- Венчается раба Божия Июлия рабу Божьему Даниилу… во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…аминь…
В высокой белой церкви Преображения Господня - фарфоровый кузнецовский иконостас. Яркий, почти лубочный, с густыми сливочными полосами золота. Текучими, жирными, плотными. От широты души. И весь он, как огромная дутая новогодняя игрушка. Тёплое таинство весёлого праздника.
Но вот под куполом храма вспыхивает белым светом паникадило, и приземистая разнолепица фарфора меняется на однотонное бледно-лиловое свечение, идущее из тонкокостной глубины. Иконостас будто вытягивается вверх, стройнеет, изливая голубизну из Царских врат.
Колеблется пламя свечей, подрагивают золочёные венцы, изредка служка приоткрывает дверцу, и тогда масляное витое золото филёнки перебегает пёстрой приглушённой змеиной медью. Напоминает.
Сиреневость иконостаса сродни холодным сердцевинам зеленоватых роз, хранящих цвет в туго спелёнутых лепестках. Кажется, нет силы способной расцепить их и щедро разлить краску, обозначенную пока лишь плотной фиолетовой точкой; но это только кажется - в шестернях времени идёт невидимая работа, роняющая минуту за минутой.
Впрочем, я никогда не любила роз, а тяготела ко всему лилейно-луковичному. В моих рисунках, с завидным постоянством, из хорошеньких крепких луковиц росли и росли бледные невесомые цветы.
Сюда примешивается Рэй, о скитаниях вечных и о Земле, с его диковинными голубыми и белыми цветами, что распускаются ночью на могиле писателя и гаснут с рассветом. А ещё та моя картинка на конкурс «Газпрома», где из трех подземных луковичных резервуаров, росли голубые горящие цветы, а на кухне синим цветком…
Луковица растений, как яйцо у животных: символ новой жизни. Ab bulbus herba.
Вот и Юлия с Даниилом стоят под луковками куполов, в сияющих венцах, чтобы дать ей начало.