Моя подруга – препод универа. Красавица с упоительной улыбкой и каштановыми волосами до талии. Но вид ей лет тридлцать, по паспорту больше. Воспитала двух красавцев-сыновей, которые теперь мотаются по столицам. Она сама тоже все время мотается по России и зарубежью, на разные совещания, привозит фотки на фоне исторических замков. А когда она в городе, то проводит открытый эфир или идет на премьеру, потому что она культуролог и театровед, кандидат искусствоведения. Поэтому мы видимся примерно раз в два года. Я думала, она моих лет, но оказалась сильно моложе. Надеялась, напишет обо мне. Ага. Приезжает из очередной конференции и говорит озабоченно:
– Галечка, ты не могла бы встретиться с моими студентами?
– Ага, – говорю, – а ты не могла бы дать им список моих книг, пусть бы почитали?
– Конечно, – говорит она, – он у тебя в статусе вКонтакте висит, помню.
Она отбросила за спину роскошную каштановую гриву.
И вот я на встрече в аудитории амфитеатром. Полсотни студентов, все уткнулись телефоны. Неужели вопросы готовят? Ага.
Якушева в алом трикотаже, шарф с бахромой и поет свою арию:
– Галина Щекина создала отделение Союза российских писателей, помогает начинающим писателям… Ее называют повивальной бабкой вологодской литературы… Автор нескольких книг стихов и прозы. Наша задача – помимо собственно творческой личности увидеть литературную среду тогда и сейчас. Что меняется и есть ли вообще эта среда?
Я оторопела в своем коричневом платье колоколом, с розеткой у горла, оно выходное.
– Господа студенты, кто хоть раз слышал мое имя, поднимите руки.
Никто не поднял, не повелся.
– Не смущайтесь. Это имя знают только избранные.
– А я? – вздыхает Якушева.
– В их числе. Так вот, о повивальной бабке. Этот термин придумала писательница Татьяна Тайганова, прибывшая к нам с Урала. Термин обозначал помощь молодым и рождение талантов. Термин подхватили, при этом забылось, что собственно, Щекина тоже автор. Знаете, как надоело. Может, хватит уже про повивальную бабку? Я написала километры прозы. Есть о чем поговорить. У меня несколько романов: «Ор», «Тебе все можно», «Несвадебный марш», повести «Граня» и «Хоба». А склоняют одну «Графоманку». Да, если хотите знать, «Ор» самая непрочитанная вещь и самая ценная. Впервые «Графоманка» с ним под одной обложкой вышла. «Графоманку» стали раскачивать, а про «Ор» позабыли… Все потому, что там борьба союзов и, конечно, этот факт притянул внимание. Это ж к худлиту отношения не имеет. А я в «Графоманке» хотела не это сказать. О воле автора и как ему с этой волей совладать.
Из публики реплика долетает: «Вам придется «Ор» переназвать. – Почему это? – Потому что заголовок не коммерческий. А у «Графоманки» коммерческий, нормально. – Ну, милые, – говорю, – это уж вопрос продаж, и меня вообще не касается… – Касается!»
Тут Якушева и говорит:
– Вы говорите – союзы. Но ведь было время, что и союз был только один. Ваш стал еще одним, альтернативным… И критерии совсем другие. У вас какие, например?
Я возразила:
– Критерии такие – чтобы не подгонять людей к шаблону. Пусть будут разные! С союзом это получилось вынуждено! Вообще, при чем тут я? В стране все распалось, так и союз писательский тоже распался. А когда мне разрешили региональное отделение, что тут было. От всех влетало.
Якушева, как натура интеллигентная, не верит:
– Не может быть. От кого?
– От местных чиновников. От минюста, от налоговой. Я в эту юстицию ходила сто раз «Кто вы такая? – Писатель. – Это Белов писатель, а вы что? Никто. Да идите вы отсюда! Как не стыдно!»
Якушева не сдается, ищет другой угол зрения.
– Авдотья Смирнова как-то вспоминала: она стирала вещи и придумывала ответы для интервью, которое у нее возьмут, когда она будет великой. А вы? Вас что-то спровоцировало писать?
Я вздыхаю: не удалось мне великой стать. Как не хочется все это вспоминать! Может, хватит? О книгах лучше?
