Истории из костромской истории. продолжение 1

ЧАСТЬ II


О центре города, о том, как он складывался, наша шкатулка памяти ещё расскажет подробно. А пока… Куда  ведут гостей Костромы сразу после первого знакомства с городом? Да конечно же, в Ипатьевскую слободу! К древней крепости-монастырю, который стал когда-то не только   владением знаменитого  рода Годуновых, но и местом зарождения новой правящей династии – династии царей и императоров Романовых.




ИЗ ЖИЗНИ ИПАТЬЕВСКОЙ СЛОБОДЫ

Обычно, когда не только приезжие люди, но и сами костромичи пересекают реку Кострому по мосту и посещают одну из главных святынь костромской истории – Ипатьевский монастырь, они редко интересуются тем, что этот монастырь окружает. А ведь тут очень много интересного.

Место это на протяжении сотен лет  имело несколько названий, но в каждом из них присутствовало слово «слобода», потому что это и была настоящая слобода, то есть   свободное («слободное»), произвольное поселение здесь людей. Улицы здесь – детище поздних времён, стремившихся к упорядоченности. И вот это «слободное» поселение издавна называлось Ипатьевской, потом Богословской, а потом Трудовой слободой. Возникало оно постепенно: селились  тут люди мастеровые – каменщики, плотники, кузнецы, резчики, изографы-художники, то есть все те, чей талант и труд был здесь востребован. И при любых новых постройках, при восстановлении храмов и крепостных стен мастера имели работу, а в дни нападений каких-либо пришельцев обращались в воинов, оставив семьи под защитой мощных стен монастыря. Всё это начиналось ещё с 16 века.

Самая близкая к воде нынешняя Береговая улица когда-то называлась… Большой дорогой. И жили вдоль неё не разбойники с большой дороги, а всё те же трудовые люди.
 
…Церковь была всегда организующим началом слободы. Точнее – не церковь, а церкви, потому что в 16 веке их, как и повсюду в Костроме, здесь было две. Одна из них была посвящена апостолу и евангелисту Иоанну Богослову, а другая – святителю Николаю Чудотворцу. Просуществовали они без малого 120 лет и во время очередного крупного пожара сгорели полностью. В те времена истинными хозяевами всей округи – с людьми (крепостными), землями и строениями – были настоятели Ипатьевского монастыря. И вот они, посмотрев вперёд, решили, что восстанавливать деревянные храмы нерационально. И в том же 1681 году была заложена церковь каменная. В течение 18 века церковь обрастала приделами, оградой. В первой половине века храм был расписан артелью, которую возглавлял Фёдор Логинов. Удивительная особенность: все члены этой временно созданной артели не были профессионалами. В «летописи» на северной стене храма записано так: «Града трудившиеся изографы стефановский поп Фёдор Логинов с детьми Матфеем и Иваном, Яков Васильев, Егор Абрамов с сыном Семёном, Алексей Григорьев с братом Фёдором, покровский дьякон Фёдор Григорьев с сыном Иваном…». Все эти люди, конечно же, владели мастерством, но, в силу своей службы, разного возраста и чинов, не могли принимать заказы и разъезжать по городам и весям, исполняя их. Скорее всего, это люди, объединившиеся, чтобы украсить свою слободскую церковь и только. Хотя известно, что Фёдор Логинов когда-то, за пятьдесят лет до росписи храма Иоанна Богослова, был в артели самого знаменитого костромского изографа Гурия Никитина. В 1685 году в списке людей, расписывавших Троицкий собор Ипатьевского монастыря,  он значился в самом конце, т.е. он был самым молодым и исполнял простую работу (такие были правила при составлении подобных летописей). А спустя полвека в 1735 году, в слободском храме он значится на первом месте, но упоминается, как стефановский священник.

А роспись очень интересная. В композиции, сюжетах и даже в некоторых деталях чувствуется влияние старой иконописной школы, но в то же время нечто, не поддающееся словесному определению, как оттенки вкуса и тонкие ароматы.

Если вы придёте сюда, то обязательно на церковном погосте поклонитесь  двум могилам. На одной из них – крест на высоком постаменте и надпись на нём: «Протоиерей Фёдор Александрович Голубинский. Московской Духовной Академии Профессор Философии, Цензор и Св. Анны 2-й ст. Кавалер». Жил Голубинский с 1798 по 1854 год, и по сей день считается выдающимся религиозным философом. А совсем рядом с ним похоронен ещё один человек – Иларий Ефимович Беляев, который известен как создатель очень интересной организации. Называлась она первоначально Иоанно-Богословским братством, а потом была переименована в Александровское братство. Именно под этим именем и вошло братство в историю Костромы.

Беляев собрал немалый начальный капитал и убедил многих в том, что на проценты с этих денег вполне можно открывать благотворительные заведения. Причём, по замыслу Беляева, они должны были быть привязанными к тем местам Костромской губернии, которые упомянуты в истории как места пребывания в Костроме и Костромской губернии Михаила Фёдоровича Романова и с именем Ивана Сусанина. И вот с начала 1880 года до 300-летия дома Романовых, т.е. за 23 года были созданы 7 школ, 4 учебные ремесленные мастерские с общежитиями, две амбулаторные лечебницы, богадельня, учебная сельскохозяйственная ферма. Всё это сопоставимо с благотворительной деятельностью Фёдора Чижова, о котором у нас ещё будет речь впереди, но говорится и пишется об этом даже сейчас значительно меньше.

Церковь Иоанна Богослова оказалась в удивительных «ножницах»: она стала самой последней из закрытых в Костроме церквей, это произошло в 1949 году. А уже через несколько лет здесь под руководством архитектора Л.С. Васильева начались реставрационные работы. Шли они долго, но всё когда-нибудь кончается. Храм был возвращён епархии. Постепенно возобновляются в последние годы и традиции Александровского братства.

  На протяжении сотен лет  селились в этой слободе люди, по преимуществу, мастеровые – каменщики, плотники, кузнецы, резчики, изографы-художники, то есть, все те, чей талант и труд был здесь востребован. И при любых новых постройках, при восстановлении храмов и крепостных стен мастера имели работу, а в дни нападений каких-либо пришельцев обращались в воинов, оставив семьи под защитой мощных стен монастыря. Всё это начиналось ещё с 16 века.

Сегодня здесь, по соседству с новыми коттеджами, скромно и тихо расположилась малая часть территории  музея деревянного зодчества. Дело в том, что когда возникла идея создания такого музея, а было это в 50-ые годы, предполагалось почти всю слободу снести, а музей разместить на освободившейся площади, расселив людей в благоустроенное жильё. Но, как  часто бывает, вступило в силу золотое правило России: «думали, как лучше, а получилось, как всегда». Надо было сначала всё посчитать, чтобы убедиться, что средств на расселение густо обросшей потомством слободы не хватает. А начали с другого – на единственный пустырь стали свозить и собирать экспонаты будущего музея. И только тогда, когда была окончательно собрана уникальная церковь Собора Богородицы из села Холм и дом крестьянина Ершова из Межевского района, только тогда сообразили, что расчищать территорию дальше нельзя. Заново разбирать только что с превеликими трудностями и осторожностью собранные сооружения тоже нельзя – они могут просто погибнуть. Решили оставить всё как есть, а территорию для всего остального искать в другом месте!

Тут, правда, нужно припомнить, что самым первым экспонатом музея стала церковь Преображения из села Спас-Вежи, –  уникальное деревянное сооружение, высоко поднятое на дубовых сваях из-за регулярных разливов реки Кострома. Перевозили эту церковь в Новый город Ипатьевского монастыря уже далеко не в том виде, в каком она была построена первоначально. При сборке на новом месте многое пришлось восстанавливать в прежнем виде. И сделал это архитектор Б. Гнедовский.
 
А деревянная церковь Собора Богородицы имеет возраст – страшно подумать! – более 450 лет. Дата её сооружения совпадает со временем взятия русской армией при Иване Грозном Казани, и это наводит на мысль, что и церковь строилась в честь этой великой победы. По крайней мере, известно, что по этому поводу на Руси были построены несколько храмов. Возможно, в селе Холм воздвигли один из них. Построили церковь плотники Карп и Папила. И за то, что они  сотворили своими руками такое чудо, после смерти оба они были похоронены в подклете алтаря. Такой чести удостаивались очень немногие.

  Церковь, действительно красива и неординарна. Два восьмигранника – один большой, другой маленький – стоят один на другом, заканчиваясь так называемой «крещатой бочкой».Это два перекрещённых друг с другом полуцилиндра с заострённым верхом (в срезе – как бы «луковица»). На каждом из концов этого креста и в центре его установлены (по краям маленькие, а в середине – побольше) главы, крытые лемехом – деревянными, фигурно вырезанными осиновыми пластинами, своеобразной черепицей северных деревянных краёв. Именно осина от времени, дождей и снега приобретает удивительный серебряный оттенок. И вот представьте себе на высоком холме эту одинаковую – с какой стороны ни подойди – церковь под неярким осенним солнцем, на фоне золотых, рдеющих и всё ещё зелёных лесов. Величественная и прекрасная картина! А тёплое серебро главок сливается с потускневшим по осени небом и кажется, что храм – вот такой, как есть, весь! – вознесётся сейчас к небесам…

На этом же участке территории архитектурно-этнографического музея «Костромская слобода» стоит и привезённый из деревни Портюг Межевского района крестьянский дом. Здесь, вроде бы, напрашивалось слово «обыкновенный», но  нет, он не «обыкновенный», а типичный, а ещё точнее сказать – образцовый дом. Посмотрите, с какой любовью семья крестьянина Ершова в 19 веке сооружала этот дом, предусматривая всё необходимое для хозяйствования и для удобства, и в то же время строго следуя традициям. И если мы хотим представить себе жизнь достаточного крестьянина в те времена, то нужно приехать сюда и смотреть, и слушать рассказ экскурсовода.

Вообще-то, деревянное зодчество, исчезающее у нас на глазах, очень сложное искусство. Ведь в нём веками нащупывались единственно возможные или самые удобные способы работы с тяжеленными брёвнами, с конструкционными особенностями. Учитывалось всё – и самый рациональный размер окон, влажность почвы, направление основных ветров и так далее. А сколько было всяких приёмов и ухищрений! Но не любой и не всегда можно было применить, тут уже начинал работать опыт мастера, переходящий в настоящее искусство выбора единственно правильного пути.

Вот несколько слов из лексикона мастеров, строивших из дерева удивительные сооружения. Причём, несмотря на знакомое звучание некоторых слов, все они обозначают или  строительные детали, или приёмы, или части сооружений: охлупень, венец, кошель, дынька, глаголь, курицы, гульбище, повал, полотенце, чешуя, прясло, самцы, кокошник, в лапу, воронец, матица, облам, барабан, двойня, в обло, подзор, взвоз, вежа, тарасы, чело, шейка…

Многие ли из этих слов вы можете объяснить, не говоря уж о том, чтобы применить на деле? И вот теперь – о том, о чём говорят реже, чем о фольклоре былинно-песенно-сказочном. О фольклоре ремесленном, профессиональном. Вы задумывались о том, что из века в век при полном отсутствии учебников, инструкций и всяческих пособий передавалось новым поколениям любое ремесло, любое умение?  А ведь точно так же – из уст в уста, непосредственным показом ученикам. Причём, показ этот нередко сопровождался совершенно особыми шутками-прибаутками, песнями, даже ритуалами. Любую профессию сопровождал свой, часто секретный для других, лексикон, словарный запас. Наши училища, техникумы, институты заменяло многолетнее хождение в учениках при опытном мастере. Считается, что прежде на Руси почти каждый мужик мог с одним топором сам себе избу срубить. Откуда это умение? Строительных-то ПТУ не было! Но любой парень с детства видел, как работает его отец, дед, сосед, наконец. Вокруг него было умение, только приглядывайся да на ус наматывай. И это касалось любого мастерства – от сельскохозяйственного (оно очень сильно было подвержено передававшимся из поколения в поколение традициям) до столярно-плотницкого, до кружевного-ткацкого, до оружейно-колокололитейного, до того же иконописного… И всё же эта точка зрения страдает некоторой преувеличенностью. Срубить избу мог, наверно, каждый, но какую? Кривую-косую и сегодня мужик с нормально прилаженными руками сумеет соорудить. И очень часто с детства у человека не было рядом настоящих Мастеров. Словом, если говорить всерьёз, то для любого дела, как раньше говорили, талан нужон. А уж если он есть, то настоящий Мастер его обязательно заметит и будет пацанёнка таскать за собой, будет содержать, будет учить. Вот тогда вырастет новый Мастер, которому захочется не просто повторять то, чему его научили, но и придумывать что-то своё, неповторимое до поры.

