ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Василиса вела машину откинувшись на спинку сиденья и выпрямив руки. Недавно отремонтированная дорога была в идеальном состоянии и за открытыми окнами с силой полоскал теплый ветер. Сашка рассматривал не убегающую под капот машины дорогу, а что-то чуть правее, словно его интересовала именно заросшая кустарником мелкая обочина. Вполне может быть, он просто немного боялся столкнутся глазами с Василисой, но в этом он никогда бы не признался даже самому себе.
— Саша, вы почему хмуритесь? — спросила Василиса. — Я вас чем-нибудь обидела?
— Конечно, нет, — Сашка чуть ожил, пошевелился и, устраиваясь поудобнее, спросил: — Кстати, мы опять на «вы»?
— Да. Я же не даром назвала вас Олешкой. Вы для меня — загадка, возведенная в степень мистической тайны. Как сказал бы Кант, — Василиса улыбнулась, — вы — чувственно воспринимаемый феномен, находящийся вне поля логики познания.
— Не стоит все так усложнять.
— Возможно и не стоит. Поэтому я спрашиваю вас прямо: наверное, вы сейчас жалеете, что не поговорили с бывшей женой?
Нарождающаяся было на Сашкином лице ответная улыбка мгновенно умерла. Он ответил быстро и (уже в который раз за время общения с Василисой) удивился собственной глупости:
— Не жалею. О чем мне с ней говорить?
— Не знаю, да и не могу этого знать, — улыбка Василисы стала шире. — Кстати, Лена рассказала мне о вас много интересного…
— Что? — перебил Сашка.
Василиса подумала и решила изменить свою последнюю фразу:
— … Много интересной ерунды. Не переживайте по этому поводу. Саша, как я вижу, вы сильно закомплексованы по отношению к самому себе. Лично я справилась с такой детской проблемкой еще в школе. А вот вас, на берегу реки, легко поставили в тупик две молоденькие и наглые обезьянки. На вашем месте я бы переживала только по этому поводу.
Сашка вдруг почувствовал, что начинает немного злиться. Но его злость не была холодной и тайной, скорее, она была похожа на горячий чай, который любой из нас с удовольствием пьет по утрам и была направлена только на самого Сашку. Эта «злость» грела грудь и делала суетливыми руки. А милое, женское, улыбающееся лицо дразнило, манило к себе и в то же самое время казалось самой недосягаемой в мире целью.
«Василиса права, — подумал Сашка. — Тебе пора проснуться. Эх, поцеловать бы ее сейчас в щеку!..»
— Вы мне очень сильно нравитесь, — наконец довольно грубо, сказал Сашка. — Но, когда я смотрю на вас, я начинаю удивляться собственной тупости.
— И немного злитесь, как сейчас? — Василиса чуть поморщилась. Она еще не перестала улыбаться и от этого, едва ли не противоположенного направления движения мимики, ее улыбка стала слегка капризной. — Саша… то есть Олешка, вы взрослый, сильный и умный человек, а ведете себя как мальчишка. Неужели вы не понимаете, например, что, когда у речки, сидя на бревнышке, вы пытались погладить меня по спине все это выглядело… — Василиса оторвала руку от руля и сделала неопределенный жест словно пытаясь отодвинуть что-то от себя. — … В общем, все это выглядело как детская игра. Но детям не рекомендуется играть в эротические игры и вот тут… — Василиса коснулась пальцем своего лба. — … Тут у меня сразу же возник когнитивный диссонанс.
— А если бы я попытался поцеловать вас, то на какой диссонанс нарвался бы?
— Вы слишком нервничаете сейчас. На пощечину вы наскочили бы, Саша. Поймите, пожалуйста, мне просто приятно дышать с вами одним воздухом; приятно, когда вы сидите рядом и молчите, а болтаю языком; мне даже приятно думать о вас, когда вас нет рядом. Но я совсем не знаю кто вы: принц или чудовище. А потому я должна быть осторожной с вами, каким бы Олешкой вы не казались. Я вас тоже немного боюсь, понимаете?
— Вот я попал, а?!.. — вырвалось у Сашки. Он засмеялся — наконец-то засмеялся с каким-то неожиданным для самого себя облегчением — и положил ладонь на руку Василисы. — Давайте лучше рулить вам помогу?
— Обалдел?!.. Врежемся же! — вскрикнула Василиса.
Сашка осторожно погладил женские пальцы, сжимающие руль.
— Мы снова перешли на «ты»?
— Да! Сашка, ты, — наглец, — Василиса силилась быть серьезной, но ее улыбчивость оказалась куда более естественной. — Сашка, сейчас же лапу убери.
— Поцелую в ушко, тогда уберу.
— Хам!.. Только попробуй! Я тебе чуть ли не в платонической любви призналась, а ты решил воспользоваться этим в низких, донжуанских интересах?
— Ну и что?.. А разве ты не пользуешься моей тупостью от переизбытка чувств (вообще-то Сашка сказал игривое «чуйств») чтобы посмеяться надо мной? Но это естественно и даже здорово. Мне даже это нравится в тебе, понимаешь?
Василиса остановила машину.
— Все, больше не могу терпеть твои издевательства. Пойдем, цветочки пособираем, и я успокоюсь немного, — Василиса вышла первой и, уже оглядываясь по сторонам, глубоко вздохнула. — А, вообще-то, Олешка, я и сама толком ничего не знаю… Я действительно очень сильно соскучилась за все эти годы, но о ком или о чем?.. С другой стороны, я люблю покусывать мужское самомнение. Вот такое у меня спортивное увлечение. Ты извини меня, хорошо? Теперь давай сначала стрекозу поймаем. Я просто обожала охотиться на эти «вертолетики» в детстве!..
— Ганс!..
— Что?
— Ты почему такой задумчивый? Клоуна внутри себя хоронишь? — получасовая дремота хорошо взбодрила Мишку и теперь он деловито готовился отправиться на поиски клада. — Я пять тысяч евро, которые ты нашел, с собой возьму. Это слишком большие деньги, чтобы их без присмотра оставлять.
— Потеряешь, — неуверенно возразил Ганс.
— Это у тебя в карманах одни дырки. Так, мы ничего не забыли? — Мишка сунул пачку денег в карман, оглядел комнату и подтолкнул Ганса к двери. — Иди-иди!.. Кстати, ты не боишься, что я эти деньги Василисе Петровне за кабель отдам?
— Боюсь. Все мы можем однажды сойти с ума, — едва ли не апатично ответил Ганс.
— Что за пессимизм? Кончай клоуна хоронить, малахольный!
— Отстань, никого я не хороню. Я просто думаю.
— О чем?
Ганс промолчал. Уже снаружи, когда Мишка закрыл дверь домика и протянул ему ключ, Ганс не без ехидства спросил:
— Мне его в дырку в своем кармане положить?
Мишка скорчил недовольную гримасу. Он попытался сунуть ключ в свой правый карман штанов, но узкое, как носок, пространство было занято пачкой денег. Левый карман оторвался еще в незапамятные времена. Мишка сжал ключ в кулаке.
— С богом! — коротко сказал он.
— В рай, что ли, собрался? — буркнул Ганс.
Мишка шагал первым. Сзади него, метрах в пятнадцати брел Ганс. Не смотря на свои опасения снова встретиться с ревнивым мужем, он совсем не смотрел по сторонам и снова думал. Ему не давал покоя рисунок Лены. Какой-то странный, еще не нашедший нужных слов вопрос мучил его так сильно, словно от этого зависела чья-то жизнь. Ганс понимал, что рисунок бывшей Сашкиной жены не имеет никакого отношения к реальной жизни, а с другой стороны, где-то там, едва ли не на границе человеческого понимания, когда мысли вдруг снова превращаются в чувства, он все-таки ощущал какую-то связь между Сашкой и рисунком его бывшей жены. Но какую именно связь, с чем именно связь и что все это, черт бы все побрал, значило он не понимал.
«И почему только Ленка художницей не стала? — не без раздражения думал Ганс. — Ну, рисовала бы она сейчас цветочки или что-нибудь бессмертно-грандиозное кому бы от этого плохо было?.. Так ведь нет! Сунула свой талант в карман как Мишка только что пачку денег — и все. Дура, дура!.. Разве можно это все так просто спрятать? Талант — это же как болезнь, как отравление, как… я не знаю… как состояние навязчивых неврозов, что ли?! И либо ты запрягаешь свой невроз, и он работает на тебя как послушная лошадь, либо, если ты хочешь избавиться от самого себя, талант убивает тебя как ядовитая змеюка. Но главное, как же хорошо Ленка все нарисовала и каждая линия этого проклятого рисунка — чуть ли не как страница текста. Видно сказать что-то хотела… Но что?.. Наверное, она и сама этого толком не понимала. Может быть, жалела о чем-то?.. Нет, не похоже. В городе, когда Ленка при нас с Мишкой с Сашкой собачилась она… ну, как крохотная собачка веревку перегрызть хотела… Ту веревку, которая ее мучит, лишает свободы и жить не дает. В общем, глядя на все это в божьи шуточки поневоле поверишь: ну, зачем такой маленькой «собачке» такой огромный талант?»
А вообще-то, Гансу было легко рассуждать о талантах или величине того или иного человека. До сих пор у него не обнаруживалось никаких талантов кроме клоунских и пусть они стремились к философскому осмыслению жизни, они мало интересовали других людей. Тут он определенно был чем-то похож на Василису, которая вдруг нашла свою старую «детскую игрушку», но в отличие от нее, Ганс был неудачником. Хотя, так ли много значит последнее?.. Разве люди не равны?.. А, с другой стороны, чего именно больше в этом равенстве — счастья или трагедии? Короче говоря, глядя на подобные, очень странные вещи, которые иногда происходят с людьми и о которых сейчас рассказывает автор, можно не без ужаса подумать: а не начинает ли с нами шутить Господь Бог еще в нашем детстве?..
… Они вернулись в машину, когда та стала набирать скорость, Василиса, чуть прищурившись, посмотрела в зеркало заднего вида и сказала:
— Стрекозу так и не нашли, а она, оказывается, совсем рядом была.
— Где?
— Рядом. Сейчас пытается нас догнать.
— Остановимся?
— Зачем? Пусть себе живет…
Они немного помолчали, но Василису неудержимо тянуло поговорить. Кроме того, как и Гансу, ей не давал покоя странный рисунок бывшей жены Сашки.
Она легкомысленно (по крайней мере так казалось) улыбнулась и спросила:
— Саша, а как ты к ведьмам относишься?
Сашка недоуменно заморгал глазами:
— Не знаю… По-моему, я к ним никак не отношусь.
— А все-таки, как ты думаешь, они есть? То есть ведьмы существуют?
— Никогда не думал об этом, — Сашка виновато улыбнулся. — А что?..
— А ничего. Ты меня сейчас удивил.
— Чем?
Василиса немного подумала:
— Вот представь на минуту: ты — член инквизиционного суда и к вам, в сырой и темный подвал освещенный тусклыми факелами, притащили молодую, очень красивую девушку…
— А она ведьма, что ли?! — едва ли не возмущенно перебил Сашка.
— Какой ты догадливый. Ну, разумеется, да. Иначе зачем я тебе все это рассказываю? В общем, кое-кто даже успел собрать… не знаю… в общем, собрать какие-то там доказательства колдовства этой юной особы. Короче, полный мрак. И мрак не только в подвале, но и в головах людей. Ты бы смог осудить эту девушку вместе с другими судьями?
— Конечно, нет, — лицо Сашки вдруг стало строгим. — Я бы ее отпустил.
— Даже не смотря на доказательства?
— Плевать я на них хотел. Впрочем… — Сашка попытался улыбнуться. — Я бы сначала поцеловал эту девушку и только потом отпустил.
— Любишь красивых барышень?
— Обожаю.
— И как часто они тебя бросали?
На лице Сашки что-то дрогнуло, и он опустил глаза:
— Меня никто никогда не бросал.
«Тоже мне, донжуанишка нашелся!.. — высокомерно подумала Василиса, но тут же смягчилась: — Олешка ты несчастный, вот ты кто. Скорее всего, не было у тебя никого кроме жены, да и та от тебя сбежала. И вот тут я совсем ничего не понимаю: зачем мне, современной, деловой и эмансипированной женщине, нужен такой урод, как ты?!..»
Василиса едва не рассмеялась. Нет-нет, разумеется, слово «урод» прозвучало, так сказать, в ироничном значении, но все-таки оно удивило Василису точностью своего смысла. Молодая женщина даже немного поежилась, словно от холода.
Уже вслух она сказала:
— Сашенька, во времена инквизиции все именно так и начиналось. Сначала ты — простодушный инквизитор! — пытаешься оправдать и поцеловать свою невинную жертву. Но она бьет тебя за это по щеке и ты, после долгой борьбы со своей совестью, все-таки отправляешь ее на костер. Даже подлость может начинаться относительно честно и чисто. Ты понимаешь меня?
Судя по всему, Сашке не понравились рассуждения Василисы. Какое-то время он с силой тер шею и смотрел на дорогу.
— Ерунда все это, — наконец твердо сказал он. — Василиса Петровна, вы мне какой-то роман рассказываете?
— Ого! Теперь ты перешел на «вы»? Обиделся, да? Валяй, я пока согласна. (вообще-то, Василиса сказала «я на все согласнУтая», но автор этих строк счел такой вывихнутый глагол в реплике красавицы абсолютно неуместным) Кстати, сейчас довольно много таких романов про красавиц и инквизиторов. Хорошая тема, правда?
— Не очень. Надуманная она какая-то…
—А, по-моему, ты просто идеализируешь людей и в частности женщин. Но женщина имеет право стать и быть ведьмой. Ты не удивляйся, пожалуйста, но я почему-то думаю, что, например, на кражу кабеля тебя подтолкнула бывшая жена. Я понятия не имею, как она это сделала, но я точно знаю, что все-таки ей это как-то удалось. Подожди, подожди, не отвечай!.. Подумай лучше. (небольшая пауза) Ну, что, я права?..
Сашка молчал и снова внимательно рассматривал обочину.
— Что молчишь, Олешка?
— Я не буду ругать свою бывшую… — наконец, глухо сказал он. — И ту девушку из романа я тоже отпущу. Без поцелуя, конечно, потому что я про поцелуй только пошутил.
— Ты еще больший идеалист, чем я думала. Хочешь я прямо сейчас докажу тебе это?
Какое-то время Василиса слушала шум ветра за открытым окном, ждала ответ, но он снова не последовал. Некая призрачная свобода, которую недавно, казалось бы, обрел Сашка в общении с Василисой вдруг исчезла без следа. Может быть, молодой женщине было гораздо проще общаться со смущенным человеком, может быть, она хотела что-то выпытать у него, но тут удивляет другое — с каким тишайшим мастерством она все это сделала.
— Сашенька, там на заднем сиденье сумка, в ней желтая папка. В папке один листок сложен напополам. Пожалуйста, вытащи его и прочитай.
— А что там?
— Стихи. Ты знаешь, в каждом нашем российском аборигенском селе есть поэт. Короче говоря, кроме всего прочего сейчас я везу стихи юного верхнемакушкинца в местный журнал. Его редактор мечтает стать моей большой подругой.
Сашка перегнулся за сумкой, вытащил папку и развернул листок.
— Вслух читай.
Сашка кашлянул в кулак и стал читать:
Мы — русские восставшие из ада
Назло чертям и гендерным богам,
Мы — лезвие из бронебойной стали,
Гранит из пены и пыльца семян.
Мы — невозможное.
Мы в той войне проклятой,
Под Ржевом шли в атаку на Берлин,
Мы те, кто с непристойным матом,
За Пушкина вставали как один.
Мы — все!..
… И ничего.
Мы — одичалость,
Мы падая пробьем любое дно,
Но как бы смерть напрасно не старалась,
Мы — невозможное,
Мы — жизнь
И мы — добро.
Мы — не рабы,
Мы — не были рабами,
По каплям мы не научились течь,
Когда в сердцах надежда исчезала,
Сердца переставали мы беречь.
Наш брод — ночной,
Дорога — только в небо,
Наш крик всегда о смысле бытия
И только за немыслимым пределом
Мы понимаем собственное «я».
Мы — невозможное,
Мы — скифы
И мы — дети,
Мы мнем ковыль копытами коней,
Мы рушимся во мрак пучиной света
И восстаём из тьмы еще светлей…
Лицо Василисы слегка побледнело, а глаза сердито сверкали.
— Ну, и как тебе, Сашенька? — едва ли не сердито спросила она.
— Хорошие стихи… Я не понимаю, почему вы злитесь, Василиса Петровна.
— Василиса Петровна, говоришь?.. Ты меня все-таки достать хочешь, да? И, пожалуйста, не делай вид, что ты ничего не понимаешь! — Василиса вырвала листок из рук Сашки, скомкала его и рывком выбросила в волны ветра за открытым окном. — Так вот, Олешка, эти стихи написал пятнадцатилетний субтильный мальчик. Знаешь, бледненький такой и слабенький как котенок. Но, как ты только что увидел, он уже собрался идти в атаку на танки с «ножом из бронебойной стали». Сашенька, это же дикость, варварство, чушь несусветная!.. Что этот мальчик знает о войне? Чему его научила эта идиотская страна кроме желания умереть за Родину прожив на белом свете всего пять тысяч дней? Тебе не страшно?.. А мне, да. Так нельзя, Сашенька, пойми, нельзя!.. Человек жить должен, понимаешь? Жить!.. А лучше всего это делать в демократической стране, в которой торжествует закон. Человек должен ненавидеть войну. Если бы все люди действительно возненавидели войну, то ее никогда бы не было!..
Василиса наконец заглянула в глаза Сашки и вдруг замерла.
«Боже мой, — взмолилась она, — проклятый рисунок!.. Как же Олешка сейчас похож на того кровавого инквизитора!»
— На дорогу смотрите, Василиса Петровна, — подсказал Сашка.
— Спасибо, я хорошо вожу машину. Значит, ты считаешь, что я не права? Сашенька, а может быть, ты все-таки отправил бы на смерть ту придуманную мной девушку?
Голос Василисы трагически (но не без наигранности) дрогнул.
