Игра в «клады» - забава моего раннего детства. Как мы играли? А вот как.
Берёшь стёклышко, плоское, прозрачное, тут же во дворе найденное. А потом ненадолго превращаешься в сороку – собираешь в оттопыренный карман всё, что подметили твои удивлённые, детские, по-птичьи зоркие, глаза: блестящие бумажки, бусинки, пёстрые фантики, кусочки фарфора с росписью, красивые пуговки, тряпочки, цветные стёклышки – в общем всё то, что вспыхивало и таинственно мерцало среди мусора старых ленинградских дворов.
Асфальта не было, или почти не было, поэтому выкопать неглубокую ямку – чего проще! Потом надо выложить дно ямки фольгой, аккуратно и обязательно красиво устроить на ней свои «драгоценности», накрыть сверху стёклышком и прикопать землёй. Это и есть «клад». Теперь важно точно запомнить место, а спустя день-два, когда созданное немного сотрётся в памяти, можно удивить себя и подруг маленьким чудом.
Девочки встают на колени, стукаются головами, присаживаются на корточки, а я нетерпеливо отодвигаю их неуклюжие боты и галоши, умоляю отойти от света и, наконец, кончиками пальцев протираю в земле маленькую дырочку. Ничего нет! Волнение зрителей нарастает. Раздвигаю песок чуть левее и луч весеннего солнца высвечивает в бурой земле крошечное оконце.
А за ним – сказка! Изумрудная фольга, кровавая бусинка, золочёная головка фарфорового ангела с тонко прорисованным лицом, шёлковая ленточка и осколок зеркала создают впечатление настоящего богатства загадочно мерцающего в подземной кладовой.
Девчонки ахают! Девчонки весь день шарят по домам и помойкам и, назавтра, мы ищем и находим (иногда не находим и тогда слёзы) за дровами, под лестницей, на заднем дворе, у трансформаторной будки со скрещенными костями, множество «кладов», в каждый из которых, помимо сияющего мусора, вложен кусочек детской души жаждущей чуда и красоты.
Мои воспоминания из раннего детства подобны этой игре – оконцам в закрытое для памяти, давно ушедшее время: чем дальше, тем меньше становятся просветы, тем ярче и волшебнее краски. Такое впечатление, что события не осмысливались, они входили, впечатывались цветом, запахом, звуками состоянием восторга или отчаяния.
Мне было три года, когда я впервые услышала об отце. Темно до и темно после, а в просвете глянцевая открытка с разноцветными матрёшками. Бабушка приложила мою кривопалую ладошку и обводит её чернилами. Потом моей рукой водят по письму и приговаривают: «Папочка, я тебя очень жду!» Вот и всё. Лето, дача, зелёная трава и толстые нарядные матрёшки на вкусно пахнущем белом кусочке картона.
Нет, не приехал занятый собой, карьерой, женщинами, изрядно струсивший незнакомый мне человек и окно памяти надолго засыпало песком забвения. Но след все же остался. И, когда пару лет спустя, с запрещённой улицы во двор вошёл высокий мужчина в сером макинтоше и направился к нашей воробьиной компании, игравшей в дровах, я почти догадалась, почему он подошел именно ко мне. Два-три незначащих слова и человек исчез, оставив в моих руках конфету и мягкую куклу с гуттаперчивым лицом.
Подарки радуют, но в то время по городу ходили слухи об украденных детях, замученных, найденных в шкафах, о конфетах, начинённых стеклом и прижимая к горлу свои сокровища, я взлетаю на третий этаж.
Мама с бабушкой многозначительно переглядываются – конфету можно съесть, а куклу оставить себе. Мне трудно дышать от тягучей сладости во рту, коленям больно на деревянной табуретке, но все трое, мы неотрывно смотрим во двор, где из подворотни появляется тот же мужчина нагруженный большими пакетами, озирается и будто боясь быть застигнутым, быстро уходит. Я занята мыслями, какие замечательные вещи наверняка были в пакетах и прихожу в себя только от тихого маминого вздоха: «Это он».
Другой день, а может и не один, спрессовавшийся в яркую мозаику под увеличительным стеклом привередливой памяти.
Дача в Прибыткове. Вернее не сама дача, а дощатые сени, залитые солнцем льющимся из окна, дверей и щелей, наполненные пением птиц и гудением разморенных жарой мух. У окна стол в три доски, а на нем только что вытряхнутое из коробки, кипящее красным и чёрным, живое сокровище – несметное количество божьих коровок! Они расползаются по янтарным доскам, дополняют орнамент тюлевых занавесок, а я пытаюсь разглядывать их с помощью «монокля» - стекла вынутого из диаскопа. Восторг полный! От самодельного микроскопа меня отрывает мелодичный голос соседского мальчика, картаво и шепеляво зовущего меня каждое утро: «Э-эночка, ты уже пааснулась?»
В этот же день вплетается видение тарелки с молоком, в котором, если пошевелить ложкой, то на свет вынырнут толстые глянцевые черничины, а если их подавить ложкой, то молоко становится необыкновенного сиреневого цвета и можно вообразить, что пьешь не молоко, а какой-то космический коктейль.
Дальше все краски меркнут, остаются отдельные яркие пятна, как восклицательные знаки, тревожные и царапающие. Мы, трое детей, затаив дыхание стоим среди покрытых жирной пылью банок, керосинок и прочего хлама чужих сеней и чуть отогнув пожелтевшую занавеску, смотрим на задний двор.
Не знаю, какие чувства испытывали мальчики приведшие меня. По-моему они даже смеялись, когда очередная курица без головы пробегала свои шесть метров и падала у забора, но мне запомнилось чувство величайшей неловкости, святотатства, подсмотренной недозволенной тайны.
Видение зачаровывало и не было сил двинуться с места. Рыжее оперение куриц, как бы проливающееся на опилки двора огненными пятнами крови, огромные мальвы стоящие обелиском в конце пути и человек буднично совершающий страшную работу – смутило мою душу, дало понять, что доброе и жестокое совсем рядом, стоит только поднять разделяющую занавеску.
Ах, детская игра в «клады»! Там, под стёклышком всегда была радость. Самое печальное было потерять заветное место, а в своей жизни человек иногда открывает такие окна, что впору отшатнуться, закрыть и забыть, а мы, как в детстве, смотрим и смотрим, зачарованы неведомой силой и самое страшное для нас – забыть что-либо навсегда.