Четыре бездны - казачья сага. Кинороман. Часть 4

Сергей  ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ



                ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА
                Фольклорно-исторический кинороман



                ЧАСТЬ 4. ВОЙНА

          

                ОТ АВТОРА
                (Читателю, для понимания происходящего в части 4. Война.)

       В 4-й части романа появляется новая главная героиня Вера, повествование о которой будет вестись параллельно с событиями происходящими на Верхнем Дону. Только в части 5 «Встреча» судьба Веры пересечётся в первые послевоенные годы в Прибалтике с судьбой донского казака Николая Сетракова, одного из главных героев 1 и 2 части романа. Николай на долгие годы тайно покинул родные края, обиженный на родственников, из-за которых он потерял любимую девушку. Вера уговорит Николая вернуться на родину...

                С. Хоршев-Ольховский




                Глава 37.   ГАЛИНА И ВАЛЕРИЙ
                (Отступление в прошлое)

               В тёплый июньский вечер 1928 года у Западной Двины, уже тысячу лет несущей свои красновато-бурые воды через древний славянский город Витебск, основанный великой киевской княгиней Ольгой, беззаботно прогуливались три юные подружки.
       – Девочки, представляете, Валерий сказал, что застрелится на пороге нашего дома, если меня родители не отдадут за него замуж! – восторженно щебетала веселушка Галя.
       – У него есть пистолет? – с недоверием посмотрела на неё рассудительная Вера.
       – Конечно! Он же офицер!
       – Молодец ты, Галка. Запросто отхватила завидного парня, – по-доброму позавидовала подруге Вера.
       – Твой Олежка тоже славненький! – не осталась в долгу счастливая Галинка.
       – Уже не мой.
       – Это ещё почему?
       – Да я нечаянно опрокинула ему на штаны стакан с горячим чаем. А потом, с испуга, стала сушить их утюгом прямо на нём... Обиделся.
       – Ещё бы! Ты же ему, наверно, сожгла всё наследство.
       – И пусть. Мама всё равно не хотела меня отдавать за него.
       – Меня тоже не хотят отдавать за Валеру, – дрогнул голос Гали. – Он из простой рабочей семьи, хоть и офицер. Да ещё вдобавок неверующий.
       – Ну и что. Теперь это не помеха.
       – Для меня нет, а для родителей помеха. Они НЭПманы.* Хотят, чтобы я непременно вышла за состоятельного и верующего.
       – Без любви, конечно, плохо, – посочувствовала Вера подруге, – но хоть материально будешь жить хорошо. Не то что мы с мамой. Перебиваемся с хлеба на воду.
       – А я готова жить на воде! – неожиданно воскликнула застенчивая Нина, дотоле терпеливо слушавшая сплетни подруг. – Только бы нас с Володей не разлучали!
       – Чудачка! – осуждающе качнула головой Вера. – Умудрилась влюбиться в двоюродного брата.
       – Так мы же росли вместе!    
       – Ну и что? И я с вами росла, и брат он мне такой же двоюродный. Разве только по материнской линии.
       – Сердцу не прикажешь, – всхлипнула Нина.
       – Любовь-то у вас есть, да счастья, видно, не будет, – остывая, переменила тон Вера. – Не допустит этого дедушка.
       – Так и есть. Он хочет сосватать за Володю кулачку из села Морозова. А чтобы мы сами не поженились, отобрал у нас все документы.
       – Э-э-эй!.. – окликнул девушек и побежал им навстречу от развалин старинного храма, в котором по преданию венчался сам Александр Невский, молодой, белокурый офицер.
       – Мой Валерка! – подпрыгнула от радости Галя.
       – Девочки, сейчас все вместе пойдём к родителям Гали, будем просить её руки, – переведя дух, сказал Валерий и стал по-командирски чеканить. – А потом шампанское! Шоколад! Кино!
       – Ой как здорово! – не удержалась от возгласа Нина, обычно находившаяся в тени подруг.
       – Ещё как здорово! – засмеялся Валерий. – Поможете подруге выйти замуж!
       – Ты, думаешь, они сегодня изменят своё решение? – засомневалась Галя, в удивлении тараща на Валерия большущие, влюблённые глаза.
       – Должны. Иначе, их Бог покарает.
       – Валерочка, миленький, давай лучше в другой раз, – стала просить Галя, напуганная решимостью жениха.
       – Никак нельзя! Меня переводят служить в Смоленск!
       – Я, пожалуй, пойду домой, – с грустью произнесла Вера. – Постоянный клиент должен принести вещи на стирку.
       – Верочка, погоди! – испугался Валерий. – Нам трудно будет без твоих советов!
       – Не могу я, – засмущалась Вера. – Правда, не могу. Мы ведь с мамой только за счёт этого живём.
       – Ты-то хоть останешься? – умоляюще посмотрел Валерий на Нину.
      Нина тотчас растерялась, она привыкла полагаться на решения более находчивой двоюродной сестры.
       – Иди-иди, – добродушно улыбнулась Вера, поцелуями распрощалась с подругами и заспешила домой.
       – Постой! – скомандовал Валерий. – Тебя проводит мой друг Саша!
       – И где же этот друг? – обернулась Вера. – В казарме?
       – Никак нет! К Двине пошёл, поздороваться со знакомыми девушками.
       – И пусть здоровается! – пробурчала Вера, с некоторой, непонятно откуда взявщейся  ревностью. – Я сама знаю дорогу.         
       – Нет, я позову его! Скоро стемнеет! – стоял на своём Валерий. 