Сашка чуть заметно усмехнулся:
— О чем вы Василиса Петровна?
Василиса ничего не ответила и снова мельком взглянула на Сашку. В его глазах тлел тусклый, властный, стальной огонек. Усмешка бесследно исчезла, Сашка просто чуть улыбался и красивый излом твердых мужских губ (тут автор даже готов расхохотаться над капризами женской фантазии Василисы) был похож на загадочную улыбку Моны Лизы.
«Красив, как сам дьявол, хотя с первого раза это мало кто заметит, — растерянно подумала Василиса. — Я таю перед ним как свечка и все «Сашенька», «Олешенька»… Сидит тут как барин в чужой машине, хотя за душой гроша ломанного нет. Развалился еще!..»
— Я говорю о стихах, Сашенька. И попробуй доказать, что я не права. А еще я говорю о женщинах, которые имеют право стать ведьмами и ни один инквизиционный суд не может запретить им это. Я ненавижу инквизицию, понимаешь?.. Она зовет мальчиков на войну, а женщин — на кухню. И именно она оправдывает убийства…
— А когда я оправдывал средневековую инквизицию? — перебил Сашка.
Василиса замерла и вдруг поняла, что ей нечем возразить. Мелькнула мысль: «Я только что танцевала тут перед ним как курица на горячей сковородке… Что за нелепость?!»
Сашка отвернулся словно пытался рассмотреть уже не начало набегающей обочины, а ее дальний, уже проскочивший за багажник машины конец.
«Наверное, улыбается сейчас, — подумала Василиса, рассматривая Сашкин затылок. Острая боль, обида на спокойствие Сашки и светлейшая, не менее острая нежность к нему были готовы разорвать женское сердечко пополам. — Вот ведь сволочь, а? И откуда только такая подлая Олешка взялась?!..»
Василисе вдруг сильно захотелось, чтобы Сашка стал грубо приставать к ней и тогда она — уже чуть ли не крича от счастья! — ударила бы его по лицу.
«Хватит! — тут же оборвала себя Василиса. — Ты что, совсем с ума сошла?!..»
Она с видимым безразличием сказала:
— Саш, я просто так говорю… Ну, в смысле, вообще… Кстати, ты не уснул еще?
Сашка сел прямо, уставился на дорогу и потер ладонями лицо.
— Ладно, я все понимаю, Василиса Петровна...
— Да ничего ты не понимаешь! — снова выпалила Василиса. — Кстати, если ты будешь называть меня как старуху Василисой Петровной, я выгоню тебя из машины, и ты пойдешь в «Сытые боровички» пешком.
— Хорошо. Только, пожалуйста, перестань злиться. Кстати, за каким чертом тебя вдруг потянуло поговорить о войне и инквизиции?
— Наверное, я сильно тебя испугалась.
— Что-что?!.. — изумился Сашка.
Василиса засмеялась:
— Шучу, Олешка. Если я сейчас и испугалась, то только себя саму. А вот ты — непробиваем. Ты молча смотришь на дорогу и отделываешься короткими фразами. Ты пытаешься сохранить авторитет?
— Да какой там к черту авторитет!.. — с досадой отмахнулся Сашка.
Стальной блеск в его глазах исчез и в них снова появилась то ли растерянность, то ли чувство вины.
«Какой кошмар! — подумала Василиса. — Этому просто нет названия!.. Например, я могу легко раздавить в ладони спичечную коробку, но как мне справиться со стальной пулей, которая лежит в этой коробке?!..»
В голове молодой женщины промелькнула уж совсем странная мысль о некоем незанятом пространстве в воображаемом спичечном коробке с пулей, то есть пока не занятом, но за границу которого не стоит переходить. Мысль была действительно бредовой, даже пугающей, но прежде чем оборвать ее, Василиса все-таки успела подумать о том, что если коробок смять, то он невольно обретет форму смертоносной пули. Короче говоря, если учесть, что Василисе так и не удалось справиться с затянувшимся приступом нежности по отношению к Сашке, то совсем не трудно себе представить, какой ералаш возник в голове страдающей хозяйки «Сытых боровичков» уже давно привыкшей к беспрекословному подчинению.
«Молчи, молчи, молчи!.. — простонала про себя Василиса. — Он молчит, и ты молчи. Да-да, сейчас мне до боли обидно, что я знаю все то, что не успела рассказать Сашке его мама. Но ведь это же несправедливо, в конце-то концов!.. И в первую очередь несправедливо именно в отношении меня. Зачем мне все это?!.. А Сашка ничего не знает и не понимает, ну, ни-чер-та!.. Рассказать ему все сейчас, что ли?»
Молодая женщина со страхом посмотрела на небо, усеянное невесомыми, светлыми облаками и смотрела на него так, словно ждала, что вот-вот там, за легонькой, голубоватой кисеей вдруг случится новый Большой Космический Взрыв.
«Нет, не смогу, — в конце концов решила Василиса. — Не смогу, даже если какая-нибудь сумасшедшая инквизиция вдруг приговорит меня к сожжению на костре. Почему все так — не знаю, но знаю точно, что не смогу…»
На центрально алле Ганса и Мишку остановил Иван Ухин.
— Клад идете искать, да? — снисходительно улыбнулся неформальный староста.
— Какой клад?!.. — деланно возмутился Мишка. — С чего вы взяли?
— Вид у вас уж больно загадочный, — пояснил Иван. — После того, как дочка Витьки сумку с деньгами нашла у нас сейчас полдеревни с лопатами бегает. Вы, значит, тоже?..
Мишка протянул Ивану открытые ладони:
— И где вы видите лопату?
Иван ничего не ответил и какое-то время внимательно изучал оттопыренный карман Мишкиного трико. Мишка вдруг почувствовал, что у него страшно зачесалось бедро под пытливым взглядом старосты.
— А вы тоже клад искать остались?
— Не-е-е!.. — Иван перевел взгляд на Ганса. — Я тут по делам. Час назад на пляже двое каких-то оборванцев женщину обворовали. Люди видели, что они куда-то сюда побежали. Теперь их ищут.
— Милиция ищет?
— Не-е-е!.. Зачем нам милиция? Если бы мы на милицию надеялись, у нас такие нехорошие вещи каждый год случались. А так — ничего… Слава богу, в общем, — Иван загадочно улыбнулся. — Своими силами обходимся.
Старосту окликнул какой-то полный мужчина. Он отошел в сторону, но побледневший как полотно Мишка вдруг заметил, как за его спиной — словно ниоткуда! — появилась пара рослых парней. Они неторопливо закурили и уставились на Мишку.
— Ганс!.. — тихо прошипел Мишка. — Ганс, у меня же пять тысяч евро в кармане.
— Вот-вот, и за каким чертом ты их взял?
— Я же не знал.
В голове перепуганного Мишки вдруг возникла страшная картина: их с Гансом топят в реке, а те двое парней, которые сейчас стоят за их спинами, сидят в лодке и нещадно лупят веслами по воде. Мишка вдруг почувствовал удушающий запах речной воды в носу, а солнце словно скрылось за пленкой светлой воды.
— Ганс!..
— Стой тихо, болван! — шепотом отозвался Ганс. — Мы же не были на пляже.
— Кто нам поверит после того идиотского кабеля, который мы хотели украсть?!
Мишка уже не думал о своей политической карьере, он вообще ни о чем не думал, и ему страшно хотелось дать стрекоча. (Автор выбрал это старинное определение заячьего аллюра не только из-за любви к русскому языку, но еще и потому, что именно оно наиболее точно описывает душевное состояние нашего героя) Нога Мишки в районе кармана, набитого деньгами, перестала чесаться и стала мелко подрагивать.
— Только попробуй! — уже чуть ли не по-змеиному прошипел Ганс. — Я тебя первый поймаю и скажу, что ты на пляже был.
После таких страшных слов Мишке захотелось убежать и от Ганса.
— Спасибо, что успокоил, фашист несчастный.
— А где ты видел счастливого фашиста, кретин?.. — Ганс шагнул к Мишке, вроде бы в шутку обнял его за толстую талию и потянулся губами к розовому уху. — Стой!.. Ладно, я погорячился, и я не буду тебя ловить, — горячо зашептал Ганс. — Просто попытайся взять себя в руки.
— В данный момент у меня паническая атака.
— У меня тоже, — Ганс слегка укусил Мишку за ухо. — Ну, так легче?..
Наблюдая за поведением «пленников» всевластной Василисы Петровны парни за спинами коротко хохотнули.
Мишка покраснел и попятился:
— Отойди от меня, дурак!..
Гансу стало немного грустно: раньше подобное поведение мужчин, примерно то, которое он только что продемонстрировал, не вызывало у простодушных жителей России никаких новомодных ассоциаций. Например, ты мог идти по улице с другом, в шутливом разговоре взять его под руку, и никто не оглядывался на тебя с негодующим, жалостливым или понимающим выражением лица.
«Если мир меняется, то это еще не значит, что он становится лучше, — подумал Ганс. — Свободы, как и воздуха, не становится больше и, если кто-то ее нашел, значит кто-то эту свободу потерял».
— Поймали!.. — раздался чей-то радостный крик в дальнем конце аллеи. — Ведут!..
Народ вокруг Ганса и Мишки замер. Иван Ухин прервал свой диалог с толстяком-отдыхающим и выйдя на центр широкой дорожки, скрестил на груди руки. Появилась толпа в центре которой шли два понурившихся типа явно не разделяющих радости окруживших их людей. Процессию возглавлял сын Ивана Ухина Петр.
Он помахал отцу рукой и еще из далека крикнул:
— Бать, куда их?.. К Василисе?
— Нету ее, в город уехала, — отозвался Иван. — К «аквариуму» ведите.
Когда задержанных проводили мимо, Мишка заметил откровенно тоскливое выражение на лице низкорослого и полного человека и — вопреки нахлынувшей на него радости — все-таки пожалел его.
— Ну, счастливо вам, — махнул рукой Гансу и Мишке Иван. — Отдыхайте, в общем.
Примерно через пару минут, когда друзья свернули с аллеи и направились в самую отдаленную часть «Боровичков», Мишка принялся ругать Ивана Ухина.
— Сволочь, гад!.. Ганс, ты понимаешь, почему он нас остановил? Посчитал, что мы — воры. Как он только мог такое подумать?!
Ганс оглядывался по сторонам и искал хоть какую-нибудь примету знакомую ему по ночному забегу.
— Ганс, ты слышишь меня?
— Слышу.
— Тогда почему молчишь? Иван Ухин сволочь или нет?
Ганс остановился возле небольшой елки и принялся задумчиво рассматривать ее. Очевидно, желая проверить какую-то свою догадку, он несколько раз подпрыгнул и только удостоверившись, что ему вряд ли удалось бы перепрыгнуть через елку, наконец, взглянул на Мишку.
— Что ты пристал к мирному селянину, философ?
— А как он мог такое подумать о нас?!
— А не ты ли совсем недавно признался мне, что собирался спереть кабель?
— Это — другое. И вообще, я за тобой и Сашкой увязался только потому что мне вас жалко стало. А твой Ваня — хам. Для таких типов самое главное — это сила и наглость. Я знаю, я все видел!..
— Что ты видел, писатель? Дрожащий от злости кончик своей авторучки и пьяного бывшего прапорщика, которому не смог набить морду?
— Ты!.. Ты!.. — Мишка буквально задохнулся от возмущения. — Значит, ты тоже такой, как Иван или этот дебил и пьяница Витька?!
— Я — разный, — спокойно возразил Ганс. — Но каким бы разным я не был, я, в отличии от тебя, люблю то, что меня создало.
Мишка попытался взять себя в руки и ехидно спросил:
— А Иван и Витька твои родители, что ли?
— Конечно, нет. Но они — люди. А человек — любой человек — не лишен творческого начала. Поэтому людям свойственно не только рожать детей, но и изменять друг друга пусть даже нехотя или случайно. Понял мою мысль?
— Понял. Только врешь ты все!..
— Разумеется, нет. Кстати, Мишка, если ты будешь так злиться, ты никогда не напишешь хорошую книжку, — Ганс широко улыбнулся и хитро подмигнул. — Создает только любовь, понял?
— Перестань говорить дурацкими трафаретами!.. — перешел на крик Мишка. — В гробу я эту вашу вселенскую любовь видел. Ей только шизофреники и сексуальные маньяки болеют!..
— Иногда принудительное продолжение логики мысли является всего лишь попыткой ее спекулятивного опровержения, — глубокомысленно изрек Ганс. Его взгляд замер на голубом домике за высоким кустарником и стал серьезным.
— Может быть, там?.. — спросил он, но спросил, скорее всего не Мишку, а самого себя.
Словно забыв о Мишке, он зашагал вперед. Мишка поплелся следом и уже через минуту пожалел о том, что высказал кощунственную мысль о любви в гробу. Но суть новых Мишкиных страданий была глубже. Дело в том, что это именно он, а не Ганс или Сашка, пользовались упомянутым «трафаретом» о созидающей роли любви. И даже более того, Мишка втискивал этот «трафарет» чуть ли не на каждую пятую страницу текста своей книги после очередного, более-менее значащего политического обличения.
«Вот ведь поймал меня, хитрый немец!..» — переживал Мишка.
Но приближающаяся усталость и хроническое неумение долго переживать злость подсказали ему другую мысль: а может быть, Ганс читал его рукопись?.. Мишка остыл окончательно и принялся думать о том, как поумнее расспросить Ганса, чтобы узнать какое впечатление произвела на него будущая книга. В том, что его друг обязательно похвалит его Мишка не сомневался.
… Василиса упрямо молчала и Сашка, чтобы хоть как-то развеселить нахмурившуюся молодую и красивую женщину, рассказал ей веселую историю о том, как его бригада монтировала шикарную лестницу в коттедже «нового русского». Разумеется, Сашка не обладал навыками профессионального рассказчика и стиль его повествования можно было назвать скорее «ловким», чем «умелым», но именно это больше всего и забавляло Василису. Сашка умел ввернуть нестандартное словцо и умел обыграть очередную забавную сценку так, что это просто не могло не вызвать ответной улыбки. Какой бы серьезной не пыталась казаться Василиса ей приходилось хмуриться снова и снова. Возможно, она хотела, чтобы Сашка расспросил ее о причинах ее настроения, но Сашка упрямо обходил такую возможность, он словно обыгрывал ее как какую-нибудь сценку из своего рассказа и, едва касаясь тайного смысла, похожего на желание Василисы, тут же уходил в сторону. Например, жена «нового русского» в рассказе Сашке — холодная и гордая женщина — так не разу и не упала, в отличие от мужа и его пьяных дружков, с недостроенной лестницы. Василиса едва ли не болезным любопытством выискивала сходство между собой и придуманной Сашкой гордячкой, но тот — ах, ловкач! — сумел даже немного польстить демократически настроенной хозяйке «Сытых боровичков». К несчастью для Василисы ее «пленник» умел находить чуть ли не по-французски изысканные комплименты, хотя, как уже известно, он так и не удосужился посетить Париж. В конце концов, Василиса даже стала немного нервничать, а в ее взглядах, которые она иногда бросала на Сашку, удивление постепенно сменялось… м-м-м… нет, не раздражением или недовольством, а, скорее досадой, что ли? Василиса привыкла держать под контролем любую ситуацию, а тут вдруг почувствовала бессилие перед откровенным, чуть ли не мальчишески и веселым простодушием.
В городе Василиса остановила машину на тихой улочке возле трехэтажного здания стародворянского образца.
— Желтую папку мне подай, — резко сказала Василиса и тут же удивилась собственной грубости. — И подожди меня тут минут пятнадцать.
Сашка послушно подал папку и отвернулся, изучая вереницу старых тополей за окном.
Василиса обозвала себя дурой за глупую несдержанность и уже гораздо мягче сказала:
— Саша, мне стихи в редакцию журнала нужно отдать… Я обещала.
Сашка промолчал, и Василиса вдруг поняла, что он не ответил не потому что обиделся, а потому что в очередной раз (да в который уже, черт бы побрал этого Сашку?!) не нашел нужного ответа. Василиса немного подумала, вытащила из желтой папка чистый лист бумаги и принялась что-то писать на нем.
Когда пауза слишком затянулась, она сказала:
— Все помню, а четыре строчки про ночной брод все-таки забыла. Ну, это те стихи, которые я выбросила. Ты их помнишь?
Сашка покосился на Василису.
— Ты же их выбросила.
— Как выбросила, так и восстановлю. Давай, Олешка, давай!.. —Василиса улыбнулась. — Я же знаю, что ты их не забыл, потому что они тебе понравились.
— Сейчас… — Сашка поднял глаза и принялся разглядывать уже не подножия деревьев, а их верхушки на фоне веселенького, голубого неба:
… Наш брод — ночной,
Дорога — только в небо,
Наш крик всегда о смысле бытия
И только за немыслимым пределом
Мы открываем собственное «я»…
Кивая головой в такт строкам Василиса быстро записала их и сказала:
— Да, хорошо!.. Красиво. Вот только ты заменил «понимаем» на «открываем». Зачем ты это сделал, Олешка?
— Наверное, я просто ошибся…
— О-о-о, не-е-ет!.. — протянула Василиса. — Тут ошибка исключена, ведь тебе и в самом деле понравились эти строчки. Сашенька, а как часто тебя… ну… не знаю… как часто тебя тянет на подобные «исправления»?
— Никогда! — чуть повысил голос Сашка.
— Не обманывай меня, пожалуйста. Впрочем, ладно, я задам тебе вопрос чуть иначе: когда ты ошибался так же, как ошибся с четверостишием этого мальчика сейчас? Прошу тебя, подумай!..
— Ну, я не знаю… — неуверенно начал Сашка. — Извини, конечно, а это имеет какое-то значение?
— Для меня — да. Ну, вспоминай!..
Сашкин взгляд вернулся к верхушкам деревьев.
— У Твардовского есть стихотворение «Мы убиты под Ржевом»…
— «Я убит подо Ржевом», — быстро поправила Василиса.