– Да, меня спровоцировала бывшая тогда в Вологде литературная среда – литературный тоталитаризм. Это описал Толя Словцов в статье о «Графоманке». Он выступал на прошлогодней конференции: «Литературная действительность в романе Г.Щекиной «Графоманка». Во-первых, он раскрыл все имена, и догадался он правильно. Сравнил художественный текст с жизнью и нашел совпадения. Так что меня спроецировала среда, которая мне жить не давала. Я еще наивная была, на семинар рукописи им приносила. А они вышвырнули меня. Я сказала, что в районах лито, как грибы растут. Работать надо с людьми и книги издавать. Эх, как они взорвались, вон послали. Дома я в слезы. А муж сказал: «Поздравляю с первой моральной победой». И рюмочку мне. Ну, не хотите меня знать, так значит, другой союз будет…
Якушева кивает грустно:
– Значит, вас не восприняли. Думаете – почему?
Я руками всплескиваю, милая Якушева вздрагивает.
– Потому что я не входила в рамки традиционной вологодской школы. Я была хохлушка – о, ты не наша. Это – национальная сегрегация. Потом пошла сегрегация половая. Женщина не может писать – такое мнение бытовало. Пусть она вытирает сопли малышам, варит борщи, и брысь от мужских разговоров. Мужчины – творцы. Женщины – гм… Важная же тема – женская судьба. Моя «Улица Гобеленов», например, это не просто рассказы о женщинах. Это написан коллективный портрет женщин постсоветской России.
Для Союза надо две сольные книги. Дорого это. А мой приятель, пожарник Малоземов делал книги бесплатно! Он брал с людей только типографские расходы, а себе за работу ничего. Он спас от небытия десятки, сотни имен! У меня записано. Мы стали соратниками.
Меня, конечно, понесло. Якушева пытается дирижировать бурей. Делает плавные жесты. Нет, она меня определенно умиляет.
– Разве это не мешало вам? То, что вы вкладывали силы в других авторов?
– Как не мешало? Мешало. – Кипит мой разум возмущенный. – Мне говорили: когда в тебе вырастет здоровый эгоизм? Но эгоизм во мне не рос. Мне было жалко тех людей, которые написали гору текстов, эта гора валяется дома под кроватью. Эти горы были общественным делом, но помимо этого я должна была писать свое и осуществляться. Когда и как – уже неважно. А когда я, наконец, союз зарегистрировала, приехала Тайганова и свергла меня. Дескать, я плохой председатель. Ну, о Тайгановой придется отдельную книгу писать, это трагедия…
После вечера я как заведенная пружина, продолжают мысли бежать и ускользать. Что я кому доказываю? Что люблю, что ненавижу? Может, хватит мотаться? Крепко себя за плечи обнять. Понять – куда бежишь?
В стылый день ли, теплый ли вечер, когда, намерзшись на работе, бегу через дворы домой, чтобы два часа крутиться на кухне с ужином – у меня всегда есть утешение. Смотрю через окно, как другие люди бегут, режу лук, вытираю слезы. Нет, у них тоже есть шумные дети и веселые ужины, ломаные телевизоры на новых холодильниках, редкие друзья и долгожданные письма. Но у них нет того, что есть у меня, ведь у меня есть она.
В хорошем и плохом дне все равно есть она, и ей пожалуюсь я, ей расскажу все. И она меня утешит, обнесет стеной. И та, жизнь, которую живу – это я должна, а она – то, что хочу прожить. Волнение, трепет, страх, наслаждение. Как ее люблю, как жажду над ней царить, но не выходит. Ее гнев для меня просто катастрофа. Ее молчание – надежда, радость. Мне довольно малости. Мне даже не ее, а довольно людей, которые тоже любят ее. Потому что она-то меня не любит. Мои друзья смотрят на это косо. Те что меня не любят, говорят – «так тебе и надо». Те, что любят, говорят, что «безответная любовь сильнее». Она – то, что я написала и напишу, чтобы завоевать ее. Для это мне люди, которых я втянула в это обожание. Половина моей жизни – до нее. Половина – после. Ее редкие милости. Ее долгое, как северная зима, равнодушие.
