Премия "Антоновка 40+" - лонг-лист
Святочный рассказ
Коллежский асессор Евлампий Никанорович Барабошкин возвращался со службы домой. Сегодня, в святочный вечер, коллежский асессор нес подарок возлюбленной. Он приобрел брошь с изображением двух целующихся голубков. Голубки покоились в красной бархатной коробочке, украшенной золотой монограммой ювелира. Свет редких фонарей грязно-желтыми кляксами падал на истоптанный снег. Под шинелькой дешевого сукна тщедушное тело коллежского асессора сотрясала дрожь. Время от времени он останавливался, бил нога об ногу, стряхивая налипший снег. Форменная фуражка прикрывала жидкие волосёнки. В юности локоны Евлампия вызывал зависть даже у дам, но молодость угасала, и вместе с этим растительность на голове всё более начинала походить на износившийся кроличий воротник. Евлампию Никаноровичу перевалило за тридцать. Проживал он с маменькой, пребывающей во многих весьма летах, но имеющей необычайно энергичный характер. По паспорту мадам Барабошкина обозначалась Пелагеей Гавриловной, но её возвышенная душа не могла принять столь невзрачное имя, посему велела величать себя не иначе как Аполлинария Карловна.
Папаша преставился, когда сынок бегал еще в детских платьицах. Особой скорби по поводу кончины отца семейства Барабошкин не испытывал, ибо папеньку помнил крайне смутно, да и маменька заполонила собой жизнь Евлашеньки, как она его называла. Ненаглядное чадо стало последним прибежищем ее неуемной любви. Возможно, по этой причине Барабошкин до сей момента не был женат.
В студенческие годы увлекся он девицей уже подобравшейся к возрасту старых дев. Барышня намекнула, что приданое за ней дают не так чтобы большое, но приличное. Барабошкин от сего осмелел и, принеся букетик фиалок, перевязанный алой лентой, сделал предложение руки и сердца. Родители невесты немедля их благословили, как того требовала традиция. Узнав о возвышенных чувствах сына и его намерении узаконить нежное обожание предмета любви, маменька принялась без устали впадать в беспамятство. Дом пропах валерианой и дурно пахнущими травяными настоями, коими кухарка отпаивала маменьку. «Хотите матушку со света сжить ради прихотей своих низких?» - зло интересовалась кухарка. Аполлинарию Карловну она почитала безгранично, а Евлампия презирала за малый рост и хрупкость сложения. Барабошкин спасовал и впал в ипохондрию. Узрев сына в минорном состоянии духа, Аполлинария Карловна тотчас поднялась со смертного одра и отправилась в дом невесты. Скандал получился некрасивый и громкий. Барабошкин более не смел показываться на глаза оскорбленной девице и её семейству. Он метался по своей комнате, воздевал руки к потолку, сопровождая сие действо слабым стоном: «За что? За что мне эти нечеловеческие мучения?! Чудовищные страдания?! Эта зверская боль?!». Черными жирными мухами в голове Евлампия закружили мысли о самоубийстве. Несколько дней он обдумывал быстрый и безболезненный способ свести счеты с жизнью. Прочитав медицинские справочники, какие смог достать, с огорчением для себя обнаружил, что таковых не изобретено. Синюшный язык, понос и раздробленные кости оскорбляли его поэтическую натуру. Написав несколько элегий о скорбной юдоли и эпитафию самому себе, Евлампий вернулся в университет и более о девицах и женитьбе не думал.
Прошло более десятка лет. Высоких чинов он не достиг, так и служил секретарем, принимая всевозможные прошения. Аполлинария Карловна оставалась столь же неутомимой, но теперь она имела охоту женить сына во что бы то ни стало.
- Как я могу тебя покинуть, Евлаша, - вопрошала она, - покуда ты не женат? Как я могу тебя одного оставить на белом свете?
- Что же это вы, маменька, меня пугаете? Живите себе на здоровье, - отвечал Барабошкин.
- Ах, кабы человек располагал, а человек только и может, что полагать, - всхлипывала она. – Надобно тебе жениться.
- Да поздно уже, - отмахивался Евлампий.
