо, высокое искусство порождает и высокие чувства.
В комнатке на противоположной стене от входа, висела обрамленная гигантской рамой огромных размеров картина, на которой изображен был конский зад. Ты, словом, входишь — и твой взгляд упирается в выхлопную трубу животного, прикрытую хвостом. Хвост, однако же, странным образом просачивался сквозь рамку и свисал уже сам по себе, в отрыве от этого замечательного произведения искусства. Чем и привлекал к себе внимание — наше внимание, так как, кроме нас, в здании никого не было. Картина художника Кулебяко называлась тоже непросто — «Буцефал. Проекция G». Мастер кисти, очевидно, был лично знаком с конем Македонского — и именно под таким углом зрения его видя, сзади, пережил необыкновенный духовный подъем.
Недоумение вызывала, правда, латинская буква, имеющая сомнительную биографию, — с претензией быть прописанной к определенной точке в женском теле, но почему-то возведенной здесь на качественно более высокую ступень, в развернутую плоскость.
Я пытался честно понять идею художника. Я задумчиво вглядывался в картину. Вот — конский зад, принадлежащий одной знаменитости, из мира животных, на которой когда-то победоносно восседала другая знаменитость, Александр, выдвинутая на это звание просвещенным человечеством. Мне хотелось расшифровать загадку: на что намекала эта пресловутая проекция, обозначенная так странно? Мысль художника, несомненно, петляла между геометрией, психологией и анатомией, не зная, куда пристать, но моя была пряма, как ленинский путь: что такого особого, сакрального увидел художник в этой заднице животного, чтобы ее выставить на всеобщее обозрение? Я глубоко копал, но, видимо, не там и не туда.
Жена оказалась смекалистее: предположила, что стоит приподнять хвост и мы увидим пресловутую проекцию G. Табличка, однако, строго предупреждала: за ограждение не переступать и экспонаты руками не трогать, так что пришлось, не двигаясь с места, ее предположение, которому я мысленно поаплодировал, переоформить в заглядывающий в будущее вывод.
К походам по музеям я не охладел. К сожалению жены. Но если раньше туда, где приставкой присутствовало слово «современное», я входил свободно и без всякой задней мысли, лишь иногда отмечая несовпадение моего вкуса с ощущениями художника, то теперь — переступал порог с тем внутренним недоверием, что, выползая и на лицо, сразу выдает не консерватора даже, а — реакционера и мракобеса. Между тем мы привыкли, когда складывается аховое положение, говорить «жопа». Выкусякинцы, пригласили автора этих строк, как посетителя, взглянуть на зоологическое дупло, но, того не подозревая, вынудили его выразить точку зрения на их творчество. Все сошлось.
2021