Нет, не случайно одна из улиц слободы называется Ремесленной.  Мы уже говорили о том, что здесь селились мастера, умение которых было востребовано в окрестных церквях, в монастыре (это тогда были единственные заказчики здесь, жилые дома каждый строил себе сам). Но и  у этих заказчиков бывали периоды трудные, и тогда из слободы начинался исход. Роль играло и то, что все жители несли на себе  монастырский оброк (рабство при боярине или рабство при монастыре – никакой разницы, оно и есть рабство) и если заказов не было, а очень тяжёлый оброк человеколюбивая церковь как правило не снимала, то начинался повальный исход на заработки. Вот запись в писцовой книге 1701 года: «Жители подмонастырской слободы по наряду изделья делают. И от монастырских оброков оскудели и вконец разорились». И шли слобожане в Переславль-Залесский, в Нижний Новгород, в Москву, в строящийся Петербург, другие города и там тоже строили, ничуть не хуже, чем у себя дома. Костромские плотники, например, славились повсюду. Правда, справедливости ради нужно отметить, что лучшими считались мастера из Галича. По крайней мере, когда Пётр Великий затеял строительство Северной Пальмиры, города своего имени, то отдельным указом повелел Галичу выделить специальный отряд из лучших плотников. И недаром потом говорили полушутя-полусерьёзно: «Галицкий топор Санкт-Петербург построил»!



 ЛЕГЕНДЫ ИПАТИЯ

Давайте постоим на самой «горбушке» моста через приток Волги – реку Кострому. С одной стороны – фабрично-заводской район  Костромы – такой почти, каким он складывался двести и более лет назад. Сама Кострома просматривается отсюда плохо, потому что река здесь поворачивает, и центральная часть города проявляет себя только крышами и колокольнями. А вот слева по ходу моста и нашего движения открывается удивительная панорама: безбрежная ширь воды в месте, где река Кострома вливается в Волгу, далекое Заволжье, а ближе, на стрелке, то есть непосредственно на месте слияния рек, возникает прекрасное видение.

Отражаясь в воде, подпирая небо, стоит то ли город из сказки, то ли крепость, то ли дворец… Вид отсюда великолепен всегда, в любое время года. Но на мой взгляд он особенно хорош зимой, когда Ипатьевский монастырь, сливаясь с замёрзшей рекой, заснеженной землей и серым небом как бы повисает в невесомости и, кажется, плывет белым кораблем мечты в неведомые времена… Только несколько минут спустя, впитав эту красоту, ты замечаешь тропинки, протоптанные по заснеженному льду, фигуры упрямых рыбаков, склонившихся над лунками. Иллюзия исчезла, можно продолжать путь. Но перед этим подумаем о том, что всё, виденное нами, создание человеческих рук, и если бы мы на машине времени двигались в прошлое, то сначала исчез бы мост через Костромку, потом убавилась водная гладь – Волга стала бы поуже и вода отступила  бы от стен монастыря и берегов. Затем пропадут фабрики, а сама Кострома переместится поближе к нам. А монастырь будет меняться на глазах, изменятся его строения, его территория, он  потеряет свой
 парадный, дворцовый вид. Более того – он станет деревянным, а потом и вовсе исчезнет. А на стрелке, месте слияния двух рек, появится непроходимый лес, где злые ветры валят деревья, пугая многочисленное зверьё…

Мы оказались в 13-14 веках. Более точное время установить на пульте управления машиной времени мы не сможем, потому что по поводу основания Ипатьевского монастыря существуют разные мнения.

Основная, веками тиражируемая версия, а точнее – легенда, рассказывает историю о том, что в 1330 году некий татарский чиновник – мурза по имени Чет решил подправить свое материальное положение и стать наемником у московского великого князя. Очень любопытно, кстати, что он решил это сделать задолго до Куликовской битвы, до конца  власти  татар над Русью. Уж чем он не угодил своим родичам – убийством, воровством или ещё каким подобным деянием – нам неведомо, но, становясь на сторону Москвы, он автоматически превращался для соплеменников в предателя и врага. Раз он шёл на такой шаг, то к тому, видимо, были веские причины.

Так или иначе, он долго ехал из Золотой Орды, в пути заболел и окончательно изнемог. И произошло это в том самом дремучем лесу, который рос тогда на стрелке. И вот тут случилось чудо (это сейчас чудес не бывает, а прежде, за давностью лет, –  да на каждом шагу!) – явилась к нему во сне богородица и пообещала ему исцеление. Но не просто так, а в обмен на обещание принять христианство и основать на этом месте монастырь. Чет не стал упрямиться: выздоровев, он в Москве крестился, принял имя Захария и основал монастырь, посвятив его… нет, не богородице, как следовало бы по логике! И даже не апостолу Филиппу, «присутствовавшему» во сне. Монастырь был посвящен мученику за веру Ипатию Гангрскому, жившему далеко-далеко отсюда, в Малой Азии еще в 9 веке. Этот Ипатий тоже, якобы, сопровождал богородицу в том самом чудесном сне.

То, что Чет крестился, –  понятный дипломатический ход вельможного татарина: он этим сразу вошел в доверие к правившему тогда в Москве Ивану Калите. То, что Чет стал основателем огромного рода Годуновых, которые на протяжении нескольких столетий активно толпились вокруг трона, участвовали успешно в военной и политической жизни Руси, это тоже изучено историками.   А  вот  насчет Ипатьевского монастыря существует и другое мнение. То есть, сначала – со-мнение. С чего бы это заезжему татарскому наёмнику привиделась во сне христианская матерь божия? Да ещё в сопровождении персонажей, о которых и православные-то не все знают. И откуда он узнал имена их? Ему представляли сопровождавших? Явный вымысел, в котором, между прочим, чувствуется рука церковников,  и сочинено это всё  гораздо позже тех давних событий. Видимо, кто-то помог «узнать» фигуры из сна. А  сделано это было тогда, когда мурза Чет явился ко двору князя. Хитрому Чету нужен был некий ореол для эффектного появления, нужен был рассказ о чуде, и он появился. Была использована болезнь, которая, возможно, была на самом деле, и замечательное исцеление. Исцеление тоже, по всей вероятности было, но, скорей всего, с помощью безвестных монахов, которые, подобрав чужака в лесу, лечили его  травами и всякими снадобьями и поставили на ноги. А происходило это всё в каком-то ските или монастыре, который в то время уже существовал.

Да, существовал задолго до своего официального года рождения! За то, что монастырь возник гораздо раньше 1330 года, говорит логика характера и действий великого князя Василия Ярославовича Квашни, который на недолгое время сделал свою родную Кострому столицей Руси и активно строил церкви и оборонительные сооружения. А монастырь выполнял обе эти функции, прикрывая подход к Костроме. Интерес же Годуновых к этим местам возник уже позже, когда Захарий Чет, в память об исцелении, завещал похоронить его на территории монастыря, а его наследники получили родовые земли поблизости, стали считать монастырь «своим» и, кстати, вкладывали в него немалые деньги.

Множество интересных историй можно рассказать на территории Ипатьевского монастыря, даже не заходя в помещения. Причём, порой очень трудно определить грань: где кончается история и начинается легенда Но приходить сюда надо обязательно. Как важно любому человеку, взошедшему на галерею, тянущуюся вдоль мощных стен с бойницами, представить себя защитником крепости! Пройдя по этой же галерее, дойти до южных ворот и Воскобойной башни, совмещавшей мирную и боевую профессии, дотронуться до её стен и почувствовать, именно почувствовать, а не узнать, что это – самая древняя башня из сохранившихся до сего дня… Даже если вы уже знаете о захоронениях рода Годуновых, всё  равно обязательно пройдите к собору. Ведь    одно дело – получить информацию, а другое – зайти под свод западной галереи и увидеть надгробья с полустёршимися, иногда почти неразличимыми  надписями,  проникнуться  таким  простым фактом, что из 97 человек рода Годуновых здесь похоронены 52! И уже по-другому воспринимаешь сумрак, своды, каменные плиты пола, знаки славянской письменности… А на месте, где когда-то была южная галерея, ты невольно ступаешь по земле с опаской, потому что под ногами здесь тоже могилы, никем и ничем сегодня не обозначенные. Где-то здесь лежит и тот самый мурза Чет – создатель легенды о себе и об  основании монастыря…

Кстати,  о легендах. Здесь же, на территории монастыря, можно воочию увидеть ныне живущую и процветающую  легенду, созданную специально для привлечения туристов. Это здание. Сегодня его именуют не иначе, как палаты бояр Романовых, хотя к династии здание не имеет никакого  практически отношения. Был  построен этот дом торцом к северной стене монастыря в конце 16 века, использовалось для различных нужд, а в начале века 17 в нем были монашеские кельи. Именно в них, возможно (ничем не проверяемая легенда), несколько дней жил будущий царь Михаил Фёдорович со своей матерью весной 1613 года, во время прибытия в Кострому специального посольства из Москвы. Хотя гораздо логичнее было бы предположить, что жили они в настоящем собственном  «осадном» доме, находившемся на территории костромского Кремля, который тоже был крепостью и тоже был хорошо защищен, лучше, чем монастырь. Скорее всего, версия, привязывающая Романовых к монастырю, родилась в церковных умах значительно позже, с целью извлечения политических выгод. Но даже если принять легендарный вариант, то две-три ночи, проведенные в кельях, ещё не делают здание «палатами бояр Романовых». Да и вообще – о каких  таких «палатах» может идти речь, если в 1613 году помещение было одноэтажным, и второй этаж был надстроен позже. Но и тогда этот дом назвать палатами было бы большим преувеличением: еще в середине 18 века, хотя здание было уже двухэтажным, но крыша была у него тесовой, никаких затейливых парадных входов не было, сбоку были деревянные сени, лестница тоже была деревянной…

Легенда стала настойчиво претворяться в быль, когда в середине 19 века император Александр II, посетив Кострому (как известно, все цари династии Романовых, несмотря на своё стопроцентно иноземное происхождение, бывали в Костроме и в Ипатьевском монастыре – ноблесс оближ, положение обязывает, традиции надо чтить!), застал дом с кельями в жалком состоянии и повелел сочинить  архитектурную  легенду  на  деньги придворного ведомства, т.е. возвести здание, достойное царской фамилии. Придворный архитектор Рихтер тоже,   как вы понимаете, к русской старине относился без должного уважения и уж спорить с царём –   боже упаси! Он создал, скорее, своё представление о стиле 17 века. Конечно, он использовал многие приемы, применявшиеся в подлинной старинной дворцовой архитектуре – маленькие оконца с решетками, низкие своды, печи, выложенные изразцами с нравоучительными рисунками и надписями…Если доведется побывать там – присмотритесь, получите огромное удовольствие. Вот ангел с яблоком в руках, рядом надпись: «храню его, опасное»… Вот женщина держит горящее сердце, а надпись поясняет: «то же внутри»! А другая женщина скромно потупила глазки: «сама себя помню»… И  не только ветхозаветное остроумие надписей, не только сюжеты, но и затейливые орнаменты – всё это образцы искусства московских мастеров. Раскраска фасада тоже сделана по старинному образцу, так называемым бриллиантовым рустом. Одним словом: много настоящего, а фальшь выпирает, так и чувствуется декорация. Но… легенда уже за полтора столетия закрепилась, и перед нами – «палаты бояр Романовых».  Большая Туристическая Липа!