- Ты в самом мужском цвету! – восклицала родительница. – Для мужчины не возраст главное, а разум. Ты хоть и при маленьких, но чинах, при хорошей должности. Дом свой. Да за такого любая пойдет!
- Какой же свой, коли он ваш?
- Помру, всё твое будет, - отвечала маменька, промакивая слезу кружевным платочком.
Аполлинария Карловна не остановилась на увещеваниях и, как натура деятельная, взяла дело в свои руки. Незамедлительно в дом была приглашена сваха, притом лучшая в своей профессии. Кроме основного занятия сваха гадала на картах, снимала венец безбрачия, лечила заговорами от всевозможных хворей, одним словом, талантов её невозможно перечесть. Услуги свахи стоили немалых денег, но Аполлинария Карловна ассигнаций не жалела. «Бумага и есть бумага, - говаривала она, - а счастье сына всяко дороже». Смотрины невест носили деликатный характер. Евлампий и матушка стали чаще посещать церковь, городские праздники, общественные гуляния, где сваха незаметно для окружающих указывала на очередную девицу. Не сказать, что невесты были плохи, но и не хороши. Одна была слишком чернява, другая - носата, третья - худа и так далее, и так далее. Сваха не отчаивалась, равно как и Аполлинария Карловна. «У нас завсегда недород женихов, а невест хоть граблями собирай», – приговаривала сваха. Матушка согласно кивала головой: «Особенно достойных мужчин мало, а мой Евлашенька еще и добродетелен». «Добродетелен, - вторила сваха. – Чисто ангел. В раю место сыночку вашему. Опосля женитьбы непременно в рай попадет».
Длилась эта канитель несколько недель, поколе не случилось Тезоименитство Государя Императора. В городском парке были устроены гуляния с каруселями, качелями, балаганными театрами и индийскими факирами.
Евлампий Никанорович с матушкой под руку степенно прогуливались по аллее. Совершая променад во главе с папашами и мамашами, девицы стреляли глазками в поисках женихов. Ни одна из них не вызвала одобрения у Аполлинарии Карловны. Фланировали Барабошкины уже третий час. С мостика покормили уточек, поглазели на факира и глотателя шпаг. В голове Евлампия мутилось от бесконечной круговерти лиц, громкой музыки, смеха и криков. Аполлинария Карловна отчаянно хромала, туфли ее были излишне узки и давили на мозоли. «Несказанно тяжек родительский долг, но верю, воздастся сторицей за подвиг материнский» - утешала себя она. Окончательно измучившись, Аполлинария Карловна пробормотала: «Дитя моё, пойди, покатайся на лошадках, повеселись, я на скамеечке посижу».
Евлампий с детства не любил это грохочущее и кружащее чудовище с деревянными зверями и скользкими креслицами, но перечить маменьке не стал и покорно пошел на карусель. Выбрав зебру, уселся, крепко держась за торчащие уши. Рядом возвышался гнедой конь, скалящий длинные белые зубы. По всей видимости, мастер пытался изобразить вставшего на дыбы рысака, но морда вышла пугающей. Евлампий отвернулся от зубастой образины. Неподалеку от карусели расположился духовой оркестр пожарной команды. Не щадя своих сил и уши публики, музыканты усердно дули в трубы. Начищенные до блеска каски слепили глаза. «Жил хорошо, покойно, - печально думал Барабошкин. - Вздурилось мамаше женить меня, с другой стороны, она права. Не ровен час помрет, кто хозяйством будет заниматься? Бесспорно, интересные барышни есть, но так, чтобы пылкость вызвали или, скажем, романтические чувства, того нет». Предавшись философским размышлениям, Евлампий Никанорович не заметил, что рядом с ним на коня села девица. Карусель заскрипела, дернулась и понеслась. Ах, если бы коллежский асессор знал, в какие приключения завезут его карусельные лошадки!
