Нефертити и остальные

;
;

;  ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; Нефертити ; остальные;

1; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

В темных переходах дворца пахло розами. Этот запах витал между низкими красно-синими колоннами и смущал Верховного жреца Амона-Ра; Амонпануфера. Он шел в Зал Серебряных бабочек и хотел, чтобы пахло священными благовониями, а не этим цветком, чья красота граничила с безумством.

Перед ним распахнулись массивные деревянные двери, покрытые зеленым лаком и маленькими золотыми фигурками согнувшихся людей, несущих на плечах тяжелые снопы хлеба и складывающих их к ногам сидящего на троне огромного фараона.

Амонпануфер вступил в тронный зал, чьи стены, выложенные черным мрамором, были сплошь усеяны тысячами серебряных бабочек разных размеров, тонкие проволочные усики которых дрожали под легким прикосновением прохладного воздуха, проникающего в зал через замаскированные отверстия сложной вентиляционной системы.

Зал был наполнен шумом и гомоном. Десятки молодых придворных, мужчин и женщин, сверкая улыбками, золотыми ожерельями и браслетами, весело переговаривались и переходили с места на место. Среди присутствующих жрец не увидел ни одного из важных сановников, которые должны были бы окружать фараона. Он вздохнул и прошел вперед. Толпа расступилась.

Зрелище, которое в очередной раз увидел Амонпануфер, не удивило его, но чувство презрения, переполнившее его душу, на мгновение коснулось уголков губ.

3

Фараон Эхнатон сидел в золотом кресле, а на коленях у него расположилась царица Нефертити, обхватив шею мужа точеными руками и заглядывая ему в глаза.

Услышав стук посоха, Эхнатон выглянул из-за жены, слегка отстранил ее и скользнул по жрецу своим знаменитым блуждающим томным взглядом. Потом улыбнулся, медленно обеими руками повернул красивую голову Нефертити к себе и прильнул к ее губам долгим поцелуем. Придворные шумно зааплодировали. Оторвавшись от губ Нефертити, фараон опять взглянул на Амонпануфера, и старый жрец увидел в этом взгляде разверзшуюся бездну. Фараон был безумен.

Амонпануфер остановился перед царской четой. Его старческое лицо было сурово, складки кожи под подбородком колыхались вместе с тяжелым дыханием как песчаные барханы, сморщенные руки, пересеченные голубыми жилами под пергаментной кожей,; оперлись на посох. Однако глаза жреца были такими яркими на фоне коричневых морщин, что, глядя в них, хотелось зажмуриться.

Он хотел наперекор всем этим легкомысленным шалопаям обратиться к его величеству со старинным приветствием, но фараон вдруг повернулся и приятным звучным голосом потребовал вина. Полуобнаженная девушка-служанка с гирляндой цветов на шее вбежала в зал, держа в руках серебряный поднос, на котором стоял кубок, выточенный из слонового бивня в виде цветка лотоса. Эхнатон жестом остановил служанку и легонько шлепнул царицу ниже спины. Та послушно соскользнула с колен мужа. Качнув бедрами, она взяла поднос и пошла к жрецу, безмятежно глядя на него своими темными глазами, подведенными до висков синей краской. Белое платье из прозрачной ткани не скрывало красивую грудь, а красный поясок и два его спускающихся конца почти не мешали разглядеть живот и лоно. Так одевались все молодые женщины Египта, включая простолюдинок, и от их одежд платье царицы отличалось лишь строгой изысканностью покроя и воздушным качеством ткани.

Жрец глядел на приближающуюся царицу. Его ноздри раздулись, вдыхая наплывающее облако благоуханий, а глаза затуманились. С каждым шагом царицы концы пояса колыхались над прозрачной юбкой, и вместе с ними густо колыхалось,; отражая блеск факелов, багряное вино в кубке на подносе. И жрец вспомнил темные глаза Мериэт, и ее волнующую походку, и ее благоухание, и такой же сводящий с ума прозрачный наряд, и тот душный вечер много лет тому назад, наполненный то ли жаром; любви, то ли зноем раскаленных песков, когда он по настоянию своего учителя Пеиура отказался от Мериэт во имя сокровенных знаний и высокого звания жреца.; ;

А фараон наблюдал за жрецом все понимающим гипнотическим взглядом из-под опущенных длинных ресниц, и по его красивому тонкому лицу, на которое многие поколения его предшественников наложили печать вырождения, блуждала ядовитая улыбка.

Вдруг Амонпануфер провел рукой по лицу, как бы отгоняя наваждение, и выставил ладонь вперед, останавливая царицу.

Эхнатон мгновенно перестал улыбаться, выпрямился, инстинктивно принимая каменную позу предков, и алмазные перстни на пальцах, сжавших подлокотники кресла, сверкнули также недобро и холодно, как и глаза фараона. В зале воцарилась такая зловещая тишина, что было слышно, как звенит прикрепленное ко лбу фараона золотое изображение кобры, готовой к смертельному броску, а крылья серебряных бабочек напряглись, как будто они собрались взлететь при первом же шорохе.

Фараон жестом приказал Нефертити вернуться и медленно поднялся, опираясь на плечо жены.

Фигура фараона была уродливой. Ноги были тонкими, таз - широким, а бедра - полными. Несмотря на женоподобную фигуру, все знали: фараон по-мужски силен, как бык, а царица не сводит с него влюбленных глаз.

Глядя на Эхнатона, Амонпануфер вспомнил его отца, великого фараона Аменхотепа III.

4

Маленький уродливый наследный принц Эхнатон учился сидеть на троне, как статуя. Накануне он выдержал полтора часа неподвижного сидения со скрещенными на груди руками, в которые были вложены вместо царских регалий тяжелые золотые жезлы. Но этого было мало. На следующий день необходимо было просидеть так на пять; минут дольше, но руки принца вдруг задрожали, из глаз хлынули слезы, и он уронил жезлы, которые со звоном покатились по мраморному полу. Жрецы Амона-Ра, учившие юного наследника тяжелому труду фараона, вновь подступили к нему, сурово упрекая его в малодушии. Старый фараон и Амонпануфер молча наблюдали за ними, и лицо фараона мрачнело с каждой минутой. Верховный жрец склонился перед Аменхотепом III в глубоком поклоне и, тяжело вздохнув,; осторожно сказал, подбирая каждое слово: «Богам; угодно, чтобы наследнику Великого дома было труднее следовать нелегким традициям, нежели его могучим предшественникам».

Старый фараон бросил на жреца недовольный взгляд, поднялся и подошел к трону, на котором, сидел, страдая, его болезненный сын. Он приказал сыну спуститься и взял у него из рук тяжелые жезлы. «Смотри», - сказал он. Сев на трон и скрестив руки на груди, фараон мгновенно преобразился. Вместо старого сморщенного человека на присутствующих смотрел бог, чья каменная неподвижность внушала трепет, а мощь равнялась бесконечности. Все, кроме принца и верховного жреца, упали ниц. Шли минуты, а фараон не шевелился. Наконец, фараон ожил, глубоко вздохнул и опустил руки. «Вот так до самой смерти», - сказал он и медленно пошел к выходу. Остановившись между двумя синими колоннами, по которым вились, пытаясь укусить себя за хвост, серебряные змеи, он повернулся и поманил к себе Амонпануфера. «Учите его, - сурово сказал фараон, - другого наследника нет и быть не может». Потом, помолчав, добавил: «Может быть, стоит немного сократить церемониал». В груди верховного жреца заворочалось тяжелое беспокойство.; Фараон Тутмос III Менхеперра сказал сто лет тому назад во всеуслышание, повергнув в ужас жрецов, что лучше умереть в бою от рук кочевников, нежели часами сидеть на троне с затекшей шеей.;

Великий фараон-воитель почти не появлялся в столице, проводя все время в походах и битвах, которые расширили границы империи от Страны золота – Нуб до Земли; могучих кедров далеко на севере, а этот юноша с больными ногами и уродливым тазом не может ни сидеть на троне, ни стоять в боевой колеснице. «А что он может?» – подумал жрец.; ;

Но юный принц Эхнатон обладал хорошей памятью и запоминал религиозные обряды с легкостью. Он часами слушал Амонпануфера, и верховный жрец был почти благодарен принцу за его неподдельный интерес к богам, если верховный жрец мог вообще быть кому-нибудь благодарен.

Все шло неплохо, если не считать сокращенный дворцовый церемониал, и Амонпануфер с воодушевлением, что случалось с ним крайне редко, рассказывал Эхнатону, как бог Амон родился ранним утром из голубого лотоса, в час, когда первые лучи солнца дробились и рассыпались в каплях росы на шелковых лепестках этого священного цветка. Потом богиня Тауэрт, большая серая гиппопотамиха, покровительница молодых матерей и новорожденных, поднимая волны, подплыла к берегу, раздвинула тяжелой мордой тростник и, обнюхав младенца, стала охранять его от огромного злого крокодила Себека, чьи ноздри показались неподалеку над водой. Ручьи стекали с ее серых боков. Она топталась и заслоняла ребенка от жгучих лучей поднимающегося светила, в чьей золотой ладье Амону-Ра предстояло плыть над Египтом.

Но с некоторых пор Амонпануфер стал замечать, что Эхнатон, посещая храмы, с большим интересом разглядывает прозрачные одежды богинь, нежели следит за; метаморфозами Осириса. На сделанное ему замечание мальчишка ответил дерзко и неожиданно: «Боги оставляют фараону очень мало времени, чтобы быть фараоном».; ; ; ;

Никто бы из посторонних не заметил, как живой взгляд верховного жреца застыл на одно мгновение, но наследный принц врожденным чутьем почувствовал, какое внутреннее напряжение охватило Амонпануфера, и понял, что он совершил глупость, чреватую огромной опасностью.

Все последующие дни он продолжал старательно изучать теологию и религиозные обряды, но у мальчика хватило ума не выказывать большего усердия, чем раньше, чтобы Амонпануфер не заподозрил его в лицемерии.

Прошло два месяца, и верховный жрец вроде бы успокоился. Эхнатон перестал ощущать затылком его изучающий взгляд. Но здесь юный принц ошибался. Все заметил старый жрец. И то, что Эхнатон испугался произнесенных им слов, и то, что он всеми силами старался исправить содеянное, но не переиграть при этом. Но самое главное, Амонпануфер понял, что мальчишка заметил его смятение, хотя никому до этого не удавалось проникнуть в душу жреца через толщу видимого спокойствия и невозмутимости. Именно поэтому он два месяца буравил взглядом затылок принца, изображая должное подозрение, а потом сделал вид, что все прошло. На самом деле верховный жрец не переставал взвешивать все за и против. Он видел, что натура юного фараона выходит за рамки необходимой формы, выкованной жрецами Амона-Ра на протяжении нескольких столетий правления Династии, что это чревато последствиями, масштабы которых и пытался определить Амонпануфер. С другой стороны старый жрец знал, какой страстной любовью любит фараон Аменхотеп III своего единственного, позднего сына. Амонпануфер не понимал этого чувства, ибо никогда его не испытывал,; но знал, с какой яростью люди могут сражаться за своих детей. Кроме того, приход к власти новой династии всегда прерывал упорядоченный ход жизни Черной Земли и вызывал у народа смутное чувство перемен. А ведь веками воспитываемая; косность народа и была тем материалом, из которого возводилась пирамида, называемая Египтом, чье каменное воплощение было когда-то создано; Хеопсом.

Мальчишка имеет собственные мысли, но он, судя по всему, умеет себя контролировать, думал старый жрец. А если он умеет себя контролировать, значит, никаких существенных последствий не будет. Не все ли равно, о чем думали прежние фараоны, если боги почитались, а храмы строились так, как надо. И капризы владык ни в чем не проявлялись, кроме как в создании причудливых садов, где среди пальм и азалий ручные сытые пантеры зевали, широко раскрывая красные; пасти, и спокойно щурились на гуляющих придворных и павлинов. Если бы знал верховный жрец, как он ошибался!

5;

И вот ; перед жрецом стоял молодой фараон Эхнатон, опираясь на плечо жены. Вокруг был чуждый; Амонпануферу мир. Мир красивых женщин, диковинных цветов, прозрачных одежд, сладких духов и дорогих вин. Мир распущенности. Хотя дело было даже не в этом. Мало ли красивых женщин в прозрачных платьях окружали фараонов. Но никто не устраивал в тронном зале вертепа. При Аменхотепе III эти юнцы почитали за счастье попасть в Зал серебряных бабочек ползком на животе, а взрывы беззаботного смеха в коридорах дворца были немыслимы. Он еще раз оглядел зал и увидел Эйе, Хранителя Царских Сандалий, сына Хранителя Царских Сандалий при старом фараоне. Он хорошо знал этого молодого человека, хорошо знал его отца и всю его семью.

6

Именно по распоряжению Амонпануфера; Эйе был зачислен в свиту Эхнатона, когда тот был принцем, хотя на это место претендовали дети куда более значительных чиновников: например, сын наместника острова Элефантины, или сын Хранителя царского скипетра.

Вообще-то Амонпануфер не очень жаловал ни наместников провинций, всегда стремящихся к большей независимости, чем; им это было позволено, ни различных хранителей, которые своим наушничаньем часто сбивали фараона с толку и вносили сумятицу в размеренный ход государственных дел.;

Куда важнее ему представлялись дети начальников работ, экспедиций и канцелярий, которые в дальнейшем сами, как правило, занимали место отцов. Хотя Амонпануфер придавал огромное значение дворцовым церемониям, способствовавшим стабильности и порядку, все же ему хотелось, чтобы будущего фараона окружали грамотные люди, способные стать помощниками владыки в его повседневных заботах.

Пеиур, учитель Амонпануфера, не разделял точку зрения своего ученика.; Он, человек старой закалки, был уверен, что от того, как подадут фараону скипетр, зависит то, как пройдет день в стране.

Амонпануфера он считал вольнодумцем и жалел о том, что, поддавшись обаянию своего умного ученика, не прервал его карьеру жреца, вопреки своим опасениям. Теперь же Амонпануфер, набравший благодаря своим либеральным взглядам вес при дворе и среди молодых жрецов, был неуязвим, и Пеиуру ничего не оставалось, кроме ворчания.

Амонпануфер говорил в узком кругу, что в Египте повеяло ветром перемен, и что вместо того, чтобы становиться у него на пути, нужно направить его в нужную сторону. Даже люди из «Мощи Ра», этого тайного оружия жрецов, были на стороне Амонпануфера, особенно «исполнители».

«При чем здесь ветер, - ворчал Пеиур, - это Амонпануфер дует не в ту сторону».

«Ничего нельзя трогать, ничего нельзя подправлять, - говорил он, - выньте балку из-под обелиска, и он рухнет».

Когда же Пеиур узнал, что по совету Амонпануфера старый фараон решил отправить принца и детей вельмож в ознакомительную; поездку в Палестину и Финикию, которые на правах автономии входили в Египетскую империю и платили дань, его негодованию не было конца.

«У них своя жизнь, у нас – своя. Чему; там учиться?» – вопрошал он. И все же Амонпануфер настоял на путешествии, и фараон согласился с ним.

Под неусыпным взором Амонпануфера бритоголовые юноши во главе с принцем, среди которых был и Эйе, одетые в безукоризненно белые набедренные повязки, скромно потупив взор, взошли на египетский; корабль с загнутым носом и приподнятой кормой и отплыли вниз по Нилу к таинственным морским берегам.

Занятия не прекращались во время путешествия. Когда ночь окутывала Нил, и корабль как по небу скользил по черной воде, усеянной отражениями звезд, ученики, сгрудившись на палубе, слушали вполголоса говорившего Амонпануфера, устремив свои лица в межзвездные дали. В эти часы; казалось, что они уподоблялись великой ладье Ра, и что неведомая сила поднимала их над землей и бросала навстречу пространству.

Днем они проплывали мимо деревень и городов, познавая свою страну, и когда причаливали к пристани того или иного города, их встречали самые высокопоставленные; чиновники этих мест, заранее оповещенные о том, какой ценный груз в лице этих юношей вез правительственный корабль.

Эйе постепенно постигал суть управления страной. Она состояла в том, что каждый человек занимал строго положенное ему место. Трудились все: крестьянин возделывал землю, надсмотрщик следил за этим, сборщик налогов принимал урожай, писец записывал его количество, начальник над амбарами отвечал за его сохранность. То же самое было у строителей, ремесленников и скульпторов. Порядок в деревне обеспечивал деревенский староста, порядок в провинции – губернатор-номарх, в стране – фараон. Порядок был в жизни крестьянина, порядок был в жизни ремесленника, порядок был в жизни высокопоставленного чиновника, порядок был в жизни фараона. И даже мера золотых украшений богатых и знатных свидетельствовала о мере их ответственности. С уменьшением груза ответственности уменьшалось благосостояние человека, и горе было тому чиновнику, который не справлялся со своими обязанностями. Каждый человек в Египте нес свою жизнь, как тяжелый камень.

Зато когда наступала засуха от недостаточного разлива Нила, и стране грозил город, правительственные чиновники открывали амбары, и каждый получал свою меру зерна. Никто не оставался обделенным. Никто не лежал на дороге, умирая от голода.

Это была Маат – высшая справедливость, высший порядок и высшая польза, за соблюдением которой неустанно следили жрецы. Вся размеренная, расписанная по часам жизнь каждого египтянина, начиная от фараона и кончая простым крестьянином, была направлена на поддержание Маат. Этой же цели служили строгие дворцовые церемониалы и сложный упорядочный быт знати и фараона. Так было, или, по крайней мере, должно было быть. Но Эйе, несмотря на свой юный возраст,; чувствовал, что знать была недовольна. Недовольна она была тем, что ее благосостояние зависело от слишком многих обязанностей, тем, что потомство рисковало лишиться этих благ, а самое главное, что; приобретение благ имело свои границы, нарушать которые не давало высшее жречество своими догмами.

7

Эйе безмятежно рос в богатом родительском доме. Его рано научили играть в сенет, сложную комбинацию фишек и игральных костей, и он подавал большие способности, обыгрывая не только старшего садовника, который между прогулками по саду и указаниями по уходу за кустами роз, почитал за честь поиграть с сыном хозяина, но и управляющего домом, обладавшим, как считалось, глубоким арифметическим умом. Впрочем, научиться выигрывать в эту сложную и увлекательную игру для будущего царедворца, было делом второстепенным. Гораздо важнее считалось уметь проиграть, тонко и незаметно поддавшись противнику. Ведь могло случиться так, что играть придется не только с младшим или равным по должности, но и с начальником или чиновником выше рангом, захоти те поразвлечься. А министрам приходилось играть с самим фараоном! Поэтому специально нанятые учителя обучали детей с блеском проигрывать. Слишком увлекающихся и азартных игроков пороли розгами. Это считалось полезным для воспитания характера и умения владеть собой. Детей даже приучали к тому, что сверстникам,; у которых отцы были выше по званию, чем собственные родители, нужно было чаще проигрывать, а выиграть можно было только раз другой для отвода глаз. Выигрывать учился только наследный принц. Никто не задумывался над тем, что таким образом будущая элита страны вырастала с одной стороны безвольной, а с другой излишне самонадеянной. Это было в порядке вещей.

Дом, в котором рос Эйе, был намного красивее изнутри, чем снаружи. Именно так строились египетские дома. На улицу выходила большая белая глухая стена с маленькими окошками. За дверью, охраняемой привратником, тянулась дорожка, усыпанная цветными камушками. Она вела во внутренний двор, окруженный открытыми галереями, которые были сплошь расписаны фресками.

Яркое солнце почти круглый год освещало фрески, и маленького Эйе с раннего детства окружал волшебный мир. Он видел людей в лодках, охотящихся на коричневых уток среди зеленого тростника. Утки, хлопая крыльями, стремительно взлетали, смуглые люди сбивали их специальными палками, а потом обученные кошки приносили дичь охотникам. Чуть дальше в белой воде Большого Нила плескался и фыркал серый блестящий гиппопотам, а неподалеку от него виднелся кончик носа, глаза и спина крокодила. Мир был дик и свеж и как будто только что создан богами.

На другой фреске стройные служанки разносили чаши и украшали гостей цветами лотоса. Музыканты играли на лютнях, и хотя маленький Эйе не верил своим ушам, когда он смотрел на эти фрески, то слышал музыку. Поднятые в изящном танце руки женщин были украшены браслетами с инкрустациями в виде стрекоз из светло-зеленого малахита на лазурите, а на плечах сверкали ожерелья из цветного золота.

Гостям предлагали фрукты. Плоды свисали с блюд, исходя соком. Солнечный свет, освещавший фрески со стороны двора, делал краски плотными, нагнетая их до бесконечных глубин.

Были и другие фрески, где в тропическом лесу прятались леопарды, и их глаза светились из зарослей. Пронзительно кричали и цеплялись за лианы обезьяны и попугаи. А между ветками, на которых распускались белые, красные и желтые цветы, порхали изумрудные колибри и пестрые бабочки.

Таким видел мир великий мастер Инани, специально приглашенный родителями Эйе для росписи дома.

Посреди двора располагался небольшой водоем, подернутый легкой рябью. Над водой то замирали, то уносились прочь большие перламутровые стрекозы. По дну водоема, выложенному цветными камешками, ходили золотые пучеглазые рыбы. Их можно было подозвать к себе как собачонок, сделав жест рукой. Когда отец Эйе был не в духе, оттого, что был не в духе фараон, он приходил к водоему, чтобы покормить рыб. Это успокаивало нервы. Темнокожие слуги стелили на краю пруда веревочную циновку, набрасывали на нее подушки и обрызгивали их духами, предлагая господину прилечь. Другие являлись с опахалами. Хозяин доставал из маленькой алебастровой шкатулки семечки и кидал их рыбам. Рыбы подплывали, двигая глазами, рассматривали тонущие семечки, и заглатывали их.

Должность отца Эйе считалось очень важной. Много веков тому назад, когда фараон на глазах огромного скопления людей ежегодно должен был совершать ритуальный бег, подтверждающий его здоровье и силу, человек, отвечавший за прочность сандалий владыки, нес на своих плечах огромную ответственность. Не дай бог во время бега порвется ремешок и фараон споткнется! Не дай бог сандалии натрут ему пальцы!; Хранитель царских сандалий не только хранил их, но и сам должен был уметь изготовить обувь. Это не означало, что он исполнял обязанности сапожника, просто с первого взгляда он должен был разбираться во всех достоинствах или изъянах царской обуви.

Теперь же, когда его величеству уже не надо было бегать, а сам он был окружен тысячью слуг, должность Хранителя царских сандалий стала символической. Вся обязанность отца Эйе состояла в том, чтобы принять из рук своего помощника драгоценную обувь, подойти к кровати владыки и передать ее в руки служанок, которые обували фараона. Вечером перед сном служанки снимали сандалии с ног царя и возвращали их отцу Эйе, который передавал обувь помощнику. Помощник обмахивал сандалии страусиными перьями, смазывал их гусиным жиром, протирал драгоценные камни и убирал в ларец из слоновой кости. Вот, собственно, и были все обязанности этого вельможи. Но поскольку; отец Эйе был одним из первых царедворцев, которого поутру привык видеть владыка и с кем мог вступить в разговор, то его положение при дворе считалось очень высоким, а влияние на государственные дела было огромным. Он мог развеселить царя остроумным замечанием или бойким рассказом о какой-нибудь интрижке во дворце. Казавшийся с первого взгляда безобидным, этот рассказ мог запасть в душу фараона и иметь далеко идущие последствия. Важные посты в государстве могли; достаться людям, о которых отец Эйе вскользь или как бы невзначай упоминал в беседе с фараоном в нужную минуту и с нужной стороны.

8

Отец Эйе принадлежал к породе людей, которые ничего не умели делать, кроме карьеры. Они управляли людьми и считали это тяжким трудом. Они решали судьбы тысяч сограждан, присваивали себе огромные богатства и свято верили в то, что это и есть вознаграждение за их труд.

С каждым разом их заслуги казались им; все более безмерными, а плата за них все ничтожнее. Они бы искренне удивились, если бы кто-нибудь стал утверждать обратное.

Постепенно в гордыне своей они стали нарушать великие законы самосохранения, которые создавались в течение веков самой жизнью и тщательно оберегались жрецами. Сначала это было незаметно, как выпавшие кусочки огромной цветной мозаики, если смотреть издалека. Потом изъяны стали все значительней. Знати, особенно молодежи, рамки законов и норм поведения казались слишком тесными. Однообразие жизни повергало их в уныние. Служение системе, при которой все находилось в равновесии, утомляло. Стремление к большей свободе и к удовольствиям проявлялось во фресках с обнаженными танцовщицами, любовных песенках, в бычьих пузырях, которые вызывали у народа смех вперемежку с завистью, в чрезмерно раззолоченных колесницах. Потом появилось пренебрежение обрядами.

Жрецы приходили в ужас. Но частично они сами были виноваты в этом. Когда-то понятные всем молитвы и ритуалы стали темными и бессмысленными. Причины их возникновения и суть забылись. Огромные статуи с невозмутимыми лицами смотрели на людей и ничего не видели. Они казались слепцами с широко открытыми глазами. Даже их внутренняя сосредоточенность стала походить на глупость. Посвященные великим богам и фараонам прошлого, ставшим после смерти богами, эти статуи превратились в истуканов.

Жрецам было известно, что в мастерских художников по заказу вельмож изготовлялись скульптуры и картины, где жизнь изображалась более разнообразной, чем ей это было позволено.

Да что там говорить, если сам великий фараон, Аменхотеп III, уже тридцать лет благополучно правивший Египтом, стал позволять себе слишком заглядываться на молодых женщин.

Даже среди жрецов наметился раскол. Учитель Амонпануфера суровый Пеиур предлагал каленым железом выжечь ересь. Он утверждал, что каждый человек, имеющий в Египте хоть какое-нибудь отношение к власти, должен выполнять свой долг и ничего кроме долга. Выполнять ежедневно, ежечасно, не отвлекаясь от служения, подавая пример другим и народу.

Но знать была недовольна его речами. Двор стал относиться к Пеиуру с раздражением. Тогда на сцене появился Амонпануфер. Он казался лояльнее, терпимей. Пытался склеить кусочки рассыпающейся мозаики. Пеиур называл его политику глупостью, а вельмож; - дураками. «Безумцы, они хотят заставить народ работать, а сами думают развлекаться», - говорил он.; «Будет много крови, - каркал Пеиур своим старческим голосом по всем углам. Но Амонпануфер вежливо возражал ему,; что метод выжигания ереси везде и всюду приведет к кровопролитию еще быстрее. Амонпануфером овладела тайная сладкая мысль сделать из будущего фараона жреца. Эта мысль томила его, сулила нечто загадочно прекрасное. Мудрый, глубоко религиозный фараон-жрец на троне казался ему идеалом правителя.

Клан жрецов раскололся. Старики, вспоминавшие грозные времена Тутмоса III Менхеперры, требовали ужесточения. Молодые, привыкшие к спокойной размеренной жизни и в глубине души с пониманием относящиеся к новому стилю верхушки общества, возражали. Амонпануфер мирил тех и этих и считал себя виртуозом политики.; ; ; ; ;

9; ; ; ;

Эйе учился считать и писать. Иероглифы путались в глазах и нагоняли сон. Бегущие человечки начинали двигаться. Прозрачный воздух дрожал и наполнялся черточками.; Эйе начинал покачиваться и клевать носом. Сон набегал на него, как теплый ветер. Эйе потягивался и вдруг вздрагивал и просыпался в предвкушении острой боли от удара по плечам занозистой лозой, которой учитель наказывал нерадивых учеников. Бог мудрости Тот спас его от наказания. Учитель смотрел в другую сторону. Эйе вздохнул и вновь принялся за иероглифы. Он страшился будущего. Его пугали рассказы о детях знатных родителей, не выучившихся грамоте.; Девочкам было легче. Они выходили замуж. Мальчикам нужно было доказать, что они достойны своего знатного отца. Нужно было учиться, чтобы получить должность. Достаток и почет прилагались к должности, а должность завоевывалась службой.

Были дни семейных праздников, и; в дом Эйе приходили важные господа со своими детьми. Младшие еще учились, как Эйе, а старшие уже занимали хорошие должности в канцеляриях своих отцов или их друзей.

Важные, благоухащие дорогой помадой, утопающие в складках белой одежды из нежной ткани гости шутили, брали тонкими пальцами кусочки птицы, финики, понимающе переглядывались, взвешивая и оценивая каждое слово. Испытанные царедворцы, поднаторевшие чиновники, они походили на бабочек, собирающих нектар с цветов жизни.; Точны были их движения. Уверенные в своем благополучии, они смеялись, поднимали друг на друга огромные, подведенные синей или черной краской глаза, откидывали головы и поправляли легкие парики изящными руками, увешанными золотыми браслетами, на которых, проникая; сквозь окна, играли последние лучи заходящего солнца.;

Их уверенность зиждилась на огромных знаниях, получаемых с детства. Порой темных и бессмысленных, но дающих им право на исключительность.

Для этого нужно было учиться, напрягая волю и память. Детей высокопоставленных родителей с раннего возраста ставили в такие условия, чтобы они как губки впитывали в себя эти знания. Но были случаи, которые записывались в папирусы в качестве назидания для ленивцев.; Страшные истории о не получивших должности, лишенных собственности, потерявших имя и лицо. Истории, от которых у мальчишек стекали по лбу и по спине струйки холодного пота и заставляли с особым рвением браться за иероглифы, математические расчеты, рисунки звездного неба и молитвы.

Эйе трудился, чтобы когда-нибудь самому подавать сандалии фараону, как делал его отец, в легких и изящных фразах излагая его величеству свежие дворцовые новости, непринужденно толковать темные места из древних папирусов, безукоризненно; и точно выполнять сложные обряды, а если владыка прикажет, делать расчеты будущих обелисков или определять запасы зерна в кладовых.

Огромное значение придавалось знаниям религиозных обрядов и дворцовых церемоний, всех этих торжественных песнопений, неторопливых процессий, где каждый должен был выполнить свою исполненную значимости роль. Передача из рук в руки священных сосудов, бормотание молитв вперемежку с протяжными или резкими выкриками в нужных местах, раскачивание простертых к небу рук – все это должно было неотразимо воздействовать на толпу, гипнотизируя ее, вселяя ей веру в; исключительность этих людей.

Не только крестьяне и рабочие с грязными ногами, покрытыми коростой спинами и мозолистыми руками приходили в экстаз от этого волшебного действа, но даже разряженные в дорогие пестрые ткани, умудренные жизнью, послы иностранных держав уходили с торжественных церемоний потрясенные. И; затем, вернувшись домой, долгими вечерами рассказывали своим государям о Египте, великой стране мудрецов и волшебников,; живущих среди огромных храмов и белоснежных дворцов в полном согласии со своими богами, которые, изливают на Египет нескончаемую благодать.

Лишь постигнув все это, можно было проноситься вихрем на сверкающих колесницах по крестьянским полям, поглощать сладости на золотых блюдах, пить критское вино и лениво наблюдать за извивающимися танцовщицами, как бы невзначай обнажающими грудь в изящном танце, от которых по потолку скользили не менее изящные тени, а потом удаляться с этими танцовщицами в дальние покои, где фрески восхваляли радость жизни. Что стоило после этого ворчание Пеиура и его призывы выжечь каленым железом ересь! Кого и что он собирался выжигать? Какие новые пирамиды призывал строить?

10

Эйе сдал экзамены и попал во дворец.; Отец выхлопотал для него звание Присутствующего при утреннем выходе Его Величества. Он должен был вместе с толпой придворных падать на колени и простирать руки в сторону владыки. Эйе, конечно, хотелось бы находиться поближе к двери, через которую проходил фараон, но всему свое время, считал он.; В дальнейшем отец должен был устроить так, чтобы Эйе попал в число Присутствующих при одевании Его Величества. Знатность и положение семьи позволяло рассчитывать на это.

Эйе, как и многие другие, был готов на что угодно, лишь бы пробиться наверх и оказаться как можно ближе к трону. Эту черту характера он унаследовал от многочисленных поколений своих предков, чиновников и царедворцев, для которых это была единственная цель в жизни.; Ради нее они готовы были столкнуть в пропасть кого угодно, чтобы занять его место. Льстивые, хитрые, беспощадные, они не имели друзей и были жадны до материальных благ и почестей. Этой жадности не было предела, так же как не было предела их способности лицемерить. Все это было в крови и у Эйе. Особая порода таких людей пробивалась наверх, а пробившись, начинала править, стараясь обогатиться. Их мало интересовало прошлое, вернее, оно их интересовало только в плане своих привилегий. Их не интересовало будущее, их интересовало только роскошное настоящее, в котором они купались, думая, что они ведут утонченный образ жизни.

Но у Эйе была еще одна особенность, которая ставила его на голову выше своих предшественников и сверстников. Эта особенность придавала его лицемерию неизъяснимую искренность, которой так не хватало другим, ему подобным.

Он чувствовал силу жрецов и предавался изучению молитв и обрядов, которые в глубине души были ему ненавистны, с такой видимой искренностью, что вводил в заблуждение самых опытных и проницательных наставников. В то же время ему хватало ума время от времени совершать некоторые юношеские промашки или шалости, благодаря которым эти наставники отнюдь не считали его ханжой.

Как хороший прирожденный психолог, Эйе раньше других заметил, что наследный принц Эхнатон не так усерден в своем почитании богов и что незначительный бог Атон ему милее мощного всеподавляющего Амона-Ра.; И; он сделал из этого далеко идущие выводы. Атону при дворе молились. Но как одному из второстепенных богов. А вот Эйе счел нужным задерживаться в храме Атона чуточку дольше, чем другие, и молиться ему чуточку горячее, чем это было принято. Настолько чуточку, что это смог заметить только принц, ревностно относящийся к Атону. Так Эхнатон в глубине души решил, что нашел еще одного сторонника и запомнил Эйе.

С другой стороны Эйе молился Амону-Ра со всей серьезностью и торжественностью, на которую был способен юноша, не позволяя себе тех смешков и того легкомыслия, которое начинало царить в придворной среде.

Наставники-жрецы донесли об этом Амонпануферу, и он решил сам понаблюдать за Эйе. От него не ускользнуло неравнодушие Эйе к новому богу Атону. Это привело Амонпануфера в некоторое замешательство. Сначала он подумал о тонком лицемерии. Но когда ему доложили, что усердие Эйе распространяется на всех богов вообще, значительных и не очень, он решил, что юноша набожен по своей натуре. Это ему понравилось.; Если бы он знал, каких усилий стоила Эйе эта набожность, какого зубовного скрежета!

