Помню в детстве далёком
последнего из могикан
Я читал и по строкам
В индейский затерянный стан
Уносился мгновенно,
Едва только книжную пыль
Со страниц откровенных
Вдыхал, как индейская быль
Суету покрывала.
Я шёл сквозь таинственный лес,
И за мною устало
С ветвей наблюдал ирокез.
И На шею мне прямо
Он падал за скальпом как клоп,
Но звала меня мама
Обедать скорее и чтоб,
Вымыл руки. Но с крана
Текла на меня не вода,
То зиявшая рана,
И кровь изливалась тогда.
Ирокез, умирая,
Мне новое имя давал.
Только мама родная
Звала, и уже был металл
В её голосе строгом.
Я ложкой по супу водил,
Но в картошке пирогу
Уносит на камни, и стыл
Суп с Тефтелькой и рисом.
Стрела расщепила весло,
Смерть пришла к бледнолицим,
Под ложку их всех унесло.
И прожил до конца я
Сей сладостный дивный роман,
Но зачем умирает
Последнейший из могикан?
На последних страницах
Заплакал я горькой слезой,
Мне на сердце ложится
Печаль. Чингачгук дорогой,
Ты не сына теряешь,
Теряешь ты целый народ.
Чингачгук, представляешь,
Я плачу наверное, вот.
И мне слёзы дороже,
Чем самый изломанный Хлеб
И стекают по роже,
От слёз я похоже ослеп.
Я не мальчик, а кто я?
Я старец ослепший Приам,
И горит моя Троя
С народом моим где-то там.
Ты не збрендил дружочек!?
Мне мама на ухо кричит,
Но гляжу я на строчки,
А там над убитым сидит
Мой индеец Любимый
И нет в нём слезы ни одной,
Он стал вечною льдиной,
Он вечною стал мерзлотой.
Я страницы романа
Закрыл беспокойной рукой.
На меня, как из крана,
Стекло непрерывной водой
Время, глупое время.
Вначале, как сказочный рай,
Как несносное бремя
Потом, изливаясь за край.
Я учился, женился
Работал, развёлся, спешил,
Развлекался, судился,
Ломался, лечился, остыл.
Мне уже 7 десятков,
Я старый измученный гном,
Чтоб добить свой остаток,
Купил себе крохотный дом.
Время кран надо мною
Сочиться чуть ржавой водой,
Его скоро закроют
Заботливой властной рукой.
А пока я горстями
Глотаю на сон цитроном,
Угнетаюсь страстями,
Нарушился бедный мой сон.
Стал я злым мизантропом:
Соседей в округе своих
Ненавижу всем скопом:
Приезжих и местных, любых.
Это что за такое?
Отстроили дачи ворьё!
Ну а эти в запое
И в серости их житиё...
Ну и вот значит как то,
Проснулся я старый дурак,
Мне послышался трактор,
Я вышел ,накинув пиджак.
У забора с калиной,
Поясонный красной тесьмой,
Огроменный детина
С курчавой ржаной бородой.
Его говор неспешен,
С распевом разливным на о.
Он покоен, нездешен,
Таких уже нету давно.
Он как птица из красных
Неведомых правильных книг,
И дивился ужасно
я глупый усталый старик.
И детина мне печку
Сложил, словно каменный гимн,
Он поправил крылечко,
Восторгом работным палим.
Он все пни накренившись,
Из мати сырой изорвал,
Плугом острым вонзившись,
Земелю взбронил и вспахал.
А потом он гармоню
Извлёк и покойно запел,
И он душу мне стронул,
Я понял, как я омертвел.
Он мне душу гармошкой
Порвал, вечерясь на куски.
Перетёр её в крошку,
Душа, опьянев от тоски,
Протекла по заборам,
По кровлям, лугам и лесам,
По болотам, по борам
деревням , да по городам.
Затопила Расею
И даже сермяжную Русь.
Отложив гармонею
Ещё по одной мы и пусть:
Самогон был виною,
Но грезил я дикий старик,
Что сидит предо мною
Последнийший русский мужик.
И мне мнилось под песни,
Под пьяную нашу гармонь,
Что Россия воскреснет,
Что станет она, как исконь.
Но три дня миновало,
И я услыхал от сельчан,
Гармониста не стало,
И что размозжил его кран.
Пьяный мастер На кране
Убил гармониста стрелой,
И Лежал он так странно,
Как русский мужик удалой.
Из груди не торчала,
Стрела возвышалась над ним,
Она тень создавала,
Он ей был от солнца храним.
Руки в стороны Кинул,
Улыбка в густой бороде,
Я к нему словно к сыну,
Хотя он никто вроде мне.
К бороде его зайчик
От солнца скакнул и прилип.
Моя сына, мой мальчик,
Срываюсь на кашель и хрип.
Я не сына теряю,
Теряю я целый народ,
Как же так я не знаю,
Но только не плачу я вот.
Умер русский последний
И нету слезы ни одной.
Я стал вечную льдиной,
Я вечною стал мерзлотой.