От неудач махну на все рукой, хлопну дверью, и бог с ним со всем. Не спрашивайте, какое отношение это имеет к литературе! Я же думаю, здесь все свои…
Нужно уйти от социума. Он меня накрывает с головой, я забываю, о чем писать в первую очередь. Где я как автор? Где как организатор? И тогда я решила разделить свой ЖЖ на две платформы. Оратория – это мероприятия, встречи, а Щекина.ру – это я как автор. С тех пор у меня два ЖЖ. Все уже бросили ЖЖ, перешли на Фейсбук, вКонтакт, а у меня то же самое плюс два ЖЖ. Про фестивали, про концерты и презентации – в Оратории, а как живет моя бедная лиргероиня после окончания книжки – в Щекиной.Ру… И сознание постепенно стало привыкать и отделять одно от другого. А то ведь что – посуду мою, а она стоит проеме двери на кухню, молчит Дикарева моя. Носком тапка рисует по клетке линолеума. «Чего тебе?» – спрашиваю. А она пожимает плечами и уходит. Значит, придет в следующий роман. Что-то ее не устроило. А мало ли... Меня, может, тоже в ней не все устроило. Она же не умеет жить в одиночестве. Думать о себе как со стороны. А иногда это надо. Я однажды посмотрела на себя глазами приятеля Дудкина, и я ужаснулась: «Тираны бывают трех видов…» А она только все про милого да про милого… Вот бабы… И еще я заметила, что когда думаю о себе со стороны – выходит неожиданный стих. Будто не я писала. Тогда и надо писать в ЖЖ, как чувствует себя автор. А то в ЖЖ среди текстов про встречи автор обычно задыхается… Это разные вещи.
…Я держу в руках супер-книгу, толстую, на 400 страниц. В ней собраны поэты, с кем я дружила много лет. Егорова, специалист по английской лингвистике, и вдруг написала эту книгу. «Какая вологодская муха ее укусила? – удивится однажды Сучкова, ставшая лауреатом всего на свете. Я это знала еще двадцать лет назад, но мне никто не верил. А еще я знаю: два года назад Егорова стала участником конкурса на Премию Эхо. Она вышла в финал с оригинальной работой про Батюшкова в подаче французского критика, это было необычно. Вот когда она заразилась. На нее хлынули знания о местных авторах как сильный дождь, как живая жизнь. Это необозримые миры. И в том числе Сучкова, Боева, Таюшев…
Парусник вологодской литературы – такую печать поставил на нашем педуниверситете покойный поэт Романов. И я, легковерная, пошла туда с региональным компонентом, вот меня и выгнали. То есть, он мог стать парусником. Но он им никогда не был, хотя половина писателей учились именно там.
И вот передо мной эта книга. На обложке яркое Ярило-солнце с расплывами краски. На каждой странице упоминается мое имя. Но не радостно мне, горько. Сама по себе я никому не интересна, просто мой компьютер, десятки раз перелитый и возрожденный как Феникс из пепла, хранит папки с чужими стихами. И когда Егорова попросила, я ей все отдала. Она благодарит меня письменно и устно, онлайн и оффлайн. Но я понимаю – благодарит за архив, а не за мою творческую суть. Да, я могла часами слушать по телефону их стихи. Ночами могла набивать их тексты. Печатала на ризографе подпольно. Тонкая серая бумага плыла под ризографом, шрифт расходился. А я потом сколачивала на табуретке вручную маленькие книжицы, молотком забивая скобы. Глянув на человека, заранее видела в голове его книжку. Где они теперь, те книжицы? Им стыдно даже вспоминать этот кислотный самиздат. А у меня жизнь ушла.
Знаете, что мне написал одна поэтесса Боева на юбилей студии «Лист»? «Искренне жаль, что не смогу попасть – студия «Лист», и Вы лично, – это тот трамплин, благодаря которому мои стихи вообще услышали люди. Если бы Вы тогда не нашли меня в «Северной Фиваиде», не привели на собрание «Листа», не было бы ничего – ни участия в фестивалях, ни знакомства со многими интересными и талантливыми людьми, ни книжки. Так бы и сидела в углу со своими стихами. Огромное Вам спасибо, Галина Александровна, то, что Вы делали и делаете – это такой подвиг, такой свет для многих людей. Всё больше понимаю, каких сил душевных, вам всё это стоит, и от этого всё больше восхищаюсь. Спасибо, что не забыли и пригласили на встречу». Понимает.
Когда я по молодости шла в университет, у меня во лбу горела звезда регионального компонента. Но я нарвалась на совершенно непробиваемого товарища.