Взгляд Сашки стал удивленным, но он тут же спохватился:
— Да-да!.. Я просто не подумал, что…
— Что ты исправил у Твардовского? — перебила Василиса. Она перестала улыбаться, ее взгляд замер, а на лбу появилась еще не виданная Сашкой легкая морщинка. Кстати говоря, она очень шла молодой женщине, потому что заметно оживляла взгляд ее умных и властных глаз. — Сашенька, не тяни, пожалуйста.
— Я ничего не исправлял! — снова чуть повысил голос Сашка. — Я не знаю… Просто я, скажем так, несколько своеобразно услышал эти стихи… А потом даже удивился, когда… Ну, в общем, когда понял, как они звучат по-настоящему.
— А как именно ты услышал?
— В этом стихотворении есть строчки:
… Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе…
Сашка прервался, потер щеку ладонью и вопросительно посмотрел на Василису:
— Может быть, и в самом деле не стоит говорить об этом?.. Я как-то нелепо сейчас себя чувствую. Точнее, глупо.
— Нет уж!.. Продолжай. Ну?..
— В общем, я услышал вместо «корни» «кони». «Там, где кони слепые ищут корма во тьме…» — взгляд Сашки заметно ожил. — Понимаешь, те, кто погибли на той войне родились еще в начале века, в его первой четверти. Тогда мальчишки еще водили коней в ночное… Ну, ты читала?
Василиса кивнула и Сашка продолжил:
— … Коней стреноживали, и они паслись в темноте. Кони были словно слепые, наверное… Потом… — Сашка с трудом подбирал слова, словно читал едва видимый текст. — Потом — «ваши машины воздух рвут на шоссе» — и это уже наше время… Суть именно в этом временном промежутке от детства тех, кто погиб до сегодняшнего дня. Но время, как бы оно не удлинялось, — бессмертно, а значит и…
— Твардовский не растягивал время, — оборвала Василиса. —Твардовский написал эти стихи еще в 1946 году. Я очень хорошо знаю «Я убит подо Ржевом», потому что отец заставил меня выучить эти стихи еще в третьем классе, и я пять лет читала их на 9-е мая со школьной сцены. Но ты знаешь, я очень ненавижу войну и вот тут… — Василиса слегка постучала пальцем по желтой папке на коленях, в которую она только что вложила исписанный листок. — … Вот тут я не стала восстанавливать то, что связано с войной и бронебойными ножиками, — уже не думая ни о чем Василиса вдруг выпалила: — Тебе не бывает стыдно перед авторами, Саша?.. Вижу, что бывает. А значит, я победила тебя сейчас, понимаешь?!.. Победила!
Она вышла из машины и громко хлопнула дверцей.
«Я — идиот! — с досадой подумал Сашка. — Я самый последний, самый жалкий идиот!.. Зачем я стал рассуждать вслух о стихах, в которых ничего не понимаю?»
Через десяток шагов Василиса оглянулась и подняла над головой желтую папку.
— Олешка, обязательно подожди меня!.. Слышишь?
«Я — идиотка! — тут же с не меньшей, а возможно даже большей, чем у Сашки досадой подумала она. — Как он мне ответит сидя в машине? И, кстати, кого ты там победила? Олешку, да?.. Дура-дура-дура!.. Да он же как Кощей Бессмертный! Ведь Саша и в самом деле никого не исправлял… Он действительно просто так услышал. И суть тут в том, что в стихах мальчика именно «открываем» объясняет почему брод — ночной, а в стихотворении Твардовского Сашка просто пытался доказать бессмертие погибших на войне…»
Василиса постаралась придать своей походке как можно более раскрепощенный (а возможно даже сексуальный) стиль и направилась к большим, цвета сморщенного дуба, дверям ближайшего здания…
… Ганс недоумевал. Он кривил тонкие губы, чесал затылок и то и дело оглядывался по сторонам.
— Ничего не понимаю! Мишка, я точно помню, что… в общем, там был домик под двадцать восьмым номером. Сейчас мы нашли двадцать шестой и тридцатый, а где двадцать восьмой?
— Ты меня об этом уже второй раз спрашиваешь, — Мишка уже начинал сердиться на непутевого друга. Впрочем, если бы он узнал, что Ганс к тому же плохо запомнил направление, в котором он удирал от вышеназванного домика, это расстроило бы его окончательно. — Третий час по кустам шарим. Что ты еще запомнил кроме домика и лохматого мужика?
— Темно было… Как я понимаю, очень трудно найти не только черную кошку в темной комнате, но и то место, по которому ты метался ночью, если ты ищешь это место уже днем. Помню там ложок был… Вот такой, — Ганс провел ребром ладони чуть выше пояса. — Не широкий… Метров пять. А еще прошлогодней листвы было много…
Но, к сожалению, та недавно огороженная и начинающая застраиваться часть территории «Сытых боровичков», которую исследовали кладоискатели, была еще недостаточно облагорожена и листы было много везде.
— А центральная аллея, хотя бы примерно, где была?
Ганс наморщил лоб. Он силился и никак не мог припомнить, когда именно он пересекал аллею: до визита в домик номер двадцать восемь или после.
— Предлагаю назвать нашу операцию по поиску клада «Ночь, туман и кабан», — съязвил Мишка.
— Нет, Эразм там в самом начале был, — не согласился Ганс.
— В начале чего?
Ганс понял, что объяснять все нюансы своего ночного забега бесполезно и безнадежно махнул рукой.
— Давай лучше маленькие ямки… то есть ложки искать, — предложил он.
— Зачем их искать, если их тут чертова прорва? — возмутился Мишка. — А ближе к реке так там вообще ровной земли нет.
Ганс молча пошел вперед. Примерно через пять минут мучительных размышлений он пришел к выводу, что, скорее всего, ночью все-таки он бежал не в сторону реки, а в сторону центра санатория. Он резко развернулся и пошел назад.
— Я тебе сейчас в спину плюну, следопыт! — прошипел сзади Мишка. — Хотя бы иди не так быстро.
Мишка уже сильно устал и подумывал о том, как бы усадить Ганса где-нибудь на лавочке и заняться теоретическими исследованиями его ночного забега. Классический ум Мишки плохо переносил простые физические нагрузки. Но двужильный и стремительный Ганс упрямо шел вперед… то есть назад… хотя нет, снова вперед. Гансу было немножко стыдно перед Мишкой за свою трусливую забывчивость, но если бы Мишка знал, что в данный момент он терпит физические мучения именно из-за стыда своего друга, то он легко — даже с радостью! — простил бы его.
— Саша, ты как относишься к шопингу?
— Никогда не думал об этом. А что?..
— Ничего. Сейчас мы все выясним. Если тебе что-то не понравится — терпи и не пытайся сбежать.
Сначала Василиса хотела остановить машину неподалеку от большого, похожего на гигантский, стеклянный куб здания, но свободных мест на правой части дороги не оказалось и им пришлось выруливать на автостоянку.
— Не люблю в выходные в город приезжать, — поморщилась Василиса.
Возле дверей магазина их ждала стройная, ярко рыжая женщина в светлом деловом костюме.
— Васи-и-ичка, рыбка моя! — радостно простонала рыжая. Она обвила руками шею Василисы и коснулась губами ее щеки. — Как я соскучилась!..
Василиса улыбнулась в ответ. Она не сделала попытки ответить на поцелуй и оглянулась на Сашку:
— Познакомься, это Саша. Мой очень хороший и очень добрый знакомый.
— Натали, — немного жеманно представилась рыжая и тут же потеряла к Сашке всякий интерес. — Васичка, пойдем кофейку хлебнем? Я после твоего звонка у Веры бутылку французского коньяка украла. Представляешь?.. Замшелый французский коньяк становится у нас дефицитом.
«Как же она на лисичку похожа!..» — подумал Сашка, рассматривая Натали.
Сашка был прав. Например, к деловому костюму Натали едва ли не идеально подошло бы лисье манто, но даже если воображаемый шутник не удовлетворился своими творческими изысками и прицепили сзади, скажем, пушистый лисий хвост, то шутка получилась бы корректной и похожей скорее на добродушный шарж, а не на холодную карикатуру.
Они вошли в супермаркет.
— Подожди!.. — остановила болтовню рыжеволосой Натали Василиса. — Саше нужно посетить отдел мужской одежды и белья. Мне как-то не удобно сопровождать его туда… — взгляд Василисы на подругу стал вопросительным. — Ну, ты понимаешь?
— Да-да, — быстро догадалась Натали. Она подняла руку громко позвала: — Элеонора!.. Солнышко, иди сюда!
К ним медленно подошла высокая девушка с бледным лицом и разуверившимися во всем сущем глазами фанатички-революционерки.
— Элеонора, помоги, пожалуйста, молодому человеку, — Натали кивнула в сторону ближайшего отдела. — А мы пошли пить кофе.
Сашка поймал взгляд Элеоноры, попытался вежливо улыбнуться ей, но натолкнувшись взглядом на ответную ледяную улыбку опустил глаза.
«Лучше бы меня рыжая проводила», — с тоскливой ноткой подумал он.
Натали потащила Василису к лифту.
— Ты не забыла?.. Мой кабинет на верхнем этаже, — продолжала болтать она. — Живу как фараонша на вершине пищевой цепочки, то есть пирамиды. «И скучно и грустно, и некому руку подать…» — Натали хихикнула. — Поэтому приходится принимать кредитные карточки.
— Наташ, а как тебе Саша? — спросила Василиса.
— Хороший мужик, — почти не думая, ответила Натали. — Но именно мужик, понимаешь?.. За таких только замуж выходить, детишек рожать и спать в обнимку на теплой печке. Я уверена, что у таких типов всегда возникают проблемы с женщинами…
— Какие проблемы? — веселый тот подруги вдруг перестал нравиться Василисе.
— Ты лучше спроси не какие проблемы, а с какими женщинами они возникают. С такими как я… Поняла, да? Ой, да не морщись ты! Не нравится — не обращай внимания на то, что я тут щебечу.
В кабинете Натали было уютно, прохладно, а плотно завешанные окна создавали в приятный вечерний полумрак, хотя время только приближалось к одиннадцати утра. Милая девушка в белом переднике принесла кофе. Бутылка пузатая коньяка уже стояла на столе.
— Да-да, если твоего Сашку хорошенько отмыть, приодеть, дать отдохнуть, а потом пристроить к какой-нибудь солидной фирме, то получится шикарный жених, — продолжила Натали. — Мечта деревенских дур, одним словом. Но с таким правильным — всегда скучно. В этом-то вся его беда, Василисушка…
— А тебе какой жених нужен?
— Как это какой? — Натали передернула плечами, и ее улыбка стала озорной. — Классический мерзавец, конечно.
— Что бы пил, бил и жил за твой счет?
— Ну, допустим, меня еще никто ни разу в жизни не ударил. А если кто-нибудь вздумает поднять свою грязную лапищу, я через пару часов с удовольствием посмотрю на его видоизмененную рожу. Что касается пьянок, то… а, пусть!.. Переживать вдвоем эту проблему даже забавно. Кстати, ты почему к коньяку не притрагиваешься?
— Я за рулем.
— А этот твой… — Натали кивнула в сторону окна. — Ну, разве он не умеет водить машину?
Василиса ничего не ответила. Прошла минута… Обе молодые женщины молчали. Натали пила кофе, а Василиса рассматривала чашку и чуть помешивала ложкой темную жидкость. Когда Натали надоело изучать нахмурившееся лицо подруги, она чуть подняла в верх руки и сказала:
— Ладно, сдаюсь!.. Извини меня. Ты же знаешь, что если застать меня врасплох, то я начинаю совершать самые идиотские поступки.
— Я позвонила тебе три часа назад.
— Ну и что?.. Я все равно тебе позавидовала.
— Тебя трудно понять, Натали.
— Трудно потому, что дело в тебе, а не в твоем Сашке. Ведь ты — счастливая дура, а я уже никогда такой не буду, — Натали припала губами к чашке и сделала крупный глоток. Ее лицо вдруг стало уставшим и (наверное, в этом было виновато плохое освещение) слегка постаревшим. — Нет, разумеется, я, как ли «Леди Макбет» Лескова еще смогу броситься ради какого-нибудь типа в омут, но все-таки это будет уже концом трагедии, а не началом счастливой мелодрамы.
— Завидовать — грех, Натали.
— Но без греха-то скучно жить!.. — лицо Натали ожило, а в глазах снова появились веселые искры. — Слушай, давай над твоим Сашкой немного пошутим?
— Зачем?
— Да без злости, без злости!.. — взмахнула руками Натали. — Зачем обижать такого простодушного человека? Слушай сюда…
Натали перешла на заговорщицкий шепот, хотя вокруг никого не было…
… Они спустились вниз примерно через полчаса. Василиса держала в руках большой сверток. Сашка уже купил все, что счел нужным. Первое, на что обратила внимание Василиса, был больной, растерянный и бледный вид Сашки. Элеонора стояла в трех шагах, возле кассы, терла пилочкой маникюр и чему-то загадочно усмехалась.
— Что случилось? — коротко спросила Василиса.
Сашка пожал плечами:
— Ничего.
— Тебя обидел кто-нибудь?
— Я что, пацан, чтобы меня обижать?! — удивился Сашка.
— Тогда почему ты… — Василиса прервала фразу и посмотрела на Элеонору, а потом на Натали. — Все-таки что произошло?
Натали забеспокоилась, подошла к Элеоноре и что-то тихо спросила у нее. Девушка ответила и на ее лице тоже появилось удивленная гримаса.
Сашка молчал, и Василиса задала следующий вопрос:
— Ты поссорился с ней?
— С кем, с ней?..
— С ней… С продавщицей.
— А почему я должен с ней ссорится?
— Тогда почему ты бледный как мел и глаза у тебя как у больного барана? О чем вы говорили?
— Ни о чем… То есть только о вещах. Ну, какие я купить хотел. Трико там, майки…
— Она нахамила тебе?
— Нет! Что за ерунду ты несешь? Нормальная девушка, даже симпатичная…
Василиса усмехнулась и взяла двумя пальцами складку на Сашкиной майке.
— Пойдем, немного отойдем.
Василиса буквально оттеснила Сашку в угол возле входа. Целую минуту она молчала и тревожно вглядывалась в лицо Сашки. Натали отпустила Элеонору, а сама осталась стоять у кассы.
— Ну, тебе лучше? — наконец спросила Василиса.
Сашка проводил взглядом удаляющуюся фигуру Элеоноры и кивнул:
— Да… Правда, мне и не особо плохо было, а так... Сам не знаю. Голова вроде бы немного закружилась.
— Ах, дурачок!.. — вдруг облегченно засмеялась Василиса, не отрывая внимательного взгляда от лица Сашки. — Тебе, видно, не только целоваться нельзя, но еще не разрешается общаться с девицами, которые тебя целовать никогда не согласятся.
— Что-что?.. — не понял Сашка.
— Ничего. Элеонора — самая обычная лесбиянка. Натали ее специально в отделе мужского белья держит. Она умеет хорошо пресекать мужские шутки на скользкие темы. А теперь выдохни и перестань волноваться — она уже ушла.
— Да при чем тут все это?!.. — возмутился Сашка. — При чем тут она… то есть Элеонора, если мы только о тряпках с ней говорили?
— Тебе, дорогой (Василиса коротко хохотнула) видно и этого хватило. Ты же Олешка, что с тебя взять?..
— Да никакая я… — начал было Сашка.
— Тихо, тихо!.. — Василиса погладила ладошкой по груди Сашки. — Все уже закончилось, и ты даже порозовел, как молодой поросеночек (снова короткий смешок). А теперь, Сашенька, у меня будет к тебе небольшая просьба… — Василиса чуть приподняла сверток, который держала в левой руке: — Тут костюм для тебя. Переоденься, пожалуйста.
Сашка увидел частичку ослепительно белого воротника, торчащего из свертка (очевидно, его разворачивали не один раз) и отрицательно мотнул головой:
— Не буду! Я что, пижон, что ли?
— А ради меня?
— Все равно не буду!
Лицо Василисы стало серьезным.
— Будешь! — твердо сказала она. — Я уже говорила, что мне надоели оборванцы на территории солидного учреждения. Когда захочешь сбежать из «Боровичков» — можешь сдать этот костюм вместе с простынями и подушками.
Но Сашка сдался только после того, как Василиса слегка прикоснулась губами к его щеке, ее голос явно смягчился и она (уже шепотом) пообещала вечером научить его играть в какую-то таинственную игру «чмоки-чмоки», которую только что придумала исключительно ради него.
Когда Сашка переоделся в примерочной, его проводили в крохотную парикмахерскую в другом конце магазина. По заверениям Натали им «страшно повезло, потому что Вера была свободна». Верой оказалась толстая дама, она стояла у окна и была занята таким же толстым, как она, бутербродом.
Внимательно осмотрев Сашку со всех сторон, дама благосклонно кивнула и снисходительно сказала:
— В общем-то, отличный экземпляр. И степень потасканности не такая уж большая. Как много пьете, молодой человек?
Если бы не Василиса и Натали, Сашка наверняка ответил бы грубостью на бестактный вопрос. Но он сдержался и молча сел в указанное кресло. После стрижки Вера, не смотря на протесты Сашка, намазала его лицо каким-то густым, слегка коричневатым кремом.
— Не волнуйтесь, пожалуйста, это мужской крем, а не женский, — успокоила Вера клиента. — Ваша кожа не станет нежной, как у девушки и бледной, как у англичанки викторианской эпохи. А теперь закройте глазки, молодой человек и немного отдохните…
Лицо Сашки прикрыли полотенцем. Он почувствовал приятную теплоту на коже и немного успокоился.
— А что это за крем? — все-таки спросила Василиса.
— Примерно на треть он состоит из каменного масла и сока опунции, — ответила Вера. — Названия остальных ингредиентов вам ничего не скажут. Кстати говоря, последнюю треть я не знаю сама.
— Олеся Викторовна доставила новую партию? — тихо спросила Натали.
— Трудно назвать новым то, что создается и испытывается в течении семи-десяти лет.
«А на ком испытывается-то?..» — подумал Сашка. К его удивлению, Василиса повторила его вопрос вслух.
— Мали ли на свете бедных аборигенов? — нехотя ответила Вера. — Кстати, они неплохо знают, что за артефакты вокруг них находят любопытные ученые. Так что, сами понимаете, винить кого-то за ошибки не приходится и теперь крем совершенно безопасен.
