– Ну и иде он едет-то? Сроду нет никого.
Они выглядывали, теснясь, в окно, выходившее на дорогу. Уже ждал скудно накрытый стол из горы утренних пирожков с капустой, конфет, четырёх яблок на тарелке, компоту в графине и печенья. Клеёнка на столе лежала новая, с не расправившимися ещё краями.
– Ты вот на кой сюда печенье поставила? Пирожки ж вон, – от окна отошла старушка, увидев непорядок, и начала перестановку. Отдала отходившей от окна Марье печенье, стала расставлять пореже, чтобы «больше выглядело», – а ты, Дмит Семёныч, чего сидишь? Дровишек бы принёс, всё сидишь.
– Ты, Анна Иванна, своё дело делай, а я об своём уж знаю.… Принесу вот, да пойти что-ли? Чего мне тут с вами-то.
– Давай, давай, айда, – старушка не глядя, махнула рукой и дальше расставляла на небольшом столике тарелки, – Марья-у! А щё поди конфеты-то не постные? Убрать их надо.
– А я почём знаю? – откликалась Марья откуда-то из зашторенных дверей кухни.
Семёныч посмотрел на всё это, покачал головой и вышел за дровами.
Небольшой дом Анны Иванны на три окна стоял на листвине. Ещё отец Иван Иваныч строился, поставил справный дом на месте старого, погоревшего. Огород, теперь занесённый по колено снегом, некогда кормил большую семью, а теперь Анна Ивановна, давно овдовевшая, выходит по весне с лопатой, вскопает немного и насадит всякой мелочи, да картошки ведра два. А за огородиком её – сплошное поле, которое иногда просила она скосить соседа. Дровишек старушка жалела, сильно много не заказывала, та-ак, тракторишко на семь – восемь кубов.
Семёныч вышел на улицу. Было морозно, никак за пятнадцать. «Ночью обещали под двадцать пять, потому Ивановне побольше дров надо» – подумал Семёныч и нагрузил на руку поленьев семь с ближней поленницы, где с весны дрова хорошо просохшие, и понёс в дом.
***
Через полчаса пришёл батюшка. Сняв куртку, он радостно обнялся с обеими старушками. Сразу помолились, как умеют, потом сели к столу.
– Вот, чем богаты, – садясь, говорила Марья, – ладно, хоть пирогов сутра успела напечь, пробуйте.
– Ой, мне пироги-то нечем жевать.
Маленько поели, попутно хваля хозяюшку. Было тепло, голландка накалилась вся и хватит её теперь до утра. Тёплыми кофтами и старым тряпьём была устелена одна кровать, чтоб не лазить на печку за ними. Анна Иванна показала на телевизор, прикрытый вязаной скатёркой, и сказала:
– Иной раз включу на Спас, чтоб посмотреть, хоть во што женщины сейчас одеваются. А по остальным – там один срам грешной показывают. И сроду не посмотришь, всё крестишься и крестишься. И пошто нет закона против такого безобразия, а?
– Вот не знаю, надо бы просто не смотреть, да и всё. Они и показывать перестанут.
– Ну вот ладно Спас у меня есть. Сын приезжал, настроил что-то там. Водил, водил вон этой рогаткой. Ну, нашёл, где ловит-то.
Пока разговаривали, батюшка решил сфотографироваться со старушками для вечернего поста в соцсети.
– Ну... не надо! Не сымай там, – Ивановна чуть махнула рукой на батюшку, – чё телефоном-то водишь?
– Заснять тебя хочу, красавицу такую. Вон какая. А ты же историю про курощек своих рассказать обещала.
– На-от! Ну... обещала, – сказала, вспомнив, старушка.
– А щё, – уже снимая видео, ни к месту сказал батюшка, – волосы-то где сожгла, волосы то он.
– Ну вот щас вот скажешь – волоса опалила! Все увидют, стыдобиш-ша! Што снимаш-то вот?
– Это, это мы вырежем, – смеялся батюшка. Потом как-то все замолчали.
– Ну-ка, щё тама? – кивнула на телефон.
– Так щё ты? Жду.
– А нищё. Нищё не могу говорить.
– Ну как вот тебя не любить? Такая красавица, – старушка от слов батюшки смутилась, поправила съехавшие чуть набок бусы из «жемчуга».
Потом вдруг решилась:
– Вот… э-э, ты знаешь щё? Сказывала вродь тебе, ну ишо скажу. И люди-то послушают. Беда-то.
– Щё?