Пройдя первый круг, Евлампий осмотрелся, взгляд его остановился на барышне, оседлавшей зубастого жеребца. Коллежского асессора бросило в жар. Никогда в жизни он не встречал более завораживающего зрелища. «Царица! Богиня! Нереида Амфитрита!» - сладострастно заскулил Евлампий Никанорович. Он не мог отвести взор от феерического торжества плоти. Лиловый муслин с трудом сдерживал тугие бока. От ветра на пышной груди трепетали белые кружева. Евлампий опустил глаза и замер, бедра нежно облегал шелк, не скрывая обольстительные формы. Сделав над собой усилие, Барабошкин сглотнул и поднял глаза выше. Непокорные рыжие локоны выбились из-под шляпки, обильно украшенной маками. Наливными яблочками рдели щечки. Евлампий Никанорович заёрзал на зебре, стараясь заглянуть в лицо барышне. Извернувшись, он узрел вздернутый носик, щедро осыпанный веснушками. «Это не женщина, - потея от вожделения, прошептал коллежский асессор, - поэзия! Серенада любви!». Карусель крутилась и крутилась, Евлампий потерял счет времени. Он не сводил восторженных глаз с незнакомки. Она же не обращала внимания на него, только заливисто смеялась, когда конь поднимался на задние ноги. Внезапно карусель остановилась, Евлампия Никаноровича кинуло вперед, и он пребольно ударился носом о шею зебры. Барышня резво соскочила и поспешила на выход. Прикрыв распухший нос платком, коллежский асессор заторопился следом. Ему удалось нагнать девицу. Была она на полголовы выше Евлампия и на пару аршин шире, шаг имела широкий и быстрый. Он почти поравнялся с ней, но толпа отбросила коллежского асессора в сторону. Прелестница удалялась всё дальше и дальше, лишь колышущиеся красные маки на шляпке мелькали среди праздно шатающейся публики.
Евлампий Никанорович вернулся к скамейке, где отдыхала Аполлинария Карловна.
- Ах, боже мой! – вскричала маменька, увидев нетвердо ступающего сына. – Евлашенька, что с тобой?
- Маман, - выдохнул Евлампий Никанорович, падая на скамейку, - почему я не Рубенс?
- Потому что ты – Барабошкин, - в недоумении ответила Аполлинария Карловна.
- О, эта мука! – застонал Евлампий, откидываясь на скамейке.
- Что случилось? – вопрошала маменька, с тревогой глядя на сына. – Что с твоим носом?
- Сие лишь отблеск неземного… Упоение и экстаз….
- Да здоров ли ты, дитя моё?
- Томление в груди, жар в сердце, а пред глазами - пленительная амазонка в маках, - прошептал с придыханием Евлампий.
- Ты болен! Немедленно домой! Извозчик! Извозчик! – закричала в невероятном волнении Аполлинария Карловна.
Дома Евлампий был уложен в постель, голову ему обмотали холодным компрессом, в ноги положили горячую грелку. Всё та же кухарка на кухне готовила дурно пахнущие отвары трав, но теперь уже для Евлампия Никаноровича. Был вызван доктор. Он нашел несварение желудка, прописал касторку, взял двадцать пять рублей и отбыл. Аполлинария Карловна металась по дому, заламывая руки: «Моё дитя! Дитя! Чем помочь? Чем?». Из кухни вышла кухарка, увидев хозяйку в крайнем смятении, проворчала:
- Ясно дело, сглаз это от променадов ваших. Злых и завистливых людей вона скока. Сваху зовите, она снимет.
- Так беги за ней быстрее! – вскричала Аполлинария Карловна.
Явившись, сваха первым делом поднялась в комнату Евлампия Никаноровича. Следом за ней вошла Аполлинария Карловна, замыкала шествие кухарка. Картина, представшая перед дамами, была ужасающей: комната завалена листами бумаги с изображением обнаженной рыжей женщины в весьма пикантных позах. Кое-где рисунок не был закончен, где-то выписан до мельчайших подробностей. Стоя в одной нательной рубашке, Евлампий Никанорович самозабвенно рисовал.
- Тьфу, срамота! – плюнула кухарка и ушла.
- Евлашенька! Сынок! – воскликнула Аполлинария Карловна, взяв в руки один из портретов. – Ты гений!! Архимед! Штраус! Бомарше!
- Рубенс, маман, Рубенс! – поправил ее Евлампий, не отрываясь от живописания.
Сваха внимательно осмотрела рисунки и жестом указала Аполлинарии Карловне на выход.