Теплота на коже перестала казаться Сашке приятной, а в уголках глаз он почувствовал неприятное, словно от попавшего мыла, жжение — нанося крем Вера осторожно прикасалась парфюмерной кисточкой к векам.
— Хватит! — Сашка снял с лица полотенце и резко встал.
Василиса и Натали протестующе подняли было руки, но тут же застыли, уставившись на Сашку.
— Ну, как?!.. — победно усмехнувшись, спросила Вера.
Василиса засмеялась и трижды хлопнула в ладоши. Натали сделала перед Сашкой реверанс и жеманно сказала:
— Шампанское и рябчики уже доставлены на вашу яхту, сэр.
Сашка покосился на себя в зеркало… На его помолодевшем лице не было ни малейшего следа крема. Но главное, он вдруг стал похож на довольного жизнью миллиардера — черты лица чуть заострились, словно обрели мужественную и почти пиратскую законченность, а линия рта вдруг стала твердой, капризной и властной.
«Какой кошмар!..», — с ужасом подумал Сашка.
Он поднял было полотенце, чтобы стереть как рисунок непривычное и неприятное выражение лица, но его тут же — с негодованием! — остановили все три женщины.
— Саша, вы хотите совершить убийство! — со смехом воскликнула Натали.
— Сашенька, ради меня!.. — умоляюще попросила Василиса. — Ладно, приедем в «Боровички», там умоешься. А пока потерпи.
— Вот и твори настоящее искусство ради людей, — огорчилась Вера. — У меня еще ни разу в жизни такие красивые мужчины не получались.
Когда Сашка немного успокоился (а очередное волнение помогло ему напрочь забыть неприятные минуты, проведенные в обществе с Элеонорой), его повели к выходу. Василиса взяла его под руку справа, Натали — слева, а сзади шла раскрасневшаяся от творческого волнения Вера. Толстая парикмахерша сильно ревновала свое «настоящее произведение искусства» и всячески старалась продлить ему только что обретенную жизнь.
— Ты все-таки будь поосторожнее с ним, — шепнула на прощание подруге Натали. — Твой Сашенька совсем не так прост, как может показаться на первый взгляд.
— Ты умнеешь прямо на глазах, — так же тихо ответила Василиса. — Он по-настоящему красив, правда?
— Дело не в красоте. Красивых мужиков много, даже среди беспородной дворни. Суть в том, что после нашей «шуточки» с костюмом и Верой, твой Сашка стал похож на мерзавца. На классического мерзавца, понимаешь?.. А я-то знаю, как они опасны!
Василиса счастливо улыбнулась, повертела своим пальцем возле виска Натали («Скажешь тоже!..») и, чмокнув ее в щеку, пошла догонять Сашку. До автостоянки им нужно было пройти метров сто, и Василиса с какой-то восхищенной радостью видела, что на них оглядываются прохожие.
— Сашенька, солнышко мое, ну, не спеши так, пожалуйста! — попросила она. — Дай людям полюбоваться твоим костюмом.
Уже возле автостоянки им попалась седая как лунь и согнутая в три погибели старушка. Она остановилась, рассматривая приближающуюся пару и улыбнулась, ощерив беззубый рот.
— Какая вы красивая пара, — щуря слезящиеся глаза, сказала Василисе старушка. — И как вы похожи друг на друга!.. Вы, наверное, брат и сестра?
Василисе не понравилось замечание случайной бабушки. Она ускорила шаги и потянула за собой Сашку.
… За следующие четыре часа они посетили четыре магазина. Сначала Василисе нравилось, что на Сашку засматриваются молоденькие продавщицы, но потом, после того, как она заметила, что девушкам, пожалуй, нравится не только внешность Сашки, но и его какое-то непосредственное, не чванливое и чуть ли не мальчишеское поведение, она вдруг стала серьезной и дважды капризно обрывала Сашкины стоны на тему «сколько же можно шататься по магазинам?!..»
Когда три большие сумки («Вас все-таки трое, Сашенька, так что все справедливо») были заполнены вещами, они заехали к Сашке домой. Пока Сашка собирал в последнюю, четвертую сумку кое-какие старые вещи, Мишкины книги и тетради и немудренный спортивный инвентарь Ганса, Василиса внимательно исследовала Сашкино жилье. Всевластная и богатая хозяйка «Сытых боровичков» то и дело пренебрежительно улыбалась и, несколько раз проведя пальцем по подоконнику или холодильнику, и увидев пыль, многозначительно хмыкала.
— Чтобы эту халупу в божеский вид привести, наверное, пара миллионов понадобится, — наконец высказала она свой вердикт.
— Гораздо меньше, — откликнулся Сашка. Он присел возле большой, уже заполненной до самого верха сумкой, и пытался втиснуть в нее небольшие гири. — А с учетом своего труда мне и зарплаты хватит.
— Хватит на что?..
— На жизнь, в общем и целом.
— Да, Сашенька, да-а-а… Мы с тобой явно из разных социальных пластов. Мне твоей зарплаты на пару дней хватит, не больше.
Сашка промолчал. Василиса поняла, что сказала лишнее. Она подошла вплотную к Сашке и принялась ждать, когда Сашка встанет, чтобы еще раз, как недавно в магазине, поцеловать его в щеку.
«Ты его скоро совсем разбалуешь, — тут же подсказала виноватившейся Василисе другая Василиса, ревнивая и гордая. — Зря ты так. Не боишься, что он и в самом деле в мерзавца превратится?»
Первая, то есть легкомысленная, Василиса беспечно отмахнулась и спросила:
— Олешенька, сколько можно сидеть на карачках?
— А ты отойди, тогда я встану.
— Зачем мне отходить?
— Ну, мало ли, — Сашка повернул голову и посмотрел на Василису снизу-вверх. — Вдруг ты с поцелуями приставать ко мне начнешь?
— Ах, ты, мерзавец!.. — засмеялась Василиса. — Да ты еще и очень умный к тому же?
— Нет, я просто… не знаю… чувствую, что ты хочешь, что ли?..
— Да?.. Это обидно. Сашенька, женщина просто-таки обязана быть загадкой.
— А ты и есть загадка, — Сашка встал, и Василиса тут же поцеловала его в щеку на что Сашка не обратил никакого внимания. — Потому что «чувствовать» совсем не равно «понимать».
Василиса вдруг ожила еще больше, словно вспомнила что-то, и с интересом спросила:
— Саша, а у тебя рисунки твоей бывшей жены сохранились?
— Да. В шкафу на третьей полки альбомы лежат.
— Я посмотрю, ты не возражаешь?
Василиса рассматривала альбомы всего пять минут и с плохо скрытым сожалением сказала:
— Она действительно очень талантливый человек. Ее техника похожа на технику Вильяма Хенритса — в рисунках все как будто освещено изнутри пламенем свечей… Странно, что твоя бывшая не захотела учиться дальше. Ты говорил с ней об этом?
— Да.
— А она?
— Я не знаю… Она не любила говорить на эту тему. А однажды сказала, что для того, чтобы получился хороший рисунок нужно словно нырнуть на очень большую глубину… Ну, и не дышать, что ли?.. В эти минуты Ленка чувствовала чуть ли не физическую боль. Хотя, может быть, не боль, а… не знаю, я не все понял… может быть, сильный дискомфорт?
— А почему она никогда не рисовала тебя?
— Почему не рисовала? Рисовала… Правда, только до свадьбы. Но эти рисунки не сохранились.
— А после свадьбы?
Сашка немного подумал и пожал плечами.
— Она наших девочек любила рисовать, еще своих подруг, только им их портреты не очень нравились…
— Это не мудрено. Сейчас утонченный романтизм и акварельная техника рисунка не в моде. Я имею в виду, в России. Ладно, Олешка, пойдем, в машине договорим. Домой пора. Я попросила на кухне, чтобы нам обед оставили, но боюсь, и он простынет…
… Деньги нашел Мишка. Исследуя очередной крохотный ложок похожий на разбитую траншею, он уже собирался выбраться из него, как вдруг его нога за что-то зацепилась. Мишка посмотрел вниз и увидел, что его ступня попала в «западню» — она каким-то неведомым образом протиснулась в небольшую петлю из ручек полиэтиленового пакета скрытого слоем листвы. Мишка присел, вытащил пакет. Внутри его лежали четыре денежные пачки в банковской упаковке.
— Ганс!.. — громко крикнул Мишка. Точнее, он хотел крикнуть, но из горла лишь вырвалось нечто похожее на сдавленный мышиный писк.
— Что?.. — Ганс исследовал соседний овражек, более глубокий и была видна только его голова. — Нашел что-нибудь?
Мишка побоялся сказать «нашел» ведь даже простодушный и не очень умный Иван Ухин догадался о том, что они с Гансом идут искать клад и сказал:
— Нет!.. Но ты иди и посмотри.
— На что посмотреть? На то, что ты не нашел? — удивился Ганс.
Мишка окончательно растерялся. Во-первых, он погрузился в свое привычное, потерянное состояние души и разума, во время которого даже по-настоящему добрые люди отказывались понимать идейное содержание его письменных переживаний, а, во-вторых, ему здорово мешал ключ от домика, который он все еще держал в руке. Мишка попытался было сунуть ключ в карман и не прекращал своих попыток до тех пор, пока не услышал треск материи.
Ганс все-таки подошел и уставился на суетливые Мишкины руки.
— Ключ можно в сумку положить, — подсказал он. — В ту, которую ты нашел.
— А вдруг она дырявая?..
Ганс присел на корточки:
— Ну, что ты смотришь на меня, как пленный фашист на партизана? Никто не носит деньги в дырявой сумке и уж, тем более, не прячет их в качестве клада. Сколько там?..
— Четыре пачки в банковской упаковке. Двадцать тысяч, наверное.
Ганс немного подумал и сказал:
— Идиотизм какой-то!.. Двадцать пять тысяч евро в прошлогодней листве. Либо кто-то сошел с ума, либо он же явно презирает деньги. Ладно, айда домой.
Когда Мишка встал, ключ выскользнул из скомканной сумки и, если бы Ганс не заметил этого друзьям, в ближайшем будущем, снова пришлось бы заняться поисками, но на этот раз совсем не клада. Короче говоря, из-за сложных душевных переживаний Мишки путь домой занял у друзей целых полчаса. Например, когда он увидел Ивана Ухина (тот снова прогуливался по центральной аллее и то ли караулил очередного воришку, то ли присматривал за порядком, так сказать, из общих соображений) Мишка настоял на том, чтобы свернуть в боковую аллею и они просидели в заросшей диким виноградом беседке целых пятнадцать минут. А уже возле домика Мишка принялся искать ключ не в сумке, а в карманах трико и сильно испугался, когда одного из них не оказалось на месте.
— А был ли мальчик?.. — глубокомысленно спросил Ганс, наблюдая за суетливыми движениями рук своего друга.
Фраза из произведения великого советского писателя Максима Горького охладила очередной приступ Мишкиной паники как нельзя лучше. Он тут же вспомнил, что один из «мальчиков» действительно исчез уже так давно, что можно было смело считать, что его просто никогда не существовало.
— Выпить хочу!.. — простонал Мишка, едва они только вошли в домик.
— А я нет, — отказался Ганс. — Если не можешь успокоиться без спиртного — пей один.
Мишка не стал возражать. В четверг Сашка «конфисковал» у сторожа Витьки бутылку водки (когда он пытался уже утром соблазнить Мишку «насчет выпить») и теперь эта бутылка стояла в Сашкиной тумбочке. Мишка, прямо из горлышка, сделал три больших и жадных глотка и, — наконец! — блаженно улыбнулся. Хмель еще не пробрался в его мозг, взгляд Мишки был пока абсолютно трезв, но тихое ощущения счастья уже зашумело в его голове свежей, весенней листвой.
— Все выпьешь? — не гладя на Мишку, спросил Ганс.
— Все мне много, — легко соврал Мишка. В сущности, он был даже рад, что Ганс отказался от выпивки и поэтому ему достанется больше спиртного. — А потом спать лягу… Сашка придет, ты ему ничего не говори.
— Ладно, — нехотя согласился Ганс.
Ганс и Мишка пересчитывали деньги за столом, когда в дверь постучали.
— Да-да, войдите!.. — быстро отозвался Мишка.
Ганс сделал страшные глаза и выразительно постучал себя костяшками кулака по лбу. Мишка увял и виновато улыбнулся. Вошел Иван Ухин. Мельком взглянув на груду денежных бумажек на столе, он деловито спросил:
— Считаете уже?..
— А что нам еще делать в выходные, кроме как деньги пересчитывать? — пожал плечами Ганс.
— Давно клад нашли?
— Только что…
— Теперь не то что наша деревня, весь санаторий с ума сойдет, — глубокомысленно изрек Иван. Он немного помолчал, продолжая рассматривать деньги: — Василиса к вам заходила?
— Нет.
— Значит в городе еще… С вашим Сашкой.
— За начальницу переживаешь?
— За хозяйку. А в хозяйстве что самое главное?.. Хватка, деньги и связи. Этого у Василисы хоть отбавляй. Со своими деньгами что делать будете?
— Что-нибудь сделаем, если Василиса не отнимет. Все найденное на территории барской усадьбе принадлежит барину. Слышал про такой закон?
Иван кивнул.
— Слышал. Только Василиса не отнимет, — Иван кивнул еще раз, но уже глядя на деньги. — Сколько тут?
— Тут, кажется, ровно двадцать тысяч. Но у нас еще пять есть.
Иван усмехнулся, полез в карман и положил на стол небольшой тканевый мешочек.
— А это чье?
У Мишки вдруг похолодело под сердцем.
— Что это? — безразлично спросил Ганс.
— Деньги. Пять тысяч евро. Только что нашел возле вашего порога.
Ганс наконец понял, что злополучный мешочек — бывший карман Мишки.
— Совсем уже крыша поехала?!.. — взревел он на Мишку. — Ты ключ в кармане искал или потихоньку отрывал его назло всем?
Бледный Мишка молча встал из-за стола и, прихватив с собой стоящую на полу бутылку, пересел на кровать.
Сделав пару глотков снова из горлышка, он тихо сказал:
— Да иди ты, немец несчастный!..
Когда Ганс закончил ругаться на Мишку, Иван спросил:
— Значит, ты клад в земле нащупал, когда ночью по «Боровичкам», вроде мартовского кота бегал? — Иван заулыбался. — А я так однажды двадцать рублей нашел. Выпил с ребятами, возле двери дома руки отряхнул, а утром жена там деньги нашла. Впервые в жизни меня за выпивку не ругала.
За дверью раздались шаги и в комнату вошел Сашка. Возвращение предводителя ночных воришек, вдруг обретшего совершенно новый, просветлённый образ, повергло в шок всех собравшихся: Мишка ахнул и приложил к пухлой щеке ладошку; Иван Ухин нахмурился так сильно, словно пытался удержать разъезжающийся от внезапного косоглазия взгляд; а Ганс захлопал в ладоши и засмеялся. Никто даже не обратил внимания на четыре большие сумки в руках Сашки.
— Сашка, тебя все-таки свозили на экскурсию в Париж? — воскликнул Ганс. — А на Монмартре накормили молодильными яблоками вместо круассанов?
Сашка отнес сумки в дальний угол команды. Он явно избегал смотреть в глаза друзьям и, уже усевшись на койку, принялся вытирать вспотевшее лицо носовым платком.
— Это подарки… Вам, в общем, — Сашка кивнул на сумки. — Всем — поровну.
«Ага, поровну!..» — усмехнулся Иван Ухин. Еще он подумал о том, что, пожалуй, так наряжать молодого мужика, как это сделала Василиса, может только сошедшая с ума от любви баба, но Иван вдруг почему-то устыдился этой мысли, выбросил ее из головы и, в сердцах, чуть не плюнул на пол.
«Тебе-то что за дело?!.. — выругал себя Иван. — Василиса — умная, она с каким-нибудь шалапутным связываться не станет».
— Умыться бы… — ни к кому не обращаясь, сказал Сашка.
Он настолько виновато улыбнулся, что Ганс тут же встал. Зачерпнув из ведра в углу ковш воды, он кивнул на дверь:
— Пошли. Мыло возьми. Кстати, твой грим только мочалкой можно будет оттереть.
— Подожди немного, я сейчас...
Сашка быстро снял белый, явно заграничный костюм. В сумке (которую он загружал вещами у себя дома) Сашка отыскал вполне приличные с вида летние брюки и — немного подумав и чему-то улыбнувшись — выбрал самую светлую майку с короткими рукавами из вещей купленных на деньги Василисы.
— А там нет маечки с пробитой стрелой сердечком? — ехидно спросил Ганс. — А можно и с двумя сердечками…
— Хватит! — оборвал шутку Сашка.
На улице он долго тер лицо мылом, подставлял ладони под струю воды и снова тер.
— Ну-ка, на меня посмотри, — сказал Ганс.
Сашка посмотрел, щурясь от мыльной пены.
— Нормально, — заверил его Ганс. — Хватит физиономию скоблить, а то без носа останешься. Все равно все не отмоешь, а через неделю само все уйдет… — Ганс немного помолчал. — Саш, мы деньги нашли. Клад, то есть. Двадцать тысяч, а со вчерашними двадцать пять получается. Видел, деньги на столе лежат?
— Видел.
— Ну?..
— Что «ну»?..
— Что скажешь по такому поводу?
Сашка тщательно вытер лицо полотенцем. Из домика вышел Иван Ухин. Неформальный староста явно не спешил, он принялся изучать лицо Сашки и, в конце концов, одобрительно кивнул.
— Деньги пока не трогайте, — сказал Сашка.
Иван снова молча кивнул.
— А как их тут тронешь? — пожал плечами Ганс. — Мороженное разве что купишь?
Ганс был прав. «Сытые боровички» учили людей умерять свои потребности и, например, возле витрины с мороженным никто и никогда не видел пациента-толстяка. По крайней мере днем. Мороженное покупали только «дикари» и их дети. Как шутили простодушные селяне в «Боровичках» совместными усилиями сумели создать некий образ едва ли не светлого коммунистического будущего причем этот образ… точнее, то внутреннее покаянное чувство, рожденное этим образом, совсем не было тягостным хотя бы в силу своей целеустремленности опять-таки к светлому будущему.