Именно во время путешествия Амонпануфер и предложил Эйе стать человеком секретной службы “Мощь Ра”. При этом он настоятельно советовал Эйе не скрывать своей любви к новому богу Атону, которому так симпатизировал принц. “Меня радует твоя искренность, мальчик мой, ты, видимо, действительно любишь Атона, и это неплохо, ибо богов нужно любить - сказал Амонпануфер Эйе, - только помни, Эйе, Атон Атоном, а подлинная душа Египта – это Амон-Ра”.

Эйе сразу же понял выгоду этого предложения, и голова у него закружилась от радости. Он слышал о силе и возможностях службы “Мощь Ра”, и никак не думал, что окажется ее человеком.

Но для начала он изобразил легкий трепет, вызванный благоговением перед “Мощью Ра”, колебание, связанное с неуверенностью в своих скромных силах, и только выразив всю эту гамму чувств, он согласился.; Амонпануфер был доволен: мальчишка испуган, польщен, обрадован. Это хорошие признаки. Он дал Эйе папирус с клятвой верности Амону-Ра, чтобы тот поставил на нем иероглиф, обозначающий его имя. Он предупредил юношу, что никто, даже сам Эхнатон не должен знать об этом, ибо слуги Амона-Ра – только его слуги, и ничьи больше. Никто, кроме Посвященных, не знает, кто принадлежит службе “Мощь Ра”, а кто нет.

;

11; ; ; ;

И вот увидев в толпе придворных Эйе, Амонпануфер вспомнил, что он не одинок во дворце, и собрал свою волю в кулак.; Глядя на побелевшие кончики пальцев фараона, сжавших подлокотники кресла, и стремясь; предупредить взрыв гнева у его величества,; Амонпануфер; сложил руки на груди и спросил, зачем Великому дому понадобилось его видеть.; ; ; ;

Эхнатон ответил, что Великому дому нужно золото, много золота. Пусть у него будет столько золота, сколько чешуек у рыб в реке. Столько, чтобы оно грудами лежало в подвалах на полу, поднимаясь, как холмы, к узким бойницам, проникая через которые, лучи солнца играли бы на их вершинах.

Верховный жрец вежливо посоветовал фараону послать корабли и людей в страну Нуб, и тогда; негры, устрашенные блеском бронзовых копий, принесут золотой; песок в больших корзинах. Фараон согласился, что это очень хорошо – послать воинов к неграм за золотом, но пройдет очень много времени, не один год, прежде чем они вернутся, а фараону нужно покинуть Фивы, опутанные тяжелыми молитвами жрецов. Великий Дом хочет построить новую столицу. Белый город, легкий, как чайка. Город прорежут каналы, и широкие улицы будут опрыскиваться водой. Вдоль них будут расти деревья, привезенные из сказочной страны Пунт, с далекого острова Кефтиу, со склон сирийских гор. Он поселит в городе скульпторов, музыкантов и танцоров. Он соберет в нем ; самую красивую и изысканную молодежь Египта. По вечерам во дворце будут танцы и смех, и он с Нефертити будет смеяться и танцевать вместе со всеми. Ведь недаром же Амонпануфер сам возил его, когда он был принцем, в Страну Кедров. Какая веселая была эта поездка! Эхнатон вытянулся на троне и мечтательно закрыл глаза.; Его охватила слабость и дремота то ли от выпитого вина, то ли от мечтаний. Он вспомнил, как в первый раз увидел море.

Проплыв по заболоченной дельте, где уток было больше, чем муравьев в муравейнике, корабль повернул носом туда, откуда доносился ровный шум. На вопрос «что это?» - худощавый; загорелый дочерна кормчий широко улыбнулся и радостно ответил: «Это море!». Корабль еще раз развернулся, под крики чаек, огибая маленький, заросший тростником островок, и вдруг прямо в лицо Эхнатону вспыхнула синь высокого, распахнувшегося во все стороны; морского горизонта.

Море нарушало все законы Маат – великого равновесия. Оно шумело и дышало, поднимая и опуская путешественников. Оно было прекрасно и волновало кровь, так же как волновали кровь бедра танцовщиц.

Мир был так велик и огромен, что весь Египет с его порядком сразу же показался юноше тем самым кораблем, на котором он плыл, и который жался к берегу, боясь затеряться в необозримом голубом пространстве.

Тогда Амонпануфер, отметив беспокойство учеников, сказал, рассеивая охватившее их сомнение, что море бывает не только прекрасным. Оно бывает черным и страшным, готовым поглотить корабль, как первозданный хаос, поэтому корабль должен осторожно плыть вдоль берега, не бросаясь очертя голову в глубину морского пространства. Не в этом ли величие богов и жрецов Египта, которые создали на его земле, окруженной велики хаосом и сумятицей, как это море, порядок под названием Маат, такой же надежный, как этот берег?

Потом они пересели на финикийский корабль купца Эгиби, специально нанятого для этого путешествия, поскольку египтяне не умели выходить далеко в море.

12

Они плыли два дня, сопровождаемые чайками. На третий день матросы столпились у борта и всматривались вдаль, показывая друг другу на что-то пальцами. Подошел Эгиби. Небо было безоблачно, и лишь у его края виднелось небольшое белое пятно, нечто вроде клочка пены. Потом создалось впечатление, что кто-то смотрит на них из-за горизонта. «Это критский военный корабль, охраняющий морские пути», - сказал Эгиби.

Эхнатон поразился той скорости, с какой критский корабль приближался к ним. То, что казалось белым пятном, превратилось в прямоугольный парус с изображением солнечного диска посередине, а нарисованный на борту огромный широко раскрытый глаз пристально следил за ними, как будто пытаясь понять их намерения. Могучий таран из бронзы на полном ходу разваливал гребни волн.

Наконец, корабли поравнялись, и Эхнатон увидел стройных загорелых людей в белых туниках. Эгиби поднял руку в дружеском жесте и что-то закричал на непонятном языке. В ответ ему так же поднял руку стоявший на корме высокий человек в медном шлеме с красным гребнем. Корабль критян слегка изменил курс, огибая финикийцев. Тень, падавшая от паруса, соскользнула с палубы в море, и шлем высокого человека вспыхнул на солнце как факел. Вспыхнули нестерпимо ярким огнем висевшие вдоль борта начищенные щиты, загорелись, как звезды, острия копий в руках воинов. Потом корабль еще раз повернулся, и все погасло. Ныряя в волнах, он стал уходить вдаль, в сторону солнца, солнца фараонов, которое так любил Эхнатон. Корабль сопровождала стая дельфинов.

«Дети морского бога всегда плывут с ними», - кивнул головой вслед Эгиби.

13

Фараон очнулся от видений и увидел, что движение в зале прекратилось. Все стояли и молчали, боясь нарушить покой погруженного в дремоту фараона. Эхнатон потянулся, хлопнул в ладони, требуя вина, и сделал знак рукою, чтобы веселье продолжалось. Зал серебряных бабочек зашумел снова.

Потом фараон обратил свой взор на Амонпануфера и вежливо поинтересовался, так когда же Верховный жрец предоставит в его распоряжение золото, необходимое для постройки новой столицы?

Амонпануфер закрыл лицо ладонью, как бы защищаясь от ужасных слов фараона. Потом снял с пальца перстень, украшенный огромным изумрудом, и поднес его к глазам. В этих гранях он видит зелень нильской воды, спины крокодилов, молодые побеги тростника, сказал жрец.; Всякий раз, прежде чем принять решение, он погружает свой взгляд в глубину этого волшебного камня, который носили с незапамятных времен все верховные священнослужители великого бога Ра. Этот цвет успокаивает сердце. Он подносит этот перстень в дар Великому Дому. Пусть фараон наденет его вместо алмазов, которые своим острым, холодным блеском терзают ум молодого владыки и будоражат его помыслы. В течение семи дней, перед тем как услаждать свою душу сном, пусть его величество смотрит на этот камень, а по истечении этого срока пусть снова призовет Амонпануфера, своего скромного слугу, и он объяснит молодому фараону, что будет означать постройка новой столицы.

Эхнатон принял перстень и улыбнулся своей ускользающей странной улыбкой. Фараон любил драгоценные камни. Еще в детстве ему приносили поднос из черного дерева, на котором мерцали, создавая вокруг себя разноцветный ореол, рубины, топазы, алмазы, изумруды. Будущий бог любил создавать из них звездное небо. Еще он любил сквозь драгоценные камни рассматривать с высоты дворцовых окон пустыню, простирающуюся на горизонте, и тогда она становилась огромным оазисом, либо песок превращался в кровь, как в дни великих смут.

Он поднял изумруд к глазам и сквозь него поглядел на старого жреца. Потом заметил вскользь, что этого мало. Золото для новой столицы – вот что ему нужно. И жрецы просто обязаны помочь ему. Разве не они учили его, что слово фараона; закон для; Черной Земли? Золото же, по мнению фараона, находится не только у негров.; Оно гораздо ближе - в огромных количествах лежит в подвалах храмов.

Старый жрец покачал головой. Он считает, что это золото принадлежит богам.

Тогда фараон сказал, что великие боги – его братья и сестры, хотя он подозревает, что между ним и великими богами уже давно нет родственной любви. Это очень странно. Египет не может жить без своих богов, но и египетские боги не могут жить без Египта. Зачем же заставлять своего земного брата, правящего Египтом, постоянно идти против воли его сердца. Не слишком ли они много требуют от него? А может быть, это делают не боги, а некто другой? А сами боги думают совсем по-другому? А может быть, боги иные? Может быть, они проще и лучше? Например, как солнце, которое всходит и заходит, даруя всем жизнь без каких-либо условий и оговорок. Ведь дает же оно возможность зверям и птицам жить так, как они считают нужным, ничего не прося взамен?;

Жрец отшатнулся. Вот оно!; Он знает об этих странных молитвах на крыше дворца ранним утром при восходах и заходах солнца. Он поглядел на Нефертити. Это она! Она молится вместе с ним! Эта азиатка! Эта полукровка! И хотя Амонпануфер ни словом не обмолвился, его взгляд был красноречивее слов.

Аменхотеп III, этот великий фараон, как он сидел на троне! Какие были времена! Сколько торжественности! Молитвы в храмах, запах ладана, праздничные шествия. Зеленые поля, испещренные коричневыми спинами крестьян. Приезды князей из южных и северных номов с богатыми дарами. Бесконечные посольства из далеких стран. Вереницы пойманных животных для царских зверинцев. Огромные статуи, высеченные из камня, плывущие на барках по Нилу к месту установки лицом вверх, бесстрастно взирая на бесконечное небо, выжженное солнцем до белизны.

Эхнатон перехватил взгляд жреца и понял, о чем он думает - слишком много времени он провел в обществе Амонпануфера. Не все так; просто, как считает старый жрец. Трещина появилась давно. Его отец очень любил красивых женщин.; При этом он тяготился ревностной опекой жрецов Амона-Ра, тщательно следивших за тем, чтобы у фараона не было связей, умаляющих его достоинство живого бога. Даже мать Эхнатона, царица Тия, не следила так за мужем, как это делали жрецы. Во время царских приемов наблюдательный принц заметил, что неподвижный взгляд; отца, направленный, как казалось присутствующим, в одну точку, охватывает пространство, словно взгляд хамелеона. Аменхотеп III выработал эту способность незаметно для других многолетней тренировкой. Принцу было интересно, на что же смотрит его отец? Когда в зале находилась толпа министров, советников и военачальников, фараон глядел под потолок стеклянными глазами.; Но когда во время больших дворцовых церемониалов лицезреть божественную особу фараона допускались не только высокопоставленные чиновники, но также их жены и дочери, взгляд фараона теплел, и в нем появлялись признаки жизни, особенно если женщины были красивы.;

Поэтому, когда Эхнатон впервые обратил внимание на; Нефертити, а это случилось во время прогулки вместе с отцом на колеснице, и был поражен ее красотой, отец с пониманием отнесся к чувствам сына.

14

Это было в начале зимы. Они выехали на колесницах из Фив рано утром, когда звезды еще только начинали бледнеть. Эхнатон правил лошадьми, а отец стоял сзади, держась рукой за плечо сына. Свита скакала вокруг них, держа в руках факелы.; Грохоча колесами, кавалькада колесниц промчалась мимо деревень. Выскочившие на шум неджесы падали ниц, завидев высокую корону фараона. Собаки лаяли и бросались под колеса. Их отгоняли ударами бичей. Особо ретивых и надоедливых со смехом поражали стрелами, и они оставались позади, визжа и извиваясь в пыли. Затем царский поезд поднялся по крутым скалистым дорогам на вершину плоскогорья, подступившего к заливной долине Нила, откуда простирались; прилегающие к ней каменистые; пустыни. Солнце еще не взошло, но край пустыни стал уже розоветь, и они ехали медленно,; объезжая; огромные камни и наслаждаясь великим безмолвием. Царские спутники следовали в стороне, не мешая общению двух владык. Отец и сын заговорили о новом боге, которого Аменхотеп III недавно ввел в пантеон египетских богов. Это был бог солнечного диска по имени Атон. Эхнатон знал, что жрецам Амона не очень понравился новый сосед, но поскольку он стал всего лишь одним из второстепенных богов, их неудовольствие было умеренным.

Тем не менее, Аменхотеп любил этого нового бога. Именно ради него они; и отправились в пустыню ранним утром, в час, когда его можно было хорошенько рассмотреть.; Спешившись, отец и сын подняли руки, приветствуя восходящего бога. Свита поспешила последовать их примеру. Никогда еще юный принц не видал такой великолепной картины. Показавшись из-за горизонта, бог смотрел на них, а они смотрели на бога. Простота и величие зрелища поразили принца. Самое главное, решил Эхнатон, это то, что здесь не было жрецов. Об этом он осторожно сказал отцу. Аменхотеп ответил, что не следует чересчур увлекаться новым богом, поскольку главный бог Египта – отец всех богов, и в том числе самого фараона, - это, конечно, Амон-Ра.; Атон – это всего лишь лик Амона-Ра, одно из его проявлений. Сам Амон-Ра намного обширнее и непостижимей. Понять его до конца невозможно. Так учат жрецы, его служители, которые больше всех приблизились к пониманию его сущности. Эхнатон ответил, что смысл молитв, обращенных к Амону-Ра, темен и запутан, в то время как молиться Атону легко и просто. Что может быть проще рук, воздетых навстречу солнечным лучам, и что может быть понятнее слов благодарности, обращенных к солнцу.; Атон должен быть понятен всем людям. И; не только людям, но и всем; существам, живущим благодаря свету и теплу Атона. Кроме того, между Атоном и фараоном не обязательно иметь посредников, какими являются жрецы. Если бы отцом фараона был Атон, а не Амон-Ра, то законность власти земного бога была бы очевиднее. Атон – солнечный диск, а фараон – сын солнца.

Аменхотеп одернул сына. Он сказал, что силу привычек невозможно изменить. Кроме того, от постоянства традиций зависит благополучие множества влиятельных людей, посягнуть на которое чревато огромными потрясениями. Он не желает, чтобы его сын высказывал вслух столь дерзкие; мысли, способные нарушить покой и стабильность империи. Несмотря на категоричность слов фараона, принц не услышал в них решительности. Мало того, взгляд царя, скользнувший по лицу юноши, выразил не только удивление, но и, как показалось принцу, сочувствие. И тогда Эхнатон понял, что бог Атон – это уголок независимости отца, куда тот направляется, когда упорядоченная жизнь владыки становится невыносимой.

В эту минуту они оба услышали стук копыт и щелканье разлетающихся мелких камней. Из-за небольшой скалы показалась легкая одноместная колесница. В ней стояла, держа на вытянутых руках поводья, девушка. На голове у нее развивался царский полосатый платок, щеки раскраснелись от быстрой езды, прозрачное платье, под напором ветра плотно прижатое к телу, ничего почти не скрывало. Фараон ахнул и поднял руку, требуя остановиться. Но девушка лишь бросила на них исподлобья быстрый, дерзкий; взгляд и, стегнув лошадей, бешеным галопом промчалась мимо, обдав их ветром. Эхнатон уловил легкий запах безумно дорогих духов, доставленных с острова Крит. Он взглянул на отца и увидел, что его гнев – напускной и что тот еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. «Это Нефертити – моя дочь от племянницы Супиллулиумы Первого, царя хеттов, то есть твоя сводная сестра», - сказал фараон.; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

Эхнатон знал, что много лет тому назад Аменхотеп женился второй раз по политическим мотивам на азиатской принцессе. Царица Тия, скрепя сердцем, согласилась на этот брак. Вскоре у фараона и азиатской княжны родилась дочь, которую назвали Нефертити, то есть «прекрасная пришла». Несколько раз он видел мельком царевну на приемах в тронном зале в толпе своих старших сестер, но не обращал на нее особого внимания, так как был поглощен происходящим. Княжна жила на женской половине дворца и почти никогда не показывалась на людях.

Мир для Эхнатона перевернулся. Он был окрашен розовым цветом утренней зари, и даже камни, как показалось ему, запели. Нефертити; появилась для него вместе с восходом солнца, прекрасная и независимая.

Благодаря матери и слугам-хеттам она с детства постигла страшные хеттские; обряды и заклинания, возбуждающие как любовь так и ненависть, а также научилась скакать в пустыне на колеснице.

Мать старалась держать дочь вдали от посторонних взглядов, опасаясь, что в случае семейных распрь Нефертити устранят с помощью яда. Бывшая хеттская; принцесса не могла забыть тот взгляд ревности и мести, с каким ее встретила царица Тия, когда принцессу из-за политических соображений привезли в Египет и сделали второй женой фараона.

Нефертити любила часами проводить у вольера со львами, пойманными в Азии, и разговаривала с ними на странном хеттском языке, отчего львы подходили к ограде, ложились, жмурились и поводили хвостом.

В то же время Нефертити нравилось купаться как истинной египтянке. Тут ее и увидел второй раз наследный принц, забредший в своих мечтаниях на женскую половину дворца.

Пол огромного бассейна, в котором плавала Нефертити, был выложен цветной мозаикой, изображавшей водоросли Нила, среди которых резвились стайки маленьких рыб. Неровные стенки были разрисованы так, что напоминали заросли камыша, из которых с шумом взлетали утки, потревоженные гиппопотамом. На краю бассейна стояли сандалии из крокодиловой кожи, украшенные изумрудом и жемчугом, а также; кувшины с напитками, покрытые холодной испариной,; и кубки из темного хеттского серебра.

Служанки, прятавшиеся среди колонн, не посмели остановить будущего фараона, и он, словно очнувшись, заглянул в бассейн.

Нефертити отдыхала в воде, лежа на спине и раскинув руки, и над водой поднималась ее грудь, усеянная сверкающими каплями. Увидев; Эхнатона, жадно рассматривавшего ее, она медленно, с достоинством, перевернулась, ударила ногами, донырнула до мраморной лестницы и вышла из бассейна, оставляя маленькими ступнями влажные следы.

Подбежавшая служанка накинула на княжну белое льняное покрывало, сквозь которое, облегая юное тело,; проступили мокрые пятна.; Она обернулась на Эхнатона, видимо, в первый раз получив возможность увидеть его вблизи.; Ее лицо; оставалось серьезным. Эхнатон понял, что девушку поразила, но не испугала его уродливая фигура, и он тут же решил, что не только возьмет ее в жены, но и предпримет все усилия, чтобы добиться ее любви.

Он долго думал, что преподнести ей в качестве первого подарка, что-нибудь такое, что поразило бы ее воображение. Сначала она остановил свой выбор на драгоценных камнях, но потом передумал и послал двух гонцов в Азию со странным приказанием. Они должны были привезти букетик полевых цветов. Достав цветы, гонцы в течение недели; вернулись обратно. Они скакали на колеснице, меняя в крепостях загнанных лошадей. Спали они стоя, по очереди, и тот, кто спал, держался; за плечо товарища, который правил упряжкой. Пересекая пустыню, они чуть не умерли от жажды, так как, стараясь не перегружать колесницу,; взяли минимум воды, только; для лошадей. Но вода в горшочке с цветами, укутанном покрывалом, осталась нетронутой.

В Фивах знали, что Эхнатон увлекся Нефертити, но известие о том, что он собирается взять ее в жены, вызвало переполох.

Царица Тия, раскрасневшаяся от гнева, требовала, чтобы Эхнатон отказался; от этого решения. Эхнатон же проявил завидное упорство. Упрямство, как выразилась царица. Упрямство или упорство, но принц, загадочно улыбаясь, настоял на своем. Он уже заручился поддержкой отца. Старый фараон понял сына. Он понял его не только потому, что Нефертити была красавицей, но еще и потому, что если бы невесту для наследника выбирали жрецы, то Нефертити оказалась бы в списке кандидаток последней.; «В самом; деле, мой сын – будущий фараон или нет?» - решил Аменхотеп.

Тия отправилась с жалобами к Амонпануферу. «Вы подсунули моему мужу эту женщину, иноземку, - сказала она, - а теперь спокойно взираете как ее дочь, явная проходимка, которую я по вашей милости терплю в своем дворце, забирает у меня сына».

Старый жрец, не терпевший ничьих упреков, кроме тех, которые исходили от самого бога, пожал плечами: «Разве ее величество не знает, что вторая свадьба ее мужа состоялась по политическим мотивам? Этот брак спас Египет от войны».

«Да? – насмешливо сказала царица, - а то, что мой муж целых два года не вылезал из ее постели, это тоже было сделано по политическим мотивам?»

«Как знать! – спокойно ответил жрец, - ведь если бы племянница; Супиллулиума Первого по египетским законам три раза объявила во всеуслышанье, что фараон не выполняет своих супружеских обязанностей, то брак мог бы быть расторгнут. Не знаю, понравилось бы это повелителю колесниц царю Супиллулиуме».

Тия не выдержала, топнула ногой, повернулась и, гневно подняв голову, вышла из комнаты.

Амонпануфер задумался. Царевич сам сделал свой выбор. И выбор с точки зрения Маат – высшей пользы – неудачный. Нефертити – полукровка с сомнительным воспитанием и сомнительными привычками. Вот что значит действовать без помощи жрецов! Амонпануфер покачал головой. Он слишком долго занимался богами. Надо бы серьезно поговорить с принцем. Но Нефертити!; Нельзя сказать, что во время приемов старый жрец не получал бы удовольствия, глядя на эту женщину, восседающую на троне. Так она красива! Такой же красивой была Мериэт! Амонпануфер вспомнил, как он, молодой и стройный ученик храма, спрятавшись в камышах, следил за ней во время купания, а она, сбросив одежды и слегка поеживаясь, входила в воду, повернувшись к нему спиной. Тогда его наставник Пеиур сурово пресек это увлечение, и вот он достиг высшего могущества, стал верховным жрецом Амона-Ра.

И Амонпануфер не пошел разговаривать с принцем и вообще не стал принимать никаких мер. Зачем портить мальчику жизнь? Ведь в сущности Амонпануфер был не плохим человеком. Знал бы об этом Пеиур, и Амонпануферу никогда бы не стать жрецом. Ведь жрец не должен быть ни плохим, ни хорошим, он должен следовать Маат.

Так Амонпануфер совершил еще одну ошибку. Но, может быть, в этом был виноват не он, а время?

Свадьба была роскошной, и молодой принц, поддерживающий невесту, изнемогающую под тяжестью золотых украшений, произносил перед алтарем Амона-Ра, благословившего этот брак, священные слова: «Услаждается сердце мое женою, да живет она вечно, вековечно и состарится после этой тысячи лет!»

А потом была торжественная процессия, где новобрачные в белых одеждах торжественно спускались по бесконечной лестнице, и толпа придворных осыпала их ячменем. И никто не заметил, как невеста на миг встретилась в толпе взглядом с молодым, подающим надежды, скульптором и художником; Тутмосом, который пришел на церемонию вместе со своим учителем великим мастером Инани и стоял, раскрасневшийся, чуть позади него среди остальных придворных. Впрочем, в ту минуту у многих были раскрасневшиеся лица, то ли от жары,; то ли от восторженных приветствий.

Затем молодые сели в роскошные носилки, и пятнадцать гвардейцев, под командованием молодого офицера Хоремхеба, несли молодую чету на своих плечах. Офицер был строг и подтянут, одет в белую жесткую накрахмаленную юбку.; Его опоясывал пояс из змеиной кожи, украшенный красным сердоликом и голубой лапис-лазурью. На поясе висел кинжал в голубых ножнах. Мускулистые смуглые руки были украшены золотыми браслетами, которыми египтяне пользовались вместо денег. Хоремхеб был неджесом, т.е. простолюдином, и поэтому пользовался особым доверием молодого принца.

;

15

Хаша рожала ребенка, сидя на корточках на деревянном стульчаке. Этот стульчак; был один на всю деревню и тщательно оберегался, так как дерево ценилось в Египте чрезвычайно высоко. На этом же стульчаке родились почти все обитатели деревни, если не считать замужних женщин, родом из соседних деревень. Хаша торопилась с родами. Ей было ужасно стыдно перед хлопотавшими вокруг соседками, что она отвлекает их от повседневной работы. Ей также было стыдно перед старостой, да и вообще перед всей деревней, что она вздумала рожать в самый разгар уборки ячменя. Но что поделаешь, если ее муж Хеви был самым непутевым мужчиной в деревне. Он занимался с нею любовью не тогда, когда это было предписано звездами и луной по расчетам жрецов Осириса, а повинуясь лишь своему желанию. Хаша хорошо знала это настроение мужа, который начинал поглядывать на нее и ходить кругами, как голубь вокруг голубки. Она упорно делала вид, что не замечает его ухаживаний, но они становились только настойчивее. Соседки говорили, что ей с ним надо быть построже. Она соглашалась с ними. Но в самом дальнем уголке ее души у нее рождалось ответное желание, и в этом-то и было все дело, ибо ей нравились его внимание к ней. Знали бы соседки, что после его ласк она ходила как пьяная столько времени, сколько нужно было Ра, чтобы проплыть на своей огненной лодке до середины Небесного Нила.

Жрецы утверждали, что боги ведают плодородием Черной Земли, а им, жрецам, поручили следить за плодородием женщин. По замыслу богов одно должно было; соответствовать другому, чтобы; Черная Земля, как заботливая мать, могла прокормить всех своих детей. Кроме того, жрецы учили, что; жажда любовных утех отвлекает; от обязанностей, возложенных богами на каждого египтянина. Хаша хорошо знала это, но ее смущали слухи о том, что высокопоставленные чиновники пренебрегают законами Осириса, пользуясь бычьими пузырями, которые стоили баснословно дорого.

И вот теперь она рожала в самый разгар уборки ячменя вместо того, чтобы работать в поле вместе со всеми. Когда ее беременность стала заметна, она отнесла в храм Осириса целого жареного гуся в подрумяненной корочке. Только хорошее подношение могло спасти ее мужа от палочных ударов по спине. Таково было наказание. Наказанием для самой Хаши было зрелище этого наказания, ибо женщин палками не били.; И хотя ей очень хотелось приберечь гуся к праздникам, чтобы порадовать этим лакомством детей, она все же пересилила себя, ибо после наказаний душа у нее болела не меньше,; чем спина у мужа.

За пять лет брака у нее родились три девочки, и вот теперь она страстно желала мальчика. Если бы у нее родился мальчик, ей бы не так было жалко гуся. Что значит жареный гусь по сравнению с сыном! Он бы вырос, во всем; слушался старосту и старательно обрабатывал бы свой участок. А детей он; делал бы; только после того, как жрецы в белых одеждах, поднявшись на стены храма и, воздев к небесам тонкие руки, трижды; прокричали бы благодарность Осирису за щедрый урожай.

А в сухое время ее сына как самого старательного и благочестивого послали бы на строительство заупокойного храма Его Величества. Он бы таскал там каменные блоки, каждый день имел бы дюжину лепешек, кусок сыра и кувшин пива в то время, как оставшиеся жители деревни ели бы не больше одной лепешки в день и ходили бы с подведенными от голода животами.

А потом, после окончания смены, он принес бы домой гуся, связку жареной рыбы, корзину овощей, пару медных обручей и отрез белой ткани, которой хватило бы и жене, и матери. Так мечтала Хаша, сидя на корточках на стульчаке, и у нее легко и быстро родился сын, которого назвали Хоремхебом.

Через два месяца, точно в установленный лунными предписаниями срок, у жены соседа, деревенского гончара, всеми почитаемого и уважаемого человека, тоже родился мальчик. Ему дали имя Тутмос.

;

;

;

В это же самое время строго по закону царица Тия родила Эхнатона. Радостная новость облетела всю страну, ждавшую появление наследника.; ;

;

Немного раньше, слегка нарушив закон, родился Эйе, сын Хранителя царских сандалий. Жрецы закрыли на это нарушение глаза, ибо Хранитель царских сандалий был очень важной персоной и потихоньку смог обставить дело так, как будто все случилось в установленные сроки, так что жрецам осталось лишь сделать необходимую; запись о рождении его высокородного сына.

;

Пока все четыре; женщины рожали, в густых зарослях нильского тростника ворочалась, фыркая и блестя на солнце черными мокрыми боками, богиня-бегемотица Тауэрт. Именно благодаря богине; роды у всех четырех женщин прошли успешно.

16

Хоремхеб рос здоровым, крепким мальчуганом. Через два года он уже самостоятельно ковылял по деревне. Мать сначала догоняла; его, подхватывала и уносила в дом. Она боялась, что его защиплют гуси или задавят свиньи. Хоремхеб отчаянно ревел и вырывался. Потом, воспользовавшись тем, что мать была вечно чем-то занята, он опять убегал. Однажды чуть было не случилось то, чего так боялась мать. Огромный, толстый, громко хрюкающий и чавкающий боров, потряхивая ушами и блестя маленькими глазками, заинтересовался ребенком и толкнул его своим подвижным жадным пятачком. Хоремхеб протянул ручонку и крепко сжал обидчику ноздри. Боров завизжал и шарахнулся в сторону. Хоремхеб упал головой в пыль. А свиньи, отчаянно хрюкая, помчались по улице, увлекая за собой гусей и собак. Гвалт поднялся невообразимый. Сбежались дети постарше с хворостинами. Хоремхеба подняли, вытерли грязь с лица и увидели, что мальчишка радостно улыбался.

Когда ему исполнилось три года, он уже стал обследовать берег Нила и камыши. Он уверенно бродил между неподвижными крокодилами, которые грелись на солнце, и заглядывал им прямо в распахнутые пасти. Чудовища обращали на мальчика не больше внимания, чем на птичек, ковыряющихся у них в зубах.

В десять лет он пас гусей на окраине деревни и помогал взрослым убирать ячмень в поле, где ему приходилось видеть колесницы, проносившиеся мимо, как золотые призраки. Это богатые и знатные; ехали на охоту или возвращались с нее. Плотно сжав тонкие губы, Хоремхеб всматривался в самоуверенные; фигуры всех этих чиновников и их детей. Белые одежды развевались по ветру, вытянутые смуглые руки, украшенные браслетами, властно сжимали поводья, оружие сверкало на солнце невыносимым блеском. Уже тогда ему стали нравиться их женщины – стройные, с высокой упругой грудью под полупрозрачной тканью, с холеными руками и ногами. Они сопровождали мужчин, стоя в колесницах, которыми управляли возницы. Это были не изможденные каждодневным трудом в поле женщины деревни, которые надевали белые платья из грубого толстого холста только по великим праздникам. Но лучше бы они этого не делали, чтобы не выставлять напоказ свою дряблую, морщинистую, обвисшую кожу.

Однажды Хоремхеб, переходя дорогу, оказался на пути такой колесницы, и увешанная золотыми браслетами девица с тонкой фигурой и надменным лицом, сама правившая лошадьми, хлестнула его бичом и засмеялась, запрокинув голову.

Хоремхеб пригнулся, закрываясь локтем, и отчетливо понял, какая бездна между ним и блестящим миром, населенным этими блестящими людьми. Но при этом его захлестнула такая волна тоски и ярости, что даже солнце на миг показалось зеленым.

Тем временем жизнь в деревне Хоремхеба шла своим чередом. Хоремхеб бегал наперегонки со сверстниками, ловил рыбу, представлял нубийца, обмазавшись глиной, в игре “египтяне-нубийцы”, таскал воду, пас гусей, подсматривал за девчонками, купающимися в Ниле. Больше всех он сдружился с сыном гончара Тутмосом.

Тутмос умел рисовать:; бегемотов, уток, крестьян в поле с мотыгами, женщин с кувшинами.; Он рисовал стеблем тростника на песке, острым камнем на глиняных черепках, палкою на утрамбованной дороге. Рисовал так здорово, что дети и даже взрослые просили его нарисовать что-нибудь. Однажды он нарисовал углем на стене сарая самого деревенского старосту с его огромным животом, с властно поднятой головой, опирающегося на суковатую палку.

Изображение получилось настолько внушительным, что другие дети, обычно пытавшиеся смеха ради что-нибудь добавить к рисункам Тутмоса, на этот раз почтительно стояли поодаль, переминаясь с ноги на ногу и перешептываясь.

В тот же вечер возле сарая собралась почти вся деревня. Подошел и сам староста. Выпятив нижнюю губу, как это делали чиновники из города, он долго рассматривал рисунок, потом повернулся к Тутмосу и велел ему нарисовать на стенах сарая все, что тот умел, а всем остальным строго настрого приказал не подходить к рисункам ближе чем на три шага, дабы не повредить их.

На следующий день староста пошел к жрецам Осириса и доложил им о способностях Тутмоса. Он обязан был докладывать им обо всем, что происходит в деревне.;

В белых одеждах, немногословные, жрецы явились в деревню. Они осмотрели рисунки и велели старосте отправить Тутмоса в столицу в мастерскую скульптора и художника Инани.

Вся деревня была потрясена. Поездка в столицу кого-либо из членов общины была редким явлением. Это могли быть либо новобранцы в армию, но никаких больших войн уже не велось лет десять, и новобранцев никто не требовал, либо рабочие для постройки храмов и дворцов, но это была великая честь и выгода, которых жители этой деревни давно не удостаивались.