В гостиной дамы уселись в кресла.
- Вот что я вам скажу, мадам - зашептала сваха, - знаю я эту дамочку.
- О ком вы ведете речь? – не поняла Аполлинария Карловна.
- Об этой, на картинках.
- Так это не плод воображения?! – ахнула маман.
- Какой плод? Какой плод? Это девица Тараканчикова.
- Тараканчикова? Боже, какая вульгарная фамилия, - слабым голосом пролепетала Аполлинария Карловна
- Не пара она вашему Евлампию, - страстно продолжала шептать сваха, - не пара. О ней такие слухи ходят… Я поклясться не могу, сама не видела, но люди говорят, что у нее была связь с гусаром! От того и замуж её никто не берет. Во, как!
- Помилуйте, голубушка, с каким гусаром? – опешила Аполлинария Карловна.
- Я же говорю, сама не видала, но люди говорят.
- В нашем городе отродясь гусаров не бывало. Как такое может быть? Лет-то ей сколько?
- Двадцать три от роду.
- Что еще известно вам об этой Тараканчиковой?
- У нее собственный дом в Амбарном переулке, в наследство достался. Папаня ейный был мануфактурщиком. Не бедствует. А весу в ней шесть пудов.
- Сколько?!
- Шесть пудов!
- О, ужасная драма … Она погубит его! Погубит! Бедный, бедный, мой сын, как ты мог попасть в сети столь непристойной женщины? – всплакнула Аполлинария Карловна.
- Да, да, - закивала головой сваха. – Драма! Еще какая драма!
- Что делать? Что мне делать? – вопрошала Аполлинария Карловна, закатив глаза и молитвенно сложив руки. – Я поговорю с ним. Я объяснюсь.
- Дурака учить, что мертвого лечить, - хмыкнула сваха. – Уж мне поверьте.
- Нет, нет! Я запрещу ему даже думать об этой Тараканчиковой!
- Дело ваше, - обиженно поджала губы сваха. – Говорите. Хотя, есть люди, которые могут помочь.
- Душенька, вы можете помочь?
- А то как же! – оживилась сваха.
- Сделайте одолжение, Богом молю! - заискивающе проговорила Аполлинария Карловна.
- Отворот любовный могу сделать. Дорого будет, но сами понимаете… - скромно потупила глаза сваха.
- Да разве я о деньгах речь веду? Счастье сына – главное!
Придя к договоренности о сумме, сваха простилась с Аполлинарией Карловной и удалилась.
На следующий день Евлампию пришлось пережить обмороки, мольбы, наставления, вразумления, укоры и запугивание скоропостижной кончиной горячо любимой маман. Он дрогнул и отступился. Вернее сказать, Евлампий Никанорович сделал вид, что отступился. Огонь любви, бушующий в его сердце, невозможно было потушить маменькими слезами. Он страдал, Безумно страдал. Аполлинария Карловна проговорилась, что девица живет в Амбарном переулке, и уже полгода Евлампий после службы проходил по переулку, в надежде увидеть девицу Тараканчикову. Он покупал букет цветов и оставлял его у ворот дома. Однажды увидел, как тощая извозчичья лошадь сожрала символ его любви, оставив на земле мятые лепестки. Потрясение от нанесенного оскорбления клячей было столь велико, что Евлампию Никаноровичу несколько ночей подряд снился странный сон. Будто бы идет он с букетом по улице, дорогу преграждает лошадь. С глумливой мордой она прямо из рук сжирает сначала букет, затем руку самого Евлампия, опосля его всего самого вместе с шинелью и форменной фуражкой. И одна мысль горит в воспаленной голове Евлампия: «Подавись кокардой, зубастая образина! Подавись и издохни!».