— Хозяин денег может найтись, — сказал Иван. — Правда, для начала ему придется иметь дело с Василисой, а не с вами.
— Тогда я ему не завидую, — улыбнулся Ганс. — Сашка, а ты куда спешишь?
— На обед.
— Василиса пригласила? — улыбка Ганса стала еще шире. — Шампанское будет?
Сашка не ответил на шутку и быстро ушел.
— Пусть Василиса с вашим Сашкой отдохнет немного, — сказал Иван Ухин, провожая широкую спину Сашки долгим взглядом. — У нее еще ни разу отпуска не было.
В щель от приоткрывшейся двери высунулось толстое лицо Мишки.
— Сашка!.. — прокричал он вслед удаляющемуся другу обиженным и уже немного нетрезвым голосом. — Ты мою книгу привез?!
Сашка оглянулся и махнул рукой:
— Привез. В синей сумке на самом донышке лежит.
Дверь захлопнулась.
— Писатель, что ли, он у вас? — Иван Ухин хмыкнул и кивнул на дверь.
— Писатель, — легко согласился Ганс. — Будущий лауреат Нобелевской премии и сенатор. Кстати, Ваня, я давно хотел у тебя спросить, что ваша деревенская банда сделала с теми двумя простодушными ворами, которых недавно поймали?.. Надеюсь, вы их не утопили?
Лицо Ивана стало серьезным. Он отрицательно покачал головой:
— Нет. Мы их накормили, предупредили, а потом отпустили.
— И все?!.. — удивился Ганс.
— А что еще-то?.. — в свою очередь удивился Иван. — Кстати, они голодными оказались, а голодного человека бить — грех.
— За этим вы их и кормите, чтобы узнать, кто они есть на самом деле?
— Нам каши и хлеба не жалко, — отмахнулся Иван.
Ганс ничего не сказал Ивану Ухину, а только снисходительно похлопал его по плечу…
Г Л А В А Д В Е Н А Д Ц А Т А Я
… Весь воскресный день Василиса провела с Сашкой. Их видели вместе везде, где только можно увидеть простых отдыхающих на территории «Сытых боровичков». Например, на пляже, на теннисном корте, на баскетбольной площадке, возле бассейна, в столовой и даже в лесу, когда Василисе вдруг потребовалось осмотреть «будущий фронт работ» на лесном озере. Судя по всему, Василиса Петровна и в самом деле взяла отпуск. Это вывод стал напрашиваться после того, как хозяйка «Боровичков» перенаправила большую половину деловых вопросов верхнемакушкинцев своему доселе незаметному как полуденная тень заместителю Анатолию Ивановичу Кузнецову. Всегда вежливый, невозмутимый и не менее работоспособный, чем Василиса Анатолий Иванович получил у селян кличку «Инопланетянин» и у него было только два недостатка: во-первых, его эмоциональный мир был настолько беден, что он не то чтобы никогда не кричал на людей, он вообще жил примерно так, как жил бы в человеческом обществе хорошо запрограммированный робот — работал, ел (или делал вид, что ест), спал (или делал вид, что спит), говорил с людьми только о проблемах на работе и никогда не переступал эту, едва ли не чисто механическую, грань. Второй недостаток Анатолия Ивановича был полной противоположностью первому: примерно триста шестьдесят дней в году он, расположившись на небольшой горе возле главного пляжа вместе со своей семьей, торжественно провожал уходящее за горизонт солнце. Жена Анатолия Ивановича и его две дочки-близняшки (похожие друг на друга как куклы) стояли рядом и тоже смотрели на угасающее светило. Наверное, летом им было проще и приятней исполнять свой немного странный и мистический ритуал, например, жена Анатолия Ивановича приносила одеяло и вся семья, устроившись на нем, ела мороженное или пила кофе, но вот осенью или зимой присесть было нельзя, и они любовались закатом стоя.
— Своих ждут!.. — шутили над ними селяне.
— Каких своих?
— Инопланетян, конечно. Анатив (сокр. от Анатолий Иванович) у них тут вроде разведчика работает, что ли?..
Но не смотря на шутки, к Анатолию Ивановичу, из-за полного отсутствия в нем примитивной и бытовой вредности, всегда относились с уважением. А после того, как Василиса Петровна возложила на него большую часть своих обязанностей, это уважение стало не только вежливым, но и подчеркнуто учтивым.
— А то пожалуется на нас своим братьям-инопланетянам, что нам тогда делать?
Впрочем, на такие шутки уже почти не обращали внимания.
С понедельника Василиса сократила рабочий день пленных «рабов» до шести часов. Кроме того, им повысили зарплату до двух тысяч в день (примерно столько же зарабатывали селяне, но не все, а наиболее трудолюбивые), а вычет денег за испорченный кабель, если и производился, то совсем не влиял на окончательную сумму зарплаты.
— Я в городе в два раза меньше зарабатывал, — удивлялся Ганс. — А Мишка в три. Где справедливость, Саша?
— Ну, например, в городе я и больше получал…
— Ты — профессионал, а поэтому твоя зарплата на нашу люмпенскую социологию не влияет. Ты знаешь, сейчас мне очень хочется вернуться в город и устроить там маленькую революцию по типу Великой Октябрьской образца 1917-го года. Оказывается, нас водили за нос демократические буржуи.
Мишка всегда принимал подобные шутки на свой счет и всегда сердился на них. Хотя, нужно заметить, его вспыльчивый характер за последнее время несколько смягчился. Например, Мишке тоже нравилась большая зарплата, а что касается его преклонения перед Василисой (не только как перед красивой женщиной, но и как перед выдающимся представителем свободного бизнеса), то оно явно приблизилось, извините за тавтологию, к обожествлению предмета обожания. И даже Сашкин авторитет, всегда стоящий на недосягаемой высоте, вдруг стал не таким уж значимым — Мишка иногда поглядывал на своего большого и сильного друга так, что в этом взгляде угадывалось сомнение. Разумеется, Мишкино чувство к Василисе Петровне было насквозь платоническим («насквозь» потому что стрела духовного амура вышибла из него весь пошлый романтизм), но чем более возвышенным становилось это чувство, тем сильнее Мишку влекло к продолжению работы над своей книгой. Иногда, в своих самых дерзких мечтаниях, Мишка даже видел Василису в каком-то огромном, блистающем зале заполном такой же блистающей публикой. Вот он стоит на трибуне и заканчивает свою пылкую речь, вот весь зал встает, и Василиса вместе со всеми, и вот все начинают ему громко аплодировать…
Иногда такие мечтания посещали Мишку прямо на работе, когда он стоял по колено в воде.
— Толстый, если ты еще хоть раз мне на спину комок грязи лопатой бросишь, я тебя в этом болоте утоплю!.. — сердился Ганс на размечтавшегося Мишку, снова потерявшего ориентацию в пространстве и времени. — О чем ты там думаешь?!.. Точнее, чем ты думаешь?
— Отстань.
— Саш, скажи ты ему!..
Сашка останавливался, разгибал натруженную спину и, вытирая со лба пот, молча смотрел на своих друзей.
— Отдохни немного, Саш, — улыбался Ганс. — За таким как ты даже трактор не угонится. Кстати, почему нам его до сих пор не дали?
— Завтра приедет твой трактор… Пока ему тут делать нечего.
Трактор действительно приехал во вторник. Тракторист Николай — небольшого роста крепыш с широченными плечами и по-обезьяньи длинными руками — обладал хорошим чувством юмора и легко влился в коллектив. Про свою не совсем стандартную внешность Николай сказал так:
— Мне так легче бульдозером управлять. Водитель такой техники должен быть компактным, как капля ртути. Я, когда в армии служил — выскакивал из танка раньше всех.
— И как часто вы удирали с поля боя? — вежливо и без улыбки спросил Ганс.
Николай с интересом посмотрел на Ганса:
— Три раза. Три раза горел — трижды драпал так, что пятки сверкали. А ты хоть раз жизни танк видел?
— Нет. Но мой дед видел. В войну видел. И даже сидел в нем.
— На чем он воевал?
— На «Т-IV».
— На «Т-34»?.. — попытался поправить Николай.
— Нет, на «Т-IV». Он за немцев воевал, потому что сам был немцем.
— Шутишь?
— Нет. Честное слово.
Николай посмотрел на Сашку, тот улыбнулся, и Николай расхохотался так, что присел и несколько раз ударил себя ладонями по коленям.
— Ах, молодец твой дед!.. — воскликнул бывший танкист.
— В чем молодец? — удивился Ганс.
— Пробежишь столько же, сколько он до Берлина — узнаешь.
«Скорее, “посидишь”, а не “пробежишь”…», — подумал Ганс, но ничего не ответил.
Николай объяснил план работы:
— Я пробиваю главный сток вдоль кромки тракторным «рылом» леса в сторону реки. А вы… — он обвел глазами трех друзей. — …Вы расческу видели? Так вот, моя канава — это как гребень расчески, а вы будете рыть к нему «зубчики». Мне ведь в лес с бульдозером соваться нельзя — все деревья поваляю. Длинна «зубчика» метров двадцать-тридцать…
— Ого!.. — удивился Ганс. — А если я надорвусь и помру?
— … Размеры — два штыка лопаты в глубину и два в ширину, — не обращая внимания на Ганса продолжил посерьёзневший Николай. — Возможно, где-то поглубже придется рыть, но не на много. Потом укладываем трубы и все зарываем.
— Не маловата ли будет глубина? — спросил Сашка.
— Нет. Тут место немножко странное — болотце словно на взгорке лежит, хотя ему положено в низине находиться. Там… — Николай показал направо. — … Лысая гора. Говорят, и на месте лесного болотца раньше гора была, но лет триста тому назад она под землю ушла. Легенда тут у нас такая есть. Слышали уже?
— Нет, — первым отозвался Ганс. — А здешняя Лысая гора как-нибудь с ведьмами связана?
— Ну, а как же!.. — Николай снова заулыбался. — Вы здешних симпатичных женщин расспросите, они любят про такое рассказывать. Особенно по вечерам, возле реки и когда им на плечи свой пиджак набросишь. Ну, а нам сейчас языками болтать особо некогда.
— А «зубчиков» сколько рыть? — спросил погрустневший Мишка.
— Штук шесть… Может, семь, — споткнувшись взглядом на лице Мишки Николай вдруг по-доброму подмигнул ему. — Да не волнуйтесь вы!.. Я же говорю, лесное болотце словно в «тарелке» лежит и толщина ее стенки — тьфу! — одно название. Справитесь. Но, может быть, где-нибудь и топором придется поработать — корни там вырубить или кустарник — но деревья не трогайте, заранее, на глаз, «зубчик» спрямляйте…
… Витька проснулся около девяти утра. Нестерпимо светило солнце, по лицу тек пот и когда Витька открыл глаза, он сначала не понял, где находится. Светлое пространство вокруг было стиснуто до предела, но не стенами, а почему-то стеклами, за которыми, с левой стороны, рос густой кустарник, зато все остальное пространство было залито слепящим светом.
«Прямо как в раю…— подумал Витька. — Вот только как меня в него пустили?»
Он чуть привстал, увидел руль, приборную доску и только тогда сообразил, что лежит в машине на разложенном водительском сиденье. Витька обругал свою пьяную глупость — зачем было нужно закрывать дверь машины на ночь и задыхаться от духоты?! — хотел открыть ее, но забыл, в какую сторону нужно дернуть ручку. Он долго не мог справиться с ней и только случайно потянув ручку на себя, буквально вывалился из машины головой вниз.
Свежий воздух приятно освежил лицо, а роса на траве еще слегка умыла его. Витька снова выругался, на этот раз от облегчения, встал и тут же понял, что не протрезвел после «очередного вчерашнего». Голова кружилась так сильно, что Витьке пришлось опереться рукой на капот машины. Первое, что он вспомнил, была расстроенная физиономия Ивана Ухина, ну а дальше пошли какие-то вчерашние мутные разговоры, слова в которых почему-то превращались в шум деревьев и опрокинутый неловким движением (чьим?.. когда?) стакан на столе.
Витька с трудом оторвал взгляд от опрокинутого стакана и с силой потер лоб. Да-да, вчера к нему приходил Иван Ухин… Уговаривал прекратить пьянку. А на предложение Витьки выпить вместе он ответил так грубо, что Витька полез в драку. Но вовремя упал, споткнувшись о табуретку.
«Да провались ты к черту!.. — наконец решил Витька, обращаясь к воображаемой физиономии Ивана. — Чего пристал, к человеку, а?!»
Раздражение, которое при желании можно было бы назвать тоскливым отчаянием, придало ему сил, и Витька направился в дом. Там он легко отыскал в кладовке на кухне бутылку самодельной водки. По тому, как сильно уменьшились запасы спиртного, Витька определил, что «обмывает» машину уже как минимум три дня, и в гостях у него побывало не так мало гостей. Правда, их лица чередовались в памяти со скоростью сдаваемых опытным шулером карт и, едва возникнув, они тут же стыдливо уплывали куда-то в сторону. А вот теперь, (в неизвестно какой день недели) Витька наконец-то остался один…
Он выпил полстакана водки. Гул в голове стих, а колючая память, от которой можно было ждать неприятного сюрприза в любую секунду, подернулась мягкой дымкой. Витька хмыкнул и вытер рот рукой, все еще сжимающей стакан.
«Так-то оно лучше…»
Есть не хотелось. Витька закусил найденным на кухонном столе яблоком и не стал заглядывать в холодильник. Прихватив с собой бутылку, он пошел во двор. Там Витька немного полюбовался на машину спереди, а потом сбоку, потом сел на место водителя и отхлебнул прямо из бутылки. Он закрыл глаза… Теплое чувство пьяной расслабленности расползалось по животу, грело позвоночник и по нему, словно по лесенке, вползало в голову.
«Поговорить бы с кем-нибудь…», — чему-то улыбаясь, подумал Витька.
Чем больше становилось теплое чувство внутри него, тем больше хотелось простого человеческого общения. В голове вдруг ожил какой-то неясный диалог с Иваном Ухиным. Витька не понимал, был ли этот разговор на самом деле или он только воображает его, но разобраться в этом Витьке не хватало сил, — связанные слова теряли свою связь, рассыпались на непонятные отрывки, и их смысл казался то многозначительно огромным, то каким-то серым и непонятным, а потом все это рушилось в пустоту. Больше всего Витьке почему-то хотелось доказать Ивану, что тот — полный дурак. Причина такого желания была неясна, но само желание вдруг оказалось настолько большим, что могло бы заслонить собой любое, даже действительно существенное обвинение в глупости. Витька потер вялой рукой лоб, делая внутри себя невесомое усилие вспомнить хоть что-то связное, но не смог…
«А и ладно!.. — усмехнувшись, подумал Витька. — Тут суть-то в том, что обыграл я тебя, Ваня… Вот ты в дураках и остался».
В какую такую игру играли они с Иваном, Витька, разумеется, не знал. Усилие внутри него ослабело, мысли становились все легче и легче, постепенно превращаясь в журчание воды, а сам этот ручеек, расширяясь в русле, становился все тише, все медленнее и мельче, расползаясь во тьме…
… Еще в понедельник, как только Сашка, Ганс и Мишка ушли на работу, на их домик «напали» рабочие-селяне, вооруженные самым разнообразным инструментом, ведрами, свертками обоев и банками с краской. Командовала ими, разумеется, Василиса Петровна. Очевидно, действуя по заранее намеченному плану, рабочие вскрыли пол, сняли дверь, вытащили коробки окон вместе с окнами и — главное! — снесли перегородку, которая делила домик на две равные части. Еще в самом начале работ к Василисе подошел Петр Ухин и что-то тихо шепнул ей на ухо. Василиса молча кивнула, и Петр положил у ее ног полиэтиленовый пакет с чем-то не очень тяжелым. Впрочем, цифру «двадцать пять тысяч» смогли услышать многие, но никто не удивился ей и никак не выказал своего удивления.
Работа продвигались очень быстро и уже к концу рабочего дня, даже несмотря на то, что Василиса давно ушла, внутренне пространство домика с новыми полами, крохотной кухней и душем за красивыми занавесками, а также яркими обоями преобразилось самым кардинальным образом.
— Мебель завтра завозим, — пояснил рабочим Петр. — А сейчас красим полы и — баста!..
Перед тем как уйти, Петр лично проверил новую электропроводку, потому что Василиса распорядилась установить на крохотной кухне двухкомфорочную электроплиту.
«Зачем им она? — думал Петр по очереди втыкая в розетки кабель зарядки новомодного сотового телефона и наблюдая за дисплеем. — Как будто этих ребят тут не кормят… Им бы и чайника хватило».
Потом он немного полюбовался на обои. Их выбирала лично Василиса Петровна в присутствии Петра, и он сильно удивился, когда та вдруг загадочно улыбнулась, (так, словно вспомнила что-то веселое) увидев большие, алые розы на голубеньком фоне. По мнению Петра, обои были слишком яркими, но — главное! — стебли роз были буквально утыканы острыми шипами.
«Плитку я, конечно, себе такую же куплю, — подумал Петр, — а вот обои моему характеру не соответствуют».
Как видно из данного примера, верхнемакушкинцы хотя и уважали Василису, тем не менее, обладали собственным, порой весьма критическим, мышлением.
… Опять же с понедельника Василиса стала привозить обед прямо на место работы Сашки, Ганса и Мишки. Обычно, в подобных поездках (имеются в виду, так сказать, отдаленные и мало заселенные места) Василису всегда сопровождал ее охранник Володя — огромный и, вместе с тем, умеющий каким-то удивительным образом скрывать свое присутствие, человечище — но на этот раз с Василисой каждый раз оказывался Иван Ухин. Трудно сказать, что именно подвигло неформального старосту напроситься в добровольные помощники, но глядя на его озабоченную физиономию невольно напрашивалась мысль, что причина эта довольно велика.