– Э-э… мне жалко вот расставаться с курещкеми этими-то, ну знашь. Я за ими хож… Дак щё! – всплеснув руками, – Ты понимашь? И, э-э, я говорю, вот отрубать головы... Они уже не несутся, – Анна Ивановна чуть покачала головой, – одна только несётся из их. А петушок есь (есть) перестал, окалела одна курощка. И он вот перестал есь. «Ко-ко-ко, ко-ко-ко» – ходит, «потерял». Полторы недели прошло, и снова окалела курощка. Марья вон говорит: «Так это ж хорошо!» Ну что вот не отрубать головы-то, сами умирают. Они, инкубаторские-то, видно, долго-то не живут. Потому что, э-э, перестали нестса – значит, всё, они умирают. Вот вторая окалела. Щас у меня осталася три. А вот снесётся курощка, крищит, что она снеслася. Одна крищит. Вот хоть их пять было, но крищит только одна. Пету-ух, на благой мат орёт на всю Осинувую: сказывает, что курощка снеслась. Я приду и говорю: «Петь, ты што орёшь на благой мат? Ну снеслася курощка, ну шо оповеш-шать всем людям-та? Ну вот щё сказывать-та? Вот придут и уташ-шат у нас коконька. Зашем ты это делаешь?» М-ну и всё... «ко-ко-ко, ко-ко-ко» – он говорит со мною. Вот его бы дрессировать, он действительно... он разговаривает как с щеловеком, и всё. Вот щё? Я его... Та ты щё, сымаешь ли-чё-ли?! Ой…
Анна Ивановна умолкла и засмотрелась на рисунок на ковре на полу, о чем-то думая. Батюшка перестал снимать, сохранил видео. Потом убрал телефон и отхлебнул чаю из кружки с семидесятилетием Победы.
– У тебя целая история про курощек-то про твоих. Всегда интересно расскажешь, Анна Иванна.
– Да на от! Так... А я вот, батюшка, чё спросить хотела тебя-та? – старушка засуетилась, полезла в стопку рядом лежавших на тумбочке книг с ворохом закладок. Наверху прибит к стене православный календарь, скрепкой к которому прицеплена фотография всей её большой семьи.
– Щё? Спрашивай, чё хотела, – улыбаясь, сказал священник.
Анна Ивановна задумалась на время, стараясь вспомнить, потом вдруг резко:
– Так чё сказывать-та! Вы меня с памяти-то повышибли! С курещкеми-то, – она растерянно стала искать место в святом писании. Потом, улыбаясь, ласково посмотрела на расхохотавшихся гостей, – во-он, вон, щё вырабатывают!
Когда успокоился хохот, старушка спросила, что ей нужно. Она что-то там не поняла, что написано, а батюшка всё пояснил. Потом говорит:
– У меня нынче стрась.
– Ну.
– Вот слушай. Марье говорила давече, тебе вот тоже скажу. Э-э, сижу у окна. Вот у этого. Смотрю – идёт, э-у-э, этот... молодой щеловек. Рюкзак на за… это... сзади. Посмотрел на окны, поднялся кверху (улицы). И, э-э, исчез. Минут щерез пятнадцать, смотрю: он спускается, рюкзака нету, пустой рюкзак-то. И, э-э, этот, спускается, а рюкзака нету. И опять на окна посм... знаш, я как испугалася? Ну и эта, всё, и ушёл. Потом смотрю, в двеннадцатом часу Малышок залаял. Зала-аял, я к ему подошла, посмотрела: никого не видать. Тута... немного погодя опять залаял, посмотрела – никого. В двенадцать – р-раз! и кто-то стукнул! В стену вот сюда. Я здеся сплю-то, – указала пальцем на стену и на кровать напротив. – Ну я не спала, – качнула головой, – и в... эта... я тут же этат окно открыла. Я говорю: «Кто з-зеся?» Немношко открыла-та, ш-шелку только. Э-эм, ну – «Кто з-зеся? Шо нада?» Тишина. Так и всю-то... я так и не спала. И только перед самым утром заснула и всё. Всё равно, крайний почти дом, боис-ся.
– Да ладно городить-то, – добродушно сказала Марья, проходя мимо с посудой.
– Вот! – вскинула руками Анна Иванна, – щё я городить-то буду.
– Ну прошёл парень, ну и что? Показалася тебе. Крысы там поди в подполе лазиют, а ты уж на нервах не знай каких.
– Во-от, показалася, как же. Я знаш щё… Вот ты уйдёшь, я одна остануся. И сижу весь день не зная чё. Что вот случись – сроду ни до кого не докричисся. Вот, понял что, батюшка?
– С богом то не бойся ничё. Господь-то не оставит.
– Так вот я и всё время с молитвой ложуся. И встаю с молитвой, и ложусь с молитвой. Вот, вот. Такие дела.
Посидели так ещё с полчаса, поговорили, потом священник засобирался, стал благодарить. Старушка старалась оставить батюшку «наподольше», «штоб покушал, а то не евши сроду», но тот отказывался.
Пока Марья возилась в кухне, Анна Ивановна вышла провожать к воротам. Одела свои новые, «импортные», калоши, которые не носила для сохрану.
– Так чево ты их не носишь-то? Бережешь.
– Так а дети потом будут приезжать и ходить в их будут. С того и берегу. Им-то.
Эти калоши Анна Ивановна аккуратно перевязала полосками тряпок, чтобы не скользили. Протирала и составляла на полку во дворе.
Там эти калоши и до сих пор.
***
Поздравление Анны Ивановны с Преображением Господним, она просила:
«Поздравляю всех с праздником. Всем здоро... желаю счастья, здоровья, всем быть со Христом. С праздником».