Боюсь, что через какое-то время легендами станут ещё два происшествия, связанные с Ипатьевским монастырем. В 1918 году монастырь был упразднен. Причем, в этом акте не было ещё воинствующего атеизма, он появился позднее, а тогда самый главный атеист России – Емельян Ярославский-Губельман ездил ещё по стране, публично дискутируя с представителями церкви. Ещё не взрывались храмы, а расстреливались и ссылались только священнослужители (таких, впрочем, тоже было немало), откровенно вступившие на путь политической борьбы, призывавшие к свержению бесовской власти и помогавшие белому движению, воодушевленно поддержанному хором иностранных «радетелей» о судьбах России. Остальные пока продолжали служить богу, потому что многие из пришедших к власти ещё помнили, что они крещены, что учились они в церковно-приходских школах и семинариях, а в других учебных заведениях изучали Закон божий. Поэтому при закрытии Ипатьевского монастыря мотивами служило то, что волею Екатерины II с 1764 года имущество монастыря, в основном, – помещения, земли, часть богатств, –  принадлежало роду Романовых, сиречь государству. А поскольку Романовская династия добровольно покинула трон отнюдь не по настоянию большевиков, то   новая  государственная власть (временное правительство) просто прибрала её имущество к рукам, как, впрочем, поступила бы любая  иная власть. Спустя много десятилетий отчетливо видишь, что акт этот был поспешным и ненужным. Новая власть и тогда, и позже не в состоянии была содержать этот культурный памятник, и он начал использоваться так, как приходило на ум очередному чиновнику. Одному из них, например, вздумалось на новой территории монастыря разрешить построить… стадион. Можно, конечно, сожалеть о диком бескультурье такого поступка, о том, что рядом не оказалось умного, образованного человека, способного объяснить невежде, что так поступать нельзя никогда, ни при какой власти, но из песни слова не выкинешь, – что было, то было.

Кровно заинтересованная в таком нововведении молодежь, в огромном количестве вступившая в Общество Друзей Устроителей Стадионов (сокращенно – ОДУС, тогда было повальное увлечение аббревиатурами), быстренько соорудила за монастырскими стенами примитивную спортивную площадку и торжественно её открыла. Так вот во время торжества по этому эпохальному случаю был найден пакет с грудным ребенком, девочкой. Это, кстати, тоже была примета эпохи – времена были голодные,  и далеко не всегда родившийся ребенок был желанным. Его, как и в нынешние времена, подбрасывали туда, где рассчитывали на внимание к младенцу.

И внимание девочке было оказано, да какое! Одусовцы и из этого грустного факта устроили театрализованное шествие, пышные крестины, то есть, октябрины. Над именем думали недолго и назвали девочку так: Физкультура Одусовна Стадионова… Об этом в свое время с восторгом написал существовавший тогда журнал «Ледокол».

Вам смешно? Мне – не очень. Ведь это наши дедушки и бабушки, отцы и матери были такими. Необразованные, не знавшие даже начатков культуры, они мечтали о новом мире, они грезили о будущем…

По непроверенным сведениям, девочка подросла, даже прошла фабрично-заводское обучение, но… прожила недолго. Умерла Физкультура Одусовна, но долго еще ходили по земле Вилоры (В.И.Ленин, Октябрьская Революция), Мэлсы (Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин)), Даздрапермы (Да здравствует Первое Мая!) и другие имена-уродыши. Пока эта история документальна, но пройдёт время и… неизвестно, какая родится легенда!

Ещё одна история, которая, возможно, обрастёт когда-то мхом легендарности, произошла  в  наши  дни. Собственно говоря,  у любой истории есть, как говорится, своя предыстория.  В 1955 году в Костроме, как мы уже говорили, начал создаваться музей деревянного зодчества. Причем, начало было положено несколько вынужденно: тогда начиналось сооружение Горьковской ГЭС и, соответственно, водохранилища, существующего поныне и затопившего огромные территории в пойме реки Костромы и Волги – самые богатые земли и самые обжитые исторически места. Вода должна была закрыть луга, поля, деревни, села. Началось великое переселение людей, которых никто не спрашивал – хотят ли они отрываться от своей малой родины. Одновременно ученые, архитекторы, искусствоведы составили список наиболее ценных произведений деревянной архитектуры, которые нужно было вывезти с затопляемой территории. Главным шедевром  посчитали церковь Преображения, стоявшую рядом с селами Спас и Вежи. Потому-то её и вывезли в первую очередь, а поскольку место для музея окончательно не было еще определено, то собрали церковь в Новом городе Ипатьевского монастыря,  на том самом месте, где был когда-то стадион и нашли младенца. Церковь на сваях, поскольку разливы затопляли места, где прежде она стояла. Удивительной красоты, пропорциональности, стройности – о ней можно говорить долго. Можно, например, отметить, что срублена она была с минимальным количеством скреп и гвоздей, столь дорогих в давние времена. Впрочем,  какие времена – это спорный вопрос, потому что существуют разные точки зрения на этот счет. Кто-то из специалистов относит создание шедевра к 1628 году, другие датируют церковь  почти столетием позже –   1713-ым годом, при этом называют авторов:  ярославских плотников братьев Мулиевых. Так или иначе – об этом можно говорить лишь в прошедшем времени. Церковь, простояв на новом месте почти пятьдесят лет, восхищая многотысячные потоки туристов, … сгорела при невыясненных до сих пор обстоятельствах. Дело в том, что к моменту пожара на эту территорию туристов уже не пускали, потому что как раз к этому времени Костромская епархия начала борьбу  за не принадлежавшее ей с 1764 года имущество, а местные светские власти совершенно безосновательно и незаконно выдворили в никуда знаменитый музей, один из лучших в России. И передали монастырь в полное и безраздельное  владение  церкви только для того, чтобы иерарх получил там роскошную резиденцию, освящённую ещё и историей… А началось с маленького шага – для  проживания нескольких   монахов-стажёров  были  выселены  два  отдела  музея и передана церкви вся территория Нового города (да, да, того самого!), где стояла пять десятков лет церковь Преображения. А спустя некоторое время она сгорела. Уничтожен и не подлежит реставрации удивительный памятник подлинно народного искусства. Следствие заглохло в самом начале – никто ничего не видел, никто ничего не знает. Особенно тогда молодые ещё монахи. Свидетелей нет, следов поджога, якобы, тоже нет. Только почему-то (странно, не правда ли?) в народе ходят разговоры о том, что эти молодые монахи частенько тайком курили под сводами деревянного шедевра… А пройдёт столетие – кто знает, какая легенда зазвучит при упоминании исчезнувшей церкви Преображения.

Впрочем, она ведь хорошо изучена, обмерена, исследована. В принципе, её можно… нет, не восстановить, не реставрировать, –  построить заново. Но не будет ли это очередной  развесистой клюквой, очередными «палатами бояр Романовых»?


Впрочем, вернемся к Троицкому собору – самому значительному сооружению на территории дома №12 по улице Просвещения. Да, не удивляйтесь, –  таков почтовый адрес Ипатьевского монастыря в Ипатьевской, Богословской, а затем – Трудовой слободе.      
         А пока мы стоим на парадном крыльце Троицкого собора.  С этого крыльца попадаем в сохранившуюся западную галерею и сразу же погружаемся в атмосферу прошлых веков. И ничто не может сбить это впечатление, ни голоса экскурсоводов, ни разномастно одетые туристы, потому что и у тех, и у других глаза загораются при виде красоты, которую невозможно описать словами, невозможно разложить на составляющие: настолько слились здесь образы зрительные, запахи, эхо каждого звука, путающееся на огромной высоте, мерцание золота и строгие лики, которые смотрят в душу не кому-то, а тебе, только тебе и, не говоря ни слова, задают тебе вопрос о чём-то, что ты можешь и не услышать, многие не слышат… А если услышишь, то сумеешь ли ответить?..

В галерее не так уж много старинных фресок, остальные росписи сделаны  значительно позже. На западной стене, к северу
 от входа в храм из галереи, расположена многофигурная фреска о страшном суде – каре людям за грехи. С другой стороны входа, к югу, –  другая композиция: «Видение Иоанна Лествичника». Вот именно эти композиции да ещё фигуры ангелов над входом (один олицетворяет  память обо всех добрых и недобрых делах, а другой  как бы напоминает, что зло будет наказано) и относятся к 17 веку, к тому времени, когда в собор после перестройки пришли люди таланта удивительного, чтобы радость цвета и света, рождавшуюся в их душе, передать прихожанам и всем, кто увидит их работу.
 
Но это речь идёт только о галерее, потому что главный праздник встречи с вечной красотой ещё впереди. Мы с вами пойдём к нему через внушительные двери под глубоким сводом, обрамленные резьбой по белому камню, задержимся и у самых дверей – удивительного произведения древнего искусства.

Мы как-то привыкли смотреть на древних наших предков (даже при известном почтении!) немного свысока: ну что они там знали и умели… И только тогда, когда начинаем мы приглядываться  к их наследию и задумываться над ним, интуитивно нащупываем мы мысль о том, что во многом они были искуснее, талантливее нас. Как ещё иначе воспринимать вот эти двери, обитые листами меди, по которой сусальным золотом – тончайшими, микронными листиками – сделан рисунок, который сегодня карандашом и на бумаге  рискнет воспроизвести далеко не всякий художник. Да и получится ли это у него, если всё же рискнет –  трудный вопрос. Сложнейшая технология наводки золота на медь была открытием давних веков, ныне практически утраченным. Эта технология смотрела далеко вперёд, в те времена, когда медь постепенно чернела, и чем больше она чернела, тем больше был контраст золотого рисунка и фона. Рисунок с веками проявлялся всё больше…

Кстати, рисунки на трех сохранившихся дверях интересны не только удивительной техникой, но и содержанием. В многофигурных композициях по обычаю тех времён практически каждый персонаж подписан, чтобы не было путаницы. Если это архангел Михаил, то сбоку или над ним так и написано: «Архангел Михаил». Вольное толкование сюжетов не допускалось. И вот на дверях среди прочих надписей  при внимательном рассмотрении можно увидеть неожиданные имена – реальных людей из других  стран,  учёных,  философов, писателей. Платон, Менандр, Демокрит… И что уж совсем удивительно, –  даже нехристианский бог Аполлон!

В описаниях архитектурных и исторических объектов специалисты пользуются своим, понятным только им, языком. При желании, конечно, можно постичь всю эту терминологию и хорошо ориентироваться в ней. Но даже сделав это, начинаешь с ужасом понимать, что холодные слова разрушают красоту, впечатление, образ… Вот вы читаете: «По архитектурным формам собор представляет собой пятиглавый, трехабсидный крестовокупольный храм на подклете с позакомарным покрытием. Основной объём его имеет форму, близкую к кубической. Золочёные главы собора укреплены на высоких световых барабанах»… Это – о Троицком соборе написано, куда мы вошли с вами. А вошли мы в центральное помещение храма, в тот самый «объём», близкий к кубической форме…


…Вы знаете, это, наверно, сугубо индивидуально происходит, но я, когда вошёл туда впервые, услышал вдруг… музыку! Музыку, которой на самом деле не было и в помине. На меня обрушилась симфония красок, по стенам, прячась в голубоватой дымке высоты, фигуры святых, апостолов будто бы поворачивались и смотрели: кто ты, человек? С огромной высоты, из тех самых «световых барабанов» падали солнечные лучи и зажигали яркие костры на стенах, воздух был пронизан столбами света и душевным праздником. Мерцал золотом высоченный иконостас, глаз непроизвольно следил за поясом затейливой славянской надписи, окаймляющей храм… Здесь можно находиться часами, совершая для себя маленькие открытия, уже сделанные другими, но ты их делаешь сам и для себя, поэтому и душа радуется: я вижу, чувствую, понимаю!