               * * *
       Торговец подержанной одеждой – здоровенный, бородатый мужичище, смахивающий на бандита с большой дороги – принёс как никогда много различного тряпья.
       – Хозяюшка, постарайся привести всё в порядок к воскресенью, – вежливо попросил он Кристину Эрнестовну. – А уж я не поскуплюсь, заплачу как надо.
       Сортируя по корытам и вываркам одежду, Вера обнаружила на одном из сюртуков прорехи, напоминающие ножевые порезы.
       – Ничего страшного, подошьём, – устало проронила Кристина Эрнестовна.
       – Здесь бурые пятна!
       – Ну и что? Почистим. Такая наша работа.
       – Да это кажется кровь! – не унималась Вера.
       – Какая кровь? Не выдумывай! – рассердилась мать. – Иди лучше поешь, клиенты сегодня рассчитались продуктами.
       «Расскажу Валерию и Саше. Они офицеры, знают, что делать в подобном случае...» – не без тревоги думала Вера, очищая сваренную в мундире картофелину, и тут её тревожную думу неожиданно прервали подозрительные всхлипы в сенях.
       – Мама! – испугалась Вера. – Кто-то плачет за дверью! 
       – Да слышу! Слышу! – распахнула дверь Кристина Эрнестовна.
       В сенях, в истерике тряслась растрёпанная, забрызганная кровью Нина.
       – Тётя Кристина!.. Вера!.. Там!.. Валерий!.. – прокричала она, захлёбываясь слезами.
       – Господи Боже мой! Что случилось? – подхватила Кристина Эрнестовна под руки теряющую сознание племянницу.
       – Валерий Галю застрелил! И себя тоже!.. – из последних сил выкрикнула Нина.
       Кристина Эрнестовна известила через знакомых родителей Нины, что их дочь осталась у неё на ночлег и принялась отпаивать бредившую племянницу отварами лечебных трав.
       К полуночи Нина успокоилась и крепко задремала.
       – Всё, – с горечью вздохнула Кристина Эрнестовна, когда племянница стала вздрагивать во сне, – не ходить ей более своими ноженьками по земле-матушке.
       – Мама, не говори так! Нельзя! – запротестовала Вера.
       – Я знаю, доченька, что говорю, – обняла её мать за плечи и, усадив рядом с собой на лавку, стала полушёпотом рассказывать:
       – Нина совсем малюткой была, когда у неё первый раз ноги отнялись. Бабушка выставила её за баловство в тёмный чулан и сказала, что в следующий раз отдаст цыгану, который посадит её в мешок и унесёт с собой. А тут, как на грех, в чулан на самом деле вошёл бородатый мужчина с мешком на плече. Нина так перепугалась, что три года потом заикалась и совсем не ходила. Врач строго-настрого предупредил, чтобы мы все впредь любыми путями оберегали её от подобных страстей. А тут видишь, какая оказия.
       – Это я во всём виновата! – заплакала Вера. – Пошла бы с ними, глядишь, не случилось бы этой беды.
       – Нет, доченька, это судьба, – убеждённо сказала Кристина Эрнестовна. – И её никак не изменишь.

                * * *
       Нелепая и страшная трагедия, приключившаяся с подругами, до такой степени потрясла Веру, что она тоже слегла в постель на нервной почве. В эти дни её часто навещал по вечерам Саша и всеми силами старался отвлечь от невесёлых мыслей. Вера поначалу относилась к Саше настороженно, но со временем привыкла и рассказала ему о своих подозрениях, когда бородатый клиент снова принёс на стирку сомнительные вещи.
       Вскоре милиция арестовала банду, промышлявшую на окрестных дорогах разбоем и грабежами. В тот же день, под вечер, к Кристине Эрнестовне пришёл младший брат перекупщика старья. Такой же здоровенный, бородатый и хмурый, и грозил расправой за дачу каких-либо показаний против арестованных.
       Кристина Эрнестовна жутко перепугалась. Она вечером выждала во дворе Сашу, напрямую причастному к этому делу, и с мольбой кинулась к нему в ноги.
       Саша, без памяти влюбившийся в Веру с первого взгляда, давно ждал подходящий для объяснения случай. И этот случай сам свалился к нему в руки. Он тоже упал на колени и умоляюще вскричал:
       – Кристина Эрнестовна, отдайте за меня замуж свою дочь!
       – Что же ты, милок, ко мне цепляешься с этим вопросом? – опешила Кристина Эрнестовна. – Ты спроси Веру.
       – А вдруг откажет?
       – Всяко может быть. Строптивая она у меня.
       – Я ведь хочу, чтобы вы были подальше от этих негодяев.
       – Пустое. С чего это мы, вдруг, станем дальше от них?
       – Меня на днях переведут вместо Валерия в Смоленск.
       – Ладно, я поговорю с ней, – подумав, пообещала Кристина Эрнестовна. – А ты убирайся, от греха. Завтра узнаешь свою судьбу.

---------------------------------
*Пояснения слов обозначенных звёздочкой, смотреть в конце данной публикации (в алфавитном порядке).