Товарищ стоял в кабинете спиной к окну, руки сложены на груди. На нем была белая рубашка с безукоризненным галстуком, туманная клетка с серебряной нитью. И все это завершалось четким серым костюмом. Что ждать от такого человека? Тем более, я была лохматая, волосы как после порыва ветра, сама в дешевой черной юбке и черной же водолазке, называемой «лапша», а поверх накинут синий плащик. Я пролепетала, что я такая-то и хотела бы выступить перед студентами.
– А зачем? – осведомился человек в костюме. Его светлые, как сталь, глаза меня холодно кольнули.
– Как зачем? Региональный компонент. Студенты должны понимать, кто писал до них…
– Студенты не писатели, с них довольно учебной программы. Кто вам сказал, что мы станем менять ее?
– Студенты не писатели, но они могут ими стать!
– Не обязательно, – человек фыркнул. – Сейчас расписание не позволяет это сделать. Значит, пока незачем загружать их лишней информацией.
– Тогда я приду в следующий раз!
– Следующего раза не будет, уважаемая.
– А вы сами-то меня читали? – воскликнула я.
– К сожалению, я вас не читал и читать не собираюсь.
– Будьте уверены, это когда-нибудь произойдет, – немеющими губами сказала я и деревянно пошла прочь.
– Послушайте, – сказала я обернувшись у самой двери, – вы хотя бы знали, о чем говорите.
– Это неважно, – по-прежнему тихо и вежливо ответил человек, – всего хорошего.
И тут я заметила, что он довольно хорош собой. Я попятилась, стукнулась спиной о дверь, пулей вылетела из кабинета. Быстро пошла по коридору, наталкиваясь на студентов – я им была не чета. Я смахивала слезы, не различала никого.
Прошло лет десять или больше. Человек в безукоризненном костюме оказался профессором, авторитет его был настолько высок, что никто его не оспаривал. Стоило объявить его лекцию в библиотеке, как туда набегала тьма народу – все, кроме меня.
Один ярый общественник, патологоанатом по профессии, выпустил книжку. Да, это был альманах с разными авторами, этакий срез дня. Мы с белокурой критикессой подбирали тексты. Патологоанатом же потом исправлял все, как хотел! Соответственно, авторы стали мне звонить и браниться, да и я бы бранилась на их месте. Но что я могла поделать, книжку уже опубликовали. Когда я напрямую спросила у патологоанатома, где он взял мой телефон, он назвал мне того профессора.
– Он сказал, что ты знаешь местную литературу.
Меня бросило в краску. Перед такими поэтами, как…, и перед другими – я извинялась отдельно. Не знаю, как все пережила. Диалог с патологоанатомом: «Что вы натворили? Зачем трогали чужие тексты?» – «Спроси у профессора». Вот каковы были последствия моего неосторожного визита на кафедру русской литературы. Что ж, иронию профессора я оценила.
В год литературы профессор собирался редактировать книгу, что-то вроде сборника текстов местных писателей. Мои коллеги сдали ему свои материалы, меня уговаривали, я противилась. Снова наступать на грабли патологоанатома? Ну нет, довольно одно раза.
Знакомая девочка позвонила мне и сказала:
– Возьму у вас интервью, зайдите в редакцию.
Зашла. Записали.
– Послушайте, вам надо обязательно сдать свои тексты в сборник, который будет редактировать профессор.
– Ерунда, – отрезала я. – Не буду ничего сдавать, потому что он их не возьмет.
– Да почему же не возьмет? – искренне удивилась способная девочка. – У вас есть вполне приличные тексты (в то время, как это я ее открыла, а не она меня). Ведь он на самом деле добрый человек.
– Но не настолько добрый, чтобы читать мои рассказы.
Девочка рассмеялась и заправила прядку за ухо.
– Глупости, – заметила она. – Вы на всякий случай пошлите. Чтобы убедиться, как вы ошибаетесь.
– Ничего не ошибаюсь, – огрызнулась я.
Под тихий смех девочки я отправила свои тексты профессору. В скором времени я получила ответ, что тексты приняты. Я внутренне упала.