Самое удивительное в соборе то, что всё его внутреннее убранство было создано не заезжими художниками, а костромичами, которые в те давние времена числились в ряду лучших в России и именно их звали работать в российские города и в столицу. При Ипатьевском монастыре сложилась знаменитая школа росписи храмов и иконописи, и лучшие мастера трудились в Троицком соборе. Десятки лет несли они с гордостью свое умение и свой талант, и уж для родной Костромы постарались от всей души.

Если приглядеться к росписям внутри собора, то очень скоро начинаешь понимать систему, по которой они сделаны. На самом верху – образы ветхозаветной Троицы, ниже –  сюжеты из  жизнеописания Иисуса Христа, Евангелия. Ещё ниже – деяния апостолов. Все эти пояса начинаются на южной стене, идут по западной и переходят на северную. Кстати, на этой стене к деяниям апостолов добавлены сюжеты Песни песней – о любвеобильном царе Соломоне и девушке Суламифи.

Даже если вы не знакомы с Библией и Евангелием (а эти вечные книги надо изучать и знать каждому культурному человеку, независимо от того – верующий он  или нет), то и тогда в картинах на стенах собора вы узнаете много интересного для себя.

Совершенно отдельная тема – роспись на столбах, на сводах, в куполах. Тут образы уже почти не связаны какими-то сюжетами, это скорее символы небесной власти, а на столбах можно увидеть фигуры тех, кому власть небесная вручила власть земную – русских царей и князей. И конечно же, есть здесь и Михаил Федорович Романов, венчавшийся на царство именно на этом месте, в старом Троицком соборе.

Интересно, что библейские и евангельские сюжеты русские изографы-живописцы переиначивают на русский лад, близкий прихожанам. В одежде, в лицах, жестах соблюдаются, конечно, каноны, но множество деталей берётся из русского быта и вот уже сюжет из древней Галилеи начинает напоминать современную художникам пирушку в боярском тереме…

Вот в левом углу северной стены изображена группа людей. Даже не зная сюжета, по драматически согнувшимся фигурам, по всплескам рук мы понимаем, что случилось что-то трагическое. Потом мы видим человека, лежащего на земле. Кто-то смотрит наверх, на высокую стену, и мы понимаем, что беспомощно лежащий человек упал сверху. А там тоже люди, они с ужасом смотрят вниз, на разбившегося человека, на женщину в белом платке с младенцем на руках и на склонившегося над упавшим апостола Павла. Сколько раз в жизни видели художники подобные сцены! Сколько художников падало с лесов и тоже разбивалось…

Кострома ещё хорошо помнит последнюю такую жертву: разбился насмерть молодой, талантливый исследователь старорусской стенописи, искусствовед Альберт Васильевич Кильдышев, успевший сделать в жизни не так уж много, но зато какое! Он прошёл вместе с реставраторами знаменитого храма Воскресения на Дебре  всю исследовательскую работу, он успел написать интереснейшую книгу о  фресках  этого храма  (это – не считая многочисленных статей), потом включился в работу по реставрации Троицкого собора и предполагал, видимо, написать и об этом уникальном архитектурном и художественном памятнике.

Не судьба. Один миг – и жизнь оборвалась. Вот так, к сожалению, бывает. И не оказалось рядом никого, кто оживил бы замечательного человека, которому жить  бы да жить…

Да, в жизни чуда не происходило, а здесь, на фреске, все живёт ожиданием чуда:  сейчас, сейчас Павел воскресит человека из мертвых! И вот с таким внутренним драматизмом изображено большинство сюжетов.
 
Если взять стены собора и распрямить их, как книжку-раскладушку, то окажется, что это пространство заполнялось фигурами и сюжетами так же, как пишут в школьной тетради – по своеобразным строчкам. И в самом низу страницы, в конце последней строки стоит точка. В масштабе громады собора это действительно всего лишь точка, а в натуре это хорошо заметное клеймо на стене возле еще одних дверей, сохранивших золотые рисунки на медных листах, возле северного входа в храм. Подойдите поближе. Здесь записаны имена художников, трудившихся над росписью храма. Не все, правда, можно разобрать, но многие читаются свободно: «Трудившийся сию святую церковь изографы града Костромы сии суть имена: Гурий Никитин, Сила Савин, Василий Осипов,  Василий…, Артемий Тимофеев, …, Григорий Григорьев, Марко Назаев, Василий Миронов, Фома Ермилов, … , Гаврила Семенов, Василий Никитин, Федор Логинов»…  Всего их было 19 человек.

Сотни лет прошли. Клеймо почти исчезло, но было возрождено в наше время и красуется сегодня как подпись, подтверждающая уровень и качество проделанной работы. И в то же время изографы понимали, что сделали они великое дело. И их имена на стене – одновременно и знак гордости за свой труд. Не гордыни!

Поражает скорость, с какой был проделан такой объём работы – всего несколько месяцев. Артель применяла метод разделения труда: хорошо владевшие композицией, чаще всего – возглавлявшие артель, намечали контуры сюжетов (а их более 80!), колористы подбирали краски, портретисты прописывали лица и так далее, и так далее…

Фрески запечатлели, несмотря на строгие каноны, множество именно русских, именно костромских деталей, лиц современных художникам людей. Посмотрите на их позы, действия, это ведь не абстрактные, далекие от нас святые из чужих земель, хотя у многих нимб над головой, –  это люди 17 века!


В жизни людской мы знаем много талантов. Но все они подразделяются на категории, среди которых, пожалуй, самые главные две: талант что-то создавать и талант трудолюбия. Да, трудолюбие, такое, которое и делает человека в истории заметным,   это тоже талант, который, может быть, даётся при рождении всем, но прорастает он редко. Оглянитесь вокруг себя, –  много ли у вас знакомых «трудоголиков»? Подавляющее большинство людей по известной поговорке работают, чтобы жить. Но для считаных работа равна жизни! Они живут, чтобы работать, и работают для жизни. Таких немного. Они рвутся к работе в любом возрасте, они отдают ей всё, забывая о себе, доме, семье, они не замечают, как идут годы и очень часто ломаются. Сразу, бесповоротно, когда какие-то обстоятельства или бестактные и неумные люди резко обрывают эту бесконечную ленту конвейера труда и при этом, застенчиво улыбаясь (зная при этом, что наносят смертельную рану!), говорят человеку, что время его прошло, что он не «вписывается» в изменившуюся ситуацию, что пора ему уходить, без него управятся… Вот это плохо прикрытое хамство сильно сокращает жизнь. Совсем не случайно появилась поговорка о военном мундире, который человека «держит», а стоит его снять навсегда – и жизнь кончается. Физически кончается. Многие от этого умирают. Другие «отделываются» инфарктами, инсультами и просто душевными  ранами. При этом, как мне кажется, единственное спасение заключается в процессе создания чего-нибудь, неважно – чего: неумелого любительского полотна или огорода…

Эти грустные размышления совсем не касаются ещё одной категории людей, соединивших в себе колоссальное трудолюбие с талантом созидания. Это люди гениальные или приближающиеся к этому уровню. Таким был живописец, стенописец, изограф, а лучше всего назвать его художником… Нет, не так. Назвать Художником! Таким был человек, руководивший росписью Троицкого собора Ипатьевского монастыря.
 
Сегодня мы называем его  обычно Гурием Никитиным, хотя Никитин – это,  по сути,  отчество,  а  у  отца Гурия Никиты  было прозвище –  Кинешемец. В писцовой книге 1628 года, откуда историки черпают сведения о Костроме и о живших тогда людях, есть запись и такого содержания: «Во дворе Микитка Кинешемец… прожитком добре худ». Запись относится к исчезнувшей старинной Брагиной улице, шедшей через центр Костромы. Обратите внимание на такую деталь: прозвище Кинешемец по языковым законам означает человека, прибывшего в Кострому или куда-то ещё  из Кинешмы уже в сознательном возрасте, то есть родился он в Кинешме. А вот сын Кинешемца пишется уже Кинешемцевым, то есть, обозначает принадлежность к роду Кинешемца. Вот как раз под фамилией Кинешемцев мы и должны бы знать Гурия. Но давняя путаница имен, прозвищ, отчеств привела к тому, что многих людей той поры мы называем неправильно. Так и появился в обиходе Гурий, Никитин сын, который по низости своего происхождения не мог претендовать на фамилию и сам тоже подписывался Гурий Никитин.

Итак, родился он в Костроме, а вот в каком году – точно не знает никто. Путем сопоставления разного рода сведений о других людях и событиях, можно с большой степенью достоверности предположить, что произошло это между 1620 и 1625 годами, но и такой вроде бы небольшой разброс имеет огромное значение. Совершенно неизвестны пути   приобщения Гурия к искусству, его утверждение на трудном пути. Мы, конечно, можем предполагать, что выдающийся мастер Василий Ильин Запокровский, известный на Руси изограф, не взял бы в артель бездарь или даже середнячка, и уж тем более не поручил бы ему ответственную работу, самостоятельную работу при росписи церкви Воскресения на Дебре. И чужака из другой артели тоже не принято было звать. Так что вполне логично будет предположить, что Кинешемцев и Запокровский к тому времени были уже знакомы давно, что и работали они вместе тоже уже долго, причем, учитывая разницу в возрасте, можно утверждать, что Кинешемцев впрямую был учеником Запокровского. А если это так, то  Запокровский успел сделать в своей жизни (о нем мы поговорим в другой раз) помимо множества удивительных работ самое, пожалуй, главное: воспитал талантливого ученика. Успел. В 1651 году, когда Запокровский поручил Гурию Никитину Кинешемцеву самостоятельную работу, было ему (с учетом того разброса, о котором мы говорили) от 25 до 30 лет, то есть, Никитин  был в   возрасте, когда долгие годы ученичества закончились, и Учитель выпускал птенца в полет. Ещё пару лет мастер не отпускал от себя ученика, он берет с собой Гурия   в 1653 году в Москву – расписывать церковь Троицы в Никитниках. Новый изограф становился на крыло, он уже мог лететь. Увы, уже один, потому что Учитель неожиданно умер.

А вот теперь вдумайтесь в следующий факт: впервые Гурий Никитин был упомянут как иконописец в 1659 году, а в 1660 году он был аттестован как иконописец первой статьи! За пять лет после смерти учителя он сумел зарекомендовать себя, завоевать  авторитет. А искусство – это такая штука, что словами его не заменишь. Да и не только в искусстве так. Говоришь, что можешь убить медведя? Вот тебе рогатина и иди, принеси шкуру. Докажи. Гурий Никитин доказал.

Уже через пару лет после аттестации существовало откровенное соперничество за то, в какой церкви или монастыре или палатах будет работать Никитин. Выбирал заказ, конечно, не он, поскольку отец его, как вы помните, был  «прожитком добре худ», не имел права голоса человек из бедноты. Тот самый человек, в споре за которого сходились митрополиты, патриарх… Иногда все «разборки» резко прерывались повелением царя, забиравшего изографа для своих нужд даже несмотря на то, что у него несли службу от 10 до 20 «штатных» художников. Был даже момент, когда Гурий Никитин мог занять место одного из них, заболевшего, на него уже были даны все необходимые в таких случаях рекомендации и бумаги, где, в частности, было написано: «Костромитин Гурей Никитин мастерством своим против Никиты Павловца стоит». Но – не сложилось. Может быть, оно и к лучшему, потому что у артельщика-живописца больше возможностей работы в разных условиях, чем если бы он работал у одного заказчика.

Всего через десять лет после первой самостоятельной работы (уточним: первой нам известной) и через пять лет после смерти учителя начинается триумфальное шествие Никитина по России. Чтобы представить себе его масштабы и уровень мастерства и ответственности выдающегося изографа, достаточно просто перечислить его работы в хронологическом порядке. Причём, и тут у нас не будет полной уверенности в том, что мы назвали все его произведения.