                Глава 38. КРИСТИНА ЭРНЕСТОВНА

          – Вера, вставай. Да вставай же ты! – трясла дочь за руку Кристина Эрнестовна. – Полдень скоро.
       – Мама, ну что ты говоришь? Какой полдень? Дай хоть в воскресенье выспаться, – полусонно лепетала Вера и всё норовила укрыть голову одеялом.
       – А как же дети? Ты обещала покружить их на каруселях?
       – Обещала.
       – Тогда вставай, они завтракать не садятся без тебя.
       Последний, весомый аргумент Кристины Эрнестовны окончательно разбудил Веру. Она свесила с кровати ноги и протянула к детям руки.
       – Мама! Мамочка! А на слониках покатаемся? – первой кинулась к ней белокурая веселушка Галя и обняла за шею.
       – Обязательно.
       – А на лошадках? – пробасил чернявый, степенный толстячок Валерий и залез к маме на колени.
       – А как же. И на лошадках.
       – Хватит к маме приставать! Дайте ей одеться! – прикрикнула на внучат Кристина Эрнестовна и подхватила их под мышки.
       – Бабуля, а папа с нами пойдёт? – загалдели дети, болтая ногами.
       – Нет.
       – Почему?
       – Он на службе. Сколько вам повторять, – мягко, но внушительно объясняла внучатам Кристина Эрнестовна, усаживая их за стол.
       – А когда он вернётся?
       – Когда вернётся, тогда и вернётся. Не нашего это ума дело. Ешьте и не задавайте лишних вопросов, – опять повысила голос Кристина Эрнестовна и стала накладывать в тарелки манную кашу.
       Вера наскоро привела себя в порядок и стала ухаживать за детьми. А Кристина Эрнестовна, пользуясь случаем, выскочила на улицу посудачить с соседками. Но вернулась она тотчас и прямо с порога закричала срывающимся голосом:
       – Вера! Война!
       – Мама! – рассердилась Вера. – Ты опять нахваталась сплетен!
       – Война, доченька! Война! – ошеломлённо твердила Кристина Эрнестовна, делая неуверенные шаги.
       – Ты-то откуда знаешь? – подхватила её под руки Вера и усадила на стул.
       – Всех военных подняли по тревоге. Дом-то наш офицерский.   
       – А почему нам не сообщили? – с подозрением посмотрела Вера на мать и дала ей полную кружку холодной воды.   
       – Кому? Саше? Так он на дежурстве. Первым, наверно, всё узнал.
       – Это точно! – согласилась Вера и стала торопливо переодеваться.
       – Куда это ты собралась? – насторожилась Кристина Эрнестовна, жадно выпив всю воду.
       – На работу.
       – Верочка, оставайся лучше дома. Немцы, говорят, Минск уже бомбили. А оттуда до Смоленска рукой подать на самолётах.
       – Нет! – категорически возразила Вера. – Мне никак нельзя сидеть сложа руки! Я член партии, заведующая сберкассой и, в конце концов, жена офицера!
       – Ладно, беги. За детьми я присмотрю, – угрюмо буркнула Кристина Эрнестовна, понимая, что в данной ситуации не переубедит дочь.
       Первым делом Вера проверила сберкассу. День был выходной, на работу никто не приходил, и сторож Родион Кузьмич даже не знал, что началась война. Вера велела ему быть повнимательнее и направилась в горком партии.
       «Уж там-то точно объяснят мне, что, да как...» – думала она, задыхаясь от быстрого бега.
       В горкоме была страшная суматоха. Невозможно было с ходу прорваться ни в один кабинет, все они были забиты невесть откуда взявшимися людьми. Вера оторопела, не зная куда идти и к кому обратиться. Она стояла в растерянности в фойе и искала взглядом кого-либо из знакомых. На её удачу со второго этажа как раз быстро сбежал, звонко стуча по ступенькам каблуками хромовых сапог, начальник Смоленского областного управления гострудсберкасс и госкредита Фрадков. Фрадков подтвердил, что на рассвете фашистская Германия напала на Советский Союз без объявления войны и на ходу – он спешил в своё управление – приказал ни под каким предлогом не открывать сберкассу без его команды.
       – А мне что делать? – крикнула Вера, едва поспевая за Фрадковым.
       – Иди домой и жди моих личных указаний.
       – Как это домой?! – возмутилась Вера. – Война ведь!
       – Домой, домой. Да поскорее! – прикрикнул на неё Фрадков и поспешно заскочил в свой служебный автомобиль.
       «Как же так?! На прошлой неделе секретарь обкома партии утверждал на открытом партийном собрании, что наша армия сильна и ни за что на свете не допустит никакого врага на свою территорию! А тут... фашистские самолёты уже кружат над нашими городами и не ровён час появятся над Смоленском! Может, это неправда? Может, это случайный приграничный конфликт, или вовсе проверка бдительности?» – роились у Веры в голове многочисленные, трудноразрешимые вопросы. Она даже не заметила, в горьких думах, как прибежала домой. Опомнилась только тогда, когда навстречу выскочили дети и наперебой загалдели:
       – Мама! Мамочка! Мы и позавтракали, и пообедали, а тебя всё нет и нет! Когда пойдём на карусели?
       Вера взяла детей за руки и молча, под вопросительные взгляды Кристины Эрнестовны, прошла в комнату. Включила местную радиоточку и обессилено опустилась на стул.
       Дети, видя суровое, озабоченное лицо мамы, сразу притихли и крепко прижались к ней.   
       – Неужели правда настоящая война? – побледнела Кристина Эрнестовна.
       – Налей во фляжку воды, – попросила Вера вместо ответа.
       – Зачем?! – в недоумении воскликнула мать.
       – Пойдём в бомбоубежище, если объявят тревогу.
       – Значит, правда, – упал голос матери.
       – Правда, – тяжело вздохнула Вера и закрыла глаза – в её сознании всё ещё роились прежние, удручающие мысли, ход которых оборвал неожиданно вырвавшийся из динамика радио хрипловатый, растерянный голос диктора, объявивший воздушную тревогу.
       – Скорее все на улицу! Скорее! – скомандовала Вера и выбежала во двор с Валериком на руках, а следом за ней без промедлений выскочили Галинка с фляжкой заполненной водой и Кристина Эрнестовна с солдатским одеялом под мышкой. Они непроизвольно затесались в общую массу народа, кричавшую на разные голоса и благополучно добрались до дома офицеров. Но едва только спустились в бомбоубежище, как над городом заревели моторы самолётов, перекрываемые лающим гулом зениток и стрекочущим воем спаренных вчетверо станковых пулемётов. 
       Оглушительные взрывы бомб, гулко сотрясавшие землю, хорошо были слышны в бомбоубежище. Они доносились сначала издалека, а потом стали раздаваться всё ближе и ближе и, наконец, одна из бомб угодила в дом офицеров. Взрывом разнесло часть здания, и обломками засыпало выход из бомбоубежища.
