Однажды старый Ли не разрешил своему ученику растирать тушь, а принялся делать это сам.
Стояла зима, художник в домашних одеждах вышел во двор, по приставной лестнице забрался наверх и голыми руками принялся набирать свежевыпавший снег с крыши в миску. У мальчика-ученика сердце сжималось, когда он видел, как покраснели от холода пальцы старика, как дрожит под его весом шаткая лестница, как спорхнутые широкими рукавами снежинки опускаются на седую голову и делают её ещё белей.
— Учитель, учитель! Позвольте мне! Не утруждайте себя! — голосил он, испугавшись, что весь квартал обвинит его в непочтительности и невежестве.
Но старый Ли только отмахивался и не остановился, пока не набрал полную миску, что составляло, ни много ни мало, целых три цзиня снегу.
Затем художник вошел в дом, поставил миску на уголья и растопил снег, процедил воду через тончайший шёлк, и только после этого тщательно, по капле, отмерил количество, потребное для растирания палочки туши. Работал несколько часов, добавляя то щепотку корицы, то растертую в порошок кору сандалового дерева, то какие-то секретные составы.
Наконец, тушь была готова. Старый Ли взял одну из своих любимых кистей и принялся рисовать журавля в зарослях бамбука.
— Учитель, учитель! — осмелился подать голос мальчишка, всё это время жадно следивший за стариком. — Зачем вы озаботились растиранием туши сами? Ведь, сколько я ни гляжу на неё, и на ваш рисунок, я не вижу никакой разницы!
— Разница — в моём сердце! — усмехнулся художник и продолжал рисовать, улыбаясь.