Тутмоса освободили от всех работ, тщательно вымыли, выскоблили, одели ему на ноги сандалии, выданные по такому случаю со складов храма, нарядили в новую набедренную повязку, снабдили на дорогу свежими лепешками. Староста посадил его в повозку, предварительно смазав колеса драгоценным гусиным жиром, чтобы она своим скрипом не раздражала жителей столицы, запряг в нее лучших онагров, и они отправились в путь, провожаемые всеми жителями деревни, которые бросали на Тутмоса удивленные и завистливые взгляды. Писец храма отметил на одной половине глиняного черепка убытие Тутмоса, разломил черепок пополам и; вторую половину отдал старосте, чтобы тот отметил в мастерских Инани приезд туда мальчика.

Отец Тутмоса не знал радоваться ему или плакать. Он гордился сыном. Но в тайне жалел о его отъезде, так как надеялся, что тот своими рисунками украсил бы его горшки, отчего соседи давали бы ему взамен больше ячменя и пива, а довольные жрецы Осириса, которым он пожертвовал бы немалую часть этих горшков, велели бы сборщикам налогов поменьше придираться к нему.

Когда староста вернулся, он сообщил, что Инани принял Тутмоса; в ученики. Постепенно все о нем забыли, ибо тяжелый труд и монотонные будни не оставляли много времени для отвлеченных мыслей. Приближалась пора сбора урожая.

На Хоремхеба отъезд Тутмоса произвел огромное впечатление. Мысль о том, что отсюда можно выбраться, не давала ему покоя. Судьба Тутмоса представлялась Хоремхебу туманной и неопределенной как облако белесой пыли, поднятое колесами повозки, на которой уехал молодой художник. Но эта неопределенность была для Хоремхеба в тысячу раз лучше, чем его собственное будущее, простое и тяжелое, как мотыга на плече.

Однажды у края поля, где проходила дорога, снова поднялось облако белесой пыли, в просветах которого что-то сверкало похожее на звезды. Сердце Хоремхеба тревожно забилось. Послышалось шарканье сотен босых ног, напоминающих шорох ветра в тростниках. Облако колебалось, плыло, стелилось по дороге и, наконец, в нем стали различимы головы людей и острия вычищенных до блеска медных копий, сиявших на солнце. Мимо деревни шел полк солдат, возвращавшийся из похода в столицу.

Усталые солдаты шли, закинув щиты за спину и опираясь на копья, как на посохи. Толстые парики из конской гривы, используемые как шлемы, были покрыты густым слоем пыли.; Поодаль колонны ехал командир на колеснице. Увидев деревню, он поднял жезл и сделал знак остановиться на отдых. Солдаты поставили копья в горку, стали складывать щиты и снимать с себя парики, выбивая из них пыль и вытирая потные; бритые головы. Начальник вызвал к себе старосту и потребовал воды и пищи для солдат. Были принесены лепешки и кувшины с водой. Начальнику предложили сыр и козье молоко.

Крестьяне подходили к солдатам, заговаривали с ними, спрашивая, откуда они родом, долго ли служат и каково им на службе. Они сочувствовали им, чья жизнь бродяг, насильно оторванных от дома, от семьи, от деревни, казалась им невыносимой. Они рассматривали их замысловатые рубцы от ран, их спины, исполосованные шрамами от частых и жестоких наказаний, которым они подвергались за малейшую провинность.

Солдаты в свою очередь называли крестьян земляными червями и рассказывали о том, в каких сражениях они побывали, какие страны повидали, какую добычу захватили. На вопрос о том, где же та добыча, они пожимали плечами и называли какой-нибудь храм, куда направлялось награбленное добро.

Хоремхеб, не отвечая на грубые шутки, медленно бродил между щитами, пробовал пальцем острие копий, приподнимал булавы. Наконец, остановился возле лошади офицера, привязанной к колеснице, и стал помогать денщику чистить ее скребком. Офицер взглянул на него и ничего не сказал. Он думал о том, как бы остаться в столице подольше.

Когда солнце пересекло половину неба и стало склоняться к западу, офицер скомандовал построение. Солдаты стали нехотя подниматься и разбирать оружие. Крестьяне толпились поодаль и наблюдали за солдатами. Начальник взошел на колесницу и махнул рукой. Колонна двинулась дальше. Вдруг Хормехеб уверенно выбежал вперед и пристроился к колонне. Крестьяне сначала не поняли, а потом, видя, что Хоремхеб уходит с солдатами, тревожно зашумели. Староста крикнул ему, приказывая вернуться. Хоремхеб взглянул на офицера и продолжал шагать.; Тогда староста, несмотря на свою тучность, побежал трусцой, догнал Хоремхеба и грубо схватил его за руку. Хоремхеб вырвался и опять взглянул на офицера. Офицер посмотрел на бока своей лошади. Они блестели. Медные детали колесницы тоже блестели каким-то необыкновенным блеском. Это ему понравилось. Он подумал о том, каким молодцом он въедет в столицу. Тогда он сделал знак старосте, чтобы тот оставил Хоремхеба в покое. Остановившись и сойдя с колесницы, офицер достал из сумки глиняную табличку, спросил Хоремхеба как его зовут, сделал запись, потом разломил табличку на две части, одну протянул старосте, а другую положил обратно в сумку. Староста беспомощно развел руками. Истошно завопила мать Хоремхеба, поняв, что она потеряла сына. Крестьяне не могли прийти в себя от той глупости, которую, по их мнению, совершил Хоремхеб, добровольно обрекая себя на жизнь солдата. Офицер прикрикнул на них, и они затихли. Так Хоремхеб, не поворачивая головы, скрылся вместе с солдатами за поворотом.; ; ;

17

С тех пор он исправно тянул лямку солдата. Он вел себя послушно и старался избегать палочных наказаний. Полк, в котором служил Хоремхеб, назывался Полком Кошки. Солдаты шили палатки и чистили оружие. Хоремхеб учился кидать копье, разрубать топором вражеские щиты. Он также научился готовить похлебку из ячменной муки, бобов и пива, и как ни странно, неплохо играть на флейте.; ; Ходил вместе с товарищами ловить рыбу, где весьма пригодилась его крестьянская сноровка. Время от времени начальник призывал его к себе, и он чистил медные бляшки колесницы с таким мастерством, что после этого начальник милостиво давал ему медный обруч и разрешал посетить дом терпимости.; Начальник был сыном; писца. Грамота ему давалась с трудом, и он пошел служить в армию младшим офицером. За боевые заслуги и храбрость его сделали командиром Полка Кошки, но это был не лучший полк в армии. На большее он и не рассчитывал. Хоремхеб понравился ему, и он прочил ему блестящее будущее в чине полкового; флейтиста, как только вакансия освободится. Может быть, считал он, Хоремхебу удастся стать младшим офицером, несмотря на крестьянское происхождение.; Хоремхеб оставался абсолютно спокоен и отвечал, что он не умеет читать и писать, на что начальник, сам позабывший все, чему его учили, пожимал плечами, делал жест рукой как будто рубил мечом, и говорил, что солдату больших знаний не требуется. Хоремхеб это запомнил.

В долгие темные вечера солдаты пили пиво и распевали под печальные звуки флейты заунывные песни о товарищах, пропавших без вести в джунглях, об укушенных змеями, об умерших в ливийских песках от жажды. Иногда они воодушевлялись, и тогда их песни становились грозными. Они пели о том, как надо разбивать головы врагов, гоняясь за ними среди виноградников, и при свете горящих хижин тащить за волосы их женщин.

Пива было много, и солдаты напивались до умопомрачения. Они вскакивали и под барабанную дробь начинали плясать и прыгать не хуже негров в нубийских лесах. Некоторые падали и валялись в нечистотах. К ним приходили женщины. Их тискали друг у друга на глазах, били и дрались из-за них между собой.

Начальники не обращали внимания на эти оргии, понимая, что иногда солдатам нужно расслабиться, иначе их жизнь станет невыносимой.

Призванные на военную службу насильно грозным именем египетских богов и фараона солдаты давным-давно позабыли своих домашних, не знали, живы ли они, дают ли плоды их финиковые пальмы или их давно вырубили, нашли ли их жены других мужей или влачили полуголодное существование, находясь на иждивении общины. Они не представляли себе возвращения домой, не хотели и страшились этого. Другой жизни вне полка они себе уже; не представляли. Состарившихся солдат, которые сумели выжить в походах и боях, брали в храмы, где они служили привратниками, подметальщиками дорожек и сторожами.;

18

Вскоре Полк Кошки; перевели на границу с Нубией, и начались бесконечные пограничные стычки, набеги на нубийские деревни, засады, походы за золотым песком и страусиными перьями. Хоремхеб недолго ходил в рядовых. В одном из набегов он проявил мужество, и ему улыбнулась удача. Вскочив в пирогу, он увлек за собой вниз по течению почти всех мужчин племени, а потом спрятался за поворотом реки в камышах, в том месте, где вода кишела крокодилами, которых Хоремхеб не боялся, поскольку хорошо знал их повадки. Потеряв Хоремхеба из виду, нубийцы повернули обратно и долго гребли против течения. В это время египетский отряд вышел из засады, ворвался в деревню и беспрепятственно ее разграбил.

За этот подвиг Хоремхеб получил звание десятника, золотую сережку и несколько розовых раковин, которых негры использовали вместо денег. Раковины и сережку он благоразумно; преподнес командиру полка в знак благодарности за повышение.

В дальнейшем он поступал также. В то время как остальные солдаты старались самое ценное припрятать подальше от глаз начальства, даже зная, что им за это грозит; наказание палками,; Хоремхеб нес добычу прямо командованию. Сослуживцы стали сторониться его, но он не обращал на это никакого внимания.

Как-то раз после очередного дележа добычи Хоремхеб подошел к командиру и попросил у него разрешение послать от своего имени горсть золотого песка прямо в храм Амона-Ра, дабы не только начальство, как сказал он, но и сам великий бог оценил его рвение и почтительность. В вечерние часы перед сном, сказал Хоремхеб, когда сумерки окутывают пальмы, как покрывало окутывает с ног до головы женщин из Страны Кедров, он усердно молится великому богу, и хотел бы, чтобы его молитвы были подкреплены этим скромным подношением.

Командиру было жалко этого мешочка с золотым песком, ему хотелось отправить в храм только небольшую часть, а остальное присвоить себе, но имя великого бога остановило его. Он боялся быть обвиненным в святотатстве. Досадуя в душе на Хоремхеба, он распорядился об отправке золота,; а вслух сказал: “Если ты думаешь, что такое маленькое подношение обратит внимание бога на тебя, то ты ошибаешься. Амон-Ра настолько велик и могуч, что его милость, как правило, заслуживают лишь полководцы фараона, подносящие ему богатые; дары после; больших побед”.; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

Тогда Хоремхеб дождался возвращения офицера, который сопровождал груз с дарами в; Фивы, преподнес ему золотое кольцо, вынутое из носа убитого негра, и спросил, не знает ли он, кто именно в храме Амона-Ра приходует подношения. “Писец храма по имени Сенмут”, -; был ответ.

В следующий раз Хоремхеб вместе; с подношением Амону послал подарок Сенмуту. В маленьком письме на кусочке папируса он попросил полкового писца написать следующее: “Благочестивому и благородному писцу храма Амона-Ра Сенмуту, чьи усердные труды умножают богатства великого бога, который в свою очередь умножает богатства Черной Земли, от солдата на службе Его Величества Большого Дома, Жизнь, Здоровье и Сила,; в полку Кошки на границе с Нубией Хоремхеба со смирением. Да услышит великий бог мои молитвы, да узрит мое служебное рвение!”

Видимо, подарок произвел впечатление на Сенмута, поскольку ответ не заставил себя ждать. Сенмут благодарил Хоремхеба за подарок; и сообщал ему, что бог, несомненно, услышит такие усердные молитвы.

В течение года Хоремхеб ежемесячно отправлял дары богу и Сенмуту. При этом он не забывал ни командира полка, ни старших офицеров, отдавая таким образом почти все, что приходилось на его долю во время опасных походов.

И бог, наконец, услышал его молитвы. Гвардейскому полку Амона-Ра, расквартированному в столице, понадобилось пополнение. Отобрать кандидатов должен был по обыкновению храм Амона-Ра, жрецы которого курировали этот полк. Как всегда это дело было поручено писцам храма. Сенмут, который был в курсе дела, решил отблагодарить Хоремхеба. Кроме того, он был уверен, что Хоремхеб по достоинству оценит такое покровительство. Поговорив с кем нужно, он добился перевода Хоремхеба из действующей армии в столицу. Когда соответствующий приказ пришел командиру Полка Кошки, тот проникся к Хоремхебу большим уважением, ибо понял, что тот далеко пойдет. Он не только приказал выдать Хоремхебу новый парик, сандалии и белый фартук, но еще и снабдил его серебряными обручами и солидным мешочком золотого песка, так что Хоремхебу было чем отблагодарить Сенмута.; ;

19

Дальше с Хоремхебом произошла странная вещь. На него зачем-то решил взглянуть сам Верхновный жрец Амонпануфер. После беседы со жрецом Хоремхеба; удивительно быстро произвели в младшие офицеры. Несмотря на повышение на службе у Амона-Ра, он почему-то стал приверженцем нового бога Атона и зачастил в его храм, чем вызвал явное неудовольствие жрецов Амона-Ра. Но и это пошло ему на пользу.; Наследный принц, формировавший свою новую гвардию под названием Полк Атона, обратил на Хоремхеба внимание. Эхнатону нужны были новые люди. Особенно ему импонировали выходцы из бедноты, на которых, как он считал, можно было положиться. Вскоре; Хоремхебу предложили перейти в гвардию наследного принца, и он с радостью согласился. Скромный, подтянутый, молчаливый офицер понравился Эхнатону, и он приказал зачислить; Хоремхеба; в свою личную охрану.

20

То, что Хоремхеб возглявлял; свадебный кортеж, уже само по себе было неслыханно. Но Эхнатон настоял, и жрецы подчинились. Они шествовали, куря благовониями, а рядом двигались высшие сановники империи, держа в руках опахала из страусиных перьев на длинных позолоченных рукоятках.

Толпы народа; воздевали руки к носилкам и волнами падали ниц, уткнувшись лицом в песок, а потом поднимались и махали вслед пальмовыми ветвями.

Невеста была так красива, что даже царица Тия прослезилась, вспомнив свою молодость и красоту.; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

Чиновникам было роздано множество золотых украшений, а народу неисчислимое количество жареных гусей, кувшинов с пивом и лепешек.

Весь день над Фивами разносились пение жрецов и шум гуляющей толпы, а ночью далеко по Нилу были слышны вопли, ругань, шлепанье босых; ног и палочные удары.; Это городская стража разнимала сцепившихся в пьяной драке у причала гребцов с барок и носильщиков клади.;

По древнему обычаю молодых, уставших от свадебных обрядов, помещали в богатых семьях в смежные опочивальни, а в бедных – на разные циновки, чтобы они отдохнули и выспались. Утром молодая супружеская пара после омовения ложилась вместе, ибо только с восходом солнца человек обретал новые жизненные силы, столь важные для продолжения рода.

Когда Нефертити прошла в спальню, служанки сняли с нее тяжелый черный парик из натуральных волос, сплетенных в сотни косичек. Из золотого кувшина омыли ей бритую голову, вытерли льняными полотенцами и снова; надели парик. Носить парики цари и знать должны были всегда, даже во время сна. Нефертити легла лицом вверх на высокую деревянную кровать, слегка наклоненную к ногам, и осторожно опустила голову на деревянный отполированный подголовник. Многолетняя выучка позволяла ей, как, впрочем, и высшей знати, спать на спине, не ворочаясь, и даже во сне сохранять величественную позу. Она сделала движение кистью руки, отпуская служанок, и с наслаждением вытянулась. После стольких часов неподвижности в носилках и на свадебном пиру это было великолепно. Улыбаясь от удовольствия, она разглядывала потолок, расписанный под виноградные гроздья. Каменный, неотесанный потолок был по просьбе художника Инани оставлен неровным, и гроздья вились как живые.

Эхнатона положили в соседней комнате. Ночью Эхнатон внезапно проснулся. Он полежал немного в темноте, думая о Нефертити; и глядя широко открытыми глазами в потолок, где виднелись смутные очертания богов с головами животных. Потом встал, обернул вокруг бедер повязку и, неслышно ступая босыми ногами, прошел в спальню жены.

Небольшой светильник на стене желтым неровным светом освещал ее ложе. Нефертити спала на спине, укрытая тонкой льняной простыней. Сквозь легкие складки полупрозрачной ткани просвечивал нежный живот и упругая девичья грудь. Одна нога была слегка подогнута, узкая ступня другой выглядывала из-под покрывала. Ногти были окрашены в коралловый цвет. Ее лицо во сне было безмятежно и прекрасно.

Желание охватило Эхнатона. Но это была не та болезненная страсть, когда специально подготовленные жрицы, извиваясь, учили будущего фараона науке любви, раздевая его и как бы случайно касаясь его тела то грудью, то бедром. Тогда ему хотелось познать женщину и освободиться от напряжения. Сейчас ему хотелось познать красоту.

Он осторожно коснулся ее щеки, потом провел пальцем по ее губам. Нефертити открыла глаза. Эхнатон отдернул руку. Нефертити смотрела на него таким спокойным взглядом, будто сна не было вовсе. Она взяла его руку и поднесла к губам, поцеловав сначала тыльную сторону кисти, а потом ладонь. Эхнатон наклонился к ней, провел рукой по ее телу. Она выгнулась как кошка. Нефертити пахла свежестью благодаря безумно дорогим духам с далекого острова Крит. Эхнатон жестом попросил ее отвернуться. Она мгновенно поняла причину – принц стеснялся своей фигуры. Она легла на бок. Эхнатон погасил светильник, снял набедренную повязку и опустился на колени перед ложем. Потом он, перевернув Нефертити на спину, стал осторожно целовать ее ступни, поднимаясь все выше и выше, потом – колени, потом, миновав лоно, бедра, потом живот, потом коснулся языком набухших сосков и перешел к шее. Шея была восхитительна. Он уже возвышался над ней и прильнул губами к ее губам. Нефертити ответила. Их языки встретились. Одну руку он подвел под ее шею, второй ласкал бедра и грудь…. Когда их крики и стоны долетели до самых отдаленных уголков дворца, заставляя смущенно улыбаться даже невозмутимых охранников, царица Тия, не стерпев, послала служанку сказать, чтобы молодые; вели себя тише.

Все последующие дни в народе говорили, что наследник, несмотря на свою болезнь, силен и настойчив в любви. Мужчины называли его «подобным быку», а женщины, говоря о молодых, восторженно закатывали глаза. Народ был доволен. Сила будущего фараона обеспечивала Египту урожайные годы.; ; ; ; ;

21

Три дня мастер Инани не мог отыскать своего любимого ученика Тутмоса, которому хотел поручить изобразить на фреске в одном из залов дворца свадебную церемонию Эхнатона и Нефертити. Сразу после свадьбы Тутмос отправился в путь. Он шел как безумный без остановки, поднимаясь по извилистой дороге все выше и выше, туда, где в каменистой пустыне еще надеялся увидеть следы от колес ее колесницы и то место, где она, увидев его, остановила колесницу и спросила, что он тут делает. Он отвечал, что ищет подходящий камень для новой скульптуры, и подал ей; руку, чтобы помочь сойти. «Так вы - скульптор», - сказала она, и в ее голосе прозвучало все то безграничное уважение к искусству, какое египтяне выработали в себе за свою тысячелетнюю историю. «Я только ученик», - сказал он, - а вы – знатная дама». «Я – принцесса, - ответила Нефертити и, увидев растерянное выражение его лица, рассмеялась, - правда, всего лишь третьего сорта».; Потом они смотрели вместе на редкие легкие облака,; и на край горизонта,; на; долину Нила, расстилающуюся внизу. Нил был белесый, весь в ряби от утреннего ветерка, как полотно после стирки.;

Тутмос происходил из бедной семьи, хотя путь художника мог привести его к вершинам карьеры. Ведь стал же архитектор Имхотеп премьер-министром при дворе великого; Джосера. Будущее Нефертити казалось тогда туманным и неопределенным. Никто не мог даже предположить, что ее ждет столь высокая судьба. Они понравились друг другу, и Тутмос с увлечением показывал принцессе, как получаются изображения. Они; встречались далеко за городом, пользуясь тем, что Нефертити мало кто интересовался, и она была предоставлена самой себе.

Их ласки ограничивались легкими прикосновениями и детскими поцелуями. Нефертити поглощала восторг, источаемый юным художником. Ей нравился его талант, его поклонение.

Когда Эхнатон стал ухаживать за нею, и она поняла, что может стать царицей, то это чувство опьянило ее.

Еще раз встретившись с Тутмосом, она объявила ему, что эта встреча – последняя. Она стояла светлая, легкая, безмятежная. Ее плечи были присыпаны золотой пудрой, и вся она была окутана сиянием.

Потом была свадьба, и вот Тутмос бродил среди камней, полный отчаянья, ловя открытым ртом воздух, тот самый воздух, которым они дышали с Нефертити вдвоем.

22

А Эхнатон и Нефертити, казалось, были влюблены друг в друга до такой степени, что ходили везде, держась за руки. Уже тогда стали нарушаться дворцовые традиции. Молодая пара целовалась, не стесняясь посторонних. Нефертити была ласкова и приветлива с окружающими, но весь ее вид говорил, что если она и позволяет себе целоваться в присутствии других, так ведь это с наследником престола, будущим фараоном.

Иногда вечером они поднимались на плоскую крышу дворца и наблюдали как ночь шла на них стремительным приливом. Сквозь слетающий под напором ночи голубой покров проступали очертанья созвездий, имена которых были хорошо знакомы им обоим. Они занимались любовью и потом, обессиленные и запыхавшиеся, отдыхали на циновках. Нефертити; нравилось, раскинув руки и запрокинув голову, глядеть на звездное небо. Ей казалось, что звезды льются на нее золотыми струями, и ее кожа впитывает их блеск. Она мечтала о том, как когда-нибудь она встретится со своими братьями и сестрами, небесными богами, поскольку сама стала женой живого бога. Ее манила и страшила эта встреча. Нефертити пыталась поделиться мыслями с Эхнатоном, но тот молчал, закусив губу. Потом они засыпали, касаясь друг друга во сне, и спали долго, потому что слуги опасались будить их.

23

Вскоре старый фараон заболел и сделал сына соправителем, а потом умер и был похоронен, как подобает величайшему фараону. Он правил долго и безмятежно. Так долго и безмятежно, что надоел многим. Поэтому придворные и вельможи смотрели на выходки молодого фараона, как на некоторое безобидное разнообразие монотонной дворцовой жизни. Так, пустяки, ничего серьезного!; И только Амонпануфер хмурился, покашливал и все собирался принять какие-то меры. «Надо бы действовать решительнее, - думал он и еще думал о том, что в его возрасте действовать решительно все труднее и труднее. А фараон становился все развязнее и развязнее.

24

Это случилось почти сразу же после вступления Эхнатона на престол. Фараон отказался от половины дворцовых церемониалов, до того ему не хотелось сидеть неподвижно на троне. Однако он продолжал принимать послов и участвовать в религиозных праздниках, когда нужно было показаться перед народом. Вот и на этот раз ему предстояло принять посла хеттов.

Эхнатон, набираясь сил перед приемом,; лежал на кровати. Египтяне ставили кровати в угол так, чтобы ложиться головой к стене и ногами к двери, которая располагалась справа. Таким образом, если кто-нибудь входил в комнату, лежащему человеку было достаточно лишь повернуть голову, чтобы увидеть гостя. Это было очень удобно, а египтяне во всем любили комфорт.

Комната была расписана фигурами богов, идущих друг за другом. Их медленное торжественное шествие раздражало фараона. В глубине души таился страх. Особенно пугала львиная морда богини Сохмет на хрупких плечах юной девушки. Казалось, засни он, и она повернет голову, окинет спящего желтым немигающим взглядом, бесшумно отделится от стены и мягким прыжком кинется ему на грудь, чтобы перекусить горло и сожрать его Ка, его бессмертную душу.

Фараон отогнал эти мысли и хлопнул в ладоши. Вбежала служанка, неся на золотом подносе кубок с вином. Фараон приподнялся на локте и пригубил вино. Терпкая сладкая жидкость потекла по жилам, согрела его сердце. Сердце стало более крепким и мудрым. Какими глупцами были его предшественники, что позволяли жрецам лишать себя этого божественного напитка, дарованного людям самим Солнцем, отцом фараонов.

Эхнатон; уже не боялся сумрачных богов. Сам Атон дал ему средство против векового страха. Старые боги обречены! Вместе с ними обречены и их служители. Они мешают ему жить и наслаждаться жизнью. Он прогонит их, и будет поклоняться; одному Атону.

Фараон; сделал большой глоток. Сил заметно прибавилось. Скоро Атон воссияет над Египтом. Все пропитается его жизненной силой. Будет весело! Как весело будет жить!; Он заглянул в кубок и увидел, что он; пуст.; Эхнатон потребовал еще вина. Потом вспомнил, что ему скоро предстоит принимать послов. Как же быть? И вдруг ему в голову пришла дерзкая озорная мысль, и он приказал позвать Нефертити, как только она вернется с прогулки. ;

25

Солнце светило в окна дворца. Белыми были алебастровые колонны. Белыми были набедренные повязки воинов. У посла страны хеттов принца Супиллулиума, сына царя; Супиллулиума; Второго, и, если так захотят боги, будущего царя Супиллулиума Третьего, болела спина.; Супиллулиума младший; привык к скачке на колеснице, а не к поклонам. Его мучила отрыжка. Ему хотелось досыта наесться бараниной, а его кормили рыбой и овощами. Но боги дали Супиллулиуме проницательный ум, и он знал, что надо хорошенько смотреть по сторонам. Смуглые воины внушали ему тревогу, как и пирамиды. Если бы они стояли толпой, как и воины его отца, он бы не опасался, поскольку они были худы и не обладали мощью. Но они выстроились в ряд, словно полет стрелы. И в этом была их сила. Люди Хеттского царства никогда не построят пирамид. Они скорее разбегутся. А если бы их заставили стоять также, не двигаясь, они бы завыли степными волками. Сам принц, как и все сильные люди Страны Хеттов, стоящие поодаль царя, любил поспорить с Супиллулиумой; Вторым. Он пил с ним кумыс, а на охоте и в бою скакал по его правую руку. Он вступал в бой и выходил из него, когда считал нужным. Многие отважные воины хеттов погибли из-за этого, но свобода была дороже. Боги любили его народ, они дали ему колесницы раньше, чем другим людям, и сделали его непобедимым. Но теперь колесницы принадлежал и народу пирамид. А; что если они выстроятся в бою также ровно, как и эти воины в белых повязках? От этих мыслей послу стало холодно под чешуей из бронзовых пластинок, надетой для того, чтобы враг видел, как он неуязвим.

Тут Супиллулиуму подвели к трону, и он опустился на колени, засопев от унижения, а потом коснулся лбом прохладного базальтового пола. Посла вежливо подняли под руки, и он увидел ножки стоящего на возвышении трона. Они были, как лапы льва, и сделаны из чистого золота. Посол сглотнул слюну. Во-первых, при виде золота, а во-вторых,; от того, что вспомнил, как львы в его стране нападают на овечьи стада, и ему опять нестерпимо захотелось баранины. Он, наконец, позволил себе осторожно посмотреть на фараона. Его отец как напьется кумысу, так начинает кидаться обглоданными костями и хохотать. Их царь сидит на троне как статуя, скрестив руки на груди. Он не дышит как все люди. Он – бог. Боги внушают страх.

Какие маленькие ступни у этого царя! Они обуты в легкие сандалии. На золотых ремешках между большими и средними пальцами сверкали крупные изумруды. Ногти были окрашены в коралловый цвет. Круглые колени плотно сжаты. Сквозь белую прозрачную ткань просвечивал нежный живот, а выше из-под скрещенных рук виднелась упругая женская грудь. Посол не должен был смотреть фараону прямо в лицо, но он не выдержал и посмотрел. На троне царей Египта сидела женщина! Она была очень красива. Овал лица был нежен. Глаза подведены сине-зеленой краской до висков. Вдруг она шевельнулась, и ее взгляд, встретившись с изумленным взглядом посла, стал на мгновение теплым и ласковым. К подбородку женщины был приставлен золотой футляр для царской бородки.

«Мне стало хорошо от ее взгляда», - рассказал принц Супиллулиума своему отцу, вернувшись домой. «Как хорошо? – уточнил Супиллулиума старший, - Как после удачной охоты?» «Нет, - ответил сын, - как после горячей ассирийской бани, когда рабы заворачивают нас в нежную душистую ткань из страны желтых людей и подают сладкий дурманящий напиток людей моря». Он сказал так и сам удивился своему красноречию. «Наверное, фараон страны Хет-Ка-Пта лишился разума, раз он позволил женщине одеваться фараоном и принимать послов. - сказал Супиллулиума старший.; «Может быть; это от того, что она, как богиня, богиня сна», - сказал принц.;

26

Вызов был брошен, и фараон ждал, что же предпримет Амонпануфер. Амонпануфер стерпел. Эхнатон ясно увидел, что внутри он горел от негодования, хотя внешне был абсолютно спокоен. С тех пор Эхнатон часто поручал Нефертити заменять его, если ему самому не хотелось сидеть на троне.

Как-то, когда они ночевали на крыше, Эхнатон разбудил Нефертити перед восходом солнца. У него был таинственный вид и на все вопросы Нефертити он лишь, странно улыбаясь, прикладывал палец к губам. Потом он взял ее за руку, и они повернулись лицом туда, откуда должно было взойти солнце. Ночь заканчивалась. Звезды тускнели, как старое серебро. Поднимался ветер.

Сначала посветлел край неба. Потом стали проступать силуэты заметавшихся под утренним ветром пальм. И, наконец, показался огненный рубец солнца. Пески пустыни вспыхнули и заиграли густым золотом. Эхнатон посмотрел на жену. Она стояла, подняв голову. Щеки ее зарделись. Глаза блестели. Она сама была, как восходящее солнце.

«Нет больше других богов, - сказал вдруг свистящим шепотом фараон, - есть только один бог – Атон, само солнце, и мы его дети».

Он поднял руки, приветствуя восходящее светило, и вдруг запел гимн солнцу. Нефертити сначала вслушивалась в слова, а потом стала вторить ему, и звуки их голосов, звеня, разносились над дворцом.

«Ты восходишь, прекрасный, на горизонте неба

О живой Атон, дарующий жизнь!

Когда появляешься на востоке неба,

Ты озаряешь все земли своей красотой.

Ты далек от земли, но лучи твои греют землю,

Ты озаряешь все лики, но никто не знает твоих путей.

Оживают все птицы и твари, когда ты озаряешь их.

Лодки плывут вверх и вниз по реке,

Все дороги открыты, ибо ты появился.

Ты всех поселил на своих местах

И всем дал, что нужно.

Дана каждому пища на каждый день,

И дни каждого сочтены.

Питают лучи твои каждое поле;

Когда ты восходишь,

Все поля живут и цветут для тебя.

Разделил ты год на сезоны,

Дабы зрело все, тобой сотворенное.

Создал зиму с ее холодами

И лето с его жарой,

Все ты сделал себе по вкусу.

Ты создал небеса высоко над землей,

Чтобы с них сиять и с них видеть

Все, тобой сотворенное.

Земля существует; в твоей руке,

Какой ты ее сделал.

Когда ты восходишь, она живет,

Когда ты заходишь, она умирает,

Ибо ты сам – течение дня,

И тобою людит живут.

Доступна глазам красота,

Пока ты на небе».

«Это я сам сочинил», - сказал Эхнатон жене.

Внезапно он вздрогнул, как от удара бича, и посмотрел вниз во двор, где возле поставленных на землю носилок стоял, подняв голову, Амонпануфер, приехавший во дворец; на утреннюю молитву Амону-Ра, которую он совершал вместе с фараоном. Опираясь на посох, старый жрец глядел на них тяжелым холодным взглядом, таким же как у Великого Сфинкса, знающего все наперед до мелочей.

В то утро фараон вообще отказался молиться Амону, сославшись на нездоровье.

А через некоторое время он решил построить новую столицу и назвать ее Горизонт Солнца.

27

И вот Амонпануфер стоял среди; разряженной, веселящейся толпы молодых людей, не испытывающих к нему должного почтения.; Он стоял перед сумасбродным фараоном, от которого разило вином, и пытался о чем-то говорить, что-то доказать. Фараон глядел на него своим сумасшедшим взглядом, гладил холеными длинными пальцами плечо жены, всем своим видом вызывая из глубины души старого жреца смутные видения, темные,; задавленные; долгими годами молитв и аскетической жизни чувства, которые были врагами священной Маат.

Фараон требовал золота для новой столицы, где, как догадывался жрец, он будет жить не так, как требует Маат, а как ему хочется. И потому, как слушает фараона вся эта расфранченная молодежь, внезапно вырвавшаяся из-под опеки старших, как слушают его гвардейские офицеры, которых фараон успел увешать золотыми побрякушками, Амонпануфер понял, что он потерпел сокрушительное поражение из-за своей медлительности, старости и непростительного слабодушия. Ему было до глубины души больно и обидно, что все, что он и предыдущие поколения жрецов возводили с таким старанием, с таким самоотречением, вдруг рухнуло в один миг по мановению украшенного бриллиантом мизинца сумасшедшего фараона, которого он по своей преступной близорукости не сумел во время устранить.

«Ты относился к нему как к сыну, - думал Амонпануфер, -; забыв, что у жреца не должно быть детей, так вот тебе, старый глупец, получай!; Ты, поддавшись на миг чарам того, что люди называют красотой, захотел каждый день созерцать на троне необыкновенно красивую женщину, ну так вот тебе, старый осел, получай!»; ; ; ;

Он думал одно, но не переставал говорить монотонным голосом другое, тщетно пытаясь образумить фараона и выполнить свой долг.; Он отвечал на его вопросы спокойно и уверенно, относясь к нему, как мудрый врач к душевнобольному,; но его никто не слушал, кроме молодого офицера по имени Хоремхеб, стоящего за спинкой трона. Худощавое лицо было бесстрастно, но внимательные глаза смотрели на жреца серьезно и, как показалось Амонпануферу, с сочувствием.