Василиса оставляла машину на лесной дороге, и они шли по едва заметной тропинке, которая возле болотца постепенно сходила на нет. Иван нес два термоса, Василиса — сумку с легким одеяльцем и кое-какой посудой и пятилитровую пластиковую бутыль с вкуснейшим местным квасом.
Когда Сашка с друзьями стал трудиться за лесной кромкой, Василиса еще издали махала рукой и радостно улыбалась:
— Мальчики, идите обедать!.. Всех накормлю, всех успокою, а если плохо работали — надаю по шее.
— С Сашкой плохо работать не получается, — отзывался Ганс. — Сашка — это призрак строителя коммунизма мощностью в три лошадиные силы. С таким можно проводить полную индустриализацию всей станы голыми руками.
Каждый раз Василиса обедала вместе со всеми. Шесть человек полулежали вокруг одеяла на свежей травке и с аппетитом уплетали все, что им принесли. Василиса шутила, задирая то Сашку, то Ганса, а когда к друзьям присоединился бульдозерист Николай, то доставалось и ему.
— Ребята, поймите, пожалуйста, деньги нельзя делать из воздуха. Людям невозможно дать то, чего у тебя нет. Не вздумайте мне тут устраивать забастовки, в том числе и тихие, «итальянские». Нужно работать, очень много работать и только тогда будут не только деньги, но и уверенность в завтрашнем дне…
Иван и Николай согласно кивали; Мишке страстно хотелось на что-нибудь возразить, но он не мог побороть смущения перед Василисой; Сашка ел и, казалось, ни на что не обращал внимания и только Ганс мог запросто вступить в не лишенную легкости и веселости перепалку с хозяйкой «Сытых боровичков». Впрочем, легкость могла исчезнуть, а веселость превратиться в пусть и незлую насмешку, когда диалоги приобретали политический характер.
— Я не уверен, что капиталистический способ производства может дать людям вышеназванную уверенность. Мне больше нравится социализм, — тут Ганс с откровенным вызовом смотрел на Василису. — Капризы буржуев, какими бы симпатичными не были сами буржуи и их капризы, способны убить любую уверенность и даже разрушить цивилизацию.
— Ганс, я не сторонница «измов», пусть даже они выглядят так же красиво, как и эти чертовы буржуи. Я — поклонница здравого смысла, понимаете? — тут Василиса снисходительно улыбалась. — Вы любите социализм? Но посмотрите, как его легко разрушить!.. Разве, нет? Этой, в общем-то, довольно дешевенькой формации словно не за что зацепиться на нашей грешной земле и ее, как воздушный шарик, сносит даже легкий кризисный ветерок…
— Этот «ветерок» снесет все и вся, если человек превратится в потребителя.
— А вы попробуйте воспитать другого человека. Кстати, насколько просто это сделать?..
— Не просто. Но только труп и тупое бревно плывут по течению.
— А вы хотите оживить труп и заточить бревно как карандаш?
— А кто есть человек, Василиса Петровна: он то, что он есть на самом деле или он все-таки то, кем он хочет стать?
— Он то, кем он является на самом деле. А вот дальше начинаются придумки, которые изобретают лентяи, лежа на диване. Пахать надо, Ганс, понимаете?.. Пахать! Вы будете пахать, я — носить вам кашу и зарплату и именно тогда все будет хорошо.
— Василиса Петровна, а вы знаете, что например, лесные кабаны тоже «пашут»?.. Ну, в смысле, они постоянно ищут, чтобы им покушать. И находят!.. И кушают. Вот только глаза свиньи устроены так, что она не может видеть неба. Желуди в траве — это пожалуйста, а вот посмотреть на звезды — не-а.
— Вы, о чем, Ганс?
— О том, что, — да! — процентов на девяносто семь или даже девяносто девять человек то, кем он является на самом деле. Но все-такие в нем есть что-то неучтенное капиталистическим рынком. Мне тут рассказывали, что вы церковь в Меловой восстановили, а зачем, а?.. Вам нужны рабы, отравленные религиозным опиумом или вас, все-таки волнует что-то совсем другое?
Василиса всегда умела ответить на беззлобную шутку — шуткой, на дерзость — еще большей дерзостью, но последние слова Ганса все-таки поставили ее в тупик. Она посмотрела на Сашку, скривила на лице простодушную рожицу обиженной купчихи и сказала:
— Саша, а вы что молчите? Тут вашу любимую начальницу-капиталистку с лесной свинкой сравнивают, а вы — ни слова в ответ.
— Как это?! — изумился Ганс. Он приложил к груди руки и привстал на колени в позу кающегося грешника: — Да я… Да разве я такое могу?!..
Все, кроме Сашки, рассмеялись.
— Сравнили, сравнили!.. — продолжила Василиса. — Саша, так вы тут бригадир или вас с кашей скушать можно?
Сашка, наконец, тоже улыбнулся, но довольно виновато и сказал Василисе:
— Ганс больше не будет.
— И все?!.. — «обиженная купчиха» мгновенно исчезла и вместо нее тут же возник образ «оскорбленной графини».
«Ах, какая же она артистка!..» — с восхищением подумал Ганс, наблюдая за головокружительной мимикой прекрасного женского лица. Что же касается Ивана Ухина, то ему не понравилась та легкость, с которой Василиса меняла свои явно надуманные и насмешливые маски.
«Раньше такого не было, — подумал Иван. — Раньше она совсем строгой была. Да, доброй, но строгой».
— Ладно, обед окончен, — Василиса встала. — Кстати, кто им не доволен?
Ганс заулыбался и потянул вверх обе руки:
— Я очень доволен!
— Всегда бы так ел! — отозвался Николай.
— Я бы тоже, — тихо сказал Мишка, покраснел и тут же потупился.
— Хорошо, всем — до свидания. Саша, а вы немного проводите меня, пожалуйста.
Иван Ухин принялся укладывать в сумку посуду. Ганс сунул в рот сигарету и лег на спину, Мишка допивал чай из стакана, а Николай жадно смотрел на удаляющуюся Василису. Молодая женщина взяла Сашку под руку и что-то живо говорила ему.
— Лесопилку хочу построить, — мечтательно сказал Николай. — Тут, возле Верхних Макушек, для нее самое место. Ваня, как ты думаешь, даст мне кредит Василиса?
— Не знаю, — Иван закончил с посудой и принялся складывать одеяльце. — Но дуракам она ничего не дает.
— Я — не дурак, — отмахнулся Николай. — А у моего двоюродного брата мебельный магазин в городе. Маловато, конечно, одного, но со временем можно покруче развернуться.
— Покруче это как?.. В заповедник за лесом надумал сунуться? Смотри, за такие штучки Василиса не пощадит.
— Ду-у-урак!.. — на этот раз Николай отмахнулся уже обоими руками. — Что мне в заповеднике делать? Тут вокруг леса немеряно. Мне только деньги на лесопилку нужны, понимаешь?
— Деньги всем нужны.
— А мне особенно. Мне — для дела.
— Для какого дела? Вчера, люди говорят, ты на пляже сразу за двумя толстушками увивался. Рад, что Василиса тебя из Меловой вытащила, к делу приставила и тебя теперь твоя жена не видит?
Прислушивающийся к разговору двух селян Ганс коротко хохотнул.
— И почему ты такой злой, Ваня?! — возмутился Николай. — Кстати говоря, зачем ты к Василисе прицепился и сейчас за ней как лакей таскаешься? Вроде бы раньше я за тобой таких холуйских грешков не замечал.
— Сам ты холуй!.. — буркнул помрачневший Иван. — У меня тоже к Василисе дело есть.
— И какое же, если не секрет?
— Витька, сосед мой, четвертый день пьет. Я уже по опыту знаю, что, если он на четвертый день не остановился — плохо дело. Пять лет тому назад примерно такая же беда с ним случилась. Ну, и, в общем, его еле-еле в больнице откачали.
— А от Василисы ты что хочешь?
— В больницу Витьку больше не возьмут. А у Василисы в главном корпусе медицинский бокс на две койки есть. Ну, на всякий случай… Сейчас он пустой стоит. Витьку бы туда, под капельницы, засунуть.
— Просил уже?
— Просил.
— Отказала?
— Отказала, — глаза Ивана вдруг стали сердитыми. — И зачем только она Витьке эту дурацкую машину продала?!.. Зачем ему этот драндулет?
Николай немного подумал и сказал:
— Не любит Василиса Витьку, очень сильно не любит. Один раз, вышел такой случай, я увидел, как она смотрит на него…
Николай замолчал.
— Ну, и как же?
— А никак. То есть как на пустое и пыльное место, которое нужно хорошенько протереть чистой тряпкой, — Николаю надело говорить о никудышном местном пьянице, и он вернулся к прежней теме. — Вань, а может быть, ну… это самое… сначала с этим… как его?.. в общем, с вашим Сашкой о кредите поговорить?
— Сдурел, что ли?! — удивился Иван.
— Почему это сдурел? Ты что не видел, как Василиса за Сашку держится? Такая если полюбит, — за мужиком в огонь бросится. Как сейчас, например. Все видели?.. Василиса на Сашку обиделась, потому что он вашего немца не отругал, но все-таки его с собой позвала. Для такой гордячки это всегда поперек характера. Но — терпит!.. Гнется как тростинка на ветру — и все равно терпит.
… Как только ветви кустарника закрылись за спиной словно двери, Василиса обернулась, обняла Сашку за шею и, смеясь, принялась целовать его в щеки, губы и нос.
— Сашенька, Сашенька, помнишь, я тебе говорила, что новую игру придумала? Вот это она и есть — «чмоки-чмоки» называется. Только для тебя, понимаешь?.. Я же всегда помню, что тебе по-настоящему целоваться нельзя. Но вот так, конечно же, можно, — Василиса выразительно и громко чмокнула Сашку в губы, а потом в щеку. — Но, главное, никакого лапания руками, понял?.. Руки спокойно лежат на одном месте. Давай, давай, чмокай меня!..
Сашка послушно обнял молодую женщину за талию. Он уже улыбался, уже тянулся губами к ее лицу, но, не дотянувшись, лизнул ее нос.
— Ай!.. А так можно, да? — довольно искренне удивилась Василиса.
— А почему нет?
— Ну, эта же игра все-таки «чмоки-чмоки»… Хотя ладно. Еще ласковые слова нужны. Много-много ласковых слов. Ну, там «зайка моя», «солнышко», но еще лучше какие-нибудь новые придумать, — Василиса чуть отстранила голову, закрыла глаза и замерла: — Ну, я жду!..
— Дай хоть полминуты подумать.
— Думай. Но чмокать не забывай.
— Может быть, ты и скорость этих «чмоков» устанавливать будешь?
— А что ее устанавливать?.. Одного «чмока» в секунду будет достаточно.
— А слова я когда буду говорить?!
— Между «чмоками». В общем, скажешь как-нибудь… — Василиса почувствовала, что Сашкина рука скользнула вверх и дернулась всем телом: — Сашенька, сисю не трогай!.. Она у меня еще после вчерашнего болит.
— А зачем ты вырывалась?
— А зачем ты удерживал красивую женщину за сисю? — Василиса захохотала. — Сашенька, какой же ты еще несмышленый! Ты сильный как медведь и глупый как карась.
— А почему как карась?
— Не знаю… Но в детстве я любила с папой на рыбалку ездить. Там мне только караси попадались. Хотя я их все равно всех отпускала.
Сашкина рука снова дернулась вверх, но Василиса с силой стиснула Сашкины пальцы.
— Олешка, ты знаешь, как мое имя на русский переводится?
— Василиса?.. Нет, не знаю.
— Царица. Понял?.. А теперь представь, в кустах стоит царица с добрым молодцем и тот тискает ее сиси. Тебе не стыдно?
— Нет…
Но рука Сашки все-таки опустилась вниз, и Василиса спросила:
— Так, ты ласковые слова придумал или нет?
— Ага… — очередной «чмок» в щеку получился довольно продолжительным и Сашка стал быстро перечислять: — Василисушка, Васелинушка, Васюша…
— Нет! — оборвала Василиса. — Васюшу не надо.
— Ладно. Василек, Василинка…
— Ты просто перечисляешь! Ласки не вижу.
— Я тут это… снова о сисях подумал…
— Еще бы ты их тут в кустах рассматривать стал! Ты о моем незыблемом и царском авторитете подумал? Еще раз говорю, нельзя так с царицей. А теперь давай, фантазируй дальше.
Сашка тихо засмеялся:
— Ладно, ты — просто лапочка, а еще солнышко мое ненаглядное… Васик-карасик… Васютка моя ласковая…
— Васютку не надо. Это имя на Васятку похоже.
— Ладно. Ты мой зайчик пушистый… Кстати, лисичка хитрая, можно я тебя по животику поглажу?
— Нет!.. (ответный «чмок») Нет, потому что и этого тебе наверняка нельзя делать. (снова «чмок»)
— Почему?!.. («чмок»)
— Потому что тогда я про все эти глупые «чмоки» забуду и к тебе по-настоящему целоваться полезу. («чмок») Саш, слышь, посмеяться хочешь?.. («чмок») Мне сегодня ночью сон приснился: будто бы ты на берегу сидишь, а я в реке купаюсь. («чмок») В общем, вдруг потянуло меня догола раздеться…(«чмок»)
— И ты, конечно, не стала этого делать? («чмок») — Сашка притворно грустно вздохнул.
— А вот и нет!.. («чмок») Я разделась, понимаешь?! («чмок») Олешенька, Олешенька, после того, как я разделась, я уже не знала, в чем я купаюсь, то ли в воде, то ли в солнечном счастье!.. («чмок») Понимаю, что ты на меня смотришь, («чмок») и от понимания этого… не знаю… словно улетаю на небеса, что ли?
Руки Сашки в очередной раз скользнули вверх, и Василиса сделала шаг назад.
— Нет! Олешенька, Олешенька, милый ты мой!.. — Василиса покачала головой, и ее улыбка вдруг стала чуть виноватой. — Когда я с тобой даже простыми «чмоками» обмениваюсь… — она замолчала, не найдя нужных слов. — Я не знаю, как сказать… но я чувствую, что словно преступление какое-то совершается, что ли?.. Словно внутри кричит что-то: «Отойди от него!.. Не делай этого!» Но главное мне… то есть я… я почему-то соглашаюсь с этим.
— Ерунда это все! — резко выпалил Сашка.
— Что ерунда, Сашенька? То, что я сгораю от счастья и все равно дрожу от страха? Ладно, хватит чмокаться, пошли, — Василиса взяла Сашку за руку. — А еще знаешь…Ты не обижайся, пожалуйста, Олешка, но мне словно чего-то не хватает… Чего-то главного, что ли?
— Может быть, этого главного во мне не нет?
Они не прошли и десятка шагов и снова остановились. Точнее, остановился Сашка и потянул к себе за руку Василису.
— Нет, нет, не в тебе!.. Ведь ты — как ребенок… — Василиса все-таки отвела глаза от близкого лица Сашки. — Ты и в самом деле тот мальчик, в которого я когда-то влюбилась, которого придумала, но который вдруг оказался самым-самым настоящим. Послушай… Сашенька, а тебя женщины когда-нибудь били?
Сашка молча кивнул.
— По лицу били?..
— Нет, по лицу никогда.
— А как?
— Кулачком по спине.
— И как часто?
— Три раза.
— Больно было, да?.. — сочувственно спросила Василиса, но тут же не выдержала и засмеялась. — Ой, я не могу!.. Олешка, солнышко мое, да как же ты живешь на белом свете, если тебя любая дура обидеть может?
Сзади громко хрустнула ветка, Василиса резко оглянулась и уже без улыбки взглянула на чащу.
— Что там, Василек?
— Кажется, Иван Ухин за нами крадется.
Сашка наконец-то смог улыбнуться:
— Подсматривает, да?
Василиса перешла на шепот:
— А еще он подслушивает, — она по-заговорщицки подмигнула Сашке. — Кстати, у Ивана Степановича хорошая память именно на скандальные вещи.
— Тогда почему ты разрешаешь ему за тобой ходить? Прогони его.
— Зачем?.. Кто же после этого про меня хорошие слухи распространять будет?
— Ну, тогда своим заместителем сделай…
— Тоже не могу. Потому что Иван Степаныч ко мне чуть ли не каждый день со всякими гуманистическими глупостями пристает. Однажды благодаря ему я поняла одну простую истину: оказывается, то, что бедные не любят богатых — это понятно и естественно, но, — Сашенька, господи боже мой! — оказывается богатые не любят бедных еще сильнее. Ну, что ты на меня так смотришь?.. Удивлен, да? — Василиса повернулась к Сашке и обняла его руками за шею. — А в реальной жизни и не бывает иначе, понял?
— Если честно, то нет.
— Ну-у-у, это только ты у меня такой простодушный, — Василиса чмокнула Сашку в щеку. — Когда в субботу в город с тобой ездили, знаешь, что больше всего меня удивило?.. («чмок») То, что, когда вокруг тебя происходят всякие странные вещи, но ты совершенно не замечаешь их. («чмок») Сашенька, это просто потрясающе!.. («чмок») Нет, это просто невероятно!.. («чмок») Ты знаешь, по Канту «вещь в себе» это… как ее?.. ну, в общем эта та вещь, которую можно постигнуть разумом. Но ты — не-е-ет!.. («чмок») Ты — не только и не столько «вещь в себе», ты еще… не знаю… ты пока еще как зернышко в земле, что ли? («чмок»)
— Перестань чмокаться!.. («чмок») — улыбаясь, прошептал Сашка. — А вдруг твой Иван Степаныч и в самом деле за нами подглядывает?
— Ну, и что?.. Ладно, пошли, Олешка.
Они наконец-то вышли на широкую лесную дорогу. Ивана Ухина ждали возле машины Василисы и когда неформальный староста, гремя пустой тарой, наконец, вынырнул из кустов, у него был явно смущенный вид.
Тару и сумки погрузили в багажник. Иван Ухин молча сел на место рядом с водительским креслом.
— Саша, сегодня мне нужно съездить с вами в Меловую и зайти на почту, — громко сказала Василиса. Но ей вдруг резко разонравился формальный тон, и она улыбнулась: — Наверное, мне нравится путешествовать с вами, Саша. Ну, вы согласны?