       Люди жутко перепугались, впервые ощутив на себе ужасы бомбардировки. Они стали в панике кричать, зовя на помощь. И помощь пришла. Снаружи раздался басистый мужской голос, ежеминутно повторявший в рупор одни и те же слова – отрывисто, чётко, спокойно:
       – Граждане, не волнуйтесь. Спасательные работы уже ведутся. Вас скоро освободят.
       И действительно, солдаты и курсанты военного училища довольно быстро очистили, сменяя друг друга, засыпанный битым кирпичом и бетоном выход из бомбоубежища и вывели всех наверх.
       На улице пахло гарью. Люди кричали и метались из стороны в сторону. Возле дома офицеров лежала неразорвавшаяся бомба, рядом с которой уже были сапёры. Они нашли внутри бомбы записку на русском языке: «Дорогие братья! Чем можем, тем поможем...» – писали немецкие антифашисты.
       В тот же день командование военного гарнизона приняло решение срочно эвакуировать из города всех детей и стариков. Но транспорта не хватало – он позарез нужен был в военно-оборонительных целях – и люди, не дожидаясь посторонней помощи, стали спасаться самостоятельно.
       Вера с Кристиной Эрнестовной наспех собрали немного продуктов, одели детей чуть теплее, чем положено летом и пешком направились за город – в район Липовой рощи, таков был приказ командования гарнизона. Младшенького Валерика несли на плечах по очереди, а Галинка всю дорогу упорно шла самостоятельно.
       Все главные улицы города, кроме западного направления, были запружены такими же как и они беженцами. Некоторые люди катили впереди себя или тащили за собой коляски и тачки, доверху заполненные разнообразными предметами и вещами, некоторые несли мешки и тюки прямо на себе, но большинство шли налегке, волоча за собой детей – а совсем маленьких несли на руках и плечах.
       Вера устроила маму с детьми в бездетной крестьянской семье, жившей неподалёку от Липовой рощи, переночевала у них и засобиралась ранним утром 23 июня обратно в Смоленск. Кристина Эрнестовна упросила хозяев присмотреть за детьми и тоже увязалась следом.
       – Нечего тебе делать в городе! – запротестовала Вера. – Там бомбят!
       – Я только одежду тёплую возьму и сразу вернусь, – пообещала мать.
       – Ну зачем тебе летом тёплая одежда? – продолжала негодовать Вера.
       – Как это зачем? – в удивлении всплеснула руками Кристина Эрнестовна. – Ты же слышала, что сказал офицер. В деревне можно находиться только ночью, а днём надо сидеть в роще. Чем я детей укрою, если пойдёт дождь? 
       – Да, днём деревню могут бомбить, – согласилась Вера и притихла.
       До самого Смоленска мать с дочерью шли молча, занятые тревожными думами. Но когда вышли на окраину своей улицы, Кристина Эрнестовна вдруг остановилась
       – Что-то нехорошо у меня на душе, – тяжело вздохнула она. – Враги, наверно, разбомбили наш дом. 
       Хорошо зная, что предчувствия матери часто сбываются, Вера не на шутку испугалась и ускорила шаг. Со щемящим сердцем подошла она к груде кирпичей, ещё вчера бывших её домом, и тихо заплакала.
       – Изверги! Разбомбили-таки! – с ненавистью проворчала за её спиной запыхавшаяся Кристина Эрнестовна и, глядя на дымящиеся руины, тоже заплакала.
       Мимо них то и дело быстро пробегали напуганные бомбёжкой люди и на ходу бросали, в утешение, короткие, общепринятые фразы.
       – Прямым попаданием разбило, – сказал вдруг кто-то хрипловато и, в отличие от других, остановился позади.
       – Что? – не расслышав, переспросила Вера, и обернулась.
       – Прямым попаданием, говорю, разбило, – повторил сторож сберкассы Родион Кузьмич, тоже живший в этом доме.
       – Ничего, мы победим и построим на этом месте новый дом! Ещё красивее и уютнее прежнего!
       – Мы-то победим, и отстроим новый дом – это точно. А вот кто вернёт мне Анисимовну?
       – Вы о чём говорите? – не поняла Вера.
       – Старуха моя там лежит, – кивнул Родион Кузьмич на развалины, и из его выцветших старческих глаз покатились по сухим морщинистым щекам две крупные капли. – Строптивая она была у меня. Ни за что не хотела эвакуироваться: «С тобой, – говорит, – сберкассу охранять буду! А нужда заставит, воевать стану!»
       – Вот видишь, тётя Фёкла осталась. А ты меня гонишь! – упрекнула Кристина Эрнестовна Веру.
       – Смелая она у меня была, – всхлипнул Родион Кузьмич. – В империалистическую,* мы тогда жили в Белоруссии, немец хотел снасильничать её младшую сестру. Так она его пришибла лопатой. И теперь собиралась в партизаны.
       – И я партизанить стану, раз надо! – заявила Кристина Эрнестовна.
       – Мама, ну какой из тебя партизан? – возмутилась Вера. – Пойдём в сберкассу. Я дам тебе из подсобки солдатское одеяло, и уходи скорее в деревню.
       – Это точно. Уходи, Христинушка. Уходи поскорее, – поддержал Веру Родион Кузьмич. – А то, не ровён час, опять станут бомбить город.
       – Правильно, – сказала Вера. – И вы идите вместе с мамой.
       – А кто будет оборонять сберкассу? – тотчас вознегодовал сторож. – Ванька Ветров?!
       – Военные возьмут под охрану.
       – Нет, я останусь! – заупрямился старик. – И хоть одного фашиста, да укокошу!
       – Ладно, пойдём в сберкассу, по пути всё решим! – начальственно сказала Вера.
       Старики не стали более спорить, послушно пошли следом за ней. И в это время навстречу проехала полуторка,* в кузове которой сидели солдаты вооружённые кирками и лопатами. 
       – Трупы поехали откапывать, – заключил Родион Кузьмич и, сутулясь, повернул обратно. Он всего за сутки превратился из крепкого, непоседливого вояки, любившего малость прихвастнуть своими успехами в былых баталиях, в тихого, убитого горем старичка.
       – Погоди, ты куда? – крикнула ему вдогонку Кристина Эрнестовна.
       – Анисимовну пойду искать, – глухо ответил он, не оборачиваясь.
       – И я пойду! – решительно заявила Кристина Эрнестовна.
       – Погоди! – попыталась остановить её Вера. – Это опасно! В любой момент может начаться бомбёжка!
       – Нет, я пойду! – заупрямилась мать. 
       – А как же тёплые вещи, одеяло?
       – Там что-нибудь разыщу, – махнула Кристина Эрнестовна рукой в сторону развалин и поспешила следом за Родионом Кузьмичом.
       – Это разумно. Да и сберкассу всё равно нельзя открывать, – сказала себе Вера, вспомнив приказ Фрадкова, и пошла на работу.
       На дверях сберкассы она обнаружила прикреплённый кнопками пожелтевший листок из школьной тетради, на котором в очевидной спешке было крупно написано карандашом:
КОММУНИСТАМ СРОЧНО ПРИБЫТЬ В ГОРОДСКОЙ КОМИТЕТ ПАРТИИ!