Отчаяние охватило старика.; Мысли его метались в поисках выхода среди безумного запаха роз. И он опять укорял себя в том, что он сам во многом виноват, что безумие начиналось еще задолго до прихода Эхнатона к власти, и что Песиур был прав, призывая покончить с ересью на корню. Теперь она разрослась, как сорная трава, и он, Амонпануфер сам был безумен, когда потворствовал всему. «Неужели Песиур со своим упрямством, приверженностью к догмам, которую я считал за ограниченность, оказался мудрее меня?» – спрашивал себя Амонпануфер. Он сам, собственными руками, открыл двери в другой, чуждый мир. Да были ли эти двери плотно закрыты в его собственной душе. Зачем же он повез молодого принца и его свиту за границу? Может быть, он сам хотел туда поехать? Может быть, он сам хотел вырваться хотя бы на время из-под душной опеки Песиура?

28

Амонпануфер хорошо помнил Сидон. Путешественнику, прибывающему на корабле, казалось, что город спускается к морю по террасам невысоких пологих гор, как пестрый ковер по ступенькам лестницы. Посередине располагались светло-коричневые кварталы с черными пятнами оконных и дверных проемов, а вокруг вились зеленые узоры пальм и смоковниц. Плоские крыши домов казались живыми из-за колыхавшихся по ветру разноцветных полотен, которые женщины вывешивали для просушки после стирки. Крики чаек перемешивались с криками разносчиков воды. Тени от облаков пробегали по городу. Леса, окружавшие поместья, источали аромат, смешивавшийся с морским воздухом. Виллы купцов, правивших городом, издалека казались большими перламутровыми раковинами, выброшенными на берег прибоем.

Если; силой Египта была Маат, то здесь; силой была торговля. Финикийские корабли доставляли олово из Испании, слоновую кость с берегов Африки, золото из Египта, духи и посуду с Крита. Тюки перегружались на верблюды, и те, гордо подняв головы, шли в глубь континента, неся на своих спинах товары, предназначенные для дворов могущественных азиатских царей. Грозный фараон Тутмос III сто лет назад подчинил; торговые города, но когда египтяне попытались установить в них Маат, торговля почему-то стала чахнуть. Тогда их оставили в покое, заставив платить дань в обмен на военное покровительство.

Торговые города поражали воображение египтян. Они были пронизаны ветрами странствий и перемен. Суета на причалах, лес мачт, хлопанье парусов, крики чаек, склады, наполненные товарами, снующие толпы людей, рев ослов и верблюдов,; городские ворота, распахнутые во все стороны света, все это создавало невообразимый хаос движенья, за которым невозможно было уследить.

Амонпануферу был неприятен этот хаос. Он с трудом привык к мысли, что купцы, вроде Эгиби, имели огромные дома и роскошные сады не по воле фараона за безупречную службу, а; благодаря своей лихорадочной деятельности. Все это казалось Амонпануферу очень подозрительным.

У Эгиби был самоуверенный вид, громкий голос, роскошная черная борода, завитая в мелкие колечки, курчавая копна волос, огромный крючковатый нос, которым Эгиби постоянно к чему-то принюхивался, черные немигающие, выпуклые глаза. Одежда его была напрочь лишена того, что называлось изящностью и строгостью линий, которыми так дорожила египетская знать. Крикливые, ярко раскрашенные тяжелые ткани, в которые он был одет несмотря на жару, были увешаны всевозможными золотыми цепями, брелками и бусами. На волосатых жирных руках и цепких пальцах красовались нанизанные друг на друга браслеты и перстни. В ушах висели длинные серьги почти до плеч. При ходьбе все это колыхалось, звенело и брякало. Люди, которых Эгиби считал равными себе, одевались точно также. Золотые цепи считались символом богатства и власти, и поэтому эти купцы старались нацепить их на себя как можно больше, ревниво оглядывая друг друга, не уступают ли они кому-нибудь в богатстве.

29

Какая запутанная тяжелая полная противоречий была жизнь у этих азиатов, и какая четкая правильная жизнь была у египтян, особенно у жрецов!; Но несмотря на эти приятные, услаждающие сердце мысли, в глубине души оставался мутный осадок, о котором следовало бы забыть, не баламутить его понапрасну. Мериэт! Мучительно сладкие воспоминания, в которых вязли и томились все благие; помыслы. Нет, он ни за что бы не променял свою жизнь жреца, годы мудрости и Маат на какие-то бессмысленные метания молодости, но иногда тихая боль подкрадывалась к нему, прячась в теплом ветре, в легком шорохе пальмовых листьев, в аромате нильских лилий. Память о Мериэт никаких не хотела умирать, цепляясь за самые незначительные поводы.

Амонпануфер помнил тот вечер, когда вместе со своими знатными воспитанниками он принял приглашение Эгиби на пир. Жрец не хотел отказывать купцу, во-первых, чтобы не обидеть его гостеприимства, а во-вторых, ему казалось, что юношам было полезно узнать все стороны жизни иноземцев.

На пир были приглашены женщины. В этом не было ничего удивительного. В Египте женщины тоже участвовали в праздненствах. Сначала они сидели, скромно потупив глаза и кутая плечи в шелковые шали. Они были похожи на роскошных бабочек, сложивших бархатные крылья. Женщины брали тонкими, почти прозрачными пальцами с длинными ухоженными ногтями старинные серебряные чаши и осторожно пригубливали тяжелый аромат сладких вин.

Эгиби громко смеялся, запрокидывая голову и показывая крепкие белые зубы и бездонное алчное горло. По его пальцам тягучими каплями стекал бараний жир. Он вытирал руки о свою бороду и о голову прислуживавшего ему мальчика. Амонпануфер с трудом сдерживал отвращение. Эти варвары ели обеими руками, тогда как в Египте полагалось держать пищу только в правой руке.

Потом, по мере того, как горы яств распадались, а сосуды с вином мелели, женщины стали обнажать плечи и призывно ловить взглядами взгляды мужчин. Шум разрастался. Музыканты не жалели сил, и музыка, дикая, страстная, гремучая, щелкающая, возбуждала нервы. Вскоре женщины, раскрасневшиеся, полуобнаженные, с блестящими глазами, перебрались на колени мужчин, и началась оргия. В Египте оргий на пирах не было.

Казалось, воздух наполнился страстным плодородным дыханием великой богини Иштар, которую так чтили в сирийских городах. Факелы на стенах шипели и разбрасывали искры. Столы опрокидывались, по сдернутым скатертям растекались темные пятна.

Амонпануфер растерянно взглянул на учеников. Они сидели за отдельным столом, жадно всматриваясь в происходящее. Эйе глядел внимательно и насмешливо: в Египте он уже не раз пользовался услугами танцовщиц в задних комнатах. Но принц, подавшись вперед, напряженно смотрел на пирующих, натянутый, как тетива. Эгиби, обнимавший сразу двух красоток, пьяно улыбнулся ему и сделал широкий приглашающий жест.

Губы и ладони скользили вдоль изгибов тел. Тягучие стоны прерывались поцелуями и вскрикиваниями, пальцы переплетались, плечи поднимались и опускались, головы запрокидывались. Вихрь наслаждения, мутный, безумный, метался по залу. Эти люди пили чашу жизни взахлеб.

Амонпануфер встал, учтиво поклонился и вышел, оставив учеников. Что ж, они уже не дети!

Пройдя через сад, залитый лунным светом, где тени от веток переплелись с лунными бликами точно узор, какой бывает на крыльях ночных мотыльков, он вышел на пляж к тяжело вздыхающему морю и сел на песок, обняв колени. Когда-то Песиур приказал ему выбрать либо сан жреца, либо Мериэт. Он выбрал первое и научился получать удовольствие, не пресыщая чувств. Их можно было только бередить, чтобы они томили душу, оставаясь вожделенными. Так Ка по ночам покидает страждущее тело, летает в ночных облаках, а на рассвете томительно и сладко входит в него вместе с утренними снами.

И Амонпануфер незаметно для себя заснул прямо на пляже, овеваемый легким бризом. Утром он проснулся отдохнувшим и, открыв глаза, сразу окунулся взглядом в голубое посвежевшее море. Вдруг в конце пляжа он увидел молодую женщину, видимо, гостью Эгиби. Она тоже провела ночь на пляже, а сейчас встала, подобрала тяжелую волну черных волос, закрепила их шпильками из слоновой кости, а затем, сбросив одежды на песок, пошла нагая к морю, туда, где вода выносила на берег маленьких, убегающих боком от пены крабов. Попробовав ногой воду, она, качая бедрами, вошла в море и поплыла. Амонпануфер протянул к ней руки и сам не свой позвал: “Мериэт! Мериэт!” Но она не слышала его. Ее голова и руки мелькали среди волн. И Амонпануфер, не дожидаясь, когда незнакомка вернется и выйдет из воды, поспешил, спотыкаясь, в глубину сада, где среди криков обезьян; ему послышался голос зовущего его Песиура.

30

И вот фараон и жрец смотрели друг на друга. Он был умен – этот фараон. Он знал, какими возможностями обладал Амонпануфер, и в то же время понимал, что жрец не рискнет пойти на смену Династии. Это было слишком опасно. Могла возникнуть прямая угроза для Маат, высшего равновесия. Будь у Эхнатона законный преемник, тогда опасность была бы велика. Эхнатон знал о фараонах, которых боги, внезапно возлюбив, призывали к себе раньше времени. Но у фараона не было преемников Слава его земному отцу Аменхотепу и отцу небесному Атону! Правда, у него есть племянники – Сменх-ка-ра и Тутанхамон.; Но первый; уже весь пропитан солнцем.; Ему нет еще и двенадцати, а он уже пьет солнечный дар – вино. Он весело хохочет, обнимая придворных дам и дарит им золотые безделушки. Он скачет на колесницах вместе с молодыми шалопаями из дворца и, как Эхнатон, сочиняет стихи. Он не признает никаких дворцовых церемониалов, и когда видит азиатских послов с их длинными бородами, то, не стесняясь, потешается над ними.; То есть, живет, как ему хочется. Даже он, Эхнатон, не достиг такой высоты. Немудрено, ведь он воспитывался при дворе Аменхотепа, а принц Сменх-ка-ра – при дворе Эхнатона.

А второму было всего три года.

Знал Эхнатон и о слабости Амонпануфера: его желании посадить на трон Египта фараона-жреца. Это он понял еще в юности, когда Амонпануфер был его воспитателем. Ну что ж! Нельзя лишать Амонпануфера этой надежды, а не то он действительно станет опасен.

Эхнатон пообещает Амонпануферу отдать на воспитание Тутанхамона.; Пускай жрец воспитывает принца, как когда-то пытался воспитать его самого. Эхнатон согласен. Он отдаст племянника в обмен на новую столицу. Он даже не станет забирать его к себе, когда город будет построен. Оставит его в старой столице вместе с Амонпануфером и жрецами. Пусть Амонпануфер мучает его длинными нравоучениями и опутывает сердце сказками о таинственных богах. А потом Эхнатон призовет Тутанхамона к себе и просто даст ему вкусить сладость новой жизни.;

И фараон, усмехаясь своим мыслям, вновь потребовал у Амонпануфера золото храмов.

Амонпануферу было мучительно жаль золота. И он решился пойти на крайний шаг. Проведя ладонью по лицу, как бы стряхивая паутину, он решился говорить откровенно. Неужели Большой дом не видит пагубности затеянного им дела?; Разве он, Амонпануфер, против некоторых перемен и послаблений? Разве он не боролся с Песиуром, рискуя карьерой? Но то, чего хочет Его величество, чревато катастрофой. Нельзя вот так, одним махом, рушить все, что создавалось веками.

Эхнатон встал, сделал знак, и все придворные отошли от трона на почтительное расстояние. Затем он собственноручно пододвинул к трону скамеечку и предложил Амонпануферу сесть. В глазах фараона не было ни тени насмешки. Фараон заговорил, и голос его звучал искренне и серьезно.

И слушая его, Амонпануфер холодел от ужаса.

Фараон не знал слова “свобода”. Он употреблял слово “Маат”. Но с его точки зрения Маат было нечто другое, чем то, о чем толковали жрецы. Высшая справедливость, по мнению фараона, заключалась в том, чтобы каждый человек, начиная фараоном и кончая самым бедным крестьянином, был избавлен от мелочной опеки жрецов. Маат не должна лежать тяжелым камнем в душе людей. Жрецы должны отойти в сторону и не мешать жизни. Все должно совершаться в жизни легко и просто. Жизнь должна быть людям в радость, а не в тягость. Подыскивая слова, фараон закрывал глаза и светлел лицом. Он как бы прорывался всем своим существом в далекое будущее, но в то же время сам не понимал, как оно далеко.; Он говорил, что не может ждать, что; должен сделать Маат легкой для всех, что жизнь слишком коротка, а загробная жизнь у каждого будет такой же, какой была первая жизнь. “Понимаешь ли ты меня, жрец, - говорил он, - заглядывая Амонпануферу в глаза, - какое благое дело я сделаю, если вечная жизнь; будет у людей такой же легкой, как и жизнь; временная?”

Амонпануфер горько улыбнулся. Фараон был гениален и безумен. А, кроме того, ему не хватало знаний. Что же, пришло время нарушить запрет и поделиться с ним сокровенными знаниями, которыми имели право владеть только Верховные жрецы, дабы сохранять свое могущество. “Вот когда на трон Египта взойдет фараон-жрец, - подумал Амонпануфер, -; тогда все будет по-другому”.

“Давным давно, - рассказал он, - задолго до того, как великий Имхотеп указал место, где должен был лечь камень первой пирамиды, люди жили одной лишь охотой. Эти благодатные места изобиловали дичью, и люди быстро размножались. Их стало так много, что пищи не хватало на всех. Для того, чтобы прокормить род, охотник должен был проходить в поисках добычи расстояние в тысячи локтей. Начались кровопролитные войны за охотничьи угодья. И неизвестно, что стало бы с человеком, если бы не появилось Знание о зерне. Это было самое великое знание из всех, которыми владели люди. Почвы были настолько плодородны, что одного небольшого поля хватало, чтобы прокормить всю деревню. Не было нужды больше проходить большие расстояния в поисках добычи. Не было нужды больше разбивать голову соседу, чтобы завладеть его куском пищи. Войны прекратились. Все жили в достатке и согласии. Наступил Золотой век человечества. Век сытости и мира.; Он длился очень долго, и люди думали, что так будет всегда, но они ошибались.

Пришло время, когда людей стало больше, чем плодородных земель. Почвы засаливались. Приходилось уходить все дальше и дальше от дома, чтобы выращивать хлеб. Снова начался голод, снова начались схватки за землю, и опять стала литься; кровь. Но сколько бы человек не захватывал землю соседа, ее все равно не хватало. И тогда наступил Век тяжкого труда. Если раньше хлеб выращивали без особых усилий, стоило лишь разрыхлить палкой благодатную почву и бросить в него зерно, то теперь приходилось рыть каналы, чтобы задержать влагу, строить сложные системы орошения, удобрять землю, следить за звездами, чтобы предсказывать урожайные и голодные годы, делать запасы и уметь распределять их. Кто-то должен был руководить всем этим. Так появились чиновники, так появились жрецы. Так появилась Великая Маат. Для того, чтобы поддерживать; Маат, каждый человек должен находиться на своем месте и неукоснительно выполнять свои обязанности.

Другого выхода нет. А то время, о котором мечтает фараон, может наступить лишь тогда, когда появится новое Великое знание, подобное Знанию о зерне, которое принесет изобилие, а труд сделает легким. Он, Верховный жрец Амона-Ра, верит, что такое время наступит. Это будет новый Золотой век человечества, который в свое время придет и в свое время опять кончится. И так без конца. Им же, Большому дому и покорному слуге Большого Дома, не довелось жить в Золотом веке, они живут сейчас, и поэтому они должны следовать Маат, а о будущем могут лишь мечтать”.

Фараон молчал. Он побледнел. Руки его сжались в кулаки. Вот так просто, несколькими фразами жрец захотел развеять его веру. Как молодой упрямый бычок, он стал топать ногой, опустив голову.

“Хорошо, - сказал он, - но пусть Маат будет легкой для тех людей, которые окружают меня”.

“То есть для царедворцев и чиновников”, - уточнил жрец и покачал головой.; ; “Дай волю крестьянину, и он перестанет кормить чиновника, а потом, когда пересохнут каналы, они оба умрут с голоду.; Дай волю чиновнику, и он отнимет у крестьянина все, что тот имеет, дабы насытить свою алчность, а потом оба также умрут с голоду. Нет, Маат должна быть общей для всех. Задача же Его величества и жрецов следить за тем, чтобы чиновники не ограбили народ до нитки, а народ не взбунтовался и не перебил всех чиновников”.;

Фараон то бледнел, то краснел. И все же он построит свой город, Город Солнца, в котором будет жить хорошо всем.

“Но не тем, кто будет строить и кормить этот город, - сурово сказал Амонпануфер, - подумай о том, какую дополнительную ношу ты хочешь взвалить на свой народ, чтобы обеспечить привольную жизнь кучке бездельников. Я не Песиур, и не сторонник того, чтобы мучить Его величество; и всех его друзей бесконечными церемониями, обрядами и молитвами, но и надо же знать и приличие. Народ давно уже не видел фараона, восседающим на золотом троне, как бог, во всем его могуществе и величии. Народ начинает сомневаться. А это нарушение Маат”.

Не успел Амонпануфер произнести эти слова, как понял, что ошибся. Этот фараон никогда не будет сидеть истуканом на троне. Одна мысль об этом ему ненавистна. Вон как искривился и задергался его рот. О, если бы воспитать фараона-жреца, члена царской династии, и в то же время такого же мудрого, как и сам Амонпануфер!

И тут Эхнатон, как бы прочтя мысли Амонпануфера, сказал: “Давай заключим сделку. Ты дашь мне золото для постройки новой столицы, а я отдам тебе на воспитание Тутанхамона.; Делай из него фараона-жреца, как ты хочешь”.

Амонпануфер остолбенел.; Жрец позволил себе задуматься не более чем на одно мгновение, а потом сказал осипшим от волнения голосом: “Если я добуду золото, Большой дом действительно отдаст; ему на воспитание Тутанхамона?”; Пусть фараон поклянется, но не именем Атона, этого бога-выскочки, не внущающего доверия серьезным людям. Пусть он поклянется именем старого, могучего Амона-Ра, повелителя всех богов.

Эхнатон усмехнулся и произнес клятву.

31

Амонпануфер занимался хозяйством храма, проверяя доходы и расходы.; Он без труда разбирался в лабиринте самых сложных расчетов,; как человек, который, войдя со света в темную комнату, где прожил много лет, безошибочно минует в ней все острые углы. Хозяйство храма было огромным: земли, рудники, торговля, мастерские, дары, десятина бога. У Амонпануфера было множество писцов, секретарей, бухгалтеров, управляющих, и все же он, как хороший хозяин,; считал необходимым раз в месяц лично проверять счета храма. Он обладал острым сметливым умом, хорошо владел арифметикой, и в глубине души гордился, что может вести дела не хуже, а, может быть, даже лучше купца Эгиби, хотя делал это, как он верил,; не ради наживы (сама идея наживы была ему противна), а для того, чтобы дело его бога процветало. Он так считал совершенно искренне, а то, что вместе с богом процветает и он, Амонпануфер, было для него само собой разумеющимся.

Он прочитал папирусы, где был зафиксирован обмер храмовых полей и предполагаемая; степень их плодородности. Одни участки земли были безводными, другие – береговыми, третьи – новыми, четвертые назывались усталыми. Затем он просмотрел подсчеты ожидаемых урожаев. Сбором этих данных занималось одно ведомство. Другое ведомство подсчитало уже собранный урожай, налоги и подати. Амонпануфер сравнил эти записи. Если бы данные слишком расходились, это означало бы, что или чиновники некомпетентны или в его хозяйстве процветает воровство. Такая система позволяла избегать злоупотреблений.

Ему в руки попался папирус, который заставил его задуматься: “Я чиновник превосходный для господина его, так как поставляю в избытке зерновой налог, поставляю в избытке зерновые подати. 70 000 хар – мой годовой зерновой налог-; я доставлял их в количестве 140000, с превышением на 70000 хар.”;

На это донесение стоило обратить внимание. Год был обычным, не слишким хорошим, не слишким плохим, чтобы была такая разница между запланированным и достигнутым. Чиновник явно хотел выделиться среди остальных. Либо он указывал на то, что составившие план чиновники нерадивы. Либо он был новичком,; и из-за служебного рвения; слишком истощал крестьян, что также было недопустимо. Амонпануфер хмыкнул и приказал секретарю разобраться. В то же время он терпеть не мог, когда из-за нерадивости поля не приносили ожидаемого урожая. В таком случае он приказывал бить управляющего палками. Он знал, что это наказание будет спущено вниз по цепочке. Палками побьют писца. Тот, вместе с наемниками-нубийцами, схватит ихути-земледельца и будет бить его яростно. Крестьянина; свяжут и будут окунать головой в колодец на глазах жены и детей. О том, хорошо; это или нет, Амонпануфер не задумывался. Ему надо было распределить урожай между жрецами и писцами,; между строителями и воинами, между ремесленниками и музыкантами, между заклинателями змей и дрессировщиками крокодилов, наконец, между самими же крестьянами, чтобы никто из них не умер от голода. Это была Маат – высшая справедливость, а он был ее хранитель.

32

Затем он перешел к торговым счетам. Торговым агентом храма в Сирии и Финикии был финикиец Эгиби. Он просил Амонпануфера отсрочить в следующем; году выплату долгов по кредитам, так как купцам Сидона; предстояло организовать выселение, что стоило немалых средств.;

Прочитав письмо, Амонпануфер поморщился. Все это происходило из-за того, что в торговых городах не было Маат. Дельцы Сидона объявляли выселение, когда проституток в порту и нищих на улицах становилось слишком много. Разрошиеся; толпы безработной черни представляли опасность для жизни и имущества богачей.; ;

Амонпануфер хорошо помнил, как это происходило. Именно в такое время он, сопровождая молодого принца по его будущим владениям, оказался в Сидоне.

Из-под клубящихся на горизонте облаков вынырнул корабль-разведчик и пошел под наклонившимся парусом к городу. Толпы народа усеяли стены и пристань. Люди стояли, не проронив ни слова, и ждали корабль, как приближающуюся судьбу. Моряки сходили на берег торжественно. Они встали на колени, целовали родную землю и воздевали руки к небесам, благодаря богов за благополучное возвращение из неведомых просторов. Капитан в нарядных одеждах, которые он хранил в сундуке в течение всего плавания и надел лишь тогда, когда показался маяк города, подошел к хозяину судна, стоявшему поодаль в толпе богатых, и они несколько раз обнялись, прижимаясь щеками. Затем капитан объявил об открытии благословенных земель, куда можно было отправиться на поселение. Матросы вынесли на берег корзины с землей, привезенной издалека, чтобы все желающие могли убедиться в ее плодородности, они показывали золотой песок, якобы найденный в тех местах, складывали грудами кокосовые орехи и давали попробовать вяленое мясо убитых на охоте животных.

Началось всеобщее ликование. Появились кувшины с пальмовым вином и ячменным пивом. Богатые угощали народ бесплатно. Все устремились в таверны. Женщины щупали золотые браслеты моряков, разглядывали их непристойные татуировки. Огромные цветные попугаи выкрикивали замысловатые ругательства. Все требовали рассказов о новых землях. И моряки старались, как могли. В их рассказах водопады с кристальной водой обрушивались в сказочные лагуны, окруженные горными склонами, на которых можно было выращивать виноград. Миролюбивые туземцы выносили из глубины лесов золотые украшения и обменивали их, не торгуясь, на бронзовые иголки и льняные ткани. Они пригоняли жирных свиней и дарили их пришельцам. Море изобивало рыбой, а ячмень рос сам собой. Валуны, лежавшие тут и там, как бы сами просились уложиться в стены. Вместе с опьянением росли груды золотого песка и восхищение слушателей.

Пока народ веселился, богатые, собравшись в высоком храме Ашеры, обсуждали предстоящие затраты. Они спорили о том,; кто и сколько должен предоставить кораблей, провизии, инструментов, оружия и вина. Спор переходил в ожесточенную ругань, и тогда Эгиби, который по совместительству был жрецом Ашеры, напоминал о том, что речь идет о всеобщей пользе. Неразрешимые противоречия решались жребием. Богатые спешили, зная, что; похмелье толпы; ; может оказаться слишком горьким. Старейшина собрания, девяностолетний торговец пряностями и в молодости бесстрашный водитель караванов Агабал упрекнул присутствующих в том, что они нарушили старинный и тайный закон, повелевавший всем богатым в течение года до отправки переселенцев вести более скромный образ жизни, дабы не вызывать излишнее раздражение у отъезжающих. Это был глубокий звериный инстинкт самосохранения. Но в этот раз годы были особенно удачными, доходы росли, а жизнь казалась слишком короткой. И закон как-то сам собой забылся. Теперь эти купцы, спохватившись, старались поскорей снарядить и отправить экспедицию до начала зимних штормов. Людей им было не жалко, но жалко было потерять корабли.

;

Для египтянина покинуть навсегда родину и быть похороненным вдалеке от Черной земли, было делом немыслимым. Амонпануфера кидало в дрожь, когда он глядел на отъезжающих. Горе людям, незнающим Маат!

33

Старый жрец отвлекся от своих мыслей и вернулся к деловым письмам. Он взял еще один папирус, и брови его полезли вверх. Тамкар (торговый; агент) сообщал из Вавилона, что торговый дом “Сыновья и внуки Мурашу”,; известный своими высокими процентами и вместе с тем рискованными операциями, разорился.; Молодой Мурашу, приемный сын того Мурашу, которого знал Амонпануфер, после смерти отца; выдал единовременный кредит в 12000 кур; шаммалу (посреднику) по имени Наббу. Тот не смог организовать правильную перевозку такого количества птицы, и куры сдохли, не добравшись до Ниппура.; Наббу скрылся, а Мурашу был разорен. Ему пришлось сдать в наем свой прекрасный дом в Вавилоне, тот самый, на террасах которого росли удивительные по красоте цветы. Сам же хозяин с трудом выторговал себе право остаться жить на крыше собственного дома.; О, люди, незнающие Маат! Как спокойно жилось в Черной земле! И Амонпануфер мысленно обратился к; Амону-Ра с; благодарностью; за то, что он сделал его египтянином.

34; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

Поздно ночью Коллегия Верховных жрецов собралась в храме Амона-Ра по срочному вызову Амонпануфера. Богов было много и жрецов было много. Они сидели полукругом, и каждый держал перед собою статуэтку своего бога. Амонпануфер обвел взглядом присутствующих. Было видно, что договориться с верховными жрецами самых влиятельных богов, ревниво относившихся к слишком вознесшимся в своем могуществе Амону-Ра и его слугам, будет трудно. Вон как сидит, весь напрягшись и еле сдерживая раздражение, Пер-Тот, Верховный жрец бога Тота. «Мощь Ра» докладывала ему, что Пер-Тот частенько приглашает к себе верховных жрецов Осириса, Сохмет, Гора, и они долго о чем-то совещаются, не впуская к себе даже подавальщиков прохладительных напитков и слуг с опахалами. Впрочем, Амонпануфер и без докладов «Мощи Ра» был готов к тому, что в его адрес посыпятся обвинения в том, что он больше не контролирует ситуацию в стране.

Он поднялся, опираясь на посох из слоновой кости. Вкратце, не теряя времени, Амонпануфер поведал собравшимся жрецам о требовании фараона, но; ничего не сказал про обещание Большого Дома насчет Тутанхамона.

Он также высказал свое мнение, что; фараону нужно помочь построить новый город. “Пусть Его величество; услаждает свое сердце новыми порядками вдали от нас”, - сказал он.

Пер-Тот не выдержал и вскочил: “Отдать золото, копившееся веками! И зачем? Разве мы разбиты? Разве враг стоит у порога Египта? Разве Великий Нил не благословляет нас своими разливами и нам грозит голод? Вот к чему привели действия жрецов Амона-Ра, закрываших глаза на все, что творится в стране, лишь бы не потерять власть!”

“Что ты говоришь? – сурово спросил Амонпануфер,- разве нашу власть мы получили не из рук самого Амона-Ра и разве не его волю мы исполняем?”

Оба жреца пристально смотрели друг на друга. Старческая кожа висела на них складками, и оба походили на грифов, сцепившихся из-за добычи. Волны ярости, исходившие от них, обрушивались на окружающих. Остальные жрецы притихли, в смятении наблюдая за открытой схваткой гигантов, которая случалась, может быть, раз в сто лет.

“Мы жрецы Бога мудрости, - сказал Пер-Тот, - наш бог научил Египет письму и счету, научил распознавать звезды и понимать ход светил, мы правили в Египте, когда Амона не было и в помине, а Ра был всего лишь одним из равных богов”.

“Да, - насмешливо ответил Амонпануфер, - вы научили нас многому, но сами вы не научились главному – искусству государственной власти, и не вам, а нам решать, что и как должен делать Египет!”

Жрецы глухо зароптали. А Пер-Тот, вращая глазами и тряся бритой головой, стал быстро произносить, как будто выплевывая,; обвинения: “Все знают, что происходит в Большом Доме!; Вы давно уже ничего не решаете! Его величество отвратил от вас свое сердце, потому что вы наскучили ему своим высокомерием и зазнайством! Он стал поклоняться лику Солнца Атону! Амон-Ра уступил! Он больше не верховный бог Египта!”

Все пришло в смятение. Некоторые в ужасе накинули края одежд на головы, другие вскочили и готовы были присоединиться к Верховному жрецу Тота. Казалось, еще немного и зашатавшаяся власть Амона окончательно рухнет.

Факелы в нишах трещали, и блики огня метались по стенам, как листья в грозу. Прямо за Амонпануфером возвышалась огромная каменная статуя Амона-Ра. Она отбрасывала на Амонпануфера свою тень, как будто уделяя ему часть своего спокойствия и могущества.

Амонпануфер сказал тихо, почти шепотом, заставляя остальных напрягать слух: “Это ко мне, а не к вам обратился Большой Дом. Это мы соберем и отдадим ему золото. Это мы, а не вы, поможем построить фараону его новую столицу. Это мы, а не вы, как было всегда, воспитаем его наследника. Это мой преемник будет советником Большого дома по правую руку его, а не вы. И горе тому, кто встанет у нас на пути, будь он даже Верховным жрецов одного из богов. Ибо тогда он познает всю Мощь Ра. Это я обещаю!”

Амонпануфер поднял руку, и статуя Амона при этом жесте надвинулась на окружающих. Все притихли. Нехотя ворча и отступая, жрецы расселись по своим местам.

“А теперь подсчитаем, - продолжил Амонпануфер, - кто и сколько должен дать золота. Хотя, конечно, больше всех, как всегда, даст храм Амона-Ра”.

; ; ;

; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; (Глава вторая)

1; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

С тех пор прошло пятнадцать лет. Строительство новой столицы шло к завершению. Барок, идущих по Нилу, было так много, что они перегородили весь Нил и не давали проходу баркам, идущим навстречу. По приказу фараона они везли лес, камень, зерно и рабочих для постройки новой столицы, которую назвали Ахетатон. Они спешили, потому что спешил фараон.

Это место было выжжено солнцем, потому он и выбрал его. Барки, распугивая уток и крокодилов, подходили к берегу, подминая под себя тростник. Рабочие спрыгивали в воду, цеплялись за канаты и вытаскивали суда на отмель. Окрестности оглашались криками. Затем они, напрягая мускулы и обливаясь потом, поднимали с помощью «журавлей» каменные; блоки, поворачивали их и опускали на землю. Вереницы людей волокли блоки, подкладывая бревна, к месту строительства. Над стройкой клубами поднималась белесая пыль. Это тысячи мастеров, обтесывая глыбы, возводили дворцы и храмы. Помещения внутри храмов были светлыми и просторными. В них было много солнца и воздуха. Потоки солнечного света устремлялись на террасы сквозь ряды гигантстких колонн, и в этих потоках; танцевали свой хаотичный танец мириады крошечных пылинок.

Старые храмы в Фивах были мрачными, темными. Плохо освещенные залы вели вглубь, и каждый следующий зал становился все уже и мрачнее.

Само солнце подсказало Эхнатону; строить светлые храмы. Он хотел, чтобы солнце касалось своими лучами-пальцами всех уголков.

В фиванских храмах было прохладно, хорошо. Зной не мешал молиться, думать о сущем. Но Эхнатона начинало знобить, когда он глядел на длинные вереницы звероголовых богов, его била дрожь не то от холода, не то от страха.

2

В комнату вошла Нефертити. Она взглянула на фараона. Его зрачки расширились, щеки порозовели, и весь он находился в состоянии лихорадочного возбуждения. Эхнатон раздул ноздри, жадно вдыхая запах своей жены. От нее пахло теплом и, что особенно обрадовало фараона, солнцем.

Несмотря на то, что она родила дочерей, Анхес и Нефер-Неферу, Нефертити сумела сохранить свою превосходную фигуру. Она постоянно ездила на колеснице и плавала в бассейне. В отличие от нее он потолстел и обрюзг.

Она стояла перед ним, невозмутимая, спокойная, вежливо и приветливо улыбаясь.

Вдруг ему захотелось разбить ее спокойствие, заняться с ней любовью дико и необузданно, не так как это обычно делала она, даже в постели оставаясь не просто женщиной, но царицей.

Нельзя было сказать, что; она не получала от него удовольствия, но ему казалось, что стоны она старается сдерживать, а объятия и поцелуи смягчить.; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

Древняя кровь хеттских царей и египетских фараонов дали эту смесь гордости, достоинства, стыда и благородства. И в то же время она любила его, своего фараона. Та самая кровь не позволила бы ей любить другого.

Но дело было не только в этом. Ей нравилась его изощренный ум,; темперамент, энергия. Нравилась та атмосфера праздника, которую он создал во дворце. И он понимал это. Ей нравилось сидеть у него на коленях в присутствии придворных, целоваться с ним на глазах у всех. Но и в это; она умела вкладывать; какое-то неизъяснимое изящество, и; в этом были гордость и достоинство, некая незримая черта, а для него не существовало никаких преград, никаких ограничений, если шла речь об удовлетворении своих желаний. Он чувствовал, что мог вести себя хуже любого солдата, бесчинствующего в захваченном городе.