1660 год. Работа в Архангельском соборе  Московского Кремля. Через два года Никитин расписывает главу и своды (самая трудная часть работы) в Троицком соборе Данилова монастыря в Переславле-Залесском, откуда его вновь отозвали после окончания работы в Архангельский собор. Вообще, –  это была титаническая работа. Никитин на протяжении нескольких лет возвращался  в собор – с 1660 по 1666 год. После окончания работ в соборе Никитин перекочёвывает там же, в Кремле, в Успенский собор – реставрировать стенопись, а потом работает в Оружейной палате. Уже в 1667 году Никитинская артель начинает расписывать Богоявленский собор в Костроме. По словам наших предшественников, это была одна из лучших работ Никитина, которую мы не сумели уберечь – фрески полностью погибли в огне огромного пожара.

Такое уж роковое совпадение, но и следующая работа – в московской церкви Григория Неокесарийского (Никитин работал там, прервав работы в Костроме. Что делать? «Поступило указание сверху»)  не сохранилась для потомков. Но полоса невезения ещё продолжалась. В 1670 году ещё не закончена была роспись Богоявленского собора, артель расписывала Успенский собор в Ростове Великом. Но не успели мастера уехать, закончив работу, как 12 июня 1670 года собор… сгорел. Грех, конечно, но как не радоваться, что это произошло при жизни художников! Они уже в следующем году скооперировались с ярославцами, и артелью численностью около 30 человек сумели возобновить роспись собора в кратчайшие сроки!

Наконец, в 1672 году Богоявленский собор, работы в котором велись, как теперь говорят, «по остаточному принципу», был расписан. Здесь наступает полоса окончательно не доказанных предположений. В последующие несколько лет (документальные свидетельства по этому периоду не сохранились) Никитин «со товарищи» расписывает в Ростове Великом церковь Воскресения и Крестовоздвиженский собор в Романове-Борисоглебске. Затем (это уже документировано) последовала церковь Илии-пророка в Ярославле, а в 1684 году начинается работа в Троицком соборе Ипатьевского монастыря, вот здесь, где мы с вами находимся. Эта работа стала поистине вершиной творчества Гурия Никитина. После собора он расписывал в 1686 году (предположительно) Софийский собор в Тобольске, а последней известной его работой стало участие в росписи сооружений Спасо-Евфимьева монастыря в Суздале в 1689 году.

Для тех, кто не представляет себе, что это за гигантский труд – расписать церковь так, как это делается в православии, –    с фигурами,  сюжетами,  композициями  и  орнаментами, –  скажу,
 что такой объём работы на полутора десятках объектов просто невероятен. Даже если это заурядная живопись средней руки. А если каждая из этих работ становится жемчужиной русского искусства позднего средневековья?

За 35-40 лет своей творческой жизни Гурий Никитин сделал вдвое больше, чем то, что мы сейчас перечислили. Как? А мы ведь ещё не говорили о другой стороне его творчества. Вы помните, как аттестовался Никитин в 1660 году? Иконописцем первой статьи! Если роспись церквей и соборов – дело артельное, коллективное, где роль артельщика похожа на роль играющего тренера или прекрасного, талантливого музыканта Владимира Спивакова, руководящего своими «Виртуозами Москвы», то икона –   это совсем другое. Тут ты один на один с богом и со своим сердцем, со своим мастерством. Тут ты и царь, и слуга – всё в едином процессе, броске, порыве души.

Уже в 1661 году Гурий Никитин написал две иконы для царевны Ирины Михайловны. Видимо, предыдущие работы Никитина пришлись по душе сильным мира сего. Многих работ Никитина мы, наверно, просто не знаем. Во всяком случае, известно, что в 1664 году он в течение года работал в Кремле – расписывал лично государевы комнаты, палаты, крыльца. При этом параллельно работал над иконами для церкви св. Евдокии. Какими? Сколько их было? Но, очевидно, успех был, потому что через пару лет – новый заказ, на этот раз иконы писались для царицы!

Год спустя, когда уже началась роспись Богоявленского собора в Костроме, поступило царское распоряжение: написать две большие иконы для антиохийского патриарха Макария. При этом милостиво разрешалось не покидать Кострому, но предписывалось работать «с великим тщанием, добрым мастерством, с великим поспешением». Короче, –  не уложишься в жёсткие сроки и посмеешь схалтурить – семь шкур спущу!

А Гурий Никитин халтурить не умел. Он умел работать по-настоящему. Именно поэтому уже в апреле (а заказ был передан в январе!) иконы были готовы. Оставалось согласовать, какой фон должен быть у икон – красочный или золочёный. После «утряски» этого вопроса (телеграфа-телефона нет, одни гонцы, уходят недели) 5 июня иконы уже из Оружейной палаты были переданы в царские палаты. Спустя какое-то время иконы уже были переданы в качестве дара или ради какого-то дипломатического хода вселенскому патриарху Макарию.

  Ещё одна  личная работа Гурия Никитина была сделана в 1668 году. При росписи церкви Григория Неокесарийского он писал и иконы для иконостаса. Точно так же было и в Ростове Великом, когда после пожара  возобновлялась только что сделанная артелью роспись. Тогда, в самый разгар работы, поступил срочный заказ из Москвы, и старшина артели вынужден был работать и днем и ночью, днем – в церкви, ночью – над иконами…

Работоспособность Никитина была удивительной. В 1678 году семеро костромичей во главе с Гурием Никитиным принимали участие в росписи дворцовой церкви Спаса Нерукотворного. Всего работало там 20 человек   «штатных» и приглашенных из других городов. Так вот церковь расписывалась ввиду небольшого её объема миниатюрными изображениями, требующими особенной тщательности и аккуратности, миниатюра – дело очень трудоёмкое, а посему и пишется медленнее. Так вот в этой церкви  двумя десятками художников были созданы 1200 миниатюр! А ведь миниатюры – это не цветочек какой-нибудь, не узор, это сюжеты на религиозные  темы, сюжеты, иллюстрирующие священные книги. Сам Гурий Никитин умудрился написать таких миниатюр свыше полутора сотен!

Во  время росписи собора Богоявления в Костроме Никитин успел выполнить ещё одну работу, имевшую для города огромное значение. Он поновил знаменитую икону Феодоровской Богоматери, покровительницу Костромы.

Трудности с датировкой и неуверенность в определении хронологии у современных исследователей в случае с Гурием Никитиным возникают из-за того, что мы не можем поверить в возможность такого объема работы, в возможность одновременного выполнения заказов в разных городах и т.д. Вот, например, 1686 год. Достоверно известно, что в этом году Гурий Никитин написал великолепную икону для Феодоровской церкви в Ярославле и напрестольный крест для Никольской церкви в Костроме, крест, состоявший из многих миниатюрных изображений. И икона, и этот крест, который потом хранился в Петропавловской церкви (хранился, да, но потом церковь взорвали, все её убранство перенесли в запасники музея, с тех пор люди этого креста и не видели), исключительно трудоемки, поэтому-то и не верится, что в том же году Никитин расписывал Софийский  собор  в  Тобольске.  И,  несмотря  на  все  признаки авторства Никитина, его «руки», против этого пункта его биографии ставится осторожное: «возможно».

В Никитине сочетались не только огромный талант, не только огромное трудолюбие. В нём было ещё потрясающее воображение обыкновенного человека самоотречение и истинная, уважаемая даже атеистами, вера в бога. Мы очень мало знаем о личной жизни Гурия Никитина Кинешемцева. Известно, что у отца его была на Брагиной улице лавчонка. Там же был и дом Гурия. Позже, но ещё в молодом возрасте, он получил в наследство от дядей еще три лавки. В те времена многие иконописцы имели свои лавочки, где сбывали свою продукцию, но Никитин, по всей вероятности, сам этим не занимался – слишком уж фанатично он был предан своему делу. Да и времена были суровые – ошибки и нерадивость не прощались. В грамотах, где содержались заказы, так и писали:

«А то б еси иконописцу Гурку Микитину сказал, буде он то дело учнет строить не с прилежанием или неумеющих иконописцев к тому делу, льготя себе, допустит и напишет те иконы средним мастерством, то всё, что на дело изойдет, доправят на нём, да ему ж быть в наказаньи»…

Но главным контролером для Никитина всю жизнь был не заказчик, будь он даже царем. Главное мерило качества – его, Никитина, совесть. Он сам был к себе жесток. Приступая к новой работе, он обязательно «воздержался от брашен, исповедаяся грехов своих, святых тайн причастися». Именно такое отношение к своему делу, как к чему-то святому, чистому и заставило Гурия Никитина отрешиться от всего земного. И когда мы, вспоминая великого живописца, говорим о благодарности потомков, мы говорим не о потомках самого Никитина. Их у него не было. Он даже в браке не состоял. Именно поэтому после его смерти были сказаны о нем слова: «иконописец искусный… Яко муж благочестив и бояйся бога, жительствуяй в девстве даже до кончины своей»…

Отсутствие наследников у Гурия Никитина подтверждает и запись в писцовой книге, сделанная уже после его смерти: «Двор пуст иконописца Гурья Никитина, он умре во 199 (1691) году, был бездетен»…

И наш двор пуст. Нет на нём художников такого масштаба. Поэтому выберите, обязательно улучите момент, когда вы останетесь в Троицком соборе одни или попросите людей молча постоять несколько минут (они поймут, они сделают, потому что сами хотели это сказать, но не решились). Посмотрите в тишине на творение гения. И пусть увлажнятся  глаза ваши, не стесняйтесь этого, пусть светлая слеза сбежит по щеке, оставляя в душе вашей глубокий след. В эти минуты вы станете лучше и чище. А потом прислушайтесь. И вы услышите, как стены собора прошепчут вам слова, написанные когда-то Гурием Никитиным Кинешемцевым:
«Всем же изографное воображение в духовное наслаждение во вечные века»…
В духовное наслаждение. Во все века. Аминь.

…И ещё одно диво-дивное можно и нужно увидеть в Троицком соборе. Это резной, позолоченный иконостас, поднимающийся на всю высоту собора, в пять ярусов. Он более чем на сто лет моложе росписи, но это тоже удивительное творение костромских мастеров. Точнее – не костромских, а большесольских, но тогда посад Большие Соли (ныне поселок Некрасово Ярославской области) был костромской землей. Артель резчиков по дереву под руководством Петра Золотарева и Макара Быкова славилась далеко за пределами костромского края. Их искусство поражает нас сегодня удивительной филигранностью отделки. Вы посмотрите на деревянное оформление иконостаса: витые столбцы, побеги и листья, виноградные гроздья… Именно виноград – неприспособленное к северным местам растение, именно виноград, растущий даже на каменистых землях и столетиями дающий плоды,   избрали резчики в основу орнамента, как символ стойкости и щедрого плодоношения. А может быть, читается этот виноград по-другому. Ведь в церковной традиции иногда виноград символизирует народ… Весь иконостас увит виноградной лозой, и каждый листик воспроизводит натуру в деталях, с фотографической точностью.

Существует множество способов деревянной резьбы – одни из них традиционны в каких-то определённых местах, другие – в других, но способ, избранный большесольскими резчиками, всегда и везде признавался самым сложным. Мало того, что лозы, листья, виноградные гроздья образовывали удивительный по красоте узор; мало того, что каждая деталь вырезалась, как скульптура – в полном объеме. Мастера не пошли по более простому пути, вырезая отдельно мелкие детали и потом монтируя их на общей основе. Они брали большие куски дерева и как великие скульпторы   отсекали  от них  всё  лишнее. И произошло чудо. Каждый, кто видит его сегодня, восхищается мастерством предков, сумевших его  сотворить. И обязательно кто-нибудь да посетует на то, что, мол, перевелись на Руси такие мастера, такие руки, такие таланты. Где вы, современные Левши? Где? Да здесь же, в этих же стенах, в этом же соборе.