Сашка кивнул. Потом он долго смотрел в сторону лесного поворота, за которым исчезла машина, и думал.
«Если честно, — в конце концов признался он самому себе, — то я вообще не понимаю, что происходит…»
Сашку немного смущало — но не пугало! — то, что иногда в словах, в смыслах этих слов и даже в мимике лица Василисы он видел знакомые (ускользающе знакомые, почти невесомые в своей легкости) нотки. Примерно те, которые в свое время он видел у своей бывшей жены Лены.
«Может быть, все женщины так похожи?..» — подумал он.
То, что причиной такой схожести может быть он сам, Сашка, разумеется, не подумал.
… Когда машина приехала в «Сытые боровички», Иван Ухин вдруг заметил, что Василиса хмурится и, сосредоточенно думая о чем-то, сердито поджимает губы.
— Иван Степаныч, вы достаточно близкий мне человек, хотя бы потому что мы знакомы не один год, и я имею право спросить вас о личном… — начала Василиса.
«Обо мне, что ли, спросить?», — удивился Иван.
— … Вам не кажется, — продолжила Василиса, — что в последнее время я стала слишком нетерпимой?.. А еще — не удивляйтесь, пожалуйста! — нервной и даже злой?
Иван молчал, думал целых полминуты и все-таки не решился солгать.
— Наверное, да, — вежливо согласился он. — Только в этом ничего страшного нет…
— Почему нет? — резко спросила Василиса.
Иван тут же пожалел, что в своем ответе не ограничился одним только «да», а еще лучше «нет», но было уже поздно.
«И главное, о балбесе Витьке сейчас с ней поговорить нельзя, — совсем уж огорчился он. — Вон как глазищами сверкает!..»
— У женщин… То есть у молодых женщин именно так иногда и бывает, — сказал вслух Иван. — Я помню, например, моя жена Любаша перед нашей свадьбой со своим отцом и братом разодралась. Ну, о приданном своем беспокоилась… Короче говоря, очень сердитая тогда была Люба. Но это дело естественное, потому что когда птичка-невеста начинает о своем будущем гнезде хлопотать, то поневоле немножко злой становится…
— Спасибо! — оборвала Ивана Василиса.
— … А потом — ничего, — все-таки продолжил Иван. — После свадьбы мы все помирились и больше не ссорились.
— Спасибо! — повторила Василиса.
«Так и знал, что угодить не сумею, — подумал Иван. — Ну их черту, этих богатеев, сами не знают, чего хотят и на что именно злятся».
Иван вышел из машины и немножко громче, чем обычно хлопнул дверцей.
«Не то это, совсем все не то!.. — подумала Василиса, провожая глазами немного ссутуленную спину неформального старосты. Потом она усмехнулась и продолжила свою мысль уже совершенно в другом русле. — Ну, и как таких любить и за что их любить?.. Ведь же глуп, как пробка, хотя и утешить хотел».
Всесильная хозяйка «Сытых боровичков» действительно страдала… Ее тишайшее женское счастье, которое с радостью приняла любая другая женщина, вдруг оказалось для нее пугающе огромным: оно манило к себе и отталкивало; ослепляло и в то же самое время заставляло видеть какие-то невероятные, никогда ранее невиданные вещи; оно пробуждало в ней какую-то величайшую по силе волю к жизни и в тоже самое время словно вырывало почву из-под ног.
«Чем же я так Бога прогневила?.. — подумала Василиса. — Или я кого-то убила или предала?.. Или не подавала нищим (тут на короткое мгновение перед ней промелькнуло потупленное лицо Ивана Ухина) или не поднимала с колен слабых? За что ты мне дал такое счастье, Господи, которое в тысячу раз больше и сильнее меня самой?..»
Какое-то время она пыталась вспомнить и понять, когда именно начались ее отношения с Сашкой: тем немного сонным утром, когда она увидела его впервые; или когда там, на лесной тропинке, он вдруг позвал ее каким-то очаровывающим — колдовским! — взглядом; или когда они беседовали на берегу реки и она, легкомысленно смеясь, назвала его «любимой детской игрушкой»… Она хотела все это понять, но не могла, потому что события уже сплелись в какую-то неразделимую — неразделяемую ничем! — непознаваемую вещь.
«Господи, это же катастрофа, — простонала про себя Василиса и удивилась смыслу этой мысли. — Ка-та-стро-фа!..»
… Три ночи, пока шла реконструкция домика Сашка, Ганс и Мишка провели в большом и шикарном номере главного корпуса «Сытых боровичков». Утром симпатичная и улыбчивая девушка в белом переднике привозила им завтрак на сервировочной тележке, а возвращаясь после работы усталые друзья погружались в утонченный и по-дизайнерски продезарированный (улыбнусь: извините за тавтологию) мир идеальной чистоты и приведенных в порядок вещей. Ганса, порядком соскучившегося по современному сервису, буквально приходилось выгонять из белоснежной ванны (или маленького бассейна?), но это не очень расстраивало его и, пропустив друзей, он со спокойной совестью, мог забраться в ванну еще раз. Ганс никогда не закрывал дверь ванной комнаты и — блаженствуя среди груды снежно-белой пены, — не оставлял Сашку и Мишку в покое.
— Вы оба — не европейцы, вы — полуазиаты и ничего не понимаете в культурном отдыхе, — посмеивался Ганс. — Не верите, что вы дикари?.. Тогда ответьте на простой опрос: почему сумку с деньгами, которую добропорядочные селяне нашли под Сашкиной кроватью, Василиса отдала мне, а не вам?
Ганс задавал этот вопрос дважды и дважды не получал ответа. Мишка начинал хмуриться и (весьма вероятно!) даже немного злиться, а вот Сашку этот вопрос, казалось бы, совсем не интересовал.
— Именно поэтому вы и дикари, — в конце концов, подытожил Ганс. — Например, в России либо слишком сильно любят деньги, либо откровенно презирают их. В вас нет благоразумной и спокойной середины и не только по отношению к деньгам.
— А ты любишь деньги или презираешь?
— Мишенька, медвежонок мой глупенький, это для них деньги — бог… — Ганс ткнул пальцем в сторону стеклянных полок заставленных многочисленными, разноцветными флаконами. — … А для меня они только инструмент. Понимаешь разницу?
— Нет.
— Все ты понимаешь! Просто ревнуешь меня к Василисе, потому что у нее точно такое же отношение к деньгам, как и у меня. Сашка, слышишь меня?..
— Слышу.
— Может быть, ты тоже ревнуешь?
Сашка промолчал и вместо него ответил Мишка:
— Ганс, после того, как твой клоун благополучно скончался, ты превратился в шута. Кстати, лично я не вижу в этом никакой разницы.
— Но я вижу. Например, клоуны выступают на арене, а арена шута — место перед королевским троном…
— … А пьяный король и его свита бросают в тебя обгрызенные кости и пустые кубки?.. — ехидно перебил Мишка.
— … Пусть! Разве шут — это плод усилий королевского разума? Нет, Мишенька, это короли — семечко фантазии шута. Ну, а созданию, как известно, свойственно поднимать бунт против своего создателя.
— Я в Меловую еду, — перебил зарождающийся спор Сашка. — Кому что нужно купить?
— Мне — мороженное! — обрадовался Мишка. — В «Боровичках» его второй день нет.
— Насчет мороженного, это Василиса взбунтовалась, — пояснил Ганс. — Она говорит, мол, я вас тут худею-худю-выхудиваю, а вы трескаете мороженное и толстеете.
— Миш, про мороженное я не знаю, — Сашка виновато улыбнулся. — Жарко еще… Вдруг растает по дороге?
— А у Василисы Петровны этот есть… — Мишка развел руки на ширину плеч. — Этот, как его… Ну, я у нее его в ее машине видел… Она девчонка мороженное в нем привозит.
— … Сумка-холодильник сиречь изотермический контейнер, — подсказал Ганс. — Мишка, тебе не стыдно, так сказать, садиться на хвост маленьким девочкам?
— У девочек нет хвостов, — огрызнулся Мишка. — Помолчи хоть пять минут, шут.
— Ганс, а тебе что купить?
— Счастья. Много-много простого, человеческого счастья. А чтобы оно не растаяло, тоже положи его в морозильную сумку.
… Прогулка по территории «Сытых боровичков» подарила Гансу знакомство с парой симпатичных и смешливых женщин, но неожиданно появились их мужья (о которых он, разумеется, не знал) и Ганс сделал вид, что его очень заинтересовала игра в теннис на корте номер «два». Ганс уселся на лавочку и принялся наблюдать за игрой. Две девушки явно не были хорошими игроками и больше кричали, чем старались отбить мяч. А Ганс думал о женском коварстве и о том, что, пожалуй, все-таки не стоит обвинять в легкомысленном интриганстве женщин наконец-то — пусть даже только на пару недель, да и то под присмотром супругов — вырвавшихся за пределы семейного очага.
«Человека нельзя перекармливать двумя вещами, — размышлял про себя Ганс. — Во-первых, сладким, во-вторых, семейным счастьем. И хотел бы я увидеть человека, который, например, посетив здешний пляж, вдруг не захотел первого и не усомнился бы во втором…»
Ганс немного удивился цинизму своей последней мысли, но то ли неудачная попытка недавнего флирта, то ли отсутствие какой-либо цели к которой стоило бы стремиться в данное время, только усилили раздражение и его глаза сердито сверкнули.
«Россия — проклятая страна!.. — вдруг уже с явным вызовом подумал он. — Дед был прав!.. Тут, в России, ты все-таки становишься русским, даже если ненавидишь Россию всеми… нет, не только фибрами, но и жабрами души. Ты словно тонешь, потому что не можешь дышать той средой, которая окружает тебя, но, чтобы выбраться, чтобы сделать глоток воздуха, ты должен плыть вверх, опираясь ладонями именно на эту «воду». Кошмар!.. Ужас!.. Небывальщина!.. Ты вдруг ты находишь теплый смысл в том, что искренне и холодно ненавидишь. Я сейчас даже не себя имею в виду… Например, мой дед всегда ненавидел Россию. Но если бы тогда, когда он валялся на сеновале с русской девчонкой, сюда снова хлынули орды цивилизованных захватчиков, дед наверняка ушел бы в лес к русским партизанам. И не только ради той девчонки… Я видел его глаза, когда он рассказывал о ней, я их видел, а поэтому знаю все!.. Да-да, тут есть что-то еще… Но что?! К сожалению, это невозможно понять, как невозможно передать ощущение собственного дыхания. А вот теперь о тебе: например, за каким чертом ты вдруг год назад привязался к Сашке, которого совсем не понимаешь и к этому придурковатому идеалисту Мишке, который не сможет выжить даже в тихом крольчатнике? — Ганс закрыл ладонями глаза, словно пытаясь избавиться от наваждения, и с силой потер их. — И, главное, только тут, в России, ясным солнечным днем, в толпе счастливого народа и непонятно по какой причине любой человек вдруг способен прийти к таким страшным вопросам… Зачем все это?! Я не знаю… И никогда не узнаю этого… Потому что невозможно понять чистый лист бумаги, который лежит перед тобой, какое бы яркое солнышко не освещало этот лист… Наверное, я не вижу на нем границы добра и зла… Неужели эти границы существуют только во мне, Господи?!..»
Кто-то присел рядом с Гансом и приятный женский голос сказал:
— Здравствуйте, Роман!
Ганс отдернул ладони от лица и поднял глаза. Рядом с ним сидела Вероника.
«От трагедии до комедии — один шаг, — подумал он. — Но иногда они бывают совсем уж неразрывны…»
— Здравствуйте, — осторожно сказал Ганс.
— Вы, наверное, на меня обиделись? — беспечно спросила женщина. — Ну, за тот несчастливый вечер?
Светлое платье выгодно подчеркивало высокую женскую грудь и талию, а новая прическа с легковесными кудряшками придавали лицу Вероники едва ли не капризное выражение.
— Я уже все забыл, — честно признался Ганс. — Думал, и вы тоже…
— Совсем?
— Что совсем?
— Совсем забыли? И вам не стыдно?
Ганс все-таки смог улыбнуться:
— Да, немножко стыдно. Удирая от вашего мужа, я вдруг обнаружил в себе тайные заячьи инстинкты.
— Перестаньте! Я уже знаю о всех ваших приключениях той ночью и думаю, что вы довольно быстро забыли о моем ревнивом супруге, — Вероника лукаво улыбнулась в ответ. — Кстати, мне очень нравится это слово «супруг». Оно похоже на «плуг» и вызывает ассоциацию со словом «вол» или его можно произнести несколько иначе, например, как «супрух». Вам это слово ничего не напоминает?
— Олух? — осторожно спросил Ганс и перестал улыбаться. — Вероника, не кажется ли вам, что вы слишком смелы по отношению к своему мужу?
— Ой, бросьте, пожалуйста!.. — отмахнулась Вероника. — Каждый из нас устраивается в жизни как может. Кстати, почему сейчас у вас такое страдальческое лицо?
— Немножко подумал о философском смысле жизни.
— А когда пять минут назад вы заигрывали с двумя симпатичными женщинами, вы тоже потихоньку философствовали?
«Еще чуть-чуть и она начнет топтать меня уже ногами, — подумал Ганс. — В подобных случаях нужно либо убегать от женщины, либо целовать ее…»
Ганс сделал попытку встать, но прежде оперся на спинку старомодной лавочки и его рука — помимо его воли! — скользнула за спину Вероники. Когда его пальцы коснулись обнаженного женского плеча, он буквально обрушился на лавочку.
— Да, так лучше, — Вероника кивнула.
«Я — никчемный осел!» — подумал Ганс.
— Именно поэтому вы мне и нравитесь, — сказала Вероника. — Вы наглы, но безобидны; умны, но веселы; склонны к обобщениям, но не скучны. И вообще, вы больше похожи на француза, а не на немца. Скажите мне сейчас что-нибудь по-немецки.
Ганс уже рассматривал близкую шею Вероники, а его ладонь стиснула ее плечо.
— Забыл, черт!.. — полушёпотом пожаловался он. — И немецкий язык забыл, и французский…
— Какой вы, оказывается, беззащитный.
— Да, я такой, — Ганс слегка коснулся губами шеи Вероники. — А в данный момент мне очень хочется утонуть в океане женской ласки.
— Тонуть будете вечером. Домик номер сорок четыре. Приходите как стемнеет. Возражения есть?
«Я — никчемный осел!» — снова подумал Ганс и вслух сказал:
— Куда же я денусь?..
… В Меловой Василиса не пошла на почту, а потянула Сашку в церковь. Она достала из сумочки скромную косынку и — к безмерному удивлению Сашки — тут же преобразилась в скромную прихожанку с потупленным взглядом. Василиса упрямо молчала и только иногда, с явным интересом, посматривала на Сашку.
В киоске рядом со входом в храм они написали поминальные записки и купили свечи. Во время церковной службы Сашка то и дело хмурился, словно вспоминая что-то болезненное, рассматривал пол, а когда поднимал голову краем глаза замечал внимательный взгляд Василисы. Служба текла неспешно и время стало густым, как теплый воск.
— Саша, перекрестись, пожалуйста, — шепотом попросила Василиса.
— Что?..
— Перекрестись. Ты стоишь как не живой.
Сашка поднял руку и вдруг с удивлением увидел, что его ладонь сжата в кулак. Она была сжата так сильно, что побелели костяшки пальцев. Сашка разжал ладонь, трижды перекрестился и облегченно вздохнул.
— Не волнуйся, мы скоро уйдем, — снова шепнула Василиса. — Ты как себя чувствуешь?
— Все хорошо.
— А, по-моему, не очень. Маму свою вспомнил?
Сашка ничего не ответил.
Они покинули церковь через час и уже за церковной оградой, когда Василиса сняла косынку, Сашка снова увидел улыбающееся, милое лицо.
— Заглянем на почту и сразу домой, — сказала Василиса.
— Мне еще нужно Мишке и Гансу мороженное купить.
— Как?!.. — притворно удивилась Василиса. — Твои друзья уже избавились от алкоголизма и перешли на мороженное?
На почте Василису встретили примерно так же, как когда-то дворня встречала приехавшую из Петербурга барыню: ей восхищались, ей льстили, а начальница почты даже ухитрилась поцеловать ее в щеку.
— Девочки, девочки, я по делу, — отбивалась Василиса, но все-таки не выдержала ласкового напора и принялась осведомляться о личных делах женщин: — Что с Валей?.. А Кати я почему не вижу?..
Ей тут же рассказали и про Валю, и про Катю, а еще про какую-то Веру и Лену. Потом начальница почты рассказала Василисе, что отдает дочь замуж (свадьба будет через неделю) и Василиса понимающе кивнула. Все женщины внимательно (точнее, оценивающе) посматривали на Сашку и улыбались, но уже не ему, а Василисе.
Не без труда отправив пару больших конвертов и получив целых пять Василиса и Сашка наконец вырвались на улицу.
— Ну, и нар-р-род!.. — засмеялась Василиса. — Чуть ли не умирают от скуки, но попробуй сдвинуть их с места — никуда не пойдут и ничего им не надо. Я их бывшей начальнице, — Василиса кивнула головой куда-то за спину, — кредит на большой павильон возле вокзала дала. Построили, короче говоря. Дела пошли неплохо, но я гляжу, а у нее глаза стали как у уснувшей селедки. Спрашиваю: что не так?.. А она мне: трудно, мол, и теперь я по три часа в сутки сплю. Правда, потом разохотилась… Даже своего лодыря-мужа прогнала. Деньги, Сашенька, меняют человеческую жизнь как ложка яда: либо ты выживешь и многое поймешь, либо… — Василиса немного помолчала и перестала улыбаться: — …либо так дураком и останешься.
Когда они сели в машину, Сашка спросил:
— Васик, клады по «Боровичкам» ты разбрасываешь?
Машина чуть вильнула в сторону, но быстро восстановила ровное движение, и Василиса спросила:
— С чего ты это взял, Олешенька? Больше ни у кого таких денег нет, да?
— Не только. Просто на такое никто кроме тебя не способен.
— А тебе моих денег жалко?
— Мне людей жалко.
Василиса нахмурилась:
— Не поняла!..
— Это я кое-что не понимаю. Ты так со скукой борешься, что ли?