В то же время он понимал, что, стоит ему силой заставить жену, помимо ее воли, перешагнуть через; черту, которую она установила для себя,; он потеряет ее навсегда.;

Это раздражало его, приводило в бешенство, которое он подавлял с большим трудом. Он встал, подошел к царице, хотел ее обнять, но пошатнулся и неловко обхватил ее руками. На нее пахнуло перегаром. Царица брезгливо отшатнулась, но тут же ее лицо приняло такое же безмятежное, вежливое выражение.; Эхнатон увидел, что сейчас он ей неприятен, и обиделся.; не понимал, что может быть неприятен.; ; ; ; ; ; ;

Он повернулся к ней спиной, показывая, что их встреча уже закончилась.

Оставшись в одиночестве, он стал ходить взад вперед, опустив голову, вино возбудило его, и энергия должна была куда-то выплеснуться. Он вспомнил рассказы Хранителя сандалий Эйе о похождениях гвардейских офицеров по ночным Фивам. Фараон хлопнул в ладоши, призывая Эйе к себе.

3

Поздно вечером из дворца фараона вышли три человека с отличиями младших офицеров гвардии. Освещая; путь факелами, они свернули с главной улицы в переулок. Навстречу им попался какой-то простолюдин. И шедший впереди офицер грубо отпихнул его к обочине. Хотя все они были одного звания, было видно, что двое из них держались в отношении того, кто шел посередине, с особым почтением. Шедший впереди старался освещать ему дорогу, а шедший сзади был готов подхватить его под руку, если тот поскользнется или споткнется.

Первый офицер уверенно вел остальных за собой. Видимо, он уже не; раз проделывал этот путь. Наконец, они подошли к небольшому, окруженному глухой стеной; дому. Привратник, увидев офицеров, бросился отворять дверь. Они вошли. Первый офицер вел себя как дома. Он передал факел слуге, и, не дожидаясь приглашения, пошел внутрь помещения.; Двое других последовали; за ним, поминутно озираясь. Внутри они увидели зал, устланный циновками. Стены были обмазаны белой глиной. На них красовались грубые рисунки с обнаженными танцовщицами. Их формы были явно преувеличены. В зале было полно народу. На грубых скамьях за круглыми столами, сложенных из кирпича-сырца сидели младшие офицеры пехотных полков, лоцманы барок, сборщики налогов, надсмотрщики и младшие писцы. Вся эта публика пила пиво и вовсю веселилась. Увидев вошедших, некоторые встретили их приветственными кликами: “А, Хоремхеб, привел дружков из гвардии! Приучаешь гвардейцев к настоящей жизни! Как поживает Большой Дом? Передай ему, что мы молимся о его здоровье! Мы слышали, что он умеет веселиться и не мешает веселиться другим!”

Хоремхеб сухо поклонился, но одному из гвардейцев явно понравились приветствия. Его губы тронула улыбка, глаза прищурились от удовольствия, взгляд стал томным и ласковым. Он подозвал к себе хозяина заведения и заказал пива для всех. Потом все трое уселись за дальним столом. Хоремхеб был как всегда сдержан, сух, почти мрачен, но было видно, что обитателей харчевни это не удивляло.; Второй явно привык везде получать удовольствие и готовился хорошо отдохнуть. У третьего глаза светились от возбуждения и любопытства. Он пил пиво большими нервными глотками и жадно впитывал происходящее. У него была странная фигура: большой живот, тонкие ноги и круглые бедра, как у женщины. Все это вызвало бы насмешки, если бы не большие медные кинжалы, висящие на поясе у пришедших. Когда хозяин заметил, что пива выпито достаточно, и голоса пирующих, перебивая друг друга, стали звучать громче обыкновенного, он хлопнул в ладоши. Занавеска, отделяющая зал от боковой комнаты, всколыхнулась, и в зал вошли трое музыкантов, играющих на флейте. Под восторженные выкрики они сели у входа, скрестив ноги, и музыка, длинная, плывущая волнами в пропитанном пивными испарениями воздухе, стала вытягивать из души темные похотливые желания. Тут же, извиваясь, появились обнаженные танцовщицы в полупрозрачных накидках. Они шли друг за другом по кругу, поворачиваясь к зрителям то грудью, то спиной, изгибая руки и складывая ладони в лодочки. Одна из них, самая юная, с подведенными до висков синей краской черными порочными глазами, с пухлыми ярко накрашенными губками,; вздернутым носиком, вышла вперед и, повернувшись лицом к мужчинам, стала медленно делать мостик, широко расставляя ноги. Зал заревел. Мужчины вскочили, но хозяин таверны, дородный человек, у которого по случаю в руках покачивалась увесистая палка, стоял с краю и всем своим видом предостерегал особо ретивых. Зрители потребовали еще пива. Девушки исчезли. Флейтисты продолжали играть. Один из гвардейцев, блестя глазами, наклонился к уху Хоремхеба и стал ему что-то нашептывать. На лбу у него блестели капельки пота. Хоремхеб кивнул головой, встал и подошел к хозяину. Увидев, что Хоремхеб снимает с рук золотые обручи, хозяин засуетился и сам приподнял занавеску, приглашая войти внутрь. Не обращая внимания на обнаженных женщин, Хоремхеб подошел к юной танцовщице. Та вскочила и бросилась к нему на грудь. “Хоремхеб, -; воскликнула она, - ты не забываешь свою маленькую Кийю! Я увидела тебя в зале и специально танцевала для тебя танец желания! Ты останешься со мной на ночь, любимый? – спросила девушка, гладя его мускулистую грудь и руки. Хоремхеб покачал головой. Он подвел Кийю к занавеске, приподнял ее и указал девушке на мужчину с полными бедрами. “Это Большой Дом, он хочет провести с тобой ночь”, - сказал он коротко. Эти слова поразили девушку, как удар грома. Она упала на колени и простерла руки. “Большой Дом!” – простонала она, - живой бог! Жизнь, сила, здоровье Черной Земли!”

“Тише, - сказал Хоремхеб, поднимая ее и закрывая рот ладонью, - никто не должен об этом знать”. Он накинул на девушку накидку и вывел ее через черный ход на улицу. Девушка пошатывалась, и ее приходилось поддерживать. Хоремхеб обогнул угол дома и встретился с Эхнатом и Эйе,; переодетыми; гвардейцами. Эхнатон жадно ощупал девушку. “Спасибо тебе, Эйе. То, что придумало твое сердце, великолепно. Ты не покидаешь вод благорожденного. И ты, Хоремхеб, молодец, я сделаю тебя человеком из золота”.

Они пошли во дворец. Хоремхеб шел невозмутимо впереди, освещая факелом дорогу. Хоремхеб впервые в жизни улыбнулся. Эйе тоже улыбался в предвкушении наград и почестей. Он уже давно заметил разлад в отношениях между Эхнатоном и Нефертити. Он понял, в чем дело. Он также знал, куда простолюдин Хоремхеб ходил развлекаться. И мысль, дикая, невозможная, проникла в мозг этого изощренного царедворца. С помощью Хоремхеба познакомить страстного, неукротимого в стремлении к развлечениям фараона с уличной девкой, поразить его новизной и с помощью этой девки еще более приблизиться к трону.

4; ; ; ; ; ;

Каждое утро и каждый вечер, пока можно было смотреть на солнечный диск, Эхнатон молилися на крыше своего дворца и видел на противоположной стороне белую фигурку молящейся Нефертити. И; каждый раз, после молитвы, его опять тянуло к Кийе с лукавыми, обильно подведенными синей краской глазами, с бесчисленными золотыми браслетами на тонких, но сильных руках, с пунцовыми, полными губами, которые призывно приоткрывались, обнажая ровные жемчуга зубов. Она вечно требовала от него золота, подарков и нарядов, и была равнодушна ко всему остальному.

Когда Нефертити впервые увидела Кийю, она не сказала ничего, только переехала жить в соседнее крыло дворца и перестала впускать к себе Эхнатона. Фараон приказал; слугам; привести ее к себе силой, но вдруг передумал и безнадежно махнул рукой, отпуская слуг. Может быть, он на миг представил себе, как ее волокут под руки, растрепанную, извивающуюся, и ужаснулся.

Наконец, он назначил ей встречу для выяснения отношений. Она пришла и стояла перед ним, гордая, стройная, и вдруг ему показалось, что в ее холодной красоте больше страсти и силы, чем в смуглой, горячей Кийе.

Они договорились, что Нефертити не будет отказываться от участия во всех официальных церемониях, как жена фараона и царица, но большего он от нее добиться не смог. Потом она повернулась и ушла, волоча за собой край белой полупрозрачной накидки, и Эхнатон долго прислушивался к постукиванью ее сандалий в гулких переходах дворца.

Он приказал скульпторам и художникам изобразить себя и Нефертити в самых непринужденных позах, такими, какими они были раньше. Влюбленными, нежными, ухаживающими друг за другом, в сопровождении дочерей. Художники, напрягая память, изображали Нефертити сидящую на коленях у мужа, обнимающую его за шею, тянущуюся к нему с поцелуем. Потом плиты с фресками бережно заворачивались в шкуры и отправлялись в Ахетатон. Там они должны были украсить стены дворца везде, в спальнях, в столовых, в гостиных, на террасах.

Но в то же время у Эхнатона не было сил отказаться от Кийи. Она околдовала его, но сама терпеть его не могла. Он был ей противен своим уродством, своими тонкими ногами и отвислым животом. Она не чувствовала в нем царского достоинства, которое так остро чувствовала своей древней царской кровью Нефертити.

И еще, уединившись, Нефертити не отвергла религию мужа. Она молилась Атону. Поднимаясь на крышу дворца в часы восхода, она, как и муж, воздевала руки к солнцу. Он чувствовал, что, любя солнце, она продолжала любить и его.

Кийя была равнодушна к новому богу. Она страшилась старых грозных богов и поклонялась им. Эхнатон злился, но не мог прогнать ее от себя, подчиняясь ее диким, страстным оргиям, не подозревая, что в этом не было ни капли страсти, а лишь рассчетливое профессиональное мастерство.

Он сам, когда в первую ночь накинулся на нее, как зверь, показался ей неестественным и лживым. Он без устали обладал ею,; но в этом было что-то наигранное, как будто фараон разыгрывал перед ней и перед собой какой-то спектакль, хотел самоутвердиться, показать свою страсть, но не более; как будто он хотел казаться более страстным и грубым одновременно, чем был на самом деле, и ей было противно от этой утонченной лжи.

Закрывая глаза, она вспоминала Хоремхеба, его упругие мускулы, его ремни, его солдатскую грубость, запах его пота, его равнодушие после ночи любви, которое сводило ее с ума. Она тосковала по этому человеку, стройному, с узкими бедрами, немногословному, не мучающему ни себя, ни ее непонятными восторгами и поэтическими приступами, которые часто посещали фараона.

5

А в это время Амонпануфера снедало глухое беспокойство. Вроде все шло хорошо. Фивы остались за ним. Жизнь текла размеренно и плавно, если не считать дворца. Но нити управления страной тянулись в храм Амона-Ра, как нитки кукловода к пальцам. Фараон строил свой немыслимый город в пустыне, и хотя некоторым, вроде жрецов Тота и Осириса,; это казалось дорогим удовольствием, лучше было, если бешеная энергия фараона, насыщенная причудливыми и опасными фантазиями, проливается; над бесплодными песками, нежели здесь, в сердце страны.

И все же Верховный жрец беспокоился. Опять у него оставалось мало времени для любимого и непостижимого бога, приходилось слишком много заниматься делами земными. Нужно было дергать за ниточки управления то тут, то там, и внимательно следить за тем, чтобы они не запутались, не порвались.

Он знал, что жрецы других богов затаили на него злобу за отнятое золото, за то, что Амон-Ра отстранил их богов от власти. Глупцы, они не понимали, что у них не было той великой мудрости и опыта управления государством, какое было у него, Верховного жреца Амона-Ра,; ведь Амон-Ра управлял Египтом с помощью своих жрецов в течение многих веков.;

А жрецы Амона-Ра считали, что династию нужно менять в самом крайнем случае, ибо незыблемость династии поддерживала; у народа веру в Маат, вечный порядок. Вот только где он этот самый крайний случай? Как его не пропустить?

6

Амонпануфера беспокоили донесения людей «Мощи Ра» о том, что представители храма Тота зачастили с визитами в южную провинцию Элефантина к местному губернатору-номарху по имени Ахе.

Ахе был высоким тучным осанистым человеком. Он привык повелевать, привык, что перед ним преклоняются, вслушиваются в каждое его слово, записывают все сказанное им. У себя в провинции он был почти безраздельным хозяином. Посланцев фараона из далеких Фив он принимал как равных, даже чуточку свысока. Центральная власть не назначила его на должность в отличие от других номархов. Его дед и отец были губернаторами Элефантины. Далекий прадед отбил эти земли у негров и подарил их фараону в качестве провинции, получив за это в награду папирус, позволяющий передавать титул номарха по наследству.

Все было хорошо у Ахе, но он перестал радоваться жизни. Ничто не веселило его сердце, ни груды золотого песка в сундуках из черного дерева, не зеленый мерцающий свет изумрудов в корзинах, ни упругий блеск тел чернокожих красавиц в золотых браслетах, его наложниц.

Одна мысль не давала ему покоя. Эта мысль не давала покоя ни его деду, ни отцу. Великие и свирепые фараоны Нармер, Ментухотеп и Яхмос объединяли страну и надевали двойную корону правителей Юга и Севера, спустившись со своими воинами вниз по Нилу. Они были выходцами из южных провинций. Их воинам не надо было грести против течения, как людям Севера. Им было легче беречь свои силы. Они могли быстрее нападать, быстрее подвозить подкрепления. Таким образом, власть в Египте приходила с Юга, а южнее провинции Элефантины земель в Египте не было. Пока фараоны были сильными, номархи Элефантины предавались своим мечтам молча, но сейчас, когда из Фив стали поступать сведения о причудах фараона, который перессорился с могущественными жрецами, с родовой аристократией и военачальниками страны, Ахе решил, что его шансы подняться еще выше, очень велики.

Мечты Ахе разделяли и его придворные.; Он был правителем провинции, и его министры были министрами провинции. Им, конечно,; хотелось бы стать; министрами страны, и в этом не было ничего зазорного.

И вот жрецы бога Тота, которые почему-то зачастили в Элефантину на богомолье, чтобы почтить следы этого великого бога, когда-то пешком пересекшего Египет с Юга на Север, стали рассказывать министрам Ахе о странных вещах, творящихся в Большом Доме. Те в свою очередь докладывали обо всем Ахе.

Ахе, выслушивая эти доклады, мечтал о том, как он станет фараоном. Он не будет основывать столицу в Дельте, как Нармер, ни останется в Фивах, как Яхмос. Это была ошибка великих фараонов, основателей новых династий. Он сделает столицей самую южную провинцию, свою родную Элефантину,; и всегда будет готов молнией устремиться на Египет вниз по течению, как ястреб на добычу. Таким образом, ни он, ни его потомки не упустят власти из рук и принесут Египту благоденствие, как Нил несет ему свои воды с Юга на Север. Так мечтал Ахе и даже не старался скрыть своих мыслей.

7

Люди в провинциях выращивали ячмень, пасли скот, ловили рыбу, строили хижины, ремонтировали каналы и дороги, справляли свадьбы и похороны, растили детей, пели песни и плясали и пока еще не знали, что скоро им придется прятать скот в зарослях тростника, прятаться самим, побросав свои жалкие пожитки, и смотреть как догорают их деревни; мимо которых проходят бесконечные вереницы солдат.

8

Случилось так, что Эйе полюбил принцессу Нефер-Неферу. Конечно, Эйе отдавал себе отчет в том, что не будь Нефер-Неферу принцессой, он, возможно, и не обратил бы на нее внимания. Но потом Эйе понял, что девушка нравится ему не только потому, что она принцесса.; Нефер-Неферу была похожа на мать, царицу Нефертити, но только; в Нефертити было больше богини, а в Нефер-Неферу - женщины.

Эйе нравился ее голос, звучный, упругий, ее смех, от которого сердцу становилось веселее, ее глаза, золотые, как мед, ее быстрый взгляд из-под черных длинных ресниц, ласкающий душу, а то, что фигура девушки под легкими прозрачными одеждами могла свести с ума любого даже самого искушенного мужчину, об этом говорить не приходилось.

И странное дело, в душу Эйе как бы заглянула богиня нежности Туи-Тиу, а ведь она имела обыкновение заглядывать в души поэтов, но никак не царедворцев.

Богиня нежности не просто заглянула ему в душу, она поселила там один из своих ликов, который время от времени проглядывал сквозь глаза Эйе, особенно когда они смотрели в сторону Нефер-Неферу. Но бог Сет, первый фараон Египта, как все правители чуждый сентиментальности, сыграл с Эйе плохую шутку. Он жил в крови Нефер-Неферу, как, впрочем, в крови всех особ царского рода, и заразил Эйе жаром власти. Не надо было Эйе так близко подходить к принцессе. Раньше он мечтал о том, чтобы быть первым у трона, а теперь он стал часто вспоминать; о древнем обычае в Египте, согласно которому царская власть передавалась по наследству через женщину царского рода.; Даже старший сын, наследник, обязан был жениться на родственнице, чтобы получить полные права на трон. При таком обороте Династия давно бы выродилась, но к счастью у фараонов иногда не было сыновей, и царями становились знатные царедворцы, женившиеся на царских дочерях. Так в жилах Династии появлялась свежая кровь.

Эйе тоже понравился принцессе. Девушка дольше обычного задерживала на нем свой взгляд, который; становился не в меру задумчивым.

Но стоило ли этому удивляться: Эйе был в расцвете сил, строен, красив и обладал прекрасными; манерами. Они при встречах старались прикоснуться друг к другу, и любовный жар вместе с жаром власти все больше овладевал Эйе. Все во дворце заметили их отношегния. Эхнатон только хмыкнул и ничего не сказал. В глубине души ему нравилось это. Эйе был его сторонником, приверженцем бога Атона, а солнечность Сменх-Ка-Ра, которая выражалась в непрерывном употреблении горячительных напитков, стала слишком необузданной.; Тутанхамон же попал в лапы этого хитреца и пройдохи Амонпануфера.

Амонпануфер также заметил эту привязанность и крепко задумался.

9

Тем временем Эхнатон чувствовал, что красота Нефертити ускользает от него. А он ценил три вещи на свете: красоту, любовь и солнце. И поэтому не мог отказаться ни от Нефертити, ни от Кийи, ни от своей религии. Несколько дней Эхнатон ходил, кусая губы, задумчивый и капризный. Наконец, он хлопнул в ладоши и приказал доставить к себе мастера Инани.

«Сделай портрет моей жены Нефертити, да живет она вечно, вековечно! - сказал он. - хочу, чтобы она все время смотрела на меня, а я смотрел на нее».

«Чтобы вы могли смотреть друг на друга», - уточнил; Инани и задумался. Фараон первым не выдержал молчания: «Ты сделаешь такой портрет или нет?», - нетерпеливо спросил он.

Инани медленно покачал головой: «В том, что хочет Большой Дом, слишком много чувства, а я уже стар для подобных вещей. Я уже начал забывать, что это такое».

Эхнатон было нахмурился, но Инани предупредил гнев фараона: «Но у меня есть на примете один мастер, он молод и в его работах есть жизнь, которую так любит видеть в произведениях искусства его величество Большой Дом».

Тогда Эхнатон повелел, чтобы этот мастер явился к Нефертити и сделал ее скульптурный портрет.

Услышав об этом приказе, Неферити лишь презрительно улыбнулась и гордо подняла голову. «Он хочет видеть меня каждый день, что же, он меня увидит», - решила она.

Когда Нефертити доложили о приходе мастера, она была готова. Высокая корона украшала ее голову. Брови и глаза были изящно подведены. Царственная улыбка была спокойна, а взгляд светился приветливо и безмятежно. Это была не просто прекрасная женщина, а прекрасная царица, дочь фараонов и племянница хеттских царей, владычица Обеих Земель и Страны Кедров, властная и справедливая. Такой она встретила мастера, который сначала опустился на колени, простер руки и коснулся лбом пола, а потом выпрямился и посмотрел царице прямо в глаза.

«Тутмос!» - ахнула Нефертити и все ее царственное величие как рукой сняло. Как будто не было тех пятнадцати лет, которые пронеслись, как ветер, после их последней встречи.

Это был он, тот самый юноша скульптор, с которым она когда-то встречалась на краю пустыни. Он был такой же стройный, как и раньше, разве что мускулы стали рельефнее и четче, вокруг рта легли жесткие складки, а в глазах появилась зоркость зрелого мастера.

Жестом она приказала служанкам удалиться, а сама не отводила взгляда от лица Тутмоса. Он тоже смотрел на нее, и сердце гулко колотилось у него в груди.

Сколько раз он выходил во двор своего дома и под сияющей луной чертил на песке этот ни с чем не сравнимый профиль. Он так и не женился, ибо каждую женщину сравнивал в душе с Нефертити. Он прослыл нелюдимым и угрюмым человеком. Его работы очень ценились, и самые выскопоставленные чиновники почитали за честь заказывать в его мастерской скульптуры. Мастер Инани, старшина всех художников в Фивах, несколько раз предлагал ему работу во дворце, но он всякий раз вежливо отказывался под разными предлогами до тех пор, пока не пришел приказ от самого фараона.

Начались сеансы. Нефертити позировала, а Тутмос лепил.

Он подходил к царице и нежно прикасался умелыми теплыми пальцами к ее вискам, поворачивая голову в нужном ракурсе, и в этих кратких прикосновениях было такое чувство, будто он и Нефертити не разлучались всю жизнь.

Позируя, Нефертити пыталась сохранить царское достоинство, чтобы с помощью портрета напомнить мужу, что она - царица, и ей это удавалось, но в глазах больше не было упрека. Она забыла, что портрет лепился для Эхнатона. Она позировала для Тутмоса.

Начались совместные прогулки на колеснице; под предлогом того,.что мастеру нужно лучше разглядеть облик царицы при солнечном свете.

Служанки и приближенные царицы видели работу Тутмоса, и сначала дворец, а потом и все Фивы наполнились слухами о том, что Тутмос делает нечто необычайное, что-то такое, что раньше не удавалось никому.

Эхнатон сгорал от нетерпения, а старый Амонпануфер преисполнился подозрениями. Он не очень-то верил в эти совместные творческие прогулки. Мало того, что у принцессы Нефер-Неферу появился ухажер в лице Эйе, так тут еще царица и этот художник. Он ни на минуту не забывал о том, что трон передается по женской линии, а малейшее покушение на права Тутанхамона, его юного застенчивого принца, его будущего фараона-жреца, о котором он столько времени мечтал и ради которого столько раз отступал от принципов, вызывало у него приступы ярости.; Но сейчас его донимали другие проблемы.

10

Ахе готовился к войне. Он намеревался захватить власть в стране, и гонцы жрецов Тота сновали из столицы в; Элефантину и обратно. Амонпануфер благодаря «Мощи Ра», проникшей в службы храма Тота, был в курсе дела, но не спешил вскрыть нарыв. Он знал, что фараон не пользуется симпатией в армейских кругах, что у него нет средств, чтобы воспользоваться услугами ливийских наемников и что столица может остаться беззащитной перед войсками Ахе. Он также понимал, приди к власти Ахе, и его мечты о жреце-фараоне в лице юного Тутанхамона развеются прахом, мало того, бог Амон-Ра при таком ходе; событий вряд ли останется Верховным богом Египта, его место займет бог Тот, и тем не менее он способствовал; развитию мятежа, потому что хотел с помощью Ахе взять Эхнатона за горло. К кому как не к храму Амона-Ра придется обратиться за помощью фараону, когда Ахе выступит против него? А тогда Амонпануфер сможет продиктовать Большому Дому любые; условия. Амонпануфер довольно потирал свои сухенькие старческие ручки, и сам удивлялся своим способностям.

11

Эхнатон смотрел на скульптурный портрет жены, и чувства то восхищения, то ревности, то зависти накатывали на него волнами. Стоило заставлять сотни тысяч людей строить пирамиды и храмы, возвеличивая фараонов и богов, когда вот оно – бессмертие, вот она – вечность, вот она красота – созданы руками одного человека. Нефертити! Это она! Как живая! Как хочется покрыть поцелуями эту шею! «Уж не спит ли она с художником?» – вдруг подумалось ему. Он искоса взглянул; на Тутмоса, скромно стоящего поодаль, и Тутмосу показалось, будто его лица коснулась крылом летучая мышь. Бесспорно только одно – этот человек неравнодушен к его жене. Но покажите ему такого мужчину, который; был бы к ней неравнодушен? Кто равнодушно пройдет мимо драгоценной жемчужины? Нет таких.

Эхнатон, успокаиваясь, прошелся по комнате. Обошел скульптуру. Все к ней неравнодушны, а принадлежит она только ему. Принадлежала. Но еще будет принадлежать. Ибо он – любимец бога Атона, солнечного диска, который простирает к нему свои лучи. И она знает это. И не будет принадлежать больше никому. Потому что она – Нефертити. И это сумел показать мастер, влюбленный в его жену. Безнадежно влюбленный.

Нефертити хочет, чтобы Тутмос поехал в Ахетатон, и там, на западном берегу Нила, занялся; росписью ее заупокойного храма, в котором она отойдет в вечность. Он разрешает. Тутмос достоин такой работы. Нефертити останется здесь с ним, пока он не переедет в новую столицу, а Тутмос уедет в Ахетатон. Это хорошо. Поменьше влюбленных художников около его жены.

12

;

Тутмос еще раз осмотрел стену. Факел сильно коптил, и каждый раз приходилось подчищать фрески. У Тутмоса болела спина и шея. Он был весь покрыт липким потом, так было душно в подземелье, но внутри у художника все пело. Он почти обманул судьбу. Еще раз придирчиво он осмотрел надписи из Текстов Пирамид и Книги мертвых. Они помогут ему следовать за Нефертити. Он, правда, не знал, как встретят его великие; боги, но он верил в их безграничную справедливость и; думал, что боги поймут и простят его. Боги Египта очень милосердны. Всем известно, что перед ними можно было оправдаться. Столько чиновников покрывало свои заупокойные жилища надписями о своих благих деяниях, а ведь в них не было и десятой доли правды. Тем не менее, как утверждают жрецы, их; Ка путешествуют по Млечному пути, а потом возвращаются в гробницу, где встречаются с Ба и продолжают вести такую же жизнь как и при жизни. Вот и он будет бродить вместе с Нефертити по серебристым высям Млечного пути, держась за руки, также как это они делали в пору своих встреч на краю пустыни, также как он изобразил это на своих рисунках.

Вдруг у него похолодело все внутри. Он испугался оттого, что не знал, смогут ли они встретиться. Сумеет ли он найти ее там, в заоблачной высоте, среди мерцания звезд и завес туманностей. В Текстах Пирамид ничего не было сказано об этом. Он кинулся с пылающим факелом к изображениям, пытаясь найти ответ на свой вопрос. И тут его тревога улеглась. Он найдет ее по следам, которые она оставит в звездной пыли. Уж он-то столько раз рисовал ее с головы до ног, что ему был знаком каждый пальчик ее ступни.; ;

Когда Нефертити повелела ему украсить фресками ее заупокойный храм, высеченный в скале, он сразу понял, что это для него единственный шанс навсегда остаться с нею. По ночам он незаметно оставался в храме, пользуясь суеверием строителей, покидавших помещение, как только Ра в своей золотой ладье спускался к подземной реке, чтобы пересечь по ней подземное небо с Запада на Восток, и утром вновь показаться на Востоке.

Рабочие оставляли в углу последней заупокойной камеры груду камней. Когда груда становилась слишком высокой, часть камней вытаскивали наружу. Тутмос по ночам расчищал завал, долбил скалу киркой, а к утру тщательно заделывал отверстие и заваливал его снова камнями. Порода была мягкой, известняк, и ему удалось в течение нескольких месяцев высечь в скале небольшую келью. Потом он выровнял стены и принялся расписывать их. Он почти не спал, работая днем в храме, а ночью в своей келье, вымотался, высох и почернел. Но уже почти достиг цели. Когда он закончит свою работу, то заделает вход, и с помощью изображений и текстов останется с Нефертити навсегда.

Этой ночью он закончил последний рисунок. Подняв факел и приблизив его к стене, он рассматривал ее профиль, подведенные черной тушью глаза и брови, горделивую посадку головы, нежно очерченные губы. Тонкие руки с изящными кистями и длинными пальцами были подняты ладонями к верху, приветствуя богов. Сам он стоял позади нее, маленький, незначительный, покорный. Сама любовь, преданность и верность. Таким увидят его боги. Они позволят ему остаться подле нее, они любят покорность.

Держа факел перед собой, он выбрался из своей кельи на четвереньках. Пламя, которое плясало у него перед лицом, заставило его ползти с закрытыми глазами.; Выбравшись, он некоторое время сидел на полу и тер глаза ладонями. Потом он открыл глаза и увидел, что вокруг него стоят люди с факелами. Внутри его все оборвалось. Он медленно поднялся и посмотрел исподлобья на стоящего впереди всех старика. Это был Амонпануфер. За ним стояли младшие жрецы и бритоголовые люди из службы «Мощь Ра». Все молчали.

Амонпануфер сделал знак и один из служителей «Мощи Ра» с факелом пролез в лаз. За ним,; опустившись на четвереньки, кряхтя и отдуваясь,; в келью пробрался Амонпануфер. Он долго рассматривал фрески и читал надписи. Потом, выбравшись наружу, он встал перед Тутмосом. Младшие жрецы мягкими, осторожными движениями отряхнули его от пыли.

«Ты совершил святотатство», - сказал Амонпануфер.

Тутмос молчал.

«Ты решил сравняться с фараонами – вечно живыми богами».

Тутмос молчал.

«А если бы об этом узнали верховные жрецы других богов, что бы тогда произошло? – продолжал вопрошать жрец, - я даже не хочу думать об этом».

Тутмос не проронил ни слова. Холодная пустота овладела им.

; И вдруг, когда смысл слов, сказанных старым жрецом, дошел до него,; он догадался, что они уже ничего не успеют сделать. У них нет времени для того,; чтобы что-нибудь; изменить.; Он победил.

«Ты хотел остаться с нею в вечной жизни, - продолжил Амонпануфер после некоторого молчания, во время которого он рассматривал Тутмоса, - но неужели ты не понял, чтобы заслужить вечную жизнь, нужно от многого отказаться. Может быть, от самого дорогого, что у тебя есть. Получается, что ты ничего не приобретаешь».;

Тутмосу показалось, что Амонпануфер разговаривает не с ним, а с самим собой.

«Ты понимаешь, какое наказание тебя ждет?» – спросил жрец.

Тутмос молчал. Ему теперь было все равно.

Амонпануфер сделал знак рукой и к нему приблизился один из бритоголовых.

«Никто не должен знать о том, что здесь произошло, - сказал Амонпануфер, - мы; не успеем уничтожить его работу до рассвета,; поэтому приказываю заделать лаз так, чтобы никто не смог его обнаружить. Преступника за совершенное святотатство приказываю столкнуть с обрыва. Когда тело будет найдено, решат, что это он сам оступился. Пусть его похоронят, как положено, согласно Книге Мертвых».

Потом Амонпануфер сделал знак, чтобы все отошли, и прошептал, наклонившись к Тутмосу: «Тогда тебе, возможно, удастся в той жизни найти ее, кто знает!» И тут на губах старого жреца появилась улыбка, может быть, в первый раз, с тех пор как он расстался с Мериэт.; ; ; ; ; ;

Когда Тутмоса уводили, он увидел,; что у колонны храма стоял человек как будто похожий на Хоремхеба.;

13

Офицеры Полка Кошки, расквартированного в Элефантине для защиты южных границ от набегов нубийцев, находились в распоряжении наместника провинции, то есть самого Ахе. Им, как и чиновникам Элефантины,; тоже хотелось вкусить прелестей столичной жизни, получить повышение по службе, золотые кольца, раковины, новые ткани, более просторные гробницы. Они отправились в Фивы, чтобы разузнать обстановку и войти в контакт с гвардией. В Фивах их встретил старый приятель и сослуживец Хоремхеб. Обычно немногословный и мрачновато-сдержанный, на этот раз он был само радушие и любезность. Он повел их в бордель, где когда-то танцевала Кийя. Он поил их за свой счет пивом и даже критским вином, и так щедро кидал медные и серебряные обручи под ноги танцовщиц, что те сорвали с себя набедренные повязки и стали делать «мостики» прямо между столиками посетителей. Целую неделю офицеры Полка Кошки шатались по ночным заведениям столицы, а днем отсыпались. Хоремхеб; и другие гвардейцы сопровождали их, как близких друзей, щедро оплачивая их развлечения и веселясь вместе с ними. И вскоре гости уверились в том, что все гвардейцы – пьяницы и лентяи. Они с завистью смотрели на жизнь столичных войск, далекую от изнурительных маршей, бесконечных засад и кровавых стычек. Им казалось, протяни они руку, и сладкая жизнь сама упадет им в ладони, как горсть фиников. Разве они не заслужили этого? Разве они не сильнее, не выносливее этих людей, называющих себя воинами только лишь потому, что они опоясали себя мечами? Прав, ах, как прав их правитель Ахе, говоря о том, что нужно показать всему этому столичному сброду, всем этим паразитам, забывшим старых добрых богов, кто; в доме хозяин. Провинция – вот где сила страны, а Элефантина – самая благочестивая и самая сильная провинция.;

14

Войска Ахе двинулись в поход вниз по Нилу. Днем они отдыхали, избегая палящего солнца, а ночью погружались в барки и, подгоняемые течением, плыли к Фивам. Воины гребли под мерный бой барабанов, стоя у борта на одном колене. Весла мерно вспарывали черную нильскую воду. Крестьяне окрестных деревень, заслышав приближающийся шум, выходили на берег. Когда проплывающие мимо них барки попадали в полосу лунного света, в темноте начинали белеть набедренные повязки солдат. Потом темнота опять поглощала их, барки плыли дальше, и только весла, выныривая из темноты, вдребезги разбивали в черной воде мерцающие отражения звезд, которые разлетались в разные стороны белыми брызгами.

15

Амонпануфер сидел в своем храме, нахохлившись, как старый гриф в ожидании чьей-нибудь смерти. Он был уверен, что фараон обратится к нему за помощью, и тогда он раздавит его,; заставит безумца вернуться к старым богам. Он, мудрый Амонпануфер, докажет свою правоту. Он не будет, как старый Песиур требовать от придворных, чтобы они без конца следовали запутанным и непонятным правилам. Нет, он покажет им суть богов, их смысл. А смысл, настоящая, подлинная Маат, заключается во всеобщем равновесии. Нужно, чтобы церемониалы и порядки во дворце были умеренными, но чтобы они были. Нужно, чтобы чиновники и знать руководили народом, но не издевались над ним, нужно, чтобы народ работал в поте лица, кормя страну, но не надрывался на этой работе, нужно, чтобы старые; боги, олицетворяющие силы природы, царили в сердце каждого египтянина.