Нынешний вечер был решающим для господина Барабошкина. Он понял, что далее медлить нельзя. Евлампий нещадно мёрз, но мысль о предстоящей встрече и решительном объяснении, подгоняла вперёд. Даже скрип снега под ногами звучал нежным голубиным воркованием. Он опустил руку в карман и нащупал бархатную коробочку с брошью. «Она не сможет мне отказать. Нет, не сможет. Я красив, умен, обходителен. Надо отрыто сказать, что полгода я ношу ей букеты, а это, пардон, немалых денег стоит. Жертвую, так сказать, во имя любви, - размышлял Евлампий Никанорович. – Мне бы только решиться. Решиться!» Подойдя к воротам дома мадемуазель Тараканчиковой, Евлампий занес руку, чтобы постучать, но потерял самообладание. В голове беспорядочно запрыгали мысли: «Вдруг у нее уже есть жених? Как я буду смешон в этом случае! Если её нет дома, что сказать прислуге? От мороза у меня уши красные. Это же неприличный конфуз! Человек с красными ушами – комичен и нелеп Она рассмеется мне в лицо. Я не вынесу этого. Господи, дай мне силы!». Евлампий Никанорович перешел на другую сторону улицы, не решаясь постучаться, но и не решаясь уйти. Он принялся нервно ходить взад-вперед, поглядывая на ворота, которые, как крепостные стены, оберегали от посягательств даму его сердца.
Ночь всё увереннее наступала тяжелыми шагами, усыпая город густыми хлопьями снега. В белёсой пелене редкие фонари мерцали, придавая пустой улице мистический вид. Отчаяние охватывало Евлампия Никаноровича. «Отчего темперамент у меня робкий, ведь, в душе я - тигр! Господин Дринкер – Кривошапкин, старший канцелярист, по пять раз в месяц в любви объясняется, и дамы ему не отказывают. А я всего лишь второй раз в жизни… Надо решиться перейти Рубикон! Всё! Иду!». Коллежский асессор расправил плечи, отряхнул шинель, потер уши и направился к воротам. В то же мгновение они открылись, из них вылетел дамский сапожок. Перекувыркнувшись в воздухе, он бронзовой набойкой влетел Евлампию Никаноровичу в лоб. Удар получился сильный. Евлампий покачнулся, охнул и упал, теряя сознание. Перед тем, как закрылись глаза, увидел испуганное лицо своей Дульсинеи. «Прощай, предмет моих страданий и любви и помни, я умер с твоим именем на устах… Тараканчикова… волшебное имя… - холодеющими губами прошептал Евлампий Никанорович и замер.
Коллежский асессор очнулся через несколько минут. Пошевелил ногой, затем рукой, стряхнул снег, упавший на лицо. «Вот она где купель возрождения - в Амбарном переулке, - счастливо пробормотал Евлампий. – Я воскрес из небытия!». Он присел и огляделся. Сквозь начавшуюся метель чахоточный свет фонарей был едва различим. Улица уползала в непроглядную тьму. Рядом с собой Евлампий Никанорович обнаружил сапожок, поднял его и прижал к груди: «Милая, милая мадемуазель Тараканчикова, само провидение вашей рукой подало мне знак! Я здесь, рядом с вами! Я спешу к вам!». В этот момент мимо пробежал некто и выхватил из рук Евлампия сапог. Барабошкин взвыл, резво поднялся на ноги и кинулся следом, но тотчас остановился. По улице во всю прыть бежал черт. Был он толст, хвост имел короткий, а рога, напротив, длинные, закрученные, как у дикого муфлона, да и шерсть его напоминала баранью. Черт повернулся, показал нос, захихикал, подразнил сапожком. От неожиданности Евлампий Никанорович взвизгнул, осенил себя трижды крестным знамением и бросился вдогонку. Черт бежал проворно. Коллежский асессор отставал, длинная шинель изрядно мешала.
- Верни сапог, сын собачий! – завопил Барабошкин. – Поймаю, хуже будет!
Черт остановился, показал кукиш и крикнул в ответ:
- Дурак ты, Барабошкин! Ничего мне сделать не сможешь!
- Утоплю в святой воде! Ладан заставлю жрать! - свирепея, прорычал Евлампий.
- Сначала догони! – заржал черт и устремился вперед.
Коллежский асессор скинул шинель и ринулся следом. Разгулявшая метель била в глаза, забиралась под воротник сюртука, но в горячке погони, Барабошкин не чувствовала холода. Прикрыв лицо рукой, он продолжал упорно преследовать нечистого. Черт бежал зигзагами, время от времени оборачиваясь и строя рожи коллежскому асессору. Снежный вихрь неистово закрутился и за белой завесой скрыл нечистую силу.