— Только отчасти. Кстати, может быть и, например, я хочу Женечку замуж отдать. В отличие от подружек ей в городе делать нечего, но кто ее без хорошего приданого возьмет? Это только в сказках бесприданниц любят. Правда, Женькин папа-балбес дорогую машину купил, но и это, в сущности, не так плохо, потому что вряд ли он сам ее водить сможет.
— А что же ты ему эту машину продала?
— Не знаю… — Василиса передернула плечами. — Я этого придурковатого Витю почему-то видеть спокойно не могу. Ну, как это?.. Хочется плюнуть, повернуться и уйти… Или избавиться от его присутствия каким-нибудь другим образом. Короче говоря, лишь бы не видеть эту харю. Ну, а тот клад, который Ганс нашел совсем не для него предназначался, понимаешь? Игра тут у меня одна идет, но не с местными, а с приезжими. С москвичами… Надоели они мне хуже горькой редьки, вот только я их пока прогнать не могу.
— Если ты не можешь, давай я прогоню.
— А сумеешь?
— Ради тебя я много что сумею.
— Верю. Но нет, Олешенька, все-таки не-е-ет!.. Это дела очень денежные и совсем нездешние. В Москву меня зовут, понимаешь? Им там местная бизнес-царица нужна, а с капиталами отца и моей хваткой как раз из меня именно такая и может получиться. Чтобы ты лучше меня понял, я тебе сейчас об отце расскажу. Он у меня вояка такой, что для всех его орденов груди не хватит. Есть такие люди, Сашенька, и такие службы, которые даже в мирное время воюют, — Василиса замолчала и вдруг чуть севшим голосом попросила: — Дай закурить, пожалуйста.
— Ты же не куришь.
— Почему?.. Правда, мне одной пачки на месяц хватает. Хотя, может быть, даже полторы. Все от обстоятельств зависит, — когда сигарета в уголке рта Василисы пыхнула дымом, она продолжила: — Так вот, обо отце… Бизнесом раньше он никогда не занимался, — воевал, служил, но больше воевал и ничего знать не хотел. Были у него два непутевых младших братца. Вот они-то и нырнули в денежную яму со змеями… А в девяносто пятом убили их обоих в один день. Отец как раз от своих героических ран лечился — полтора года не работал. После смерти братьев все бы из их семей растащили, но отец не дал… Что он сделал — никто толком не знает, но, в конце концов, деньги моих дяденек у него оказались. Наверное, не захотел мой папа, чтобы убийцы своей цели достигли — главного их лишил. Хотя, в сущности, тот капитал и не очень-то большим был — миллионов пять или семь евро. Но он его за год утроил, понимаешь?!.. Видно по следу шел, а уж это мой папа делать умеет. Племянников он обеспечил на всю оставшуюся жизнь, но много не дал, потому что деньги — это азарт, а азарт — штука страшная. На сегодняшний день, наверное, в денежных делах он только мне верит… — Василиса щелчком отправила окурок в окно. — Ты спрашиваешь, почему я тут деньги в виде кладов разбрасываю? Потому что для меня деньги — ничто, запомни. Не они мной владеют, а я ими. Это москвичи хорошо понимают, царицу во мне чувствуют, (не забыл, как мое имя на русский переводится?) и это значит, что по их карманам я шарить не собираюсь.
— Уедешь?
— Нет! — Василиса отрицательно покачала головой. — Я московский гадюшник неплохо знаю и терпеть его не могу. Если честно, то многое я ради отца терплю… Мне свобода в жизни нужна. Полная и абсолютная свобода, а не потная схватка под ковром. Кстати, Олешенька, а кто это тебя любви и жалости к людям научил? Иван Ухин, что ли?
— Нет. А с чего ты такое взяла?
Василиса улыбнулась:
— Ну, как же!.. У них же там в деревне полно гуманистов и поэтов.
— Думаю, что это неплохо.
— Да?.. Ошибаешься, Олешенька. Например, инки очень любили поэзию, но это совсем не мешало им приносить кровавые жертвы уродливым богам. Иногда и добровольные. Ради чего?.. Ради любви к людям, конечно. Инки верили, что их боги могут вылечить людей от любой болезни и не допустить голод. Ты знаешь… — Василиса немного помолчала. — Я очень люблю поэзию, но одновременно… не знаю… наверное, еще и ненавижу ее, что ли?
— А ты не путай любовь и кайф и тогда все будет нормально.
— Ого, как хорошо ты сказал!.. — улыбка Василисы стала шире, а в глазах сверкнул задорный огонек. — Ты очень умный, Олешка, и, наверное, поэтому я люблю, когда ты молчишь. Помнишь, я стихи в редакцию отвозила? Я почти все запомнила из тех листочков. Вот послушай, пожалуйста:
Во мне кончаются миры,
Но начинается надежда,
Иду к тебе!..
Но, как и прежде,
Я снова оттолкну себя назад…
Надежда с памятью подчас
Безумием захлестывают разум,
Прощать и ненавидеть сразу
Что более жестокого у нас найти в душе?..
Я вновь и вновь иду к тебе,
Люблю тебя!..
Но не хватает шага,
Безумием захлестывает разум,
И руки бьют по каменной стене…
Лицо Василисы вдруг потемнело и стало сердитым:
— Удивительные строчки, правда?.. Но кто их написал? Мальчишка, которому еще нет шестнадцати лет. Теленок!.. Даже не теленок, а просто щенок. Что он видел в жизни и что он знает о ней? Хотя, нет… Он все-таки знал, о чем он писал, но откуда это в нем?!.. Откуда и по какому праву… — Василиса запнулась, подбирая нужные слова, они были сказаны, но были сказаны с большим трудом: — … По какому праву он знает обо мне больше, чем я знаю сама?
Сашка улыбнулся:
— Не по понятиям, значит, пишет пацан?
Василиса бросила быстрый взгляд на Сашку, напряжение в ее взгляде тут же исчезло, и она охотно улыбнулась в ответ:
— Да, именно не по понятиям и ты снова прав, Сашенька. Этот мальчик пишет по каким-то одному ему ведомым законам, но я … я стараюсь… нет, не понять их, а хотя бы дотянуться до их смысла. И не могу… Вот послушай еще:
Весь мир?.. Это просто!
Красное и черное
И человек шагает в Солнце
Расплющено-огромное.
Весь мир — это просто
Проще не бывает,
Только слышать надо,
Как человек шагает…
Весь мир — это просто,
Нужно видеть больше,
Как человек шагает,
Человек шагает в Солнце…
Василиса с досадой ударила ладонью по рулю:
— Да для того, чтобы написать такие стихи нужно попросту быть сумасшедшим!.. И неужели Бог настолько жесток, что дает все одним и ничего другим? Что молчишь, Сашенька?.. Кстати, ты в Бога веришь?
— Нет.
Василиса усмехнулась:
— Ну, это ты зря. И оказывается ты не такой уж умный, как я думала.
— Ум тут ни при чем. Я не верю, что Бог есть, я просто знаю, что Он есть.
Василиса резко нажала на тормоза. Какое-то время она рассматривала пустую дорогу и молчала. Наконец, немножко охрипшим голосом и довольно резко она попросила:
— Дай еще сигарету!
— Ты только что курила.
— Давай-давай!.. И не дави мне на психику.
Василиса закурила и, отвернувшись от Сашки, долго смотрела в окно.
— Саш…
— Что?
— Ты, оказывается, тоже поэт?
— Ни капельки.
— И стихи ты никогда не писал?
— Никогда.
— Тогда объясни мне, пожалуйста, в чем разница между моей верой и твоим знанием.
— Я молиться не умею…
— Что?
— Я молиться не умею, — повторил Сашка. — Когда мы с тобой в церкви стояли, меня… я не знаю… меня всего как мокрое полотенце перекручивало… выжало всего без остатка… но я так и не смог. Наверное, молиться можно только тогда, когда веришь.
— И кто же тебя наказал таким знанием?
— Никто, наверное… Просто так получилось. Все началось, когда я сидел у постели умирающей мамы. Она не могла говорить, но… я видел ее измученные глаза и вдруг понял, что Бог — есть, потому что человек — любой человек! — не может и не имеет права исчезнуть просто так. Вот человек был, вот его не стало, но почему мир вокруг него не схлопнулся от безумного горя и не исчез вместе с ним?.. — Сашка поднял руку и с силой потер пальцами лоб. — Наверное, в этом… то есть в таких рассуждениях, как и в поэзии, есть частичка безумия… хотя… я не знаю…
Сашка замолчал.
— Понятно, — Василиса откинулась на спинку кресла. — Ну, а молиться тебя, как и меня, никто не учил. Именно тут мы с тобой похожи. А непохожи тем, что я одно время саму себя по кусочкам собирала… Потому и верить научилась. Очень сильно верить, до самого донышка. И только сейчас меня немного отпустило… — Василиса вдруг подмигнула Сашке. — Ладно, не унывай. Ты ведь со своим знанием куда как круче меня с моей простенькой верой. Надо же, а?!.. Хорошо, что я машину остановила, а то бы от таких твоих рассуждений могла и в дерево врезаться, — Василиса нетерпеливо заерзала. — Сашенька, там на заднем сиденье бутылка воды. Дай мне ее, пожалуйста!..
Выйдя из машины Василиса вылила себе на голову воду из бутылки.
— Хорошо! — она поправила мокрые волосы, сгоняя ладошками воду и улыбнулась Сашке. — Сегодня был трудный день, Олешка. Эти проклятые москвичи мне уже осочертели. Кстати, я сейчас красивая?
— Нет, ты — мокрая, — Сашка тоже вышел из машины. Он потянулся рукой: — Давай, челку немного поправлю…
— Не надо, я сама. Пусть волосы чуть-чуть подсохнут. Мне надоело быть туповатой блондинкой, понимаешь? Сегодня же — сейчас же! — перекрашусь в жгучую брюнетку. Ты не против?
— Ты мне любая очень нравишься.
— Ты мне тоже нравишься, Олешка. Но тут странно то, как и чем ты, если так можно выразиться, смог меня достать… Я тебе уже говорила, что меня буквально потрясло, как ты относишься к происходящему вокруг себя…
— Ну, и как же?.. — быстро переспросил Сашка.
В его глазах промелькнула тень растерянности, и Василиса легко догадалась, что, очевидно, Сашка не впервые сталкивается с такой темой.
— А никак! Ты просто не обращаешь ни на что внимания. Это же и в самом деле фе-но-ми-наль-но!.. Я такого безразличия к происходящему вокруг никогда не видела.
— Может быть, я — аутист?
— Э-э-э, ты так даже не думай! Например, кто мне недавно сисю чуть не оторвал? А еще я помню, как ты страстно сопел и…
— Да ничего я не отрывал! — слегка покраснел и обиделся Сашка. — Скажешь тоже!..
— Ладно, ладно, шучу… Ты необычен, Саша, ты очень необычен, это трудно понять, уже понимая, трудно не возмутиться этому факту, а возмущаясь трудно не… — Василиса засмеялась и показала Сашке язык.
Уже в машине Василиса уложила мокрые волосы в пучок, мельком взглянула на себя в зеркало и машина, наконец, тронулась с места.
— Сашенька, сейчас сколько времени?
— Без пятнадцати семь.
— Так-так… Мне к моим гостям забежать еще надо, а потом, в девять, я жду тебя возле «аквариума». Сегодня полнолуние и мы пойдем с тобой смотреть на «ведьмовские зонтики». В общем, я гарантирую тебе жуткий вечерок. Слышал уже об этих местных «танцах во тьме»?
— Нет, — удивился Сашка. — А что это за ерунда такая?
— Ты знаешь, по-моему, все-таки не ерунда… Короче говоря, есть такая легенда, что еще во времена Петра Первого местные жители пожаловались губернатору, что, мол, возле Лысой горы… ну, там… — машина уже подъезжала к «Боровичкам» и Василиса кивнула головой куда-то налево. — В общем, поселились какие-то темные люди. Нехорошие люди, то ли колдуны, то ли сатанисты… Губернатор послал солдат. Те нашли большой дом (люди говорят «большой, черный дом) за частоколом. Солдатам никто не открыл ворота и тогда они подожгли дом. А потом вдруг начался сильный ураган, который буквально поднял этот черный дом в воздух, и он развалился на горящие бревнышки в воронке урагана. Говорят, был огромный пожар и выгорел дотла весь здешний лес. С тех пор в новолуние, по ночам, здесь иногда появляются «ведьмовские зонтики»… Ну, такие… В общем, похожие на воронку урагана, только небольшие, метра полтора в высоту и не шире мера в диаметре. Они появляются только в безлюдных местах, но к ним лучше не приближаться. Иногда их бывает три, иногда пять, а иногда вообще «приходит» только один.
— И кто же их видел?
— В том то и дело, что многие. Ну, и я, например. Как-то раз мы с одной подружкой ночью с пляжа возвращались… Там компания была большая, а нам просто она надоела. Смотрим, слева от дороги белый заяц на задних лапках сидит и на нас смотрит. Подружка засмеялась и к зайцу пошла. Шутки ради кричит: «Морковочки хочешь, косой?» Заяц потихоньку — от нее, она — за ним, ну, и я следом. От дороги отошли — до левого угла «Боровичков», наверное, метров пятьдесят осталось — вдруг… Сашенька, я даже глазам не поверила! Гляжу, а в лунной тени большой сосны этот… ну, «зонтик» вращается!.. Было плохо видно, он из тени так и не вышел, но… Я же все равно его видела. Там, знаешь… еще словно ленты какие-то или обрывки одежды крутились.
Сашка улыбнулся:
— А белый заяц?
— Что белый заяц?
— Он-то куда делся?
— Пропал, словно его не было! Да и странный он какой-то был — очень крупный, не по-заячьи смелый и… белый, понимаешь?! Но ведь летом белых зайцев не бывает.
— Бывает.
— Где?
— Я сейчас белую зайчиху рядом с собой вижу.
— Зря ты так, Сашенька!.. Тут в «Боровичках» уже парочка неприятных случаев произошла. Один раз пьяный «дикарь» решил выяснить что это за «ведьмовской зонтик» такой и прямо к нему пошел… Но не дошел. В метре упал и потом его еле-еле отходили. Врач мне сказал, мол, с ему сердцем плохо стало, вот только на сердце этот бугай-«дикарь» раньше никогда не жаловался. Еще хорошо, что он сильно пьяный был и почти ничего не запомнил, а то бы и мне досталось.
— А второй случай?
— Там какая-то подгулявшая парочка решила в «зонтик» сучьями и камнями немножко пошвырять. В итоге с обоими случилась паническая атака. Как говорится, пощекотали себе тонкие нервишки. Сашенька, я даже в наш университет ездила, просила, мол, помогите разобраться… Заплатила бы за все их исследования! Только мне никто не поверил.
— Ты людей предупредила?
— О чем?
— Что ночью в лесу гулять не безопасно.
— Ты что?!.. Зачем мне это делать? Сашенька, доверительный шепоток на ушко от местных куда как лучше подействует. У нас же слухам больше верят, чем официальным сообщениям. Кроме того, ведь у меня доказательств нет, что эти «ведьмовские зонтики» существуют… Да и не так страшен черт, как его малюют. У нас тут три года назад у семейной пары трехлетняя дочка пропала. Мы ее уже ночью искать начали, но не нашли. Утром, как только рассвело, такой табун добровольцев собрался, что, наверное, там только старых и толстых поварих не было. Гляжу, ко мне Иван Ухин спешит, даже запыхался и говорит, мол, там Эразм пришел, за собой нас в лес зовет. То есть суетится и то и дело рылом на лес показывает. Я сначала не поверила, ведь Эразм каждое утро «насчет покушать» приходит, но все-таки потом согласилась… Иван прав оказался, девочку мы метрах в двухстах от «Боровичков» нашли — Эразм привел. Потом Иван Ухин всем доказывал, что ночью Эразм рядом с девочкой был, потому что он кабан очень крупный и следы его лежки заметить легко. Ну, а еще ту постельку из листвы, на которой спала девочка, наверное, тоже Эразм своим рылом соорудил…
Сашка кивнул и засмеялся:
— Молодец, Эразм!
— Конечно, молодец, — легко согласилась Василиса. — Если, например, в английских старых замках, в качестве достопримечательностей, держат приведения, то у нас есть Эразм. Здорово, да? Правда, он очень хитрый и попадается на глаза только тем, кому доверяет. Но хватит об этом. Сашенька, короче говоря, сегодня объявляется вечер любви и ужаса. Я одну беседку знаю, к которой вечером или ночью никто близко не подходит. Пойдешь со мной?
— А куда же я денусь?
Сашка потянулся губами к шее Василисы.
— Сашенька, отстань, пожалуйста!.. — быстро отстранилась она. — «Чмоками» мы займемся вечером. Предупреждаю в сто сорок пятый раз: никакого лапания местной царицы. Кстати, если женщина провоцирует мужчину на высокие чувства, значит она хочет обратить на себя внимание.
— А зачем?.. Ведь ты и так рядом, и я… в общем, я вижу только тебя.
— Мне этого мало, Олешка.
— Но я и думаю только о тебе.
— Мне и этого мало, Олешка.
— Кошмар!.. — Сашка засмеялся. Он обнял Василису за плечи, притянул ее к себе и поцеловал в висок. — Сколько же тебе нужно?
— Я тебе уже говорила: мне нужно все, сразу и навсегда. Сисю, пожалуйста оставь в покое, хорошо?.. Сколько раз об этом можно просить? Спасибо!
— У тебя волосы мокрые… И ухо тоже. У меня такое ощущение, что я украл зачем-то русалку. Молчи!.. И не командуй мной больше. Васик, может быть, мне уже пора стать каким-нибудь тупым мужланом-бабуином?
— Не без капельки грусти констатирую, что ты никогда не станешь таким. Я уже точно знаю это, понимаешь?.. И помолчи, пожалуйста, ты, Олешка. Молчи!.. Я потрясена этим не меньше, чем ты. Ты — здоровенный, симпатичный, умный и работящий мужичище и тут вдруг такая невероятная, антибабуинская трагедия. Это же смешно, честное слово!..