Когда безумный фараон запросит пощады, он, Амонпануфер, спаситель страны, Династии и порядка, заставит его подчиниться великому Амону, потом достанет золото, спрятанное в лабиринтах храма, и пригласит ливийских наемников, которые уничтожат мятежников. Эхнатон же будет сидеть на троне до тех пор, пока; юный Тутанхамон не достигнет совершеннолетия. Сидеть, но не править. Так размышлял старый Амонпануфер, и его тревожило только то, что посланцы фараона слишком задерживаются с прибытием.;

16

Тем временем Эхнатон бродил ночами по темным залам дворца, пугая царедворцев своим безумными, светящимися в темноте глазами. Иногда он запрокидывал голову, потирал руки и смеялся громким отрывистым смехом. Так фараон радовался; неожиданным мыслям, приходившим в его безумное сердце.

И фараон продиктовал писцу свое повеление, которое гласило, что отныне каждый чиновник независимо от ранга и положения имеет право распоряжаться по своему усмотрению имуществом, которое ему дало государство во временное пользование за службу: он может обменять его, продать, передать по наследству, как в Сирии. Отныне это имущество становилось собственностью не; должности, а; чиновника, который эту должность занимал.

За это чиновники должны были предоставить фараону десятую часть этого имущества в виде зерна, раковин, медных, серебряных и золотых колец, драгоценных камней, слоновой кости и страусиных перьев.

;

Когда повеление фараона было записано на папирусах, нацарапано на глиняных черепках и высечено на гранитных плитах, среди всех, кто мог мало-мальски читать и писать, началось ликование. Первыми откликнулись чиновники столицы. Те, кто был побогаче, привозил зерно и золото в мешках на спинах онагров, а мелкие чиновники несли плату за имущество в узлах и даже в горстях. В обмен они получали от фараона грамоту о праве на владение дворцами, домами,; сараями, земельными участками, огородами,; садами. За ними в столицу стали прибывать провинциалы. В; считанные дни во дворе Большого Дома выросла огромная гора сокровищ. И Хоремхеб послал гонцов к ливийцам, обещая им любое вознаграждение за помощь, а также стал закупать оружие.

17

Услышав о том, что произошло,; Амонпануфер схватился за голову и поспешил к фараону. Он проклял себя за то, что допустил происходящее. Он стоял перед фараоном, который сидел, развалясь на троне, в окружении юнцов,; увешанных золотыми побрякушками, и полураздетых женщин, среди которых самой полураздетой была Кийя, и с трясущимися руками умолял его отменить свое распоряжение. Фараон улыбался и ничего не отвечал, а придворная камарилья, любуясь отчаянием жреца, покатывалась со смеху, ибо это было невиданное доселе зрелище. Наконец, Эхнатон, упившись победой, посерьезнел и велел всем придворным выйти вон.

Кивком головы он разрешил Амонпануферу подойти к трону; и даже собственными руками пододвинул к нему скамеечку, чтобы старый жрец мог сесть подле него. Он велел Амонпануферу рассказать, чего же так испугался Верховный жрец.

И старый жрец начал рассказывать. Он поведал владыке, что когда-то давно на Земле Двух Рек, Текущих Наоборот, было государство шумеров, называвших себя «народом черноголовых». Там чиновникам было дано право торговать, иметь мастерские, собственные дома и прочее. Верховные жрецы всячески поддерживали их, помогали чиновникам обогащаться, ибо им казалось, что так легче будет управлять народом. Чиновники обобрали народ до нитки. Они веселились в своих домах, окруженных высокими стенами, плавали в бассейнах среди диковинных растений, источавших сладкий аромат, пили прохладительные напитки, ели жареных гусей и наблюдали за обнаженными танцовщицами. Их покой охраняла многочисленная разжиревшая стража, которая давным-давно разучилась по-настоящему драться, и которая,; как и их господа, думала только об удовольствиях. По улицам городов двигались разукрашенные дорогими тканями носилки, одни пышнее других, впереди и позади которых шествовали вооруженные палками слуги, разгонявшие народ. Время от времени жирные, украшенные перстнями и браслетами руки приподнимали расшитые драгоценными камнями занавески,; из-за них показывались опухшие лица, и; томные, покрасневшие от бесконечных оргий, подведенные синей или черной краской глаза надменно оглядывали город. Так была нарушена великая Маат.

И нашелся человек, свинопас по имени Саргон. Он бросил пасти свиней и ходил из города в город, взывая к справедливости. Богатые пытались поймать его, но безуспешно, поскольку народ прятал его. И, наконец, в один из великих праздников он с помощью сторонников, которых становилось все больше и больше, поднялся на вершину зиккурата, простер руки к толпе и стал призывать к справедливости, которую; египтяне, называют Маат.; Толпа взбунтовалась. Они опрокинула стражей порядка и стала громить дворцы богатых. Обленившаяся, развращенная; охрана ничего не смогла или не захотела сделать. Запылали пожары. Богатых выводили на площади, срывали с них одежды и резали как свиней. Потом были разгромлены амбары с зерном и винные склады. Начался всеобщий хаос, и тогда Саргон понял, что это совсем не похоже на Маат.; Он вооружил своих людей, разогнал толпу, и приставил охрану к амбарам. Он провозгласил себя «лугалем»,; что по-шумерски означает вождь. Он окружил себя многочисленной вооруженной свитой и стал править шумерами железной рукой, распределяя зерно и одежду поровну между всеми и называя это «Маат».; Но такая «Маат» была только для народа. Люди Саргона, его помощники и воины, получали все, что хотели. Они поселились в домах богачей, в свою очередь окружили себя слугами, и нежились среди фонтанов и роз. Саргон правил железной рукой, всех недовольных немедленно убивали, даже не приводя на суд к верховным жрецам. Чтобы поддерживать такой порядок, который Саргон называл справедливостью, ему приходилось много убивать, за что его прозвали Саргон Кровавый.

«Сегодня, - сказал Амонпануфер, - Большой Дом нарушил Маат, великое равновесие и великую справедливость, которую сохраняли и которой придерживались все фараоны, начиная от строителей Больших Пирамид».; ; Он посмотрел на Эхнатона. Фараон сидел выпрямившись. Губы его побелели. Пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресла.; Наконец, он заговорил, и голос его звучал испуганно и хрипло.

Фараон вспомнил остров Кефтиу (Крит). Там; люди живут богато и счастливо. Они сами выбирают жрецов и царей. Каждый сам занимается своим делом. «Нужно же с чего-то начинать», - тихо, почти жалобно, сказал фараон.; «Там никто и никогда не строил Пирамид», - сурово ответил жрец и добавил, что еще одно свойство Маат – это постепенность.

«Уходи, - сказал Эхнатон, - слушая тебя, я никогда не стану великим фараоном».

18

Тем временем Ахе со своим войском; двигался к Фивам.; Днем они отдыхали, берегли силы, пережидая жару, и продолжали плавание по ночной прохладе.

Хоремхеб же готовился к обороне. На собранные Эхнатоном средства он закупил оружие, увеличил довольствие солдатам и пригласил ливийских наемников. Он хорошо знал преимущества наступающих вниз по течению войск и решил сам им воспользоваться. Он приказал ливийцам подняться на лодках вверх по Нилу и; спрятаться в тростниках.; Затем, пользуясь ночной темнотой, пропустить мимо себя войско Ахе и по сигналу напасть на него с тылу. Таким образом, преимущество Ахе переходило к Хоремхебу.

Наконец, вдали послышался гул барабанов. Это армия Ахе приближалась к Фивам. Он становился все отчетливее и отчетливее, пугая своей неотвратимостью.

Египетские города не имели стен. Мощные крепости на юге и на севере, а также пустыни вокруг делали страну неприступной для внешнего врага.;

Хоремхеб послал лучников защищать пристани, а сам вывел свои войска за город.

Противник всю ночь жег костры, озаряя небо, а утром под бой барабанов показался из-за поворота реки. Воины Ахе высадились на берег и с удивлением рассматривали огромный город, раскинувшийся перед ними. Помня рассказы офицеров Полка Кошки, они радовались, что город можно взять с налета.; Защитников города было так мало, что солдаты Ахе, вволю насмеявшись,; не стали даже перестраиваться, а, закинув щиты за спину,; двинулись толпой, увязая по щиколотку в песке, прямо к городу. Часть лодок поспешила к пристани, чтобы ворваться в столицу со стороны реки.

Солдатам Хоремхеба войско Ахе показалось лавиной, перебороть или остановить которую было невозможно. Приблизившись к защитникам города, воины Ахе перешли на бег и, выхватив ножи и топоры, ударили в самую гущу оборонявшихся противников. Сплоченная масса южан катилась вперед, подминая под себя; защитников столицы. Скрежет; и треск оружия вперемежку с тяжелым дыханием и яростными воплями повис над сражающимися воинами. Солдаты Хоремхеба пятились, отбиваясь с отчаянием обреченных. Топоры южан разрубали им головы и плечи. Задние воины, видя смерть передних, пытались протиснуться в глубь строя. Волна ужаса и безнадежности захлестывала защитников столицы все дальше и дальше, грозя накрыть их всех до одного и обратить в паническое бегство.;

Вдруг с тыла на южан обрушился град стрел. Это ливийцы по сигналу Хоремхеба высадились в тылу у Ахе.; Южане попытались перестроиться. Те, кто находился сзади, перестали напирать на передних и повернулись к противнику лицом. Произошло замешательство. Наступательный порыв южан сник. Воины Ахе, рубившие врагов в первых рядах, почувствовали за своими спинами пустоту.; Они останавливались и оборачивались назад. Истребляемые доселе защитники столицы тоже застыли от удивления. Боги! Это было не только спасение. Это была победа! С яростным ревом они кинулись на южан. Армию Ахе стало засасывать как в; водовороте. Они ничего не могли понять. Только что враг отступал и вдруг оказался и справа, и слева, и сзади. Это ловушка! Как только прозвучало это слово,; все бросились бежать. Ливийцы, атаковавшие с тыла, работали топорами, как мясники.

Солдаты Ахе, обезумев от внезапного страха, метались, стараясь увернуться от сыпавшихся на них ударов.

«В круг, в круг!» – кричали начальники. Южане стали смыкать щиты, образуя громадный круг. Еще не все потеряно, они отобьются. В середине круга встал сам Ахе, тяжелый, грузный. Одной рукой он держал в руке огромный щит из шкуры леопарда, в другой – тяжелое африканское копье с широким лезвием. На бедрах с каждой стороны у него висело по боевому топору, а за поясом торчало несколько кинжалов. Солдаты Хоремхеба, как обезумевшие, лезли вперед по трупам своих и врагов. Круг разрывался то здесь, то там, и южане падали под ноги победителям. Наконец, все остановились, глядя друг на друга и тяжело дыша. Вдруг Ахе заревел, как буйвол и ринулся на прорыв, размахивая топорами. Вслед за ним устремилось несколько сотен воинов. Раздавая удары направо и налево, они вырвались из окружения. Перед ними открылась спокойное ячменное поле, на краю которого ласковое утреннее солнце освещало золотистым светом зеленые верхушки пальм. На них повеяло теплым ветром, пахнущим нильской водой. Позади остались стоны умирающих, лязг смерти, запах пота и свежепролитой крови. И солдаты Ахе побежали. Они бежали навстречу солнцу, навстречу пальмам, навстречу жизни. В образовавшийся прорыв хлынули остальные. Это было похоже на шар, из которого выпускают воздух. Воины Ахе вырывались из кольца и бежали,; не думая об оставшихся соратниках. Они бежали, и сердца гулко колотились у них в в груди. Впереди всех бежал сам Ахе, отдуваясь и фыркая, как бегемот. Позади послышалось ржание лошадей; – это Хоремхеб выпустил вслед бегущим боевые колесницы, увешанные серпами. Ахе загнали в прибрежные тростники. Убегая от колесниц, он ворвался в заросли, распугивая крокодилов, упал, перевернулся на спину, разбрызгивая воду, поднялся и попытался достать из-за пояса последний из оставшихся кинжалов. На него накинули сетку и выволокли на берег. Он лежал весь опутанный веревками и бешено вращал глазами, проклиная победителей. Победа была полной. Лишь вверх по Нилу плыло несколько лодок, в которых сидели оставшиеся в живых воины Ахе, отчаянно выгребая; против течения. Это были остатки отряда, напавшего на пристань и отраженного градом стрел.;

19

Хоремхеб отправился к Эхнатону доложить о победе. Он стоял перед троном стройный, подтянутый, невозмутимый. В левой руке он держал жезл военачальника, а; в правой булаву. Он был похож на бога войны Хора. Позади трона сидела Кийя, глядя на Хоремхеба влюбленными глазами. Она старалась сидеть неподвижно, подражая фараонам, и только складки одежды вздувались и опадали в такт опахалам, которыми обмахивали ее чернокожие слуги.

Услышав о полной победе, Эхнатон вскочил, радостно прошелся по комнате. Подошел к Хоремхебу, потрепал его по плечу и приказал позвать художников. Они должны были высечь на огромной каменной плите изображение Эхнатона-победителя. По замыслу фараона он должен быть изображен скачущим на колеснице и стреляющим из лука в убегающего противника. Конь, колесница и сам фараон должны быть невероятных размеров, а все люди вокруг и в первую очередь враг должны быть маленькими и беспомощными. Пусть все знают о мощи фараона, а потомки помнят о его подвигах. Затем он приказал готовиться к переезду в новую столицу и велел забрать из храма Амона весь государственный архив, хранившийся там с незапамятных времен.

20

Когда Амонпануфер узнал от Эйе о том, что государственный архив ускользает из его рук, он понял, что еще немного, и он окончательно проиграет. Что делать? И вдруг великий Амон послал ему решение, словно вспышкой молнии озарив мозг. Сердце его охватила безудержная радость, и он опустился на колени перед статуей великого бога, коснувшись лбом холодного мраморного пола. Прозрение, озарившее старого жреца, еще раз подтверждало мощь разума Амона, являвшегося источником всего сущего. Но самое главное, что заставило жреца трепетать от радости, это то, что Амон явил свое присутствие через него, Амонпануфера,; своего самого верного служителя. Это еще раз доказывало, что он, Амонпануфер, прав, тысячу раз прав, ибо именно он выражает волю Амона, этого непостижимого, но в то же время такого доступного для него бога. И Амонпануфер стал действовать.

22

Он стал чаще появляться во дворце на приемах. Лицо его перестало выражать брезгливое неудовольствие во время длинных речей фараона, когда его величество излагал новые планы. Он чаще кланялся и улыбался. К друзьям и фаворитам; Большого Дома; он стал относиться более вежливо и терпимо. Даже Кийя, которую он раньше в упор не замечал и всегда проходил мимо нее с надменным видом, стала пользоваться его благорасположением.

Амонпануфер давно наблюдал за ней. Она ходила разряженная, ярко накрашенная, красивая, и не была для него загадкой. Оставалось лишь поговорить с ней наедине.;

Он послал ей в подарок два браслета с изображениями скарабеев (эти жуки приносили счастье), сделанными из янтаря, с серебряными лапками и усиками. Глазки у них сверкали алмазами. Браслеты были старинными, десятки пальцев гладили солнечные спинки жуков, и от них веяло теплом. Вместе с подарком он прислал приглашение посетить его в храме Амона.

Кийя приняла подарок. Ей льстило, что сам первосвященник обратил на нее внимание. Она показала браслеты Эхнатону.; ; ;

23

В другое время Эхнатон насторожился бы, усмотрев подвох в поведении Амонпануфера, но сейчас, когда вся страна увидела в нем; фараона-победителя,; когда его новый бог Атон дал ясно понять, что он не потерпит конкурентов ни для себя, ни для своего любимца,; когда его мощь стала неоспоримой, бдительность фараона притупилась. Он наслаждался своим величием, доказательствами своей правоты и силы и увидел в действиях Амонпануфера лишь попытку примирения со стороны проигравшего противника. В том, что Амонпануфер проиграл, у него не оставалось сомнений. В этом была его ошибка.

;

24

Кийя сидела напротив Амонпануфера. Старый жрец глядел на царскую фаворитку и видел, что эта разряженная вульгарная самка пресыщена властью и богатством. Она также смотрела на него своими красивыми подведенными тушью глазами. Ей было приятно, что этот важный человек древнего рода, верховный жрец, перед которым трепетал; почти весь Египет, вот так запросто приглашает ее в гости. Она боялась старых богов, и в глубине души считала, что новый бог долго не продержится.

Старый жрец ласково улыбнулся. Он начал разговор издалека. Справился об ее здоровье. Спросил, какие мази она употребляет. Похвалил матовость и белизну ее кожи. Кийя обрадовалась. Она была смуглой, что выдавало в ней простолюдинку, и без конца пользовалась различными притираниями, чтобы осветлить кожу. Амонпануфер вполне искренне восхитился белизной ее зубов и дал несколько хороших советов, чтобы избежать их порчи. В Древнем Египте зерно мололи вручную камнями. Множество мелких каменных осколков; попадали в муку и портили зубы. Амонпануфер сообщил несколько ценных рецептов просеивания муки.

Он знал, что Кийя любила хлопотать по хозяйству и частенько сама руководила кухонными работами. Он обсудил с ней проблемы организации домашнего очага. Говорили о том, как лучше жарить гусей, какой краской окрашивать колонны в столовой, чтобы улучшать аппетит и пищеварение, как держать в повиновении слуг и пресекать воровство в доме, как избегать сплетен соседей. Глядя со стороны, можно было бы удивиться, откуда у жреца Амона такие познания. Но Амонпануфер не зря стал духовным пастырем своего народа.

Они болтали как две подружки, и Кийя за разговорами забыла, что она наложница. Ей казалось, что она замужем,; достойная и знатная госпожа в своем доме,; что у нее много законных сыновей. Кийя мечтательно смотрела в потолок и сквозь дымку мечтаний слушала ласковый хрипловатый голос старого жреца. Вот ее муж вернулся с охоты. Он вошел в дом, усталый и запыленный. Она созвала слуг, чтобы приготовить ему ванну, и сама губкой смыла с него грязь. Ее муж, а это, конечно, Хоремхеб, нежится в ванне. Ее ласки возбуждают его. Могучие мышцы набухают. Он зовет ее к себе, приникает к ее губам жарким поцелуем.

«Конечно, хорошо быть наложницей фараона, - донесся до нее голос Амонпануфера, - но наложница – это всего лишь наложница. Будущее ее туманно. Сегодня она любима и в почете, а завтра?»

«Нет, - возразила Кийя и открыла глаза, - Большой Дом очень любит меня».

«Семья – вот что главное для женщины, - сказал Амонпануфер, - было бы очень хорошо и для Кийи, и для Нефертити, и для Египта, чтобы царская семья опять воссоединилась, а Кийя нашла бы себе при дворе достойного мужа, например, такого, как Хоремхеб». Тут жрец метнул на Кийю быстрый проницательный взгляд, и увидел в ее глазах при этом имени; столько огня и страсти, что ему стало не по себе. Такое же чувство он; испытал однажды, когда впервые увидел Мериэт. «Великие боги помогут этому благому делу», - добавил он.

Услышав эти слова, Кийя сразу же стала серьезной. Она не сомневалась в могуществе старых богов, особенно в могуществе Амона-Ра.; Всей кожей она ощущала их присутствие. Ей даже показалось, что чьи-то тени мелькнули у нее за спиной.; ; ; ;

Напротив сидел Амонпануфер, как изваяние. Он сам был похож на божество. Старые мудрые боги надежны и вечны, не то, что этот новоявленный, неизвестно откуда взявшийся бог Эхнатона, которого и разглядеть-то,; как следует, нельзя.

Она слишком часто была с Эхнатоном в постели, и он превратился для нее из фараона в обыкновенного обрюзгшего сластолюбца. В ее жилах не текла царская кровь, как у Нефертити. Для нее величие фараона заключалось лишь во внешних атрибутах его власти, когда на них можно было взирать из толпы. Ее пальцы жаждали упругих мышц Хоремхеба, а ее тело – грубых ласк его крепких солдатских рук.

Она, конечно, готова сделать все для того, чтобы фараон вернулся в лоно семьи. Но как этого добиться? И не отвернется ли от нее удача, если от нее отвернется фараон? И как ей стать женой Хоремхеба?

Высохшими морщинистыми пальцами старый жрец перебрал шнурки и цепочки висевших у него на шее амулетов и снял с себя, наклонив голову, узкий маленький флакончик.

«Здесь, - сказал он, - протягивая пузырек Кийи, - заключена великая сила великих богов. С помощью этих капель Ка человека взывает к Маат, высшему равновесию, соблюдаемому богами, и все становится на свои места, как и должно быть. «Три капли в бокале вина ты выпьешь сама, и фараон разлюбит тебя, две капли дашь выпить фараону, и Нефертити вернется к нему, а одну каплю, - тут жрец сделал паузу, - ты дашь выпить принцессе Нефер-Неферу, и Эйе перестанет ухаживать за ней. Этим ты окажешь огромную услугу храму Амона-Ра, и мы позаботимся о твоем замужестве».

Тут Амонпануфер заглянул в глаза Кийи, в глубину ее зрачков, в самую ее душу, и, раскачиваясь, запел гимн Амону-Ра. Он пел, слегка гнусавя, и его голос звучал все громче и громче. Кийя застыла, как птица перед коброй, вслушиваясь в непонятные и жуткие слова. Флакон холодил ее пальцы, он был скользкий, и она чуть было не уронила его. Голова у нее кружилась. Вдруг Амонпануфер взял ее за плечи, и, наклонившись вперед, приблизил свое лицо к ее побелевшему лицу. Девушка ощутила мощь Ра. Неизъяснимое блаженство, смешанное с ужасом, переполнило ее. Она сделает все, что велит бог Амон-Ра, такой же стройный, мускулистый и прекрасный, как и ее возлюбленный Хоремхеб.

Когда Кийя ушла, Амонпануфер довольно улыбнулся. Он был мастером гипноза и знал, что его внушение будет действовать несколько дней.

25

; ; Во дворце фараона царило смятение: перед сном Кийя решила прокатиться в лодке по дворцовому пруду и, садясь в нее,; внезапно потеряла сознание. Ее перенесли во дворец и положили на кровать. Наложницу бросало то в жар, то в холод, и она бормотала неясные, лишенные всякого смысла слова. Придворный врач долго окуривал ее священным дымом, давал ей пить, разжимая зубы,; вонючие отвары, от которых больную рвало, и, наконец, сказал, что здоровье Кийи в руках бога.; «Она слишком мало времени уделяла Атону», - сделал свое заключение фараон. Первые два-три часа он сидел у ее кровати, но это занятие ему быстро наскучило. Как только Кийя перестала удовлетворять его прихоти, он потерял к ней всякий интерес,; и спрашивал о ее здоровье у придворных. Кроме того, больные люди, находящиеся между жизнью и смертью, вызывали у него животный страх, и он старался к ним не приближаться.; Придворные, увидев, что фараон не оказывает Кийе никакого внимания, также оставили ее. Лишь две или три старые служанки дежурили в соседней комнате. К вечеру; ; пятого дня на заходе солнце она вдруг пришла в сознание. С усилием приподняв голову, Кийя оглядела комнату и увидела стоявшего в углу Хоремхеба. Она протянула к нему руки и улыбнулась. «Я всегда любила тебя, - сказала она, облизывая пересохшие губы, - лучше бы ты остался солдатом, тебя бы послали в поход, а я пошла бы за тобой на край света». Хоремхеб молчал. «Помнишь, - торопливо продолжила Кийя, - там, на дворе харчевни, среди вязанок хвороста и жбанов с пивом, ты; в первый раз взял меня? От тебя пахло потом и кожаными ремнями, и я очень любила тебя».

; ; ; Хоремхеб подошел к кровати, протянул руку, нащупал на груди Кийи ремешок с узким флакончиком и сорвал его. Кийя уставилась на флакончик в его руке стекленеющим взглядом. Потом она как будто что-то вспомнила или о чем-то догадалась. «Позовите фараона, - сказала она, задыхаясь, - я хочу сказать ему нечто важное». Хоремхеб стоял, не двигаясь.; ; «Фараона! – прохрипела она, - позови фараона!» Хоремхеб спрятал флакончик у себя в парике и зажал ей рот ладонью. Последним нечеловеческим усилием она оторвала ладонь Хоремхеба и сказала, глядя ему прямо в глаза: «Ты стал таким же придворным, как Эйе,; и от тебя также воняет помадой». Потом она вытянулась, застыла, и душа вылетела у нее через открытые глаза.

; ; ; ; ;

;

26

Не успели похоронить Кийю, как новое несчастье обрушилось на дворец. Заболела принцесса Нефер-Неферу. Ее не знобило и не бросало в жар. Она ни на что не жаловалась. Просто бледнела и таяла на глазах. В коридорах дворца перестал раздаваться ее звонкий смех. Фараон был в отчаянье. Он вызывал к дочери одного врача за другим, но ничто не помогало. Вместе с женой, позабыв о своей ссоре с ней, и о своем страхе перед больными, он часами сидел у; постели дочери и держал ее за руку. Он; не ел, не пил, и выходил из ее комнаты только в утренние часы и перед заходом солнца, чтобы помолиться об ее здоровье богу Атону. Но диск Атона равнодушно плыл по небу и садился за песчаные холмы,; как ни в чем не бывало.

Вместе с царской семьей переживал и волновался Эйе. Он маячил за дверями, не смея приблизиться. Он приставал к лекарям, доводя их своими расспросами до головной боли. Однажды он попался на глаза Эхнатону, когда тот шел на молитву, и своим бледным потерянным видом так растрогал фараона, что его величество на секунду остановился и благодарно потрепал Эйе по плечу. Это еще более укрепило веру Эйе в возможность брака с принцессой, и ее усугубляющаяся болезнь вызвала в нем приступ тоски, смешанный с яростью.

Ничто не помогло, и принцесса через две недели тихо умерла на руках у родителей. Фараон приказал не хоронить ее по старым обычаям, которые вызывали у него омерзение. Тело принцессы должны были положить в склеп в пещере, обращенной входом к восходящему солнцу. Этот приказ поверг всех в шок. Но страшное, оскалившееся лицо фараона отбило всякую охоту спорить.; Когда ее тело забрали из комнаты, фараон подошел к окну, а Нефертити прикоснулась ладонями и лбом к стене из черного мрамора с золотыми прожилками. Холодное прикосновение немного остудило ей лоб. Она ничего не чувствовала кроме этого холода и стучащей боли в висках. Отчаяние надвигалось на нее, как эта холодная, мраморная стена.

Эхнатон подошел к ней сзади и положил ей на плечи свои длинные, нервные, тонкие пальцы. Нефертити повернула к нему голову, и ее глаза болезненно блеснули в полумраке.

«Ты, - сказала она ему и всхлипнула, - твой бог Атон, дарующий жизнь, не даровал ее нашей дочери. Старые боги,; по крайней мере, могли бы дать ей новую жизнь после смерти, но ты отрекся от них. Наша дочь погибла. Мы больше не насладимся игрою с ней в наших садах, но мы и не встретимся с нею в садах небесных! Что ты наделал!»

Фараон отшатнулся. «Не разрывай мне сердца! – сказал он, - разве я не страдаю так же, как и ты? За; что ты укоряешь меня? Тебе плохо жилось со мною многие годы? Разве не было у нас веселья? Разве не было праздника? Разве так нам жилось бы при старых богах? Ты жалеешь о том, что я разрушил ту мрачную жизнь, которая была уготована всем нам?»

Нефертити всплеснула руками, содрогаясь от рыданий. Фараон смотрел на нее, тонкую, прекрасную даже в плаче, смотрел на ее изящные руки, заломленные в горестном порыве, сверкающие белизной на фоне черного мрамора и вдруг где-то глубоко у него в груди зародилось негодование.

Как она могла так изощренно ранить и оскорбить его? Всегда; изящная, надменная, так умело и тщательно подбирающая слова, чтобы ударить в самую точку. Даже в горе она сумела это сделать! Хеттская аристократка, метко стреляющая из лука, не прощающаяся ошибок.

А разве ему самому не пришли в голову точно такие же мысли, которые она так беззастенчиво озвучила, посягнув на смысл его жизни? Только он имеет право так казнить себя, только он имеет право на такие мысли, но не она!

А он-то как раз думал сам сказать ей это, чтобы она опровергла его слова, утешила, сказала, что это не так, что это не он виноват, что это судьба – Маат.

И чувство холодной тяжести, поселившейся в нем отныне, стало убивать в его памяти все, что связывало их раньше: горячие объятия на крыше дворца под звездопадом, ее слова, сказанные ему на ухо в бреду любви, ее умение слушать его, глядя ему в лицо своими большими, спокойными, прекрасными глазами.

Нефертити! Нефертити!; Что ты наделала?

Но Нефертити, убитая горем, потерявшая способность оценивать происходящее вокруг, превратилась в один миг из жены фараона в слабую женщину. «Если не сохранить тела, - сказала она, - то душа утратит форму и растворится в звездной пыли. Я хочу, - сказала она, всхлипывая и слизывая языком с губ слезы, - чтобы ее похоронили по старинным обычаям жрецы Амона-Ра! Слышишь! Я так хочу!» Она почти кричала.

«Хорошо, - сказал фараон, - ее похоронят по старым обычаям. И ты будешь присутствовать при этом. Стоять рядом. Ты увидишь, как у нее через ноздри специальными крючьями будут вынимать мозг, а потом ты увидишь, как ее разрежут и вынут из нее легкие, сердце и печень, а потом ее тело окунут в раствор из смол на несколько недель, и ты будешь приходить и; смотреть на нее. Ты этого хочешь?» Нефертити стояла и смотрела на него широко открытыми глазами и ничего не отвечала. Тогда фараон усмехнулся и вышел из комнаты.

27

Похоронная процессия началась. Впереди шли профессиональные плакальщицы. Они голосили и били себя в грудь, рвали на себе одежды, падали лицом в пыль, потом поднимались, делали несколько шагов и снова падали. Их протяжные стоны и вопли не были хаотичными, в них прослеживалась древняя монотонная мелодия, заученная, вызубренная наизусть до каждого звука, до каждого вздоха, до каждого всхлипа. Народ, стоя у обочины, воздевал руки, падал в пыль и голосил в тон плакальщицам.

Это было похоже на завывание ветра; среди грязно-желтых скал в Городе Мертвых. Много веков назад этот ветер, видимо, и стал учителем поющих на похоронах.

Плач был страшен своей монотонностью и неискренностью. А тем, кто ехал в золотых носилках над толпой в окружении молчаливых жрецов, плакать не полагалось. Родители умершей девушки, разодетые в сверкающие белизной одежды, покрытые тяжелыми золотыми амулетами, с посыпанными золотой пудрой лицами, с подведенными черной краской глазами, со скрещенными на груди руками, в которые были вложены символы власти, золотые плеть и жезл, должны были ехать молча, возвышаясь над людьми в своей божественной невозмутимости. И только двойные короны слегка подрагивали в такт носилкам,; а с левого плеча были приспущены одежды в знак скорби.

Как бы ни были фараону противны эти обряды, как бы не нарушал он их в глубине дворца, Эхнатон не посмел сделать этого на глазах толпы, приученной видеть в чете фараонов живых богов.

На берегу их ждали две барки, одна роскошная, другая попроще. В них процессия должна была переправиться на западный берег в Город Мертвых. Туда плыли только царская семья,; избранные приближенные, жрецы и отборные слуги.

Место захоронения должно было остаться в глубокой тайне.

Высадившись на берег, процессия пошла быстрее. Зловещие скалы сужались. Тропинка становилась уже. Процессия вытянулась и, наконец, остановилась у подножия одной из скал. Могила представляла собою глубокую шахту в скале, вырубленную заранее. Она стала приготовляться сразу же после рождения ее владелицы, ибо каждый родившийся должен был сразу же обзавестись своей могилой в меру своего положения и возможности.

28

Деревням, артелям рабочих и мастеровых, городским кварталам бедноты принадлежали огромные коллективные могилы, выдолбленные наподобие пещер в скалах. Они приобретались в складчину, стоили для общины чрезвычайных усилий. Иногда использовались природные пещеры, их отдавали в распоряжение самых бедных общин. Хоронить старались как можно плотнее, засовывая мертвецов после легкого, почти формального бальзамирования в любую щель между рядами покойных и тщательно утрамбовывая. Могилы долгое время оставались открытыми, пока не заполнялись до отказа. Последних втискивали стоймя, при необходимости даже вверх ногами, а потом заваливали пещеру камнями.

Жрецы обещали усопшим вечную жизнь в другом мире, в том же качестве, в каком человек ее заканчивал на земле. Крестьянин оставался крестьянином, рабочий – рабочим, чиновник – чиновником, фараон - фараоном.; Это была победа над небытием. Победа полная и, можно сказать, безоговорочная, если не считать сомнений, которые время от времени охватывали людей, и с которыми жрецы яростно боролись.

Тем не менее, почти каждый желал воскреснуть в любом виде, даже вверх ногами.

Чиновники имели другие могилы. Мелкий чиновник имел свою норку, где ему полагалось отдельное ложе. Рядом с ним клали глиняные дощечки и заостренные палочки, чтобы он мог и дальше составлять документы. Чиновникам крупного ранга отводились просторные гробницы, с комнатами отдыха, залами для приемов и кладовыми, где помещалась домашняя утварь, украшения, богатые одежды, а также сделанные из камня фигурки слуг – «ушебти», которые должны были прислуживать богатому начальнику и после его смерти. Эти могилы заказывались заранее, строились в течение всей жизни, расширялись и украшались по мере восхождения чиновника по служебной лестнице. Если смерть настигала владельца внезапно, до окончания удачной карьеры, тогда строителям гробницы приходилось в спешном порядке закругляться, и следы небрежности таких захоронений видны до сих пор.

29

Носилки с телом принцессы и царской четой поставили на землю. Эхнатон поднялся и сошел с них сам. Нефертити поддерживали под руки. Сумрачные жрецы окружили их. Эхнатон взглянул на их лица и опустил глаза. Ему показалось, что в их молчании сквозит злорадство. Всем своим видом они, казалось, говорили ему: «Ты хотел обойтись без нас – не получилось. Пусть ты считаешь себя хозяином жизни, но хозяевами смерти все равно остаемся мы».