. В истории Троицкого собора многое сходилось чуть ли не мистическим образом. Почему, например, школы костромских изографов и резчиков оказались на пике расцвета именно к тому времени, когда украшались Троицкий собор и церковь Воскресения на Дебре, и никогда больше не были так известны костромские живописцы и прикладники-резчики? Почему  собор вместе с монастырем не был уничтожен, как многие храмы? По логике революционной в первую очередь должно было быть разрушено гнездо, из которого выпорхнул царский орел. Но этого не произошло даже в самые антирелигиозные времена, хотя и пришло здесь всё в запустение. А ведь был классический пример уничтожения символов прежней власти – разрушение Бастилии!

Более того: пришли, наконец, времена, когда достаточно активно начало возрождаться историческое наследие, причем, без малейшей помощи со стороны церкви. И вот здесь-то и следует продолжить начатый было разговор о якобы исчезнувших в нынешние времена Левшах. Такие мастера, ничуть не уступавшие древним, нашлись, когда началась реставрация собора, точнее – возрождение из небытия. Впрочем, в чём-то наши реставраторы превзошли изографов и резчиков минувших столетий.  Дело  в  том,  что задача у них была сложнее: не  расписать чистые  стены, не вырезать новый иконостас, а  воспроизвести недостающее так, чтобы никто не смог отличить: где авторская живопись или резьба, а где сделанное вновь.

Они совершили подвиг, вернув росписям и резьбе первозданную  красоту. Я не случайно  сказал «первозданную», потому что уже до периода запустения, когда собор был еще действующим, фрески потемнели от свечной копоти, потускнела позолота иконостаса. После реставрации всё это выглядело так, будто только вчера закончили свою работу в соборе артель Гурия Никитина – Силы Савина и артель Петра Золотарева – Макара Быкова.


…Когда вы войдёте из галереи в собор, посмотрите направо. Видите, –   на стене тёмное пятно? Подойдите ближе. Смотрите: в пределах пятна неясные контуры, различимые еле-еле. Это – такое же гордое клеймо, какое оставили в противоположном углу собора авторы фресок. Только современные реставраторы не написали своих имён. Они просто оставили часть стены такой, какой она была до их работы. Оставили, надеюсь, на много-много лет…  



БИБИКОВ

Если сегодня встать перед главным входом в Ипатьевский монастырь и внимательно посмотреть, то можно заметить, что вход этот, эти ворота совершенно выбиваются из общего стиля, из русского монастырского облика. Дело в том, что буквально с момента восхождения на престол императрица ЕкатеринаII предприняла шаг, который трудно правильно сегодня оценить и понять. В то время в уме императрицы бродили мысли об усилении государства и его влияния на всю жизнь в стране. Но прямо на поверхности лежало никем не «санкционированное», как сейчас бы сказали, двоевластие. В России делилась вся полнота власти с церковью. Тогда Православная церковь представляла собой государство в государстве: она владела огромным количеством земель и крестьян, различными производствами и очень большими финансами. Исходя из такого наблюдения, Екатерина (тогда она ещё не стала Великой) своим указом навечно отобрала у церкви почти всё её движимое и недвижимое имущество, оставив некоторое количество на нужды пропитания монашествующей братии. И с 1764 года всё это имущество, включая строения и помещения, поступило (вновь отметим) навечно в распоряжение государства.
Именно поэтому, когда молодая императрица предприняла путешествие по Волге и должна была посетить Кострому, чиновники, не спрашивая у монастыря разрешения, по новому своему праву разрушили часть монастырской стены и поспешно соорудили резко отличающийся по стилю парадный въезд для главной хозяйки. Разумеется, о русскости строения в тот момент никто не думал. Въездные ворота были сделаны в пышном европейском (памятуя происхождение императрицы) стиле. На самом верху по сей день красуется   вензель Екатерины…

        Вечером 14 мая 1767 года от Ярославля к Костроме приблизилась флотилия галер. Большинство из них носило имена русских городов, в том числе была и галера «Кострома». Первая остановка была сделана возле Ипатьевского монастыря. Торжественным салютом гремели пушки не только монастыря, но и  пушки городского вала возле костромского кремля. Собственно визит начался только наутро, 15 мая. К семи часам императрица ступила в шлюпку и во главе огромной свиты приблизилась к монастырской пристани. А свита действительно была блестящей: блестела орденами, позументами, всяческими регалиями: виднейшие российские аристократы, иностранные гости, среди которых были министры из Австрии, Пруссии, Швеции, Дании и Испании.
От пристани по обе стороны дороги стояли купцы, дворяне, их жёны и дочери: женщины – справа, мужчины слева. Непрерывно звонили колокола не только монастырской звонницы, но и всех церквей города, палили орудия, неслись крики «ура!»… В общем, встреча была триумфальной.

         Вот здесь пора упомянуть о человеке, пользовавшемся в то время особым благоволением императрицы. Это генерал-поручик Александр Ильич Бибиков, сопровождавший её в путешествии.  В Костроме он пригласил Екатерину II после визита в Ипатьевский монастырь посетить его имение. Предложение было принято, и бравый генерал тут же отправился вниз по течению Волги в свою Борщёвку, чтобы организовать встречу надлежащим образом.

       Императрица приплыла туда к вечеру, ужинала с Бибиковым на галере. Наутро в сопровождении Александра Ильича сошла на берег и вот здесь-то её ждал подготовленный хозяином сюрприз: в самом начале дороги в имение возвышалась торжественная арка, вся увитая цветами, которой ещё день назад не было! Это была вторая въездная арка за время путешествия, воздвигнутая в её честь, что, конечно же, тронуло Екатерину…В этом поступке сказалась ещё одна, малоизвестная сторона его натуры: с юности он слыл подающим надежды поэтом… Может быть,  потому что свита была ещё накануне отпущена, иностранцы тоже уже отбыли, а может именно из-за такого красивого жеста, но Екатерина пробыла в гостях в имении ещё сутки.
Видимо, Бибиков очень угодил государыне, так как после обеда в имении она даже подержала на коленях трёхлетнего сына генерала и произвела его… в унтер-офицеры одного из лучших в России Измайловского полка! Надо сказать, что в те времена часто зачисляли детей на службу порой в самом малом возрасте. С годами, живя дома и подрастая, они зарабатывали себе стаж службы, от которого в дальнейшем зависело многое. Кстати,  конкретно в этом случае мальчик с лёгкой руки императрицы через много лет стал блестящим военным.

       А самому Бибикову тогда, в 1767 году, было 38 лет. В те времена это был возраст, когда мужчины начинали подводить итоги. Александр Ильич был уже известным боевым генералом, за которым числилось уже немало побед. Они были у всех на виду, обычная, вроде бы, успешная военная карьера. В тридцать лет он уже командует третьим мушкетёрским полком, отличается в сражении с прусскими войсками под Цорндорфом и становится полковником. Ещё через короткое время имя Бибикова фигурирует в донесениях о взятии крепости Кольберг, где, помимо общей победы  над прусским гарнизоном, им лично был захвачен в плен его командир, прусский генерал Вернер. А уже вскоре – новое назначение. Он стал комендантом русского гарнизона во Франкфурте-на-Одере, где местное население высоко оценило умение Александра Ильича сглаживать многие шероховатости в отношениях, способность дипломатически решать  острые вопросы.    В общем, под крылом фельдмаршала Румянцева-Задунайского Бибиков довольно быстро получил генеральский чин.

       Но эти победы, как выяснилось потом, были всего лишь частью больших заслуг Бибикова перед Россией. Была у него и другая жизнь – тайная, секретная, о которой знало очень ограниченное число людей и, конечно, в первую очередь, Екатерина. Дело в том, что Бибиков был одним из первых русских разведчиков. Начинал он карьеру так же, как его отец, генерал-поручик инженерных войск,  ещё с 17 лет, но уже через три года было замечено, что он отлично владеет несколькими иностранными языками. Настолько, что легко перевёл очень нужные книги по инженерному делу с французского.С этого момента Бибикову даются весьма деликатные поручения за границей. Он становится специалистом по Пруссии, работая там неоднократно, в том числе и перед самой Семилетней войной. И именно аналитические отчёты Бибикова о размещении воинских частей, их вооружении и оборонительных системах, вправки о наличии продовольствия и боеприпасов помогли русскому командованию в начавшейся войне. Кстати, военный успех самого Александра Ильича при осаде Кольберга объясняется не только мужеством русских солдат и их командира, но и знанием до мелочей всех особенностей прусской обороны.

        В течение двух лет генерал Бибиков работал в Финляндии, где добыл ценные материалы по военно-политическим планам Шведского королевства. Вместе с такого рода поручениями генерал выполнял с блеском и задания на дипломатическом поприще. В нём удивительно сочеталось умение разбираться в тончайших нюансах психологии, политики и грубая работа армейского командира.

        Вот всего лишь два года из его, в общем-то, короткой сорокапятилетней жизни. В 1763 году-в Шлиссельбургской крепости погиб низложенный и заточённый император Иоанн Антонович, личность, которая в русской истории занимает примерно такое же место, как легендарная Железная Маска в истории французской: дворцовые интриги, нежелательный конкурент-наследник, вечное заточение… Переплетение многих интересов, загадки – всё это в одном человеке: немце с русским именем. Нужно было донести эту весть до его отца. Принца Антона Ульриха Брауншвейгского, сосланного со всеми родичами в Холмогоры. И не просто сообщить о смерти, но и договориться об условиях, на которых всё семейство может покинуть Россию для избежания деятельности против престола.. Уже из такого краткого изложения становится понятно, что здесь нужна была работа ювелирно-дипломатическая. Екатерина  II поручает это дело Бибикову, который поручение выполнил к вящему удовлетворению всех сторон. А уже через год Бибиков жестоко подавляет по приказу императрицы национальные волнения в Поволжье.

       Кстати, подавление другого восстания спустя ещё несколько лет, а именно восстания под руководством Емельяна Пугачёва, после долгих неудач правительственных войск тоже связано с именем Бибикова. К тому времени Александр Ильич уже был шефом элитного лейб-гвардии Измайловского полка, имя его хорошо было известно в армии, а авторитет в войсках при проведении и руководстве огромной операцией всегда имел большое значение. Именно поэтому, несмотря на то, что Бибиков был уже не был в милости у императрицы (Екатерина   знала о масонстве генерала и в какой-то степени опасалась некоторой самостоятельности в его высказываниях), она велела заменить им первого командующего операцией генерала Кара. В течение месяца солдаты Бибикова взяли крепость Татищево, Уфу, Екатеринбург, Челябинск, Кунгур.  Первого апреля под Оренбургом, в своей главной ставке, Пугачёв окончательно потерпел поражение.

      …Потерпел поражение и генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков. Удачей в борьбе с Пугачёвым он надеялся поправить своё положение при дворце.  Нет, военных поражений он так и не узнал. Но всего через неделю после подавления восстания он будто сгорел от неизвестной тогдашним лекарям «лихорадки». Его как будто настигла кара за меч, поднятый на собственный народ.

        Привезли его в любимую им Борщёвку. Там и похоронили. На надгробном камне едва уместились его звания и награды…



ЗИРИНОВ

  В любом деле есть мастера, а есть и Мастера – с большой буквы. Таким высоким именем сам себя не назовешь, а если ты наглец и сам себя называешь таким образом, то не прилипнет к тебе это имя, как ты ни бейся. Даётся оно окружающими тебя людьми за то, что ты делал гораздо лучше других всю свою жизнь. В  костромском каменном строительстве и архитектуре таких Мастеров было, пожалуй,  только двое – Воротилов и Фурсов. Другие и построили за свою жизнь поменьше, и результаты были послабее. И окружавших их современников, занимавшихся тем же делом, это нисколько не принижало. Просто эти двое своим талантом были выше.