                * * *
       В горкоме всех прибывших коммунистов распределили на небольшие оперативные отряды для охраны в ночное время важных государственных и промышленных объектов от фугасных бомб и диверсантов и разослали по местам назначения, а других направили на крыши городских многоэтажных зданий.


                Глава 39. ПЛАЧ  КАЗАЧЕК

            Весть о коварном нападении фашистской Германии на Советский Союз вихрем ворвалась жарким июньским днём в казачьи семьи, едва успевшие зализать раны после недавних, небывало жестоких войн, когда тысячи сынов с берегов Дона полегли на Европейских полях сражений и в дурмане междоусобной революционной сечи. Казакам не раз доводилось биться с немцами, они не понаслышке знали какой это воинственный народ и не очень-то верили крикливому лозунгу партработников: «Будем громить врага на его территории». Особенно сомневались, что это произойдёт с первых же часов войны и стали мысленно настраивать себя на длительные, жестокие сражения, искренне веря в свою окончательную победу. А казачки, у которых за столетия походов выработались гены неприятия войны и предчувствие её масштабов, тут же запричитали на разные голоса, заранее оплакивая неминуемые, огромные жертвы.
       Предчувствия казачек подтвердились уже на второй день войны, когда по приказу районного военкома из хутора Ольховый ушли на фронт шестьдесят самых крепких молодых мужчин. А двадцать седьмого июня на защиту Родины убыла, во главе с председателем колхоза Громаченко, ещё более внушительная группа призывников. Хутор в эти дни звенел от края до края от женских рыданий.
       – Товарищи, вместо меня, временно, председателем колхоза остаётся Некрасов Константин Степанович. Прошу любить и жаловать! – объявил Громаченко народу, собравшемуся провожать призывников. – Давай, держи речь, – шепнул он рядом стоявшему Константину Степановичу и вытолкнул его в середину круга.
       – Сынки мои, бейте захватчиков в хвост и в гриву! Гоните их скорее с нашей земли! Воюйте люто, живота не щадите! А коли не заладится, зовите на помощь стариков, мы не подкачаем! – зачастил Константин Степанович.
       – Погоди, что ты несёшь? – попытался остановить его Громаченко. 
       – Я могу показать, как надо лупить этих горластых фрицев. Да вот беда, бабским колхозом кому-то надо руководить! – не слышал председателя оратор.
       – Да погоди ты! – не на шутку заволновался Громаченко. – Разве я так тебя учил?
       – А как? – в удивлении посмотрел на него Константин Степанович.
       – Про партию, про Сталина.
       – Хорошо, – согласно кивнул новоиспечённый председатель, но продолжил гнуть свою линию. – Вот я и буду тут руководить бабами. И сохраню их для вас в целости и сохранности. А вы уж поскорей возвращайтесь с победой, чтобы нам старикам и взаправду не пришлось шкандылять* вслед за вами.
       – Не переживай, дедуня, не подкачаем! – выкрикнул из шеренги Андрей Федулов. – И за себя, и за тебя повоюем! 
       – Вы мне в хутор с десяток фрицев пригоните, – попросил призывников Константин Степанович.
       – Пригоним! Обязательно пригоним! – пообещал Андрей.
       – Ну и добре. Я их поубиваю кулаком промеж глаз. Силёнок-то у меня ещё ого-го!
       – Председатель, давай призывникам команду грузиться на подводы. А то этот недобитый белогвардеец намелет такой чепухи, что не расхлебаем потом! – шепнул на ухо Громаченко председатель сельсовета.
       – Слушай мою команду! – закричал Громаченко и достал из кармана лист бумаги. – Всех кого назову, выйти из строя на три шага!
       По команде Громаченко из строя вышли: Азаров Иван, Васильченко Егор, Качкин Пётр, Коновалов Василий, Мрыхин Дмитрий, Мушихин Василий, Мушихин Иван, Назаров Зиновий, Некрасов Ефрем, Некрасов Степан, Стефанов Николай, Удовкин Дмитрий.
       – Эти лица остаются в колхозе трактористами и прицепщиками. Фронту при любых обстоятельствах нужен хлеб, – объяснил суть дела Громаченко и дал зычную команду остальным призывникам. – Грузись по подводам!
       Призывники быстро погрузились и поехали из хутора, поднимая за собой клубы пыли.
       – Вы мне в хутор пригоните с десяток фрицев! Я их кулаком, промеж глаз!.. – бежал за подводами и кричал вслед Константин Степанович, а его с обеих сторон обгоняли растрёпанные, простоволосые казачки, плачем прощавшиеся со своими сыновьями, мужьями и братьями.