Дальше вышел сборник, и там красовались мои рассказы. Они были упакованы вместе с другими произведениями в солидную зеленую обложку, с ISBN. Чувства мои были смешанные от страшного удивления к полному отрицанию и гневу. Я вскоре забыла бы об этом, но тут презентация. Я тихонько сидела в толпе в новом платье, и дрожала. И совершенно напрасно, потому что меня никто не мог вызвать для выступления. Меня не знали. Да, это странно, что все-таки я там оказалось, вскоре мне позвонили и спросили, нет ли у меня еще рассказов.
– Простите, а с кем я говорю?
Это оказался профессор.
– Послушайте, – заплетающимся языком сказала я, – не вы ли натравили на меня патологоанатома? А ведь он непоправимо испортил все тексты. Ведь мне же звонят, меня же ругают.
– Ничего не знаю, – вежливо ответил мне профессор. – Я действительно дал ваш телефон. И сказал, что вы знаете местную литературу. Вот и все.
– Да, знаю! – закричала я. – Так ведь тексты все раздерганы, как перья вороны по снегу.
– Ну, это уже ваши дела. Я здесь совершенно ни при чем. Мне нужен еще один ваш текст. Про мальчика, – у него даже голос не дрогнул, как будто не было никакого патологоанатома в природе.
– У меня есть текст про мальчика, – упавшим голосом пробормотала я. – И я вам вышлю все, что вам угодно.
И, зажмурившись, про мальчика тоже выслала. Текст вошел в хрестоматию для школьного чтения. Дети теперь читают мои рассказы, это событие стало возможно только благодаря профессору. Я вышла на новый уровень, не потратив ни копейки. Мне хотелось бы упасть к его ногам, но я написала только бездушное «спасибо» по электронке. Он качнул маятник в нужную сторону.
И вот в библиотеку приехали выступать фантасты. Интересные ребята из другого города. У них там целый клуб. Они печатались огромными тиражами в северной столице, а у нас их никто не знал. На столе стояли, посвечивая, стопки толстых томов в ламинире. Пришедшие, люди совершенно новой формации, молодые и веселые, они сами пробились, сами нашли издателей, имели множество публикаций и даже гонорары. Вечер как по рельсам катился. Новый поворот – директриса библиотеки. Для гостей это честь, конечно. Директриса пожала руку каждому, с рассеянно улыбкой пригласила фантастов знакомиться с нашей местной публикой. Слово директрисы достаточно много значило, хотя она никого не читала. Мне предстояло выступать по поводу одного из сборников, и я волновалась.
Тут меня кто-то тронул за локоть. Какая-то женщина подбородком тихонько указала мне на зал, я обернулась. Так как мне уже надо было идти выступать, отрываться от повестки не хотелось. Но знакомый мужской силуэт заставил меня вздрогнуть, и я с трудом пробралась между кресел, подбежала. Это был профессор в своем безукоризненном костюме.
– Здравствуйте, – мягко сказал он. До меня дошли слухи, что вы как будто обвиняете меня в чем-то.
– Ну, какие слухи! – с досадой ответила я. – Это не слухи, а правда. Вам ваша студентка рассказала?
– Да.
– А на самом деле? Не помните? – почти закричала я, забыв, что нахожусь на официальном мероприятии. – Я приходила на кафедру, вы меня выгнали…
– Каким образом я вас выгнал?
– Ну, вы сказали, что меня никогда не читали и не будете читать. И выступать не дадите. Чтобы я даже не надеялась!
Он едва заметно улыбнулся.
– Я не мог такого сказать.
– Именно так вы и сказали! А я ушла в истерике и больше не приходила. – возмутилась я. – Вы именно так и сказали.
Повисло душное молчание. Я чувствовала, что мне сейчас же нужно идти выступать, но не могла уйти, не закончив разговора. Зрители шикали, мы им мешали.
– Послушайте, – голос профессора был безукоризненно мягкий интимно рокочущий, от этого путалось сознание. – Послушайте, я не мог этого сказать. Но даже если я и сказал так, то был совершенно не прав, простите меня.
Взял и поцеловал мою руку.
Я стала совсем бордового цвета, мне сделалось жарко и страшно, и почему-то показалось, что я сплю. Сейчас проснусь, и все окажется наоборот.
– Ну что вы, – смущенно забормотала я. – Зачем вы?
– Так как же? - вернул меня на землю собеседник.
– Да-да, – облегченно выдохнула я наконец, - Прощаю, конечно. Извините, мне надо выступать.