А вот в деревянном зодчестве дело обстоит сложнее. Обычно мы   говорим  о  памяти  зафиксированной,  грамотной, документированной. Это память дворянская. Именно она донесла до нас проекты, чертежи, портреты людей, описания. Именно поэтому почти вся наша история сегодня – история царей, войн, дворян, бояр, князей и так далее. Должны были появиться такие мощные фигуры, как Разин, как Пугачев, чтобы остаться в истории, написанной, кстати, их противниками, – какая тут объективность, какая правда? Даже взгляд великого Пушкина – только лишь дворянский взгляд на события, отразившийся уже сразу в названии его труда: «История  пугачевского бунта». Сразу же вспоминаются знаменитые строки: «Мятеж не может кончиться удачей. В противном  случае его зовут иначе»…

К величайшему сожалению, мы совершенно не знаем историю России на уровне народов, её населяющих, на уровне лучших людей из народа. Эти имена по счастливому исключению, в связи с царями и иже с ними, в связи с огромными событиями, оставались, записывались, запоминались, но в очень малом числе. Минин, Иван Сусанин… Кого ещё можем назвать? Как ни старайтесь, а более пяти-шести десятков имён не наберёте.
 
А ведь Россия талантами не обижена и ей есть, что и кого вспоминать.

Вот так и получилось, что при большом числе мастеров деревянного зодчества, при уникальных, созданных ими, творениях мы зачастую не знаем, кто их строил, а если даже и сохранились их имена, как имена плотников Карпа и Папилы, на едином творческом взлете поднявших церковь Собора Богородицы в селе Холм, то мы ничего не знаем о них самих – как они жили, как выглядели. Больше повезло тем мастерам, которые жили поближе к нашим временам, потомки которых в наши дни сохранили о них память. И ещё тем, жизнь которых и мастерство заинтересовали современных учёных, собравших по крупицам биографии этих людей.

Одним из таких Мастеров оказался Емельян Степанович Зиринов, перед работами которого мы оказались в  Костромском музее деревянного зодчества.   Здесь представлены только два дома, срубленных семейной артелью плотников во главе с Емельяном Степановичем. Только не путайте главу артели с главой рода! У Зириновых умение работать с деревом передавалось по наследству. У отца Емельяна было два брата и все они втроем работали в Сокольском затоне на Волге, где строили речные суда и баржи. Руководил  работами  Степан – был требователен и суров, постоянно внушал братьям мысль о том, что только высоким мастерством, качеством работы можно в профессии добиться известности. Собственно говоря, так оно и получилось. Добрая слава не лежала под камнем, согласно поговорке, а молвой распространялась, заказов было много, поэтому всё потомство братьев тоже стало заниматься плотницким делом. Я не оговорился, сказав «всё потомство», потому что у Зириновых  (по тайному промыслу генетики или, может, профессия так повлияла…) рождались только мальчишки – семеро на трёх братьев. Емельян, Степанов сын, очень рано перенял отцовские приёмы в работе, а заодно и в руководстве артелью. Жили все вместе, в большом доме, все учились друг у друга, секреты в работе никто от своих не держал. Вскоре Зириновы стали заметной артелью на большом расстоянии по Волге.

Но судостроение – дело такое, что регулярным и ровным здесь заработок не может быть. Поэтому, когда появлялись «окна» между заказами, Зириновы строили дома. Сначала только вокруг затона, где работали, и в родной деревне Яблоново Макарьевского уезда, потом стали расширять «ареал» своей деятельности – стали брать заказы не только на юрьевецкой стороне (сейчас это Ивановская область), но и на другом берегу Волги, в низовьях Унжи.

В биографии Емельяна Степановича Зиринова даже несмотря на внимание исследователей теряются детали, которые могли бы сказать о Мастере, о его характере. Например, неизвестно точно, когда он стал во главе артели – в молодом возрасте или позже. Известно только, что при строительстве домов он лично выполнял самые ответственные элементы – ставил углы (от этого зависели прочность и долговечность дома), вставлял косяки, брал на себя и художественное оформление дома резьбой. Резьбой со своим почерком, с только ему одному присущими элементами. Мы не знаем, когда он потерял глаз – отскочила щепа, ударила в лицо. Если это произошло в детстве, то не вызваны ли некоторые особенности его резьбы таким монокулярным зрением? Да и на характере увечье могло отразиться – в старости, говорят очевидцы, он был сух, бородат и постоянно мрачен…

Рассказывают, что у него была необыкновенно точная рука. Чтобы понять значение этого качества, нужно хоть чуть-чуть иметь представление о традиционной домовой резьбе по дереву. Обычно рисунок делался  на бумаге  в натуральную величину, переводился на толстую доску. То, что, собственно, составляло узор, должно быть выпуклым, всё остальное должно быть вырезано вглубь, убрано всё лишнее, это лишь фон или, как говорят резчики, «земля». Мастер по прорисованным на доске контурам прорезает древесину на нужную глубину (если узор на окне, близко от глаз, то можно помельче, если же высоко на фронтоне, то и узор более крупный и выпуклый), а затем долотом или стамеской убирает лишнее до «земли». Только после этого подрезаются фасками края рисунка и вообще – рисунок «доводится» до нужного вида.

А теперь обратите внимание на то, как работал, по описаниям очевидцев, Емельян Зиринов. Никаких предварительных рисунков на бумаге, никаких переводов! Прямо на доске он размечал узор и легкими, точными ударами острейшего топора проходил по его контуру. Тем же топором он вычищал «землю», тем же топором снимал фаски по узору, тем же топором доводил рисунок с его розетками, канавками, прожилками до того момента, когда художник сам себе скажет: «хорошо». На резную доску, над которой хорошие мастера работали бы не один день, у Зиринова уходило несколько часов.

По деталям сохранившихся домов мы можем судить о художественных пристрастиях Мастера. Он, например, никогда не обшивал бревенчатые стены досками, даже на углах он не прикрывал торцы бревен специальными досками, как это было принято в богатых домах. А разгадка-то всего этого проста: Мастеру нравился вид бревенчатой стены, в ней он видел самостоятельную красоту, которую просто грешно прикрывать. В украшении дома Зиринов старался не привлекать внимания к окнам.  Наличники у него украшены резьбой, но только она не становится   самостоятельным объектом, а остается в гармонии со всем фасадом. А вот  главной «вывеской» и дома, и мастера, его сделавшего, для Емельяна Зиринова становится так называемая фризовая доска, которая проходит по фасаду под карнизом. Вот тут Зиринов даёт волю своему воображению, фантазии, своим излюбленным приёмам. Начнём с того, что двух одинаковых таких досок в «зириновских» домах нет, он терпеть не мог повторять одно и то же, это был творец, поэтому даже из самых любимых элементов – бегущей лозы, фигур сказочных зверей и фантастических существ – он каждый раз создавал необычные композиции. При внимательном рассмотрении мы увидим, что декоративную функцию выполняют и резные надписи, сделанные на фронтоне или фризе Мастером. Он вплетает в узор дату постройки, фамилию владельца, не упускает возможности громогласно заявить о себе, причем, не только на собственном доме («Сей дом крестьянина Емельяна Зиринова»), но и на «заказных». Это уже фирменный знак – где-нибудь на фасаде вы обязательно обнаруживаете надпись:«Ма. Емельянъ Степановъ», где «Ма.» означает «Мастер».

Звери  у Зиринова не злые. В них явственно просматривается влияние рисунков на русских изразцах. Об этом же влиянии говорят и резные  подписи под изображениями. Пару русалок он, например, вопреки традициям, наделяет признаками принадлежности к разным полам! То есть, у него есть русалка, но есть и русал! И чтобы никто не  заблуждался на сей счет, Зиринов подписывает одну фигуру: «Я – фараон» (почему, откуда этот фараон вместо обычных русалок?). Другую русалку – с женскими формами и признаками – он подписывает: «Я жена фараона»… Львы в изображении Зиринова не рычат, не скалят зубы, не нападают. Они стоят на задних лапах и даже… подпрыгивают, пытаясь достать яблоко(!) с дерева. Они высовывают языки и улыбаются…

Возможно, старт самостоятельной работе Мастера произошёл и раньше, но из сохранившихся до нашего времени домов, построенных   самим Зириновым (строили, конечно, с братом, но руководил работой он сам), самый ранний – его собственный дом. Однажды семейное гнездо Зириновых сгорело, и семья, плохо к тому времени умещавшаяся  в отчем доме, решила разъехаться. То ли достаток ещё не позволял, то ли умышленно Емельян не хотел «красоваться» перед соседями, но построил он довольно обычную для тех мест избу. Это, –  если иметь в виду объёмы и конструкцию. А вот что касается отделки, то Мастер продемонстрировал своё умение. Уже по фронтону, где в узор была вплетена дата постройки   и надпись «Сей дом крестьянина Емельяна Степанова», была видна гордость за своё творение. Да и внутри – нестандартная планировка, украшения, сделанные руками Мастера лавки, столы, иконостас, лестницы – все говорило любому гостю: «Хозяин может так, а может вот так, и вот эдак»…

Вот эта особая удаль мастерства, дразнящий задор, будто вызывающий на соревнование, отличает работы Зиринова того и более позднего периода. Не думаю, что это была гордыня, перчатка,   брошенная  общественному  мнению.  Люди богобоязненные  прекрасно знали, что это – грех. Нет, гордыня имеет совсем другую природу. Это самовосхваление, преувеличенное, не по достоинству, представление о своей роли в обществе. Это хвастовство. В общем, переоценка самого себя. Но есть в жизни и чёткое осознание высокого уровня, достигнутого тобой, удовлетворение проделанной работой, есть внимательный взгляд вокруг – кто может потягаться? И тогда появляется на свет «Экзеги монументум» – «Я памятник воздвиг»:  осознание своего таланта, того, что он работает и несёт людям сегодняшним (а иногда – будущим, современники не всегда оценивают мастерство) то,  что может и должен нести.

Есть несколько домов работы Зиринова, в которых он, поскольку заказчики были богатыми людьми, мог позволить себе развернуться во всю мощь своего таланта. В деревне Кобылино Макарьевского уезда артель построила промышленнику Липатову двухэтажный дом – явление совершенно непривычное в тех краях (если говорить о деревянных домах). Через несколько лет тоже двухэтажный дом поставили в деревне Федотово еще одному лесопромышленнику – Капустину. Ещё спустя десяток лет Емельян Степанович построил удивительный дом А.Г.Серову в деревне Мытыщи, в котором, кажется, проявил все свои умения. Но не будем говорить подробно об этих творениях Зиринова, тем более, что два из них стоят в самом конце музейной улицы и можно ещё не раз придти туда и не торопясь (А торопиться в музеях никогда не нужно, не стремитесь увидеть все! Лучше увидеть, рассмотреть, понять, почувствовать малую часть, чем пробежать «галопом по Европам» и не запомнить ничего…) ещё и ещё раз прикоснуться душой к творению Мастера.

Прожил Емельян Степанович Зиринов 80 лет,   году, оставив на земле дома, каждый из которых был проявлением Мастерства, Таланта. Похоронили его недалеко от родины – деревни  Яблоново –   в селе Цыкино. На земле, которая по прихоти административных игр перестала быть костромской и стала ивановской…

И запомнился он людям: глубокие глаза, седую длинную бороду размётывает ветер, в сильной, уверенной руке никогда не пившего трудового человека – чудо-топор, которым что вековую сосну обработать, что затейливую резную шкатулку сочинить… До сих пор говорят: «зириновская резьба», «зириновский почерк». Резные доски с обветшавших его строений снимают и переносят на новые. И  продолжает  по ним  течь зигзагообразная резная вода и плывут по ней усатые «русалы» и грудастые русалки, и улыбаются вам львы…



        Заглянув в нашу шкатулку (увы, не зириновской работы!) поглубже, можно много раз встретить там упоминания о… морях. Жизнь на берегу великой реки, несмотря на умение непрерывно отстраивать заново деревянные города и сёла, сгоревшие в пожарах, строить речные суда и баржи, всё-таки никак не предполагала   стремления к морским просторам. Лесной край…    А-а, вот тут-то и кроется секрет. Костромичи задолго до Зиринова почти поголовно наращивали своё «топорное» мастерство, а со временем выходили и на морские просторы с помощью топора и… ткацкого станка!