       Дети тоже бежали следом и крикливо резвились – они по малолетству ещё не сознавали масштабов и трагизма случившейся беды.
       – Эй, братушка!* – толкнул Николай Некрасов локтем в бок Василия Федулова. – Погляди, за нами бежит Василёк! Из сил уже выбился парнишка!
       – Где он, Николка? Где?! – заволновался Василий и, с трудом разглядев среди оравы босоногих ребятишек сына, спрыгнул с подводы. 
       – Папа! Папочка! Ты насовсем уезжаешь? – залепетал Василёк сквозь слёзы, крепко уцепившись худощавыми ручонками за шею отца, подхватившего его на руки.
       – Нет, сынок, мы быстро набьём фашистам зад. К осени я вернусь, будем собирать урожай. А до этого времени оставайся в семье за главного. Тебе всё-таки пошёл седьмой год. Береги мамку и братика с сестричкой, – скороговоркой наставлял Василий сына, ласково сжимая его в объятиях. Он быстро шёл следом за колонной пыливших по дороге подвод и по его щекам текли извилистые ручейки.
       – Мамка! – воскликнул Василёк. – Она к нам бежит!
       Василий резко обернулся и увидел в клубах пыли, поперёд всех женщин, Марию. Он поспешно поставил сына на ноги, поцеловал его в последний раз и без оглядки кинулся догонять колонну подвод – перенести прощание с женой ещё раз было уже не в его силах.
       В последующие дни из хутора на фронт уходили остатки – не более пяти-шести человек в день. А когда выбрали всех, призвали последнего, годного к службе мужчину – австрийца Александра.
       Александр жил в хуторе со времён империалистической войны, когда в казачьи семьи раздали в работники пленных австрийских солдат, чтобы заменить рабочие руки убывших на фронт казаков, десятками тысяч сложивших безвременно в чужих землях, от Румынии и Галиции – на юге, до Восточной Пруссии – на севере, бог знает за что, свои буйные, свободолюбивые головушки. Такой шаг, по мнению тогдашних правителей, теряющих контроль над народом и армией, должен был поднять морально-волевой дух казачества и заодно позволял сэкономить средства на бесплатной кормёжке военнопленных.
       Александр попал в семью стариков Качкиных. Работал он ловко, споро, был необычайно послушен, и старики быстро привыкли к нему. Сначала они разрешили ему харчеваться* за общим столом, а потом раздобрели ещё больше и перевели жить из сарая под общий кров, выделив во второй половине дома боковушку.* А когда Александр покорил предупредительными европейскими манерами их горячо любимую, рождённую на старости лет дочь Анастасию, они смирились и с этим.
       Всполохи Гражданской войны счастливо обошли стороной навсегда прикипевшего к Донской земле Александра. После смерти стариков, случившейся незадолго до начала коллективизации, ушлый австриец по закону оформил брак с Анастасией и, благоразумно поддерживая насаждаемую новыми властями политику, благополучно зажил хозяином в доме Качкиных.
       Забирал Александра не офицер из военкомата, как обычно, а специально прибывший особист* на запряжённой парой старых лошадей линейке.*
       Вместе с Александром уезжал на войну Степан Некрасов. Он категорически отказался от брони,* в то время, как его близкие друзья проливают кровь на фронтах. Дуня и Надя с пониманием отнеслись к его смелому решению. Они пытались стойко перенести момент разлуки, но в последнюю минуту всё же обе разревелись и упали ему на грудь.
       – Прощайте, любимые мои. Прощайте... – в растерянности забормотал Степан, крепко прижимая к себе жену и дочь.
       – Не говори так! Не говори! – возмутилась Дуня, сквозь слёзы. – Не к добру это!
       – Я тоже пойду на фронт! – перестала всхлипывать Надя. – Санитаркой!
       – Не надо, Наденька! Не надо! Я оставил тебе трактор! – нисколько не обрадовался её решению отец. – Тут твой фронт! Хлебный!
       – Некрасов, хватит разводить мокроту! – в нетерпении выкрикнул из линейки особист. – Время не терпит!
       – Ждите меня, дорогие мои! Ждите! – запрыгнул Степан на уже тронувшуюся линейку. – Я обязательно вернусь!
       – Стёпа, погоди! – закричала вслед Дуня. – Мешок позабыл!
       Надя тотчас подхватила с земли вещевой мешок и бегом бросилась за набиравшей скорость линейкой.
       – Я найду тебя на фронте! Во что бы то ни стало найду! – пообещала она отцу и на ходу сунула ему в руки вещевой мешок.