Жрецы сами стали распевать заупокойные молитвы. Они протягивали руки ко входу в гробницу, и фараону почудилось, что кто-то, находящийся в глубине могилы, жадно вслушивается в их слова, ожидая покойницу. Может быть, это были столь ненавистные ему боги.

Вдруг Нефертити запрокинула голову и запричитала так жалобно, что жрецы прекратили пение и посмотрели на нее в недоумении. Царица пошатнулась. Эхнатон подхватил ее под руку и сжал запястье, чтобы она пришла в себя, но горло у него перехватило спазмами, и он закрыл глаза ладонью, чтобы присутствующие не увидели его собственных слез. Сквозь пальцы он заметил мастера Инани в толпе жрецов. Он жадно глядел на царскую чету. Кто пустил его сюда? Ах, да! Он сам повелел, чтобы художники изображали жизнь такой, какая она есть. Многочисленные фрески, где царица сидит у него на коленях, где они вместе едут на колеснице, дружелюбно беседуя, где они гуляют по саду или играют с дочерьми, где они целуются с Нефертити – все это были работы Инани и его учеников. Он сам разрешил им это. В пику всем этим огромным и бессмысленным статуям.

Но сейчас взгляд Инани показался ему нескромным, даже оскорбительным. Как раздуваются его ноздри, как будто он увидел нечто заповедное и хочет передать это всему миру. Вот смотрите, это увидел я! Это запечатлел я! Вот какими могут быть сильные мира сего! Такими же несчастными, страдающими, заплаканными, как и мы!

Это было за гранью дозволенного. Эхнатон судорожно попытался найти объяснение своим мыслям. Если бы он знал такое выражение как «частная жизнь», он наверняка бы сумел определиться. Но таких слов не было в языке египтян на заре человечества. Гений Эхнатона еще только пытался; нащупать эти понятия, запутавшись в противоречиях и в смутных ощущениях, как птица в силках.

И он решил идти до конца. Пусть видят его таким! Слабым, раздавленным.; Он разрешает запечатлеть им и это. В этом его сила.

Так они и остались изображенными на фресках,; Эхнатон и Нефертити. Она рыдает, запрокинув голову над телом дочери, а он сжимает ее запястье. За тысячу лет до Эхнатона не было ничего подобного и не будет ничего подобного еще тысячу лет после него.

;

30

Вернувшись во дворец, Эхнатон почувствовал себя неважно. Нефертити опять удалилась в свои покои и замкнулась в своем горе. Вино не помогало, от него становилось только хуже. Веселья, как было раньше, не получалось. Придворные ходили подавленные, бледные, как привидения, и старались не попадаться ему на глаза. Хоремхеб все время отмалчивался, и даже весельчак и сплетник Эйе отводил в сторону глаза и все время вздыхал. Эхнатон ощущал внутри себя и вокруг какую-то пустоту. Потом в желудке появилась какая-то тяжесть. Надо было бы обратиться к врачу, но странное равнодушие охватило фараона.

Вдруг он решил поехать к Амонпануферу. Тот встретил его как-то настороженно. Отвечал односложно, почтительно и все время кивал головой в знак согласия. Разговора не получилось. Уходя, фараон остановился в дверях, повернул голову и сказал: « А знаешь, жрец, ты не можешь блюсти Маат, в тебе слишком много жажды власти».

31

Потом Эхнатон долго бродил в задумчивости по дворцу,; время от времени прислоняясь к колоннам и как будто что-то вспоминая. Вскоре он слег и приказал не приближаться к себе. Время от времени он терял сознание и бредил. Потом приходил в себя, просил воды и вновь приказывал оставить его в покое. На второй день, очнувшись после продолжительного бреда, он увидел вокруг своего ложа толпу испуганных придворных. Минуту он всматривался в их бледные лица, а потом закричал на них так страшно, что все разбежались и уже никто не смел приблизиться к нему. Один раз из-за двери его спросили, может ли к нему войти Нефертити. Он ответил, что нет, и тут же пожалел об этом, но сил исправить ошибку уже не было, и он снова погрузился в свои видения.

Он увидел синее море, ласково открывающее ему свои объятья. Легкий приятный ветерок гладил его по лицу, и ему было невдомек, что это были ладони Нефертити, которая, несмотря на запрет,; незаметно вошла в комнату и села подле него. Он увидел огромный белый парус над своей головой и смуглую фигуру Эгиби, который что-то кричал, стараясь пересилить шум волн, и показывал рукою на горизонт. Оттуда из-под низких облаков навстречу им стремительно шел корабль. Он как будто скользил над; водой, легкий, как птица. Вот он поравнялся с ними, и фараон увидел на палубе загорелых, сильных людей, приветливо машущих им руками. Эгиби закричал им в ответ на непонятном языке. Корабль незнакомцев изменил курс, тень, падавшая от паруса, соскользнула в воду, и нестерпимо ярко вспыхнули на солнце висевшие вдоль борта щиты и высокие шлемы на головах чужеземцев. Вот сейчас они проплывут мимо, гордые и свободные, но нет, корабль замедлил ход, он приблизился вплотную к кораблю Эгиби, и высокий загорелый чужеземец махнул рукой Эхнатону, приглашая его к себе на борт. Эхнатон растерянно оглянулся, а Эгиби сделал одобряющий жест, мол, что же ты стоишь, иди! Сильные загорелые руки подхватили Эхнатона и подняли его на палубу чужеземного корабля. Высокий человек отдал команду, и греческий корабль пошел вперед, разрезая острым носом морские валы. Сначала фараон не понял, куда же он его везет, а потом догадался: они шли курсом на солнце, которое разрасталось, ослепительно сияя, во весь горизонт. И самое удивительное, что Эхнатону было совсем не больно смотреть на него. И вот уже не было никакого корабля, а было только одно огромное радостное солнце фараонов, солнце его свободы. Он протянул к нему руки, и оно поглотило его навсегда.;

А в комнате было тихо и пусто, и только Нефертити осторожно гладила руками застывшее лицо мужа.

32

После похорон фараона, которые прошли пышно и торжественно, Амонпануфер почувствовал себя хозяином положения. Оставалось только посадить Тутанхамона на престол. Для этого он должен был жениться на второй дочери Эхнатона принцессе Ахнес. Здесь не было препятствий. Молодые люди нравились друг другу. Оба они были удивительно прекрасны, и старый жрец ликовал, чувствуя, что гармония, великая Маат, которой он столько лет добивался, вскоре восторжествует. Молодой фараон возвеличит старых богов, и в первую очередь Амона-Ра, самого сильного и мудрого из всех. Новую столицу надо будет стереть с лица земли, чтобы навсегда искоренить ересь Атона. Собственность, которую Эхнатон передал в руки чиновников, надо будет вернуть обратно государству, но, конечно, разрешить вельможам и знати жить более вольготно, чем в старые времена. Надо будет неукоснительно соблюдать старые обряды и церемониалы, но, конечно же, упростить их, сделать более доступными и понятными. Так мечтал старый жрец и гордился собою. Жаль, что всего этого не увидит ворчливый Песиур. Интересно, что бы он сказал тогда своему ученику? Нечего ему было бы сказать, кроме слов одобрения. Амонпануфер уже мечтал о том, какую надпись он прикажет высечь на скале о своих заслугах в назидание потомкам. Одного не смог понять верховный жрец, привыкший исчислять однообразную и монотонную жизнь Египта тысячелетиями: когда времена начинают меняться, старого уже вернуть невозможно.

Вдруг мечты Амонпануфера превратились в прах, когда служба «Мощь Ра»; доставила ему копию письма Нефертити хеттскому царю Супиллулиуме.

33

Оставшись одна, Нефертити сначала погрузилась в оцепенение. Затем она сопоставила три смерти, случившиеся одна за другой, и страшное подозрение закралось ей в душу. Она вспомнила историю с Тутмосом, невозмутимые лица жрецов, и самое главное -; надменное лицо Амонпануфера, упивающегося своей властью. Теперь, после смерти Эхнатона,; власть этого противного жреца будет неограниченной. Ее душила жажда мщения.; Она не находила себе места и мечтала придти к какому-нибудь решению.

Как-то ночью она внезапно проснулась оттого, что кто-то смотрел на нее. Она узнала Хоремхеба. «Как ты попал сюда?», - спросила она в негодовании. Хоремхеб приложил палец ко рту. Легкий ночной ветерок колыхал занавески. «Тише, - сказал Хоремхеб, - пожалуйста, тише!» Царица вспомнила, что Хоремхеб командует стражей дворца, что сюда никто не посмеет войти, и ей от этого почему-то стало легче. Вдруг она заметила, что лежит прикрытая всего лишь легким прозрачным покрывалом, и что Хоремхеб смотрит на нее с такой жадностью, что ей стало не по себе. «Отвернись, - сказала она, закрываясь руками. Хоремхеб не отворачивался и пристально смотрел на нее. Ноздри его жадно раздувались, руки дрожали от нескрываемой страсти. Тогда она встала, подошла, обнаженная, прикрывая грудь рукой,; к своей одежде, подняла накидку и завернулась в нее. Все движения ее были спокойны и полны достоинства.; Затем она повернулась к Хоремхебу. «Зачем ты пришел?» – спросила она холодно и надменно. Хоремхеб вздрогнул, судорожно сглотнул слюну и опустился перед ней на колени. «Не смотри на меня так, не убивай мое сердце таким взглядом,; ; - сказал он, - я люблю тебя, я люблю тебя давно и безнадежно, с тех пор, как в первый раз увидел тебя во дворце. Я вообще никогда никого не любил, только тебя». Он говорил и осторожно подползал к ней на коленях. Нефертити сделала шаг в сторону. «Молю тебя, не прогоняй меня, ты такая божественная, такая воздушная, такая недоступная и вместе с тем такая желанная, - говорил Хоремхеб, - что мне делать? Я сгораю без тебя» . Вдруг он,; не вставая с колен, бросился; к Нефертити,; и стал целовать ее ступни. Он целовал по очереди каждый; пальчик на ее ногах,; называя каждый из них нежным именем. Она чувствовала как его слезы, редкие и горячие, падают ей на ступни, и готова была упасть без чувств от страшного смятения, охватившего ее. «Если бы ты знала, - продолжал Хоремхеб в каком-то приступе безумия, - как я терзался, видя тебя на коленях у этого идиота с отвислым животом, называющего себя фараоном. Чем я хуже его, говорил я себе. Я знал, мой час придет! Ты будешь моею! Я отниму тебя у него! Это я тогда вместе с Эйе и при согласии Амонпануфера подсунул Эхнатону ту девку. Так нам было легче подобраться к фараону. А когда я понял, что ты полюбила Тутмоса, я возненавидел вас обоих. Это я тогда донес на вас Амонпануферу, ибо это мои люди пронюхали о той гробнице. И только потом, увидев твое изображение, которое сделал скульптор, я понял, какая это была возвышенная любовь, почти как моя, и простил и тебя, и его. Теперь мы одни, между нами никого нет. Так будь же моею! Ради тебя я готов на все! Я смету всех на своем пути! Я сам стану фараоном!»

Нефертити смотрела на спину этого человека, и ей стало не по себе. Как низок и вместе с тем как страшен и смешон этот человек! И этот хочет стать фараоном? И такими способами добивается ее любви! К ней вернулось царское достоинство.

«Ты забываешься, простолюдин!», - сказала она и вырвалась из рук Хоремхеба. Ее голос прозвучал как удар хлыста. Того самого, каким много лет тому назад его, мальчишку, ударила, проносясь мимо в золотой колеснице, незнакомая аристократка. Хоремхеб вскочил на ноги. «Уходи!»- сказала она, - и не смей приближаться ко мне или я позову стражу!»; Он хотел; что-то сказать, открыл рот, но во взгляде царицы было столько презрения, что Хоремхеб отшатнулся. Тогда он стиснул зубы, обхватил голову руками и, не глядя на Нефертити, вышел из комнаты.

А царица, оставшись одна, долго не могла справиться с охватившим ее волнением. Лица Амонпануфера, Эйе, Хоремхеба проносились перед ней.; Наконец, она постаралась взять себя в руки. Хеттская кровь, текшая в жилах ее родственников, царей колесниц, мстительных и воинственных, заговорила в ней. Она вспомнила восхищенные глаза своего троюродного брата; Супиллулиума, сына царя хеттов Супиллулиумы Второго.; Пусть Амонпануфер и его убийцы-лакеи не радуются.; Она найдет себе мужа, который станет фараоном и покажет им всем!

34

Царь Супиллулиума не верил своим ушам. Он не поверил бы и своим глазам, если бы умел читать по-египетски. Он приказал позвать другого переводчика, но тот прочитал то же самое. Царица Нефертити писала ему: «Пришли мне своего сына, он станет моим мужем и царем Египта, ибо мой муж умер». Супиллулиума внимательно оглядел папирус. Потом велел принести другие египетские послания, обращенные к нему, и сравнил печати. Все верно, печати стояли подлинные, во всяком случае, они ничем не отличались от прежних. Супиллулиума тяжело вздохнул. Сбывалась его мечта стать властелином мира. Сколько он мечтал об этом! Сколько пролил крови! И вдруг все оказалось так просто! Удача сама плыла в руки. Посадить сына на египетский трон! Это означает, что он станет хозяином сильнейшей державы. Золото Египта окажется у него в руках. Он прислушался к легкому шуму у себя за спиной. Это перешептывались и переглядывались, шурша одеждами, его высокородные вельможи и советники. Все они были его родственниками: дядьями, двоюродными и троюродными братьями, племянниками. Заносчивые, гордые, претендующие на первенство в государстве, они в глубине души не считали его властелином, а лишь первым среди равных. Каждый из них считал себя не хуже царя. Каждый из них думал, что будет смотреться на троне лучше, чем он, Супиллулиума. А вот боги доказывают обратное. Они явно благоволят к Супиллулиуме. Ведь никому из его предшественников не предоставлялось возможности завладеть Египтом. Он встал и резко повернулся к своей придворной родне. От их пестрых одежд у него зарябило в глазах. Какие у них вытянутые лица, какой растерянный вид! Они не могут поверить в то, что ему, Супиллулиуме, так повезло. Боги, это все боги! Недаром он жертвовал им лучшие куски быков и баранов, недаром окроплял алтари лучшим вином, и не какой-нибудь ассирийской кислятиной, а купленным втридорога вином из Трои. Он сошел с трона и, грузно ступая,; подошел к сыну. Тот был вне себя от счастья. Царица Нефертити, самая прекрасная женщина на свете, стояла у него перед глазами.

«Похоже, тебе предстоит далекая дорога, сын», - сказал Супиллулиума, а про себя подумал: «Мой сын такой же хваткий, как и я. Сумел показаться египетской царице». Вместе с тем в глубине души старого волка заворочалось беспокойство. Почему в письме Нефертити столько решимости? Можно даже сказать скрытой ярости. Уж он-то, Супиллулиума, знает, что такое ярость. Он разглядит ее, где угодно, сколько бы она не пряталась за деланным равнодушием, спокойствием и невозмутимостью. Совершенно также он может распознать и ненависть, иначе он не был бы царем.

Что-то здесь не так. В Египте идет борьба за власть, это ясно. Надо быть осторожным. Не могут египтяне так просто согласиться, чтобы их царем стал иноземец. Особенно их жрецы. Не жертвует ли он своим сыном? Но и упускать эту возможность нельзя. Такая удача дается богами один раз в жизни. Если он смалодушничает, то потом не сможет себе этого простить никогда. Если у Нефертити умер ее странный муж, то она – наследница престола и может сделать фараоном того, кого станет ее новым супругом. Так гласит египетский закон. И он, Супиллулиума, хорошо это знает. Ну, что же, он и его сын не нарушат закона. Нарушат закон те, кто встанут у них на пути. А таких сметут; с дороги боевые хеттские колесницы!;

;

35

Амонпануфер был вне себя от страха и ярости. Нефертити! Какой неожиданный и дерзкий ход с ее стороны, разрушающий все его планы. Главное, закон на ее стороне. А этот хитрый шакал Супиллулиума непременно им воспользуется. И, несмотря на трагизм положения, Амонпануфер хмыкнул, представив; старого разбойника в роли блюстителя закона.; Он уже видел в Большом Доме толпу хеттов, пестро и безвкусно одетых, чванливых, крикливых, пахнущих лошадиным потом. Они утирают с бород застывший бараний жир руками, а потом хватают старинные египетские статуэтки и изящную дворцовую посуду. Они окружают трон, на котором сидит хетт-фараон. Но его никогда не учили сидеть на троне, как полагается сидеть фараонам. Эхнатон тоже был не любитель восседать на тронах. Однако перед толпой мог сидеть, как того требовала традиция. И еще он видел, как египетские барки, груженные зерном и золотом, плывут по Нилу в Дельту. Там их ждут финикийские корабли, чтобы отвезти золото; в сокровищницу хеттского царя. Амонпануфер почувствовал, как его руки сжимаются в кулаки. Он теряет контроль над собой. А ведь за ним наблюдает прислуга и младшие жрецы! Его мозг лихорадочно работал, ища выхода, и не находил его. Отравить Нефертити не удастся. Наверняка она приняла меры предосторожности. Как добраться до нее? И он приказал позвать; Эйе и Хоремхеба.

36

Они пришли, и он показал им перехваченное письмо царицы. Они поняли, что жрец в отчаянии. Эйе как всегда услужливо улыбался, а Хоремхеб был невозмутим. На вопрос о том, сможет ли египетское войско разгромить армию хеттов, Хоремхеб не ответил ни «да», ни «нет». Он лишь сказал, что борьба будет трудной, очень трудной, и Амонпануфер понял, что ему, как Верховному жрецу, никогда не простят, что он довел страну до такой войны. «В то же время, - сказал осторожно Эйе, - наши союзники и соседи в Сирии и в Междуречье вряд ли смогут помочь нам, ведь претензии Супиллулиумы вполне законны». Потом они замолчали, и он знал, что они ждут от него решения. А решения не было. И Амонпануфер понял, что в глазах этих людей он начинает терять свою силу и власть. Молчание длилось невыносимо долго. Наконец, жрец сказал, что «Мощь Ра» может встретить хеттское посольство в пустыне. Они опять молчали. Эйе продолжал вежливо улыбаться, а Хоремхеб слегка пожал плечами. «Это война», - сказал он, - Супиллулиума нам этого никогда не простит, он сам встанет во главе своих колесниц». Амонпануфер сидел, сгорбившись, а эти люди стояли перед ним. «Чем они могут помочь ему, эти мальчишки?» – думал жрец. Они как будто чего-то ждут от него. Они знают, что такое «Вся Сила Ра». Слышали о ней. Но разве он может допустить такое?; И ему нестерпимо захотелось пообщаться с Песиуром. Он бы согласился уйти в сторону. Уступить место другому. Пускай кто-то другой принимает это страшное решение. Вот они стоят перед ним, Эйе и Хоремхеб, и видят всю его слабость. Эйе; думает только о себе, а Хоремхеб вообще непонятно о чем думает. «Надо остановить хеттов», - стучит у жреца в голове, - тогда Тутанхамон взойдет на трон и будет править мудро и справедливо под его, Амонпануфера, руководством. И боги простят ему. Амон-Ра поймет. Он сам истреблял врагов. Но не так. Не таким способом. То, чего ждут от него, слишком страшно и слишком опасно. Но другого выхода нет. Он уже слышит топот и ржание хеттских коней, грохот колес, страшные крики бородатых хеттских воинов.; Он видит тучи клубящейся пыли, в которой мелькают лошадиные морды и перекошенные яростью лица лучников и возниц.; Тысячи стрел вылетают из этой тучи, и тысячи египетских воинов падают на землю, пронзенные стрелами, раздавленные колесницами. Он видит зарево пожаров над городами, и ручьи крови, стекающие в Нил. Такое уже было во время нашествия гиксосов. На полтора столетия Египет оказался раздавленным жестокими степными завоевателями. «Надо остановить хеттов», - стучит в мозгу, - иначе ему не простят». Он тяжело поднимается и делает жест рукой. Эйе и Хоремхеб кланяются, поворачиваются и уходят. Они слишком много видели сегодня. Но это потом, а сейчас нужно остановить хеттов. И старый жрец принял решение.

37

Хеттское посольство ехало медленно и торжественно. Нарядные конюхи вели лошадей, укрытых попонами. Онагры тащили повозки с дарами. Принц Супиллулиума ехал в колеснице с позолоченными спицами, запряженными вороными жеребцами в золотой сбруе. Его медный шлем и чешуйчатый панцирь горели на солнце как факел. Посольство двигалось до полудня, пока не начиналась жара, и вечером, когда жара спадала. По ночам лошадей распрягали, и лошади, фыркая, пили воду, которую ставили перед ними в глиняных сосудах. Супиллулиума Младший; ложился на ковры и глядел в огромное черное звездное небо, стараясь по звездам угадать, каким будет завтрашний день. Луна стыла в прозрачном воздухе, как серебряная монета в чаше с водой. Утром, когда звезды начинали бледнеть, караван снова двигался в путь, оглашая пустыню скрипом колес, криками погонщиков и ревом онагров.; Принцу Супиллулиуме; не терпелось, оставив обоз позади, ускакать вперед и как можно скорей увидеть глаза Нефертити, которые он сравнивал по красоте с ночными звездами. Эти глаза звали его, торопили.

38

;

Египтяне, распластавшиеся на песке, как ящерицы, издали следили за караваном, который, сверкая на солнце, вился между барханами золотой лентой, то вползая на склон, то скрываясь в лощине. Иногда сияние вдруг гасло, это хетты, устраиваясь на отдых, снимали медные доспехи. Потом все повторялось вновь.

Ночью пустыня усеивалась мерцающими огнями, которые перекликались со звездами. Хетты жгли костры, пели заунывные кочевые песни, казавшиеся египтянам завыванием ветра. Чем ближе караван приближался к границе, тем плотнее вокруг него сжималось кольцо засады.; ; ;

39

Однажды часовой, охранявший караван, увидел, как на краю песчаного холма появился человек, бритоголовый, почти голый, в одной набедренной повязке, босой и с увесистой палкой в руке. Он стремительно бросился вниз по склону прямо к каравану. Часовой издал предупредительный возглас и поднял лук. Бритоголовый не остановился, а побежал еще быстрее. Часовой прицелился и выпустил стрелу. Незнакомец вильнул в сторону, и стрела, сверкнув на солнце,; к удивлению хетта пролетела мимо. Он потянулся за следующей стрелой, и вдруг увидел как из-за барханов показались десятки бритоголовых, которые, молча, ни издавая ни единого звука, устремились к каравану. Они сбегали с песчаных холмов, взрывая ногами песок и оставляя за собой борозды.; Казалось, что по склонам барханов к каравану ползут, извиваясь, огромные змеи. Разморенные полдневной жарой, хетты не сразу выскочили из палаток. Они впопыхах натягивали на себя чешуйчатые панцири, разбирали копья, выхватывали мечи. Бритоголовые были неуязвимы. Они ловко увертывались от ударов, проскальзывали между копьями, выскакивали из-под руки, замахивающейся мечом, и, появляясь то спереди, то сбоку, то сзади,; били хеттов палками в самые уязвимые места. Через несколько минут все было кончено. Хетты лежали на песке в неестественных позах, словно большие тряпичные куклы, все в кровоподтеках, с разбитыми головами, сломанными руками и ногами. Принца Супиллулиуму; повалили на землю, заставили открыть рот, влили ему из флакончика в горло какую-то жидкость, а потом сильно ударили дубинкой по голове. Потом эту жидкость влили в бурдюки и сосуды с водой.; Царевич хрипел, изо рта у него показалась обильная пена. Бритоголовые исчезли также внезапно, как и появились, предварительно бросив в костер странный флакончик. В живых осталось лишь несколько погонщиков мулов и царевич, который лежал без сознания.

Кряхтя, охая, потирая ушибленные места, оставшиеся в живых хетты бродили среди бездыханных тел своих товарищей, разбросанного оружия, разорванных тюков, опрокинутых палаток и испуганных животных. Они подобрали царевича, остатки имущества,; положили; в повозки, и, проклиная египтян,; поспешили обратно.

40

Лицо царя Супиллулиумы было страшно. Он подходил к ложу, на котором лежал без сознания его сын, и вслушивался в его хриплое прерывистое дыхание. Огромные руки царя сжимались в кулаки. Супиллулиуму душил гнев. Он ожидал чего угодно, но только не нападения на посольство. Царь кусал кулаки и взывал к богам, моля их об отмщении. Все было готово к походу на Египет. Все хеттские князья прислали царю своих воинов. Оскорбление, нанесенное хеттам, было столь велико, что никто не злорадствовал за спиной у царя. Споры и распри были забыты.

Поднимаясь на городскую стену, Супиллулиума осматривал раскинувшийся внизу лагерь. Он был похож на огромный луг, покрытый высокой густой травой, по которой волнами пробегали порывы ветра. Супиллулиума запрокидывал голову и выл вместе с ветром. Его душила жажда мести. Он видел себя летящим на колеснице, а впереди толпу убегающих египтян, которых он гонит перед собой, как пастух стадо баранов.

Ждали одного: либо выздоровления принца, либо его смерти. Лицо принца; пожелтело. Царь наклонялся к сыну,; гладил его лоб и руки, шепотом, чтобы не слышали окружающие, просил прощения. Дни шли за днями, а царевич все не приходил в сознание.

Однажды он услышал испуганные возгласы лекарей возле ложа сына. Он хотел пройти, но его не пустили. Вопреки всем обычаям его даже схватили за руки. Гневным окликом царь приказал расступиться. Принц лежал вытянувшись, без дыхания, кровоподтеки на лице почти зажили, но вместо них на шее, на щеках и на лбу темнели зловещие желваки. Царь застыл в ужасе. Он взглянул на врачей и увидел, что они также объяты страхом. Липкие холодные струйки пота потекли у царя по спине между лопатками. «Это чума!» - воскликнул он. «Да, - ответили они, - надо скорей сжечь тело принца». Супиллулиума кивнул головой и вышел из комнаты. Он забыл про все, про месть, про поход, про свою мечту о власти над миром. Ужас перед страшной болезнью сковал его члены.

Страшная весть птицей разнеслась по лагерю. Хетты заспешили по домам, вырывая шесты палаток, наспех упаковывая вещи в тюки, запрягая колесницы. Но было поздно. Они везли домой смерть. Эпидемия чумы началась.

Царь Супиллулиума заболел, заболели его родственники, дружина, придворные врачи, слуги, водоносы, уборщики мусора. Он лежал на постели, весь покрытый желваками, хрипел, и некому было подать ему воды. Дворец опустел. Ветер врывался в окна, терзая занавески, хлопая ставнями. Собаки бродили по дворцу в поисках пищи и грызли руки и лица умершим. По ночам они вскидывали лапы на подоконники и жутко выли. Луна плыла над мертвым дворцом, и казалось, что ее бледный лик покрыт струпьями, как лицо зачумленного.

Страна хеттов опустела. По ее дорогам бродила чума. Ужас объял соседние страны. Ассирийцы и вавилоняне посылали стражу, которые убивали всякого, кто пытался перейти границу с хеттской стороны. Некогда могучее государство перестало существовать за один месяц. И никто не сомневался, что это была месть богов хеттам за их излишнюю жестокость и властолюбие.

41

Амонпануфер, недовольно морщась, читал гневное послание вавилонских халдеев. Когда он взял в руки глиняную табличку, то вместо арамейской клинописи он, к своему удивлению, увидел египетские иероглифы: письмо было написано по-египетски. Это было оскорбительно. С давних времен жрецы разных стран обменивались посланиями на своем родном языке. Считалось, что адресат прекрасно владеет многими языками (это было правдой), и тем самым отдавалась дань его учености. Если письмо посылалось на языке того, кому оно было предназначено, это означало, что ему отказывают в признании его мудрости.; «Никому не дано право, - писали халдеи, - уподобляться богам. Пусть непосвященные думают, что хеттов действительно; постиг гнев богов. Они-то, мудрые халдеи города Вавилона, догадываются, откуда пришла такая невиданная напасть. Слишком много совпадений. А ведь когда египетские и вавилонские жрецы обменивались накопленными знаниями, они клялись друг другу не злоупотреблять ими. Никогда халдеи Вавилона не позволяли себе воспользоваться страшными знаниями, даже когда хетты и ассирийцы ломились в ворота Вечного города. Гибли в пожарах и войнах города и села Междуречья. Враг топтал поля и уводил в плен крестьян, а халдеям даже и в мыслях не приходило использовать страшную болезнь против врагов, выпустить ее наружу, ибо не счесть усилий, затраченных поколениями мудрецов,; чтобы загнать болезнь в угол, не дать ей вырваться. «Ты нарушил великую клятву, Амонпануфер, - писали халдеи, - ты уверовал в свою исключительность, но ты неправильно толкуешь волю Амона, которого мы называем богом Мардуком. Боги, а ты, как посвященный,; знаешь, кто они, и что они представляют собою, не простят тебе этого. Боги мстительны, они заставляют платить за все».

Амонпануфер дочитал послание и хотел было разбить его о каменный пол, но чувство долга возобладало, и он приказал отнести его в архив. Затем, чтобы окончательно успокоиться, он съел несколько фиников. Что толку спорить, он, конечно, зашел слишком далеко, но дело уже сделано. Надо только; довести его до конца. Он достал флакончик, повесил себе на шею и приказал подать носилки. Пришло время последний раз навестить Нефертити. Это можно было сделать открыто. Заступник царицы, которого она звала на помощь,; царь Супиллулиума был давно мертв.

42

Царица ждала Амонпануфера с своих комнатах. Она была абсолютно спокойна. Старый жрец приблизился к ней. Он пытался найти в них хотя бы; тень раскаяния или сомнения. Ничего не было, как будто ничего не случилось. Возмущение охватило жреца. Что же,; он один должен за все отвечать? А она так и останется не при чем? Понимает ли она, что натворила своим письмом? Осознает ли, какое наказание должна понести? Амонпануфер приготовился было к долгой речи. Он хотел доказать царице ее вину, вызвать ее раскаяние, страх. “Не надо, - вдруг сказала Нефертити; и протянула руку к флакончику, висевшему на груди Амонпануфера.; “Что? – опешил жрец. “Не надо лишних слов”, - сказала царица. Не отрывая глаз от лица Нефертити, Амонпануфер медленно наклонил голову, снял с шеи шнурок и протянул ей флакончик.; «Прощай», - сказала она, встала и пошла в другую комнату. Амонпануфер смотрел ей вслед, смотрел на ее стройную фигуру, покачивающиеся бедра, горделиво поднятую голову. И опять эта мысль, не дававшая ему покоя много лет, обожгла его, затуманила ему мозг: “Как она красива!”

“Мериэт! – позвал он ее, - вернись ко мне!”

Но в комнате уже никого не было. Амонпануфер очнулся и провел рукой по лицу, отгоняя наваждение. Тутанхамон ждал его. Старый жрец устал от смертей и надеялся, что эта была последняя.

43

Тутанхамон правил страной, а сказать точнее, страной правил Амонпануфер. Все шло великолепно. Были изданы законы, возвращающие власть старым богам. Слава Амона-Ра, его величие и мощь были беспредельны. И Амонпануфер купался в лучах славы своего бога. В Большом Доме воцарилась идиллия. Амонпануфер входил в тронный зал. Все расступались перед ним, кланяясь. Тутанхамон сидел на троне как юный бог и брат богов. Его жена,; нежная Анхес, была прекрасна. Эти дети любили друг друга и любили друг друга именно, как дети.; Жалко было, что они не любили его, Амонпануфера, может быть, даже боялись. Это было неприятно, но переносимо. Со временем это пройдет. Он не опасен для тех, кто соблюдает Маат. И все-таки что-то не нравилось старому жрецу. Такое впечатление, что вокруг трона, да и на самом троне, образовалась пустота. Тутанхамон был никем. Просто красивым мальчиком. Куклой. А кукловодом был он, Амонпануфер. И это слишком бросалось в глаза. Казалось, что все вокруг понимали это. Это было опасно, ведь если в стране нет фараона, рано или поздно кто-нибудь захочет занять его место. Придворные почтительно толпились вокруг трона. Но в этой почтительности было притворство. При Эхнатоне они вели себя раскованно. Но в этой раскованности чувствовалась воля фараона. Это он так хотел. А если бы он захотел по-другому, они ползали бы на брюхе. Все, даже самые важные вельможи. Все они трепетали перед Эхнатоном.; А теперь они вообще ничего не боялись. Страх перед фараоном исчез. Они боялись одного его, Амонпануфера. Но надолго ли? Ведь Амонпануфер не был богом. Иногда Амонпануфера раздражала излишнее послушание Тутанхамона. Хоть бы тот что-нибудь придумал сам. Амонпануфер хотел создать фараона-философа, который постиг бы Маат всем своим нутром и следовал бы ей по велению сердца, а не по указке. Тогда бы Амонпануфер смог бы уйти на покой. Остаться наедине с Амоном-Ра. Отдать любимому богу всего себя.

Амонпануфер внимательно следил за придворными. Вот за спинкой трона стоят Эйе и Хоремхеб. Как они возвысились! И все благодаря ему, Амонпануферу. Конечно, они много сделали для; Египта. Но не слишком ли высокомерно они себя ведут. Вот, к примеру, Эйе. Он всем своим видом подчеркивает свой хороший вкус, свою родословную, свою принадлежность к знати. Он одет; просто и дорого, от него пахнет духами, он почесывает голову под париком не мизинцем, а специальной золотой палочкой. Он стал Носителем веера по правую руку царя. Самые важные вельможи страны, губернаторы номов, хранители царских одежд и регалий, главные строители гробниц и храмов, высшие писцы и администраторы, все они считают его за своего человека. Для них он близок и понятен. И он не забывает этого. Ходатайствует за них. Отстаивает их интересы. Когда Тутанхамон по подсказке Амонпануфера подписал указ о возвращении в казну бывшего государственного имущества, незаконно розданного прежней властью, Эйе пришел к Амонпануферу; и просил его не спешить с этим указом. Он говорил о том, что чиновники свыклись с тем, что это имущество и доходы от него принадлежат им и их детям, что этот шаг могут не понять, что это подрывает авторитет юного фараона. Амонпануфер тогда жестко прервал его. В словах, не терпящих возражения, он напомнил Эйе, что фараон – живой бог, и никто не смеет оспаривать его решения. На это Эйе вежливо,; но твердо ответил, что Эхнатон, издавая свои указы, тоже был живым богом. Увидев, что Амонпануфер разгневался не на шутку, Эйе сейчас же изобразил величайшую почтительность. Он попросил тысячу извинений. Сказал, что просто выражает мнение некоторых влиятельных людей и считает, что, может быть, Амонпануферу было бы интересно с этим мнением ознакомиться. Он кланялся и пятился к выходу, как заправский царедворец, но Амонпануферу стало от этого не по себе. Он приказал службе «Мощь Ра» быть начеку. Но те через несколько дней доложили, что в действиях Эйе не было ничего предосудительного. Не; было даже самих действий.; Так, пустые разговоры и больше ничего. «Пустые разговоры! - хмыкнул старый жрец, - казна пуста, а доходы идут в карман неизвестно кому».