- Ты где, поганец? – крикнул в вихрь Евлампий Никанорович. – Боишься меня?! Выходи!
В ответ раздалось лишь завывание ветра. Евлампий вновь припустил со всех ног, но пробежав полверсты, уткнулся в бревенчатый забор, образующий тупик. Частокол был высок и длинен, ни ворот, ни калитки не наблюдалось. Евлампий Никанорович опустился на колени, однако, следов копыт не обнаружил. Он пробежал вправо, затем влево, кроме него на улице никого не было.
- Остается уповать только на помощь Бога, - пробормотал он.
Хотел уже было прочесть «Отче наш», как вдруг непостижимым для себя образом, запел:
- Боже, Царя храни! Сильный, державный, царствуй на славу, на славу нам!
Звук собственного голоса показался Евлампию Никаноровичу мощным, как гудок парохода, и сие придало ему силы.
- Ты где затаился, нечисть? Появись! – взревел коллежский асессор и ударил по забору кулаком.
Доски разошлись, он узрел фигуру врага, присевшего на бревно. За мохнатой спиной черта стоял пустой дом, печи в нем не топились, окна были темны. Снег, лежащий во дворе, девственно чист. Черт играл сапожком, то на рог пытался его прицепить, то на пальце покрутить, а то и свое копыто в него воткнуть. Незаметно подкрасться к черту не было никакой возможности. «С наскока не взять, хитростью надо», - промелькнула мысль. Евлампий Никанорович решил прикинуться заблудившимся гулякой. Сюртук вывернул наизнанку, фуражку перевернул задом наперед и полез в дыру в заборе, горлопаня пьяным голосом: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была…». Вихляющей походкой он приближался к черту, с интересом за ним наблюдавшим. Когда расстояние сократилось до десятка метров, черт насмешливо завопил:
- Дорогуша вы мой, что же это вы раздетым, с позволения сказать, бродите? Чахотку подхватите, и вместо свадебного фрака будет у вас фрак деревянный с крестом в ногах.
Евлампий кинулся с кулаками на черта, но тот отбежал.
- Верни сапог! – в гневе крикнул Евлампий Никанорович.
- Мадемуазель Тараканчикова зачем его бросила? Сами знаете, на жениха гадала. Вот моей она и будет. Мой сапог!
Утробный рык извергся из нутра коллежского асессора, и он бросился на черта:
- Убью!
- Еще секретарем в канцелярии служите, а ведете себя, как биндюжник. Стыдно, месье Барабошкин, - с укоризной произнес рогатый, отбегая.
Евлампий, услышав поношения в свой адрес, сделал несколько больших шагов и прыгнул на обидчика. Под руку ему попался рог, в который он вцепился клещом. Рог хрустнул, черт заверещал бабьим голосом и ударил коллежского асессора по ногам, и тот полетел в сугроб.
Холодный снег облепил щуплую фигуру, набился в нос и рот, отчего Евлампий задохнулся. «Пришел мой последний час, - мелькнула мысль. – Отдаю богу душу. Без покаяния…». Не успел Евлампий Никанорович окончательно проститься с жизнью, как сильная рука за шиворот выдернула его из сугроба и со всей силы хлопнула по спине. Страдалец закашлялся, стоя на четвереньках. Придя в себя, он поднялся на ноги и с удивлением обнаружил, что черт исчез, лишь невдалеке одиноко лежал обломанный рог. Трясясь от холода, Евлампий Никанорович подошел к нему, но не рискнул взять в руки.
- Господи, благодарю тебя! – вскричал в крайнем волнении Евлампий Никанорович, трижды перекрестился и преклонил колени, чтобы помолиться.
Взгляд его вновь упал на отломанный рог, а рядом с ним он узрел заветный сапожок, припорошенный снегом. Он подхватил его и бросился бежать к дому девицы Тараканчиковой. От возвышенного любовного волнения, бушевавшего в груди, Евлампий Никанорович летел, как на крыльях.
Вот и ворота. Всклокоченный, полуодетый он со всей силы ударил в них. Врата рая раскрылись, пред ним стояла мадемуазель Тараканчикова. Держа в руках сапожок, он произнес:
- Я люблю вас! Будьте моей женой.