                Глава 40.  ВЕРА

               В начале июля немцы вплотную подошли к Смоленску. И уже четырнадцатого числа на подступах к городу начались жесточайшие бои, непрекращающиеся ни днём, ни ночью. Обеспокоенное таким поворотом событий обкомовское руководство приняло решение немедленно вывезти из города государственные ценности. Работников банка и городских сберкасс тотчас отозвали из ополченских отрядов противовоздушной обороны и приказали в кратчайшие сроки произвести опись всех ценностей и погрузить их на специально подготовленные грузовики. Общее руководство группой эвакуации осуществлял начальник Смоленского областного управления гострудсберкасс и госкредита Фрадков, метавшийся из одного конца города в другой. А на местах ответственными были сами руководители финансовых учреждений.
       Вера одной из первых в городе произвела скрупулёзный учёт вверенных ей важных государственных документов, печатей, денег, облигаций и других ценных бумаг и стала грузить их с помощью своих сотрудников и солдат охраны на грузовик. Во время погрузки к зданию сберкассы подъехал Фрадков на своём служебном автомобиле. Заметив его, Вера по-военному вытянулась в струнку и чётко доложила о проделанной работе, едва он только приоткрыл дверцу. 
       – Молодец, ты как всегда в передовиках, – похвалил Веру Фрадков, вылезая из автомобиля и сразу огорошил. – Будем немедленно вывозить все ценности вглубь страны. 
       – Как немедленно?! – испугалась Вера. – Мне срочно надо в Липовую рощу!
       – Да, Верочка. Немедленно. Немцы обладают огромным превосходством в оружии. Беспрестанно наседают, давят танками. Днепр уже красный от крови солдат.
       – Но мне надо за город! Там дети и мама!
       – Об этом не может быть и речи! Окраины уже по несколько раз переходили из рук в руки! Мосты скоро взорвут над Днепром!
       – Товарищ Фрадков, так дети же за городом! – вне себя от волнения твердила Вера. – Я пойду туда, если меня даже расстреляют!
       – Ладно, беги, – сдался Фрадков, понимая, что встревоженная мать может что угодно сотворить ради детей. – Но через два дня ты обязана догнать нашу колонну в Вязьме. Там будет временная остановка.   
       – Догоню! Обязательно догоню! – поцеловала Вера на радостях Фрадкова в щеку. – Даже не сомневайтесь!
       – Да погоди ты, – невольно улыбнулся Фрадков. – Помни, нельзя опоздать ни на один день. Ни на один. Иначе это будет расценено, по законам военного времени как дезертирство.
       – Не опоздаю, товарищ Фрадков! Не опоздаю! – пообещала Вера и передала все сопроводительные документы в руки своего заместителя.
       Погрузка вскоре была завершена и грузовик тронулся в путь, в сопровождении служебного автомобиля Фрадкова. Вера помахала им вслед рукой и с тревогой оглянулась на пустующую сберкассу – на пороге неподвижно сидел пригорюнившийся Родион Кузьмич, оставшийся в одночасье не удел.
       – Срочно уходите из города! Срочно! – приказала Вера сторожу.
       – Нет, Верочка, я останусь на своём посту до конца, и хоть одного фашиста, да укокошу, – спокойно возразил Родион Кузьмич. – А ты беги за детьми. Беги.
       – Но я не могу оставить вас одного! – забеспокоилась Вера. – Что я потом скажу Фрадкову?
       – Иди-иди! Время не терпит! – повысил голос Родион Кузьмич. – А за меня не переживай, я старый вояка. Я лупил фрицев ещё в империалистическую, так что и теперь не промахнусь, – ласково погладил он иссохшими от времени ладонями приклад старенькой берданки.*
       Вера спорить больше не стала, опрометью бросилась в деревню за детьми. А навстречу ей уже организованно шли к Днепру, в район Соловьёвой переправы, ополченцы. Перед ними стояла непростая задача – срочно возвести надёжные фортификационные сооружения на окраинах и завалы на улицах.
       На одном из таких завалов, на выходе из города, Веру остановили военные.
       – Куда прёшь, дурёха? – заорал на неё пожилой лейтенант-ополченец. – Жить что ли надоело?
       – В Липовую рощу! К детям! – выкрикнула в ответ Вера и попыталась стороной обежать ополченца, но тот оказался не по годам проворным и поймал её за руку. – Я детей только возьму и сразу вернусь! – умоляюще смотрела на него Вера и изо всех сил старалась вырвать из его жилистой рабочей ручищи свою миниатюрную женскую ручку.
       – Да ты что?! Спятила?! Тут же кругом немцы!
       – Ну и что, я всё равно пойду в деревню и заберу детей! – упорствовала Вера, потерявшая от безвыходности контроль над собой.   
       – Гражданочка, послушай меня внимательно, – рассерженно потряс её за плечи лейтенант-ополченец обеими руками. – Либо ты сейчас самостоятельно, не оглядываясь, пойдёшь обратно, либо я арестую тебя. Поняла?
       Вера утвердительно кивнула и, плача, пошла назад, но в конце улицы оглянулась и увидела, что ополченцы заняты уговорами очередной, задержанной матери. Она тотчас нырнула в соседний переулок, обогнула дворами баррикаду и выскочила из города.