Он поделился своими мыслями с Тутанхамоном. Юный фараон слушал старого жреца, ничего не говоря и никак не выражая своих мыслей, но в глазах юноши, в его манере поджимать губы, было что-то такое, что вселило в Амонпануфера надежду. «Он может далеко; пойти, этот мальчик, когда повзрослеет, - подумал Амонпануфер, - поведение Эйе явно задело его за живое». В последующие дни он заметил, что Тутанхамон держится по отношению к Эйе сдержанно, даже холодно, можно сказать. Впрочем, сдержанное поведение было вообще присуще молодому фараону. В этом он выгодно отличался от Эхнатона.

44

Эйе думал о том, о чем ему, царедворцу,; при молодом и здоровом фараоне, принадлежащем к династии, думать не полагалось. Он думал о власти. Ему в голову приходили те же самые мысли, которые когда-то обуревали Ахе. О том, что он знатен, не менее знатен, чем фараон. О том, что он лучше знает жизнь.; Конечно,; имелось в виду жизнь чиновников, правящих страной. Другая жизнь его не интересовала. О том, что его влияние при дворе среди «сильных» людей растет с каждым с днем. О том, что его считают способным, рассудительным человеком. О том, что если бы он женился на покойной принцессе, он имел бы столько же прав на трон, сколько Тутанхамон. Да, но его принцесса умерла. Он уже считал ее своею, и от этой мысли у него щемило сердце. Ему нравились разговоры, которые велись во дворце. Все забыли о самодурстве Эхнатона. Забыли, что он напивался сам и заставлял напиваться министров. Забыли, что он запустил дела страны, и уже начинался необратимый хаос. Забыли, что народ чуть было не перестал видеть в; нем бога. Забыли, что он отрекся от старых богов, гнев которых в любую минуту мог обрушиться на Египет страшной волной бедствий. Чиновники, большие и малые, помнили лишь об одном: он отдал им право бесконтрольно распоряжаться страной, называя это каким-то странным словом, пришедшим издалека, кажется с острова Кефтиу. Это слово произносилось так: «свобода», но что оно точно обозначало, никто толком не знал. Чиновники были недовольны, что им нужно возвращать полученное имущество обратно в государственную казну. Ведь живут же богатые люди в Сирии и Финикии. И ни перед кем не отчитываются. Правда, египетские чиновники не понимали, что те заработали свое богатство. Им казалось, что все, что они получили, равнозначно их заслугам перед государством. И некому было «разубедить» их в этом.

В чиновничьей среде росло недовольство Тутанхамоном. И Эйе это прекрасно знал.

Также росло недовольство фараоном в народе. За годы правления Эхнатона во имя того же странного слова «свобода» народ был ободран до нитки. Сначала строили эту немыслимую столицу в пустыне, потом воевали с Ахе и отдали страну на откуп чиновникам. Потом пришел молодой фараон,; и вроде бы все стало становиться на свои места. Но все уже не могло встать на свои места. Простые люди, «неджесы», видели, как при Эхнатоне распоряжался страной не живой бог, фараон, а его люди, которые забирали себе богатства страны. Божественность власти померкла. И действия нового, молодого фараона по исправлению положения казались простым людям незначительными, недостаточными, недостойными «Маат». Им хотелось лучшей жизни. А она не приходила.

Ропот рос. И его нужно было успокоить либо чем-то новым, чем-то ужасно неприятным для власть имущих, которые смутно осознавали необходимость делиться, но не могли перебороть себя. Либо применить силу и привести «неджесов» к; вековой покорности, что было предпочтительней. Это могла сделать только армия. И Хоремхеб прекрасно осознавал это.; А пока они оба, и Хоремхеб, и Эйе, наблюдали за Тутанхамоном и Амонпануфером.

45

;

Амонпануфер пребывал в спокойном благодушии. Он продолжал воспитывать молодого фараона, и радовался его успехам. Он опять натягивал вожжи в стране. Но не так, как это было при строителях Великих Пирамид, и не так, как это было при Тутмосе III; или Аменхотепе III, как; того хотел Песиур. Он натягивал их слегка, чтобы всем, по мнению Амонпануфера, было хорошо. И чтобы при этом не забывались старые порядки, старые традиции. И не понимал, что это раздражает больше всего. В стране не было удовлетворения, но не было и страха.

Первыми восстали «неджесы» Дельты. Они слишком близки были от Сирии. Сначала они потребовали снизить налоги. Потом захотели сами владеть землей, на которой они трудились. Ведь получили же многие чиновники владеть мастерскими, которыми они управляли. Местные надсмотрщики и сборщики податей не смогли справиться с волнениями. Палки у них были отобраны. Они были избиты. А особо ретивых просто утопили в Ниле.

Потом начались волнения среди рабочих, строящих гробницы и поддерживающие могилы царей и вельмож в надлежащем состоянии. Им хотелось, чтобы их лучше кормили, присылали им и их женам больше тканей, оставляли им больше времени для отдыха. Ведь разрешили же при; Эхнатоне писцам больше зарабатывать.

Здесь надсмотрщики разбежались, даже не вступая в столкновения, ибо рабочих было много, и они; были лучше организованы, чем земледельцы. ; Были захвачены погреба с пивом. Потом начались пожары. Горели хранилища зерна. Восставшие пили, ели захваченное зерно, пока оно было, радовались безделью после стольких лет тяжкого труда, ловили стражников и писцов и с наслаждением убивали их.

Заволновался Средний Египет. Юг страны пока еще повиновался.

46

Амонпануфер отправился к юному фараону. Тот был внешне спокоен, но щеки его слегка побледнели. Он не знал, что делать. Ведь Амонпануфер учил его: стоит только обратиться к старым богам и соблюдать старые традиции, как в стране все образуется. И Амонпануфер не нашелся сказать ему ничего нового, кроме того, что нужно скорее возвращать старые порядки. Может быть, даже нужно построить новую Великую Пирамиду. Амонпануфер говорил и сам себе не отдавал отчета в том, что его голосом говорит Песиур. Для начала было решено отправиться в путешествие по Нилу, посетить святые места, вознести молитвы старым добрым богам, показать свое благочестие. Во время путешествия фараона столицей должен был управлять правая рука Большого Дома, Носитель веера по правую руку царя, высокородный Эйе, «не покидающий вод благорожденного», а чтобы Эйе действительно не покидал «вод благорожденного», при нем хитрый Амонпануфер решил оставить Хоремхеба, командующего столичным гарнизоном.

Когда Эйе услышал об этом решении, он лишь самодовольно усмехнулся. Но у него бы пропала охота смеяться, если бы он в тот момент увидел глаза Хоремхеба.

47

Царская барка медленно отчалила от пристани. Нос корабля, горделивый, как шея лебедя, был обращен на север.; Чета фараонов сидела под золотым; навесом в центре барки. Вокруг стояли царедворцы, шея и руки которых были сплошь увешаны золотыми браслетами. Казалось, что посередине корабля пылает костер. Путешественники в свою очередь смотрели на берег, который усеивали полуголые люди, стоявшие на коленях и уткнувшиеся головами в землю. Их загорелые спины своими ровными рядами напоминали проезжающим мимо вельможам черепичную крышу.

Затем потянулись бесконечные ячменные поля, заросли камышей, крестьянские хижины, сплетенные из прутьев и обмазанные глиной, в стороне от которых высились отделанные известняком белостенные дома управляющих. На отмелях отдыхали, выставив ноздри из воды, крокодилы, из камышей с шумом взлетали утки, и длинноногие цапли, высоко переступая, охотились на лягушек. Царская флотилия плыла среди тишины и покоя, и казалось странным, что кто-то может выступить против установленных порядков, противиться воле фараона.

Когда проплывали мимо больших селений, царская чета в полном облачении выходила на палубу и садилась на двойной трон, возвышающийся посередине корабля на постаменте под навесом. Расшитые золотом занавески раздвигались, и сбежавшийся на берег народ мог видеть своих повелителей, живых богов Черной Земли. При известии о приближении фараона, окрестные деревни и города переставали бунтовать, и все жители устремлялись к берегу, увлекаемые каким-то вековым чувством, идущим из глубины души, приказывающим падать на колени, воздевать руки к небу, отдавать почести живому богу. И опять берег Нила становился; похожим на огромную крышу, выложенную черепицей, и вельможи на корабле, глядя на раболепно согнутые спины тысяч людей, самодовольно улыбались и не понимали, о каких неотложных мерах может идти речь.

Тутанхамон и Анхес сидели неподвижно как статуи, не меняя позы, устремив взгляд в вечность, и только юная царица легонько, чтобы никто не заметил, прикасалась плечом к плечу; мужа, а он благодарно улыбался одними кончиками губ. Молодой фараон сидел на троне и думал. Все казалось ему ненадежным, и толпа крестьян на берегу, и заискивающие улыбки вельмож, и надменная; фигура уверовавшего в свою непогрешимость Амонпануфера, и воины, дежурившие на корме и носу корабля, и сам корабль, медленно, как будто нерешительно, обходивший отмели. И только теплое прикосновение плеча его юной супруги, прекрасной Анхес, которую он с каждым днем любил все сильнее и сильнее, успокаивало его, вливало в него силы. Он думал о том,; что нужно удалить от себя Эйе, чья роль при Эхнатоне была ему не совсем понятна, что Хоремхеба нужно отправить на границу, подальше от столицы, что нужно объяснить Амонпануферу, что молитвами и старыми обрядами ничего не вернешь, а необходимо продолжить реформы Эхнатона, но постепенно, не спеша, без излишеств и самодурства.

48

Тем временем Эйе правил в Фивах, все больше входя в роль. Вопреки распоряжениям Амонпануфера, он не спешил возвращать государству имущество, отданное Эхнатоном чиновникам. Создавались бесчисленные комиссии, состоявшие из самих же чиновников, которые выясняли, что это за имущество, было ли оно отдано владельцу во времена Эхнатона или же принадлежало ему раньше. Составлялись описи, приглашались свидетели, изучались документы, и дела запутывались так, что уже никто не мог толком решить: то ли нужно конфисковать все сразу, то ли вообще ничего не трогать.; Эйе вел себя как настоящий правитель. Он как бы чувствовал за своей спиной жаркое, жадное дыхание огромной силы,; именуемой армией чиновников, которая рвалась к власти, хотела свободно распоряжаться богатствами страны. Эйе; принимал во дворце самых важных вельмож страны.; Усаживал их рядом с собою.; Успокаивал их,; говорил им, что он все прекрасно понимает, что он – свой,; и никогда не пойдет против своих. И вельможи уходили довольные, думая о том, как было бы прекрасно, если бы в стране был такой фараон, как Эйе. А за спиной Эйе неотступно маячил Хоремхеб, который внимательно наблюдал за происходящим, получал донесения о путешествии фараона, и о том, что бунт в стране разгорался.

49

Юный фараон вернулся в столицу. Поездка не помогла успокоить страну, но Тутанхамон многое понял. Его тонкий ум, унаследованный от предков, не был обременен сознанием физического уродства своего тела, как у Эхнатона, его не посещали приступы шизофрении, и кроме того, он не был склонен к пьянству. И он решил взяться за глубокие реформы, чтобы оздоровить страну. Во-первых, думал фараон, нужно прекратить постройку новой столицы, разоряющую страну. Во-вторых, нужно издать законы, которые могли бы регулировать количество чиновников в стране, определять размеры личного состояния чиновника в зависимости от его ранга; и устанавливать границы этого состояния. В-третьих, он не собирался умалять достоинство Верховного бога Амона-Ра и его жрецов, но и бога Атона он не собирался отменять. Пусть, решил фараон, каждый поклоняется; тому богу, какому считает нужным. В-четвертых, он собирался сократить налоги и дать народу вздохнуть свободнее. Тогда и бунты сами собой затихнут. В-пятых, он полагал, что генералам типа Хоремхеба нечего делать в столице. Уж слишком много их здесь развелось. Пусть себе отправляются; к войскам на границу и там обеспечивают безопасность страны. Единственное, чего не понял молодой фараон в силу своей неопытности, что ему не на кого было опереться в своих реформах. Единственно, кто мог бы выиграть от его реформ – это был народ. Но эта была самая темная и неорганизованная сила в стране, опираться на которую могли лишь жрецы или авантюристы.

Для начала он взял и отменил должность Хранителя Царских Сандалий. Сандалии остались, а Хранителя не стало. Обувь ему теперь подавали и забирали слуги. Потом он отменил должность Хранителя Царского Скипетра, а также должности прочих хранителей, и, наконец, он отменил должность Носителя веера. И как ни странно ничего не произошло, кроме того, что сразу же значительно сохранились расходы на дворцовые церемониалы. Затем он присвоил Хоремхебу звание главного инспектора приграничных крепостей. Царский двор заволновался.

Амонпануфер удивился и обрадовался. Его питомец начал действовать самостоятельно. Какие простые и изящные решения! Неужели он и в самом деле воспитал фараона-философа? Какая победа над Песиуром! Ему и в голову не приходило, что фараон может оказаться из-за своих решений в опасности. Кто может поднять руку на фараона?; Конечно, он, Амонпануфер, устранил этого безумца Эхнатона. Так на то он и Верховный жрец Верховного бога! Ему даже и в голову не приходило, что для тех, на чьих глазах один за другим умирали члены Царской семьи,; таинство жизни и смерти фараонов перестало; быть таинством.

50

Хоремхеб и Эйе сидели в том самом кабачке, в котором для них когда-то танцевала Кийя. Оба были сильно пьяны. Или вернее пьян был Эйе, а Хоремхеб; лишь казался пьяным. Заплетающимся языком Эйе жаловался Хоремхебу, как бесцеремонно его лишили наследственной должности. А ведь он мог бы стать самым выдающимся Носителем веера за всю историю страны, да что там Носителем, он мог бы стать фараоном, если бы женился на принцессе Нефер-Неферу. Он поглядел на извивающихся танцовщиц. Принцесса любила его. Да, конечно, она его любила. Она была без памяти влюблена в него, и она бы, конечно, сделала его фараоном, если бы; не умерла от этой проклятой горячки. А Эхнатон, он-то ценил Эйе. Он запросто сделал бы его наследником. Как он тогда потрепал его по плечу! Но великого фараона плохо лечили и помогли ему умереть, то есть (тут Эйе спохватился и, слегка протрезвев, испуганно огляделся) ему не помогли выздороветь.

А какая тоненькая и гибкая была его принцесса, плакал Эйе, хватая Хоремхеба за плечи и дыша ему в лицо винными парами. Не то, что эти крысы, он махнул рукой в сторону танцовщиц. Как бы он был счастлив, женившись на ней. И он бы сделал счастливыми всех, кто был в дружбе с ним, с Эйе. Вот, например, Хоремхеб. Ведь его тоже незаслуженно обидели. Он подавил мятеж, сохранил правящую Династию, а его в благодарность отправляют служить на край пустыни. Если бы он, Эйе, женился на принцессе и стал бы фараоном, он бы сделал такого генерала, как Хоремхеб, верховным главнокомандующим.

Хоремхеб усмехнулся и приказал музыкантам; играть громче.; Потом Хоремхеб еще ближе придвинулся к Эйе и стал ему что-то шептать на ухо, и от этого шепота по лицу Эйе пошли красные пятна. «Пока мы еще кое-что значим во дворце!», – внятно добавил Хоремхеб, выпрямляясь.

«Хорошо, - сказал Эйе, - ты поможешь мне, и в награду за это я сделаю тебя верховным главнокомандующим». «Хотя по происхождению ты и простолюдин, я не придам этому значения», - добавил он тоном прирожденного аристократа. Хоремхеб наклонил голову в знак почтения и согласия, и Эйе не увидел, как по лицу его собеседника пробежала судорога.; ; ;

; ; ;

; ; ;

51

Тутанхамон и Анхес ужинали вместе. Юный царь отпустил слуг и сам ухаживал за женой, протягивая ей то кусочек лепешки, то куриное крылышко, то оливки. Длинными пальцами с ухоженными ногтями она принимала у него из рук прозрачный кубок, подносила его к пунцовым губам и пила маленькими глотками прохладительный напиток,; время от времени слизывая розовым язычком с верхней губы сладкие капельки и пристально глядя фараону в глаза.

Ее с детства обучали приемам обольщения, и сейчас она всего лишь повторяла хорошо затверженный урок. Но ей нравилось то, как ее юный супруг краснел, опускал глаза, как в нем зрела; сила страсти, и при каждом движении он старался коснуться ее руки, начиная принимать; участие в этой любовной игре, заниматься которой им строго настрого запретил Амонпануфер, так как на следующий день их ожидал большой дворцовый прием, и требовалось беречь силы.

Сегодня им разрешили поужинать вместе, но спать они должны были в разных комнатах. И все-таки они, несмотря на запрет, играли в эту прекрасную, томительную и не заканчивающуюся ничем игру. Их любовь была похожа на нераскрывшийся бутон цветка.

Так они ели, глядя друг на друга, прикасаясь друг к другу, пока не прозвучал гонг. Тогда в зал вошли молчаливые жрецы в белых одеждах, чтобы отвести Их Величества в опочивальни, и выстроились вдоль стен, опустив бритые головы.

Лицо юного фараона приняло безмятежно-спокойное выражение. Он встал, подал супруге руку, помог ей подняться, и она ушла в сопровождении жрецов. Он проводил ее взглядом. Амонпануфер приблизился к нему, прикоснулся пальцами к его лбу и, ощутив на нем влагу пота, с укоризной взглянул на фараона. Фараон слегка пожал плечами и двинулся в свои покои. Он лег на жесткое ложе лицом вверх и в который раз пожалел, что ему нельзя было лечь на бок. Наконец, молодость взяла свое, и он уснул крепким сном. Амонпануфер еще немного постоял у двери, прислушиваясь к дыханию фараона, улыбнулся и пошел к выходу, где его ожидали носилки. Ему еще предстояла молитва Амону-Ра, в которой он собирался просить Великого бога даровать долгие лета Его величеству. Проходя по коридорам, он останавливался перед стражниками, придирчиво их оглядывая. Оказавшись в Зале Серебряных бабочек, Амонпануфер вспомнил, как он в первый раз понял, что прежний владыка Египта, фараон Эхнатон, ; безумен. Он остановился и задумался. Так он стоял довольно долго, и слуги боялись потревожить его.; Наконец,; он очнулся и двинулся дальше. Вот шаркающая походка стихла, стихли семенящие шаги слуг, и дворец погрузился в сон. Когда Амонпануфер ушел из Зала серебряных бабочек, стражнику, стоявшему неподвижно у колонны, показалось, что; бабочки ожили и зашевелили крыльями.;

; 52; ; ; ; ;

От колонны, расписанной идущими друг за другом богами, отделился, как тень, бритоголовый человек и направился к опочивальне фараона. Он был безоружен. Часовой, огромный мускулистый негр, увидев незнакомца, преградил ему дорогу копьем. Бритоголовый протянул руку ладонью вверх, и с его пальцев соскользнула, закачавшись на тонком шнурке, глиняная табличка с изображением широко открытого глаза. «Око Ра!» – прошептал часовой, и копье медленно опустилось. Бритоголовый точным движением ударил негра ребром ладони прямо в горло. Ловко подхватив обмякшее тело, бритоголовый осторожно дал ему сползти на пол, потом он нагнулся и вытащил из-за пояса негра увесистую палицу. Оторвав от пояса кусок материи, он обмотал им утолщение палицы и крепко завязал концы тряпки в узел.; ; ;

Открыв двери и неслышно ступая босыми ногами, он приблизился к ложу фараона.

Тутанхамон спал на спине. Бритоголовый; всмотрелся в безмятежное красивое лицо юного фараона и затем пальцем коснулся его щеки. Фараон открыл глаза, и их взгляды встретились. Тутанхамон одним рывком попытался вскочить с кровати, но бритоголовый правой рукой обхватил его за плечи, а левой, в которой была палица, нанес сильный удар по затылку. Голова Тутанхамона мотнулась, и он стал валиться на бок. Бритоголовый уложил его обратно на спину и, наклонив голову к лицу фараона, около минуты прислушивался, стараясь уловить дыхание. Дыхания он не услышал. Но фараон еще был жив. Широко раскрытыми глазами он вглядывался в надвинувшуюся на него черноту, и вдруг увидел огромный красный шар, плывущий в этой черноте. И ему стало невыразимо радостно, ибо он понял, что это – великое солнце фараонов, о предстоящей встрече с которым ему столько раз говорил Эхнатон.;

53

; Никто не осмелился сказать Амонпануферу, что фараона нашли мертвым. Ему; доложили, что фараон лежит на ложе без движения. Ледяной страх охватил Амонпануфера. «Фараона боятся разбудить, - сказал Амонпануфер, - я сам сделаю это».

Он приехал во дворец, прошел по знакомым коридорам, приблизился к царскому ложу и впервые в жизни позвал ласковым дрожащим голосом: «Тутнахамон! Мальчик мой! Уже утро! Пора вставать!»

Он поправил на; фараоне одеяло, прикоснулся губами ко лбу, потом приподнял и ощупал голову. И тут только Амонпануфер понял, что фараона убили. Сознание того, что он где-то совершил страшную ошибку, ужасный просчет, охватило его.

Он выпрямился и стал, как ему казалось, срочно исправлять положение, отдавая различные приказания. Так он приказал объявить тревогу во всех приграничных крепостях и городских гарнизонах, велел удвоить охрану амбаров с припасами, послал за всеми верхновными жрецами и стал прикидывать в уме, кого же можно сделать следующим фараоном.

Потом он вдруг внезапно замолчал, обмяк, медленно опустился на принесенный кем-то стул и, закрыв лицо руками, неожиданно для всех заплакал.;

Он плакал так долго, что концы его белоснежного фартука намокли и отяжелели от слез. К нему подошли, подняли и повели его под руки. Вдруг он остановился, оттолкнул слуг, повернулся и побежал обратно. Он обхватил тело фараона, стал трясти его, уговаривал проснуться, осыпал нежными именами. Потом запрокинул голову и закричал, завыл; так страшно, что слуги и жрецы в ужасе разбежались и попрятались. Он кричал и кричал, срывая голос. Потом он уже не кричал, а хрипел. К нему опять подошли, вывели из дворца, усадили в носилки и отправили в храм. Там он неожиданно для всех заснул крепким сном. Ночью он проснулся, сел на кровати и долго смотрел прямо перед собой остановившимся взглядом. Потом встал и вышел из храма по одному ему известному потайному ходу, ведущему прямо в пустыню. Он шел по пустыне до самого рассвета, затем вырыл руками яму в песке и лег в нее. Он глядел на бледнеющие звезды, на розовеющее небо, на лучи-руки бога солнца Амона-Ра, приподнимающего край ночного покрова. Потом он умер.

Умер вдали от своей гробницы, от заклинаний из Текстов Пирамид и Книги Мертвых. Такое страшное наказание придумал себе старый жрец, лишив свою душу вечности.

;

; 54

;

Молодого фараона еще не успели похоронить, а Эйе уже начал действовать. Его видели прогуливающимся под руку с влиятельными царедворцами, чиновниками и жрецами. Эйе убеждал их в том, что лучшего фараона, чем он,; им не найти. Сильные мира сего были напуганы внезапной смертью Тутанхамона, последнего фараона правящей Династии, а также исчезновением Амонпануфера.; Освободившийся трон Египта тревожил их своей зловещей пустотой. Надо было поторапливаться. Конечно, нашлись влиятельные и родовитые вельможи, которые полагали, что их происхождение и положение дает им больше прав на престол, но они так ненавидели друг друга, что каждый из них предпочел бы видеть на троне Эйе, нежели одного из них. Это и помогло Эйе. К тому же за его спиной маячила мрачная фигура его приятеля Хоремхеба,; а того любили в войсках.;

; Эйе щедро раздавал обещания. Одним он клялся в вечной дружбе, другим сулил выгодные должности для их детей, третьим помогал обустраивать дорогостоящую гробницу.; В конце-концов большинство решило, что Эйе не так уж плох. Довольно быстро все привыкли к мысли, что фараоном будет он. Ему оставалось только жениться на вдове Тутанхамона, чтобы узаконить свои притязания.

;

55

;

Узнав о том, что ее хотят выдать замуж за Эйе, Анхес стала рваться и кричать. «Нет, нет! Никогда!» – кричала она.; Ее сначала попытались успокоить, а потом, видя, что она упорствует, стали бить. Ее били сильно и очень аккуратно, не оставляя кровоподтеков и синяков. Наносили удары по затылку, стараясь затуманить сознание. Наконец, Анхес стала похожа на живую куклу, и ее стали готовить к свадебному обряду.

;

56

;

Эйе блаженствовал. Свадебный обряд прошел пышно и торжественно. Он воссел на трон фараонов, о котором столько мечтал. Высшие чиновники страны были тоже довольны. Они чувствовали себя в безопасности. Им больше не надо было беспокоиться за свое имущество, ведь они считали Эйе своим. Кроме того, чиновникам казалось, что они за свои труды имеют право еще более приумножить свои богатства. Они вереницей потянулись во дворец, чтобы поцеловать пыль у ног нового фараона, а заодно выпросить себе еще какие-нибудь привилегии.

; Все было очень хорошо. Эйе нравилось быть фараоном. Он устраивал пышные приемы, строго соблюдал дворцовый церемониал, посещал храмы, воздавал почести богам и вел себя, как настоящий фараон.

Правда, вскоре выяснилось, что в своем стремлении стать фараоном Эйе слишком увлекся, раздавая обещания. Так свое бывшее место Носителя веера по правую руку царя; он пообещал сразу трем царедворцам, а место Хранителя царского скипетра он тоже пообещал, хотя оно уже было занято. Когда же это выяснилось, Эйе сначала пришел в замешательство, а потом улыбнулся, махнул рукой и велел создать столько должностей, сколько было обещано, чтобы никого не обижать.; Главный Хранитель Царской Казны попробовал было указать на то, что каждая должность требует предоставления занимающему ее чиновнику огромного жалования, нового дома, новой гробницы, а также создания; вокруг этой должности целого отряда прислуги. Только должность Носителя веера; подразумевала присутствие семи охранников, трех кладовщиков, пяти посыльных, одного глашатая, двух секретарей и т.д. Всех нужно накормить, обуть, одеть, всем нужно обустроить жилище и гробницу.; Но Эйе этот вопрос совершенно не интересовал. Он не хотел ни с кем ссориться.;

Кроме того, в самом Эйе; чего-то не хватало. Опытные царедворцы подмечали, что двойная корона царей Египта сидит на нем; как-то неловко, что украшений на нем надето несколько больше, чем следовало бы, что в его неподвижности со скрещенными руками на груди больше напыщенности, чем торжественности. А одному из Хранителей царского скипетра показалось как-то раз, что и сам царский скипетр вроде стал легче.

Вскоре денег в казне стало катастрофически не хватать. Хранители и носители ссорились друг с другом. Привилегии, раздаваемые направо и налево, оказывались пустым звуком. Недовольство новым фараоном возрастало. Эйе метался между различными группировками придворных, пытался их помирить, боялся кого-либо обидеть и вновь раздавал обещания, которые; был не силах выполнить.

Наконец, Эйе,; совсем потеряв голову, запутавшись и поняв, что перехитрил сам себя, обратился к Хоремхебу за помощью. Он ударился в другую крайность и с помощью армии захотел решить все проблемы:; непомерно разросшийся штат придворных разогнать, недовольных арестовать и вообще править далее железной рукой.

Хоремхеб внимательно выслушал указания фараона и стал действовать.

;

57

;

В ночь новолуния в столицу, выполняя приказ фараона, вошли войска.; На восходе солнца все недовольные были арестованы. Но далее произошло самое странное: отряд гвардейцев Хоремхеба отправился прямо в царский дворец.

Эйе готовился к утреннему приему и сидел на троне в полном царском облачении. На нем было столько украшений из цветного золота, что он блестел, как навозный жук. При виде солдат, которые грубо отшвырнули охрану у дверей, он вскочил и попытался на них прикрикнуть. Это не произвело на них никакого впечатления. Под двойной короной фараонов Верхнего и Нижнего Египта солдаты увидели бледное испуганное лицо человека, случайно забравшегося на трон.; Сбившиеся в угол царедворцы напоминали стадо овец перед бойней. Начальник отдал команду, и солдаты стащили Эйе с трона. Он вырвался, споткнулся о ступеньку, упал и побежал на четвереньках в угол зала, пытаясь укрыться за колонной. Его догнали и придавили к полу, наступив на спину. Эйе лежал, уткнувшись лицом в пол,; и видел каждую прожилку мраморной плиты. Скосив глаза, он успел рассмотреть мускулистую ногу солдата. В этот момент что-то тяжелое обрушилось ему на голову. Он почувствовал, что пришла смерть.; К горлу подступил комок страшной тошноты, а перед глазами поплыл огромный огненный шар. Он смотрел на него и никак не мог понять, что это и было солнце фараонов, увидеть которое он так мечтал.;

;

58

;

Скульптора Тутмоса провели в Зал серебряных бабочек. Он почтительно склонился перед человеком на троне, лица которого он не успел рассмотреть. Когда охранники вышли, прозвучал знакомый голос: «Встань, Тутмос!» Тутмос поднялся и увидел перед собой Хоремхеба. Хоремхеб был одет просто, ничего лишнего.; Бедра его опоясывал белоснежный фартук, на голове был царский полосатый платок с прикрепленным ко лбу изображением атакующей кобры.

Так фараоны одевались очень давно, еще во времена Хеопса.

«Вот мы и свиделись с тобою, земляк!» – сказал Хоремхеб.

Тутмос помолчал немного, разглядывая; Хоремхеба, с которым когда-то бегал наперегонки по берегу Нила, а потом собрался; с духом и спросил: «Так это по твоему приказу меня оставили в живых и спрятали в Западных пещерах?»

«Да, тебя спрятали по моему приказу и; вопреки воле Амонпануфера», - сказал Хоремхеб.

«И ты теперь наш фараон?» – сказал Тутмос.

«Да, я теперь ваш фараон, - усмехнулся Хоремхеб, - можешь поверить своим глазам».

«И ты думаешь, что это будет продолжаться долго?» – опять спросил Тутмос.

Хоремхеб помолчал, а потом сказал тихо и серьезно: « Я единственный кто сможет удержать власть. При мне народ будет работать и молчать. Не этого ли хотят богатые и знатные? А богатые и знатные будут строго соблюдать приличия и традиции. Не этого ли хочет народ? У меня нет детей, но я усыновил мальчика по имени Рамсес. Он станет родоначальником новой великой династии».

Он подошел к окну: «Ты слышишь эти крики? Это мои люди истребляют по спискам всех бездельников, болтунов и недовольных. По тем спискам, которые составил Эйе».

Некоторое время Хоремхеб и Тутмос молчали, прислушиваясь к звукам, доносящимся из города.

«Глупец Эйе все хотел узнать, кто же был тайным начальником «Мощи Ра», - снова заговорил Хоремхеб, - им был я. Эйе; забыл, что жрецы храма Амона-Ра всегда назначали на эту должность простолюдина, потому что считали, что простолюдин никогда не сможет стать фараоном».

«Наместники провинций чуть было не развалили страну, - продолжил Хоремхеб, - но они слепцы. Страна окружена врагами, которые готовы сожрать нас по кускам! Я не допущу этого. Сейчас мы готовимся к большой войне. Мы покажем всем этим нубийцам, ливийцам, сирийцам и хеттам, что империя жива! Я сокрушу их всех! У меня нет детей, и я любил всего лишь одну женщину, которая не стала моею. Но у меня есть приемный сын Рамсес. И я оставлю ему сильную империю, где будет властвовать железная Маат, и где каждый человек и каждый народ будет знать свое место, как каменная глыба в пирамиде».

«Как просто Ваше Величество решает все проблемы!» – сказал Тутмос.

«Да, - сказал Хоремхеб, - я; Его Величество. И скоро не останется никого, кто смог бы вспомнить, кем когда-то был Хоремхеб». И увидев, как опустил голову Тутмос, он добавил: «Кроме моих родителей и тебя одного».

«Ты высечешь из скалы мою статую, огромную статую, вот такую, - Хоремхеб вдруг преобразился. Он поднял голову, сжал губы, скрестил руки на груди, и от его фигуры, плеч, скул и глаз вдруг повеяло такой силой и жаждой власти, что Тутмос содрогнулся.

«Народ будет глядеть на меня и говорить – вот это бог!» – продолжил Хоремхеб. Он подошел к нише в стене, где стояла накрытая платком скульптура, и осторожно снял платок. Тутмос увидел Нефертити.

«Видишь, - сказал Хоремхеб, - я сохранил твою работу, когда жрецы по приказу Амонпануфера уничтожили все, что осталось от Эхнатона и Нефертити».

«Ты прятал ее у себя, - воскликнул Тутмос, - но ведь ты рисковал всем, своей службой, карьерой, даже жизнью!»

Хоремхеб кивнул головой: «Мне не досталась эта женщина, как, впрочем, и тебе, - он хитро посмотрел на Тутмоса, - по настоящему она досталась только нашему дорогому, гениальному Эхнатону с отвислым животом».

Хоремхеб наклонился и поцеловал статую в лоб: «Но я не дал безумцу Амонпануферу уничтожить память о ней».

«Я буду смотреть на нее по вечерам, - продолжал Хоремхеб, закрывая скульптуру, - тогда меня не так будет тошнить от моей великой статуи, которую сделаешь ты».

; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;

;
--