- О! – краснея, прошептала девица Тараканчикова.
Барабошкин достал из кармана брюк коробочку с голубками и, встав на колено, преподнес её:
- Я ваш на веки, а вы - моя!
- Вы моя судьба, а я ваша, - робко проговорила барышня, беря изрядно помятую и промокшую коробочку.
Евлампий Никанорович поднялся на ноги, чтобы запечатлеть поцелуй на упругой щечке, но упал без чувств к ногам теперь уже невесты. Она подхватила его на руки:
- Умоляю вас, не покидайте меня!
Коллежский асессор издал невнятный клёкот и окончательно обмяк. Мадемуазель Тараканчикова занесла Евлампия в дом, самолично уложила в постель и несколько дней выхаживала. Сильная лихорадка мучила тело коллежского асессора, но душа его блаженствовала. Через две недели Евлампий Никанорович полностью исцелился. Он был счастлив. Аполлинарии Карловне ничего не оставалось, как примириться с выбором Евлашеньки.
После Пасхи была назначена свадьба. Гостей было приглашено множество с обеих сторон. Столы прогибались под кушаньями, штофы водки и вина не заканчивались. Бесконечно звучали пожелания любви на долгие лета, восхищения красотой невесты. Среди особых свойств жениха наиболее отмечали ум, благородство и отчаянную смелость. Евлампий Никанорович восседал во главе стола с блаженной улыбкой, невеста стыдливо краснела, когда гости кричали: «Горько!».
Аполлинария Карловна хозяйским взором следила, чтобы блюда подавались вовремя, грязная посуда была унесена и бегала на кухню, надзирая за кухарками, которые уже сбивались с ног. К этому стоит добавить, что ей приходилось улыбаться гостям, вести светские беседы, принимать комплименты на свой счет и сыпать в ответ любезности. Утомилась она изрядно. Улучив минутку, вышла на улицу, вздохнуть свежим воздухом. К Аполлинарии Карловне подошла сваха:
- Счастлива вас поздравить!
- Может оно, конечно, и счастливы, да позабыли вы, что денежки взяли за отворот любовный?
- Истинно говорю вам, супротив перста судьбы человек бессилен, - сваха перекрестилась. – Хоть что делай, суета сует получается.
- Что же вы, голубушка, напраслину возводили на мадемуазель Тараканчикову? – с вызовом спросила Аполлинария Карловна.
- Прошу пардону, я говорила, что люди говорят, а я ничего не говорила. Напрасно вы, матушка, меня обижаете.
- Ладно. Кто старое помянет… - примирительно сказала Аполлинария Карловна.
- С вас, мадам Барабошкина, двести целковых, - заявила сваха.
- Позвольте, за что?!
- Сыночек женился? Женился. По любви? По любви. Двести целковых с вас за это, - невозмутимо ответила сваха.
- Да как вы смеете!
- Эх, матушка, - вздохнула сваха, - кабы вы бесом в метель попрыгали, то и не двести, а всю тысячу запросили бы. А у меня, извините, почесуха от шубы бараньей. Тоже неудовольствие докторам платить лишнюю копеечку. Опять-таки реквизит Евлампий Никанорович мне поломал. Починка в хорошую цену обойдется. Не один ваш Евлампий в женихах ходил. Заказчиков у меня - у сколько!
Аполлинария Карловна опешила:
- Вы? Вы черта изображали?
- А то кто же? Сами подумайте, кем был ваш сыночек?
- Кем? – оторопела Аполлинария Карловна.
- Так, сюртук на подкладке, - пренебрежительно махнула рукой сваха. - А теперича – уважаемый человек. Слышала, что даже по службе в чинах повышен. Завтра зайду к вам после обеда. Двести целковых и совет да любовь молодым.
Авторские права защищены законами России и принадлежат исключительно автору.
Запрещается издание и переиздание, размножение, публичное исполнение, размещение в интернете, экранизация, перевод на иностранные языки, внесение изменений в текст (в том числе изменение названия) без письменного разрешения автора.
Написать автору mankolga@mail.ru