– В добрый час, – ответил он, пожал плечами, а я поскакала к микрофону.
Я выступала как-то странно, голос мой что-то говорил, но сама я было по-прежнему бордового цвета. Потому что моей жизни случилось невероятное – со мной говорили, как с человеком, а я давно отвыкла от такого обращения. Я выступила, публика зааплодировала. Я вышла оттуда, наполненная таким счастьем, которого никогда не ощущала. Шла как по батуту, почти взлетая. «Это» случилось, – думала я, – но что же это с ним могло произойти? Если он столько лет не думал об этом и не загружался совестью, а потом, после щебета студентки, вдруг пришел на чужое для него собрание. Он специализируется только на классической литературе, а тут какие-то фантасты. Они для него не существуют вообще.
Мне очень нравились фантасты. Я даже собиралась сотрудничать с ними. Прибежав в отдел комплектования, жарко рассказала о встрече, а потом написала фантастам об этом, и они стали планировать новую встречу.
Но в голове у меня то и дело всплывала фраза: «Если даже я это сказал, то простите меня». Так ведь жизнь прошла! Поздно. Да, такого со мной не случилось никогда.
Пришла моя подруга Якушева, и я за чаем масала рассказала эту дикую историю.
– Это загадка, – сказала она задумчиво, шурша коробкой «рафаэлло». – Он никогда себя так не ведет. А ты? Не пора ли тебе развеяться в филармонии, у меня есть абонемент. Дуэт двух фортепиано подойдет?
И всегда у нее абонементы есть абсолютно на все. Потому что отличница.
– Ладно, – подумала я, – значит, это мне все приснилось. И мое положение в этом городе определено.
Мы с Якушевой пошли в филармонию в лучших платьях. И там увидали профессора, который издали слегка поклонился.
Когда настало время презентации моей книжки, я собирала публику, как только могла, и странно, мне пришла мысль пригласить профессора. Я говорю подружке: «Попробуй, скажи ему…». Подружка только пожала плечами. Однако на презентацию профессор пришел, слегка опоздав. И снова я стала бордового цвета. До тех пор я четко следила за порядком выступающих, а тут сбилась, остановилась и стала на него смотреть, трансляция тоже встала, онлайн обновился. И я – в новом кружевном блузоне. И глаза мои сияют.
– Вы не звали меня, – сказал он, подрагивая лицом от смеха, – но я, как человек грамотный, сам нашел объявление о встрече, – протянул мне высоченную, как башня, тяжелую дорогую розу. И сел в самый уголок.
Презентация продолжалась как-то нервно. До этого мне хотелось, чтобы все высказались поскорее, и мы бы пошли домой. А теперь мне так хотелось, чтобы каждый говорил без конца, и чтобы профессор это слышал. Или хотелось, чтобы все, наконец, замолчали, и чтобы я могла дать слово ему. Но никто никого не торопил.
Поседевший с годами профессор безучастно слушал адресованные мне дифирамбы. Он как будто немного парил, как Крис Кельвин в «Солярисе», был отстранен. Светлые глаза смотрели снисходительно. Наконец, выступающие иссякли. Что же он скажет? Или просто промолчит? Или выдаст что-нибудь ироническое, намекнет, что я всего лишь строчка в книге с региональным компонентом.
– Мне понравился один рассказ, – сказал профессор и начал его читать.
Этот рассказ я сама очень любила. Он был о человеке, моем друге из прошлого, который преодолел себя. Он без конца прощался со своей умершей женой и не мог проститься. Пил водку и смотрел на метель.
Когда много раз читаешь один и тот же текст, он начинает замыливаться и тускнеть. Профессор же читал этот рассказ так, что мне казалось – все оживает, становится ярче. «Здесь есть атмосфера, – заметил он, – она понимает нас…»
Прочтенный его голосом, мой рассказ поразил меня. Послышались какие-то новые, горькие и нежные ноты. Я вдруг подумала – «все это происходит потому что здесь он». И лицо мое пылало, и душа моя пылала и потрескивала, как поленья в огне.
Благодарность коварна. Когда тебя слишком томит чувство благодарности, тебя может согнуть в бараний рог.
Но вот звонит знакомая женщина из библиотеки и сообщает, что накануне у них выступал профессор, говорил о региональном компоненте и мое имя называл. И этого достаточно.