                * * *
       – Товарищ лейтенант, гляньте в бинокль! – закричал с баррикады один из бойцов. – Не та ли это женщина, что вы отпустили, чешет по полю?
       – Та, сержант. Та. И зачем я её отпустил... – огорчённо вздохнул лейтенант, не отрывая глаз от бинокля. – Срежут её фашисты миномётным огнём! Срежут!
       – Гляди, как лавирует! Гляди! Давай ещё немножко! Давай! Тяни к оврагу! Тяни! – приложив к глазам ладонь, отчаянно сопереживал бегунье усатый сержант, неосторожно высунувшийся из-за укрытия.
       – Всё! – опустил бинокль лейтенант-ополченец и пнул с досады валявшийся рядом камень. – Не дотянула пару метров!
       Под вечер, после нескольких настырных, безуспешных атак захватчиков и нескольких отчаянных контратак защитников города, наступило затишье. С обеих противоборствующих сторон тут же повыскакивали в поле санитары и стали собирать раненых.
       – Эй, Михалыч, погляди-ка левее! – прорезал подозрительную фронтовую тишину высокий, юношеский фальцет.
       – Что там? – откашлявшись, ответил хрипловатый бас.
       – Женщина мёртвая в синем платье. У края оврага.

                * * *
       Преобладавший огромным превосходством в технике и артиллерии противник непрерывно нападал, при мощнейшей поддержке с воздуха, на истекавшие кровью, но время от времени решительно бросавшиеся в контратаки дивизии 16-й и 20-й армий, защищавших Смоленск с юга и юго-запада, тесня их к Днепру. В конце концов советские армии обескровели в неравной схватке и отступили в северную часть города, предварительно взорвав над Днепром все мосты.
       15 июля южная часть Смоленска была полностью захвачена фашистами.
       Родион Кузьмич остался на своём посту до конца и на рассвете смело вышел навстречу врагу, сжимая в руке два патрона с картечью. Один из них он не спеша вложил в ствол старенького ружья и прицельно выстрелил. И пока немцы не опомнились, выстрелил второй раз и тут же превратился под перекрёстным огнём мотоциклистов, разъехавшихся в разные стороны, в решето. Он расчётливо, без тени сомнения, обменял своё старческое, катившееся к закату бытие – обменял дорого, на две молодые, фанатичные жизни, готовые ради идеи уничтожить на своём пути всё на свете.
       Фашисты неоднократно врывались в северную часть Смоленска, закидывая левый берег Днепра несметным количеством снарядов и бомб, а защитники города самоотверженно, раз за разом, сталкивали их в реку и сами предпринимали отчаянные, нахрапистые попытки захватить плацдарм на южном берегу, обильно обагряя своей и чужой кровью священные для восточных славян воды Днепра. Но без поддержки с воздуха и массированного артобстрела сделать это не удалось.
       16 июля, раздавив танками передовые рубежи советских войск, фашисты ворвались в северную часть Смоленска и в течение суток захватили город практически полностью.
       В конце месяца бои уже переместились к востоку от Смоленска. Только 30 июля постоянно отступавшие советские войска закрепились, наконец, на одной линии: Великие Луки – Ярцево – Кричев, мужественно отбивая следующие одна за другой атаки противника.

                * * *
       – Как она? – холодновато спросила высокая, сухопарая женщина, с уставшим, желтоватым лицом, бесшумно вошедшая в палату и кивнула на только что доставленную из Смоленска раненую.
       – Бредит, товарищ хирург. И в бреду почему-то вспоминает, как рожала, – смущённо ответила молоденькая медсестра, дежурившая у кровати раненой.
       – Приготовь инструменты, – коротко приказала хирург, занятая своими думами, – сделаем перевязку.
       – Это же надо, как ноги зацепило. Да ещё в таком месте... – обескураженно лепетала медсестра, ещё стеснявшаяся чужого, нагого тела.
       – Да, чуточку в сторону и покалечило бы женское счастье, – сдержанно сказала хирург, всего насмотревшаяся на своём врачебном веку, срывая быстрыми, профессиональными движениями с живота и ног раненой пропитанные кровью бинты.
       – Ай! – вскрикнула раненая и открыла глаза, но тут же закрыла и опять впала в беспамятство.
       «Кто у тебя, мамочка, дома? Доченька, или сыночек?» – досуже допытывался принимавший роды колобкообразный весёлый врач.
       «Доченька... Галя... Три годика ей...»
       «Тогда радуйся, сына родила! Предлагаю назвать в честь бесстрашного Чкалова! Он опять установил рекорд дальности полёта!»
       «Нет-нет! Я хочу назвать Валерием!»
       «Так Чкалов и есть Валерий!»
       «Простите, доктор, забыла от волнения...», – обессиленно прошептала роженица и с радостью, уже засыпая, успела подумать: «Я сдержала слово! Пустила на белый свет Галю и Валерия!»
       Два безумно томительных месяца пролежала Вера в Вяземском военном госпитале. Раны её, полученные от взрыва немецкой мины, были тяжкими и потребовали нескольких операций. Всё это время она пыталась, как только пришла в себя, узнать что-либо о судьбе детей, мамы и мужа. Она приставала с бесчисленными вопросами к докторам и нянечкам, лихорадочно перелистывала все газеты, какие только попадали в госпиталь, внимательно слушала сводки Совинформбюро и подобострастно опрашивала раненых, каким-либо образом связанных со Смоленском, но ничего хорошего не узнала, и на душе у неё