          ИСТОРИЯ О ТОМ, ЧТО ВЫ ЗАБЫЛИ,А МОЖЕТ БЫТЬ – НЕ ЗНАЛИ

         Одним из главных событий 18 века в России было создание второго русского флота – Черноморского. Если в начале века главной целью Петра была Балтика и желание твердою ногою стать у моря европейского, то с середины века центр тяжести сместился на юг – там тоже продолжалось многовековое соперничество, крепко замешенное на крови:  Черное море  самим своим устройством помогало Османской империи не  выпускать «в свет» Россию. К тому времени у Турции был один из сильнейших в мире флотов (с одной оговоркой: на кораблях были в большинстве иностранные наёмные капитаны), который очень долго пресекал все попытки северного соседа свободно ходить в Средиземное море коротким путем, а не гонять корабли вокруг Европы, к чему русские моряки постепенно даже привыкли.

Нужна была государственная воля, нужен был долговременный, разработанный детально генеральный курс, чтобы в короткие сроки создать на Черном море не просто некоторое присутствие, не просто какие-то корабли, обеспечивавшие каботажное, то есть прибрежное плавание, а сильный Большой Флот, способный соперничать с недружелюбными, если не сказать больше, соседями. И не просто соперничать с переменным успехом, но и отвоевать право свободного передвижения по морям-океанам. Это была невероятно сложная задача, которая требовала усилий всей страны.

Мы, спустя два с половиной столетия, как-то не задумываемся о том, какой ценой далась эта сегодняшняя свобода. Мы еще как-то вспоминаем морские сражения, выдающихся флотоводцев, среди которых есть  костромичи, одерживавшие блестящие победы, но это – повод для другого разговора.  А сейчас давайте вспомним о том, что костромская земля, оказывается, внесла огромный вклад не только в военные победы, но и в строительство в феноменально короткие сроки Черноморского флота. Да, да, далёкая от всех морей Кострома!

Для начала вспомним, что морские корабли в те времена были деревянными и парусными. Причем, древесина использовалась самая разная: дуб, клен, сосна, вяз, карагач, лиственница. Её собирали по всей России, в том числе возили и из костромских лесов. Главной заботой была дубовая древесина, из неё изготовляли каркас корпуса корабля, и мачтовый лес. Сегодня особенно удивительным кажется то, что в процессе гигантского строительства на верфях Николаева и Херсона в последние два десятилетия 18 века  Россия умудрилась обойтись практически полностью  (если не считать, например, камбузную плиту для флагманского корабля, привезенную из Европы, да еще кое-какую мелочь) своими силами, своими материалами, производствами, кадрами.

Так вот о кадрах. Кораблестроителей тоже набирали со всей России и разными способами. Были «вольные» плотники в немалом количестве, но им платить нужно было больше, поэтому основной формой привлечения рабочей силы было рекрутирование, мобилизация. Были строители, которые вообще переселялись в новые города. А теперь представьте масштабы работ: в конце восьмидесятых годов на Николаевской и Херсонской верфях работало около 15 тысяч плотников и других мастеров.  450 уроженцев Нижегородской, 500  Орловской, 700 –Московской, 850 –Ярославской, 1200   Олонецкой и Новгородской… Но больше всех дала именно Костромская губерния. Над созданием Черноморского флота работало более двух  тысяч(!) мастеров из городов и сел костромской земли.

Это была не просто тяжелая работа. Непрерывная гонка и жесточайшие требования к точному выполнению любой, даже мелкой детали (на флоте мелочей не бывает!) усугублялись просто уже тем, что северяне не привыкли к южной жаре и изнемогали под палящим солнцем. А кроме того всех косила малярия, гнездившаяся в херсонских плавнях, и  множество строителей унесла эпидемия чумы. Когда   в Николаев прибыл очередной набор костромичей –  около двух тысяч человек,   то уже три месяца спустя недосчитались каждого четвертого. Оставшимся в живых приходилось работать по 12 и более часов в сутки и неукоснительно выполнять задания ежедневно…

        Было, впрочем, однажды    исключение из этого мрачного правила.

Летом 1783 года  по Херсону прокатилась страшная весть: стали умирать люди. В горячке, в синих пятнах, быстро и неизбежно… У беды этой было много имён, но два были известны всем – «моровое поветрие» и «чума»! Ещё не  забыт был 1771 год, когда эта гостья своей косой выкосила половину Москвы, а здесь, на юге, где строился тайно и поспешно новый русский флот, эта ужасная женщина с  разлагающимся телом и раздвоённым языком (так её описывали) ещё не проявляла своей адской силы. Только год назад было несколько случаев в Таганроге. Но тогда чума дальше не пошла, по счастью, и никто не мог сказать – почему. Откуда она берётся, как она мгновенно передаётся от человека к человеку? Не иначе – ветер разносит, недаром  же «поветрием» прозвали…

В те времена именно так всё и выглядело. Эпидемии оспы, чумы, холеры уничтожали людей сотнями тысяч, ни один, пожалуй, город России не избежал  такого нашествия. В Костроме тоже бывали эпидемии, умерших  уносили в специально отведённые места, где на краю глубокой ямы стояла «обыденная» (построенная за один день)  маленькая церковь. Трупы просто сбрасывали, а больные приходили умирать, помолившись в последний раз. Потом их сталкивали вниз вновь пришедшие. И до сих пор старожилы помнят Яму, а одна из снесённых церквей, находившаяся в конце улицы Островского, называлась церковью на гноище…

Великими жертвами давались знания об этих болезнях. С оспой справились тогда же, при Екатерине Второй. Именно императрица первой поверила в силу прививки и первой же сделала её себе и своему сыну. А вот с  чумой дела обстояли  плохо. И так уж получилось, что выдающийся вклад в борьбу с ней сделал уже хорошо себя зарекомендовавший участник на тот момент двадцати семи военных кампаний капитан второго ранга Фёдор Фёдорович Ушаков.

Острый ум, энергичность действий перед опасностью, наблюдательность и умение делать выводы из своих наблюдений сделали впоследствии из Ушакова прославленного флотоводца, который на своём веку не проиграл ни одного сражения, так же, как Суворов на суше. В нескольких случаях им даже довелось вместе принимать участие в военных операциях.

Но здесь, в южных степях, у Ушакова была другая задача. Дело в том, что строившиеся в Таганроге и Херсоне крупные линейные корабли должны были стать полной неожиданностью для давнего соперника России – Турции. Россия уже заложила фундаменты новых городов, крепостей, портов, верфей, но большая часть побережья ещё оставалась во владении Турции и её вассалов – крымских татар. Разведка у противника работала совсем неплохо, поэтому так важно было сохранить  тайну строительства лидеров для Черноморского флота. Решено было, что строиться корабли будут при самом активном участии их будущих команд и под надзором командиров будущих кораблей. Ушакову тоже был предназначен линейный корабль, но до этого он выполнил труднейший переход и привёл в Херсон 700 матросов и три тысячи рабочих, среди которых, кстати, было немало плотников-костромичей и галичан. Но едва приступили к работе – сообщение о чуме! Немедленно все  люди были выведены в степь, в палаточные и земляночные лагеря. Были предприняты стандартные в таких случаях меры: ели чеснок в больших количествах, обтирались уксусом, поскольку считалось, что он препятствует болезни, жгли костры из сухого навоза – кизяка, так как его дым с резким запахом  отгонял, якобы, «поветрие». Не рекомендовалось разговаривать с кем бы то ни было, если ветер шёл от собеседника к тебе…

Сделано было, кажется, всё, а чума распространялась со страшной силой. В команде Ушакова было выявлено два случая заражения. Фёдор Фёдорович уже видел, что общепринятые меры не дают положительного результата, а он с детства привык анализировать ситуацию и делать выводы. И он своей интуицией, своей наблюдательностью всё-таки сумел переиграть зловещую гостью! Не имея познаний в медицине, он, что называется, «вычислил» как следователь нечто общее в двух случаях заболевания: и мичман, и матрос контактировали с людьми за пределами лагеря. За нарушение оба были определены в «карантин» –  хибару, стоявшую далеко от лагеря в степи, под строгую охрану часовых. Оба заболевших умерли, но дальше смертельная болезнь не пошла! Почему? А ни у матроса, ни у мичмана не было никаких контактов. Никаких рукопожатий, никакие вещи от них не переходили к другим, даже понюшка табаку… Значит, дело не в переносе болезни ветром! Она передаётся при человеческом контакте и через предметы!

Ушаков тут же раздробил лагерь на мелкие группы, запретив любое передвижение по лагерю, сжёг все личные вещи умерших и велел расстрелять мортуса, солдата из похоронной команды, который хотел украсть  приглянувшуюся вещь из мичманского сундучка. Жёсткие, безжалостные меры спасли жизнь сотням людей. В соседних лагерях то и дело вывозили трупы, а в лагере Ушакова до самого конца эпидемии, до зимы, так и осталось две жертвы. Это было чудо. Чудо не медицины, а дисциплины, организованности и невероятного усилия воли. Уже потом ушаковские методы борьбы с инфекционными болезнями были приняты «на вооружение» по всей России.

Этот невоенный подвиг гениального флотоводца и спасение сотен костромичей впоследствии вошёл в историю, а вначале был отмечен внеочередным чином: Ушаков стал капитаном первого ранга, не побыв в звании капитана второго ранга и двух лет. Но тут за дело взялся командующий Черноморским и Азовским флотом вице-адмирал Яков Филиппович Сухотин, под началом которого Ушаков участвовал в Средиземноморском походе. Он буквально настоял на том, чтобы Адмиралтейств-коллегия представила Ушакова  к награде.

Вот фрагмент доклада, направленного императрице после двух представлений Сухотина: «…он, Ушаков, находясь в прошлом 1783 году, во время случившейся там заразительной болезни, исполняя наиприлежнейше повеления главной команды и употребляя всевозможные старания, також делая собственные распоряжения, отличил себя тем, что ту болезнь во вверенной ему части, не допуская её к большему распространению, пресек совершенно, гораздо скорее других командиров…».

Ушаков был награждён орденом Св. Равноапостольного Князя Владимира четвёртой степени не только за свой гражданский подвиг. В феврале 1784 года окончательно Крым был присоединён к России, начал разворачиваться во всю мощь Севастополь. В Херсоне всю весну и лето  в величайшем секрете заканчивали  работы по вооружению  корабля «Слава Екатерины», достраивался однотипный ушаковский «Святой Павел».  Первый корабль произвёл на турок в Очакове и других ещё остававшихся турецкими населённых пунктах ошеломляющее впечатление. Пока они приходили в себя, ушаковский корабль тайно, на понтонах, был доставлен к Кинбурнской косе, где был поставлен полный рангоут и такелаж. 66 пушек скрытно, под видом торговых товаров, были погружены на корабль буквально на виду у турок. И когда с полным вооружением, под всеми парусами линейный корабль двинулся к Севастополю, стало ясно, что столетиями длившееся безраздельное владычество Турции на Чёрном море закончилось. Ушаков поставил эту точку.

…Такая спешка и такие условия, конечно же, сказались на мореходных качествах  русских кораблей. Не было времени высушить древесину так, как  это было необходимо, из-за этого корабли получались тяжелее и менее поворотливые.
Был и другой серьезный недостаток: паруса. Когда великий флотоводец Ушаков буквально громил турецкий флот, многие корабли противника успевали уйти из-под обстрела, потому что у них были более легкие хлопчатобумажные  паруса. Российский флот применял для оснастки льняные и даже иногда шерстяные ткани. Они были надежнее, но и во много раз тяжелее, простейшая смена галса выполнялась медленнее, чем это делал противник.   Все это производилось и на костромских мануфактурах и поставлялось российскому флоту в первую очередь, но частенько паруса из костромских тканей шили моряки и в других странах. Особенно старались в этом деле англичане, которые в те времена считались главными хозяевами морей и океанов.


      И вот теперь судите сами: мал ли  костромской золотник в копилке русского флота? Впрочем, о морской судьбе Костромы мы с вами будем говорить ещё не раз.

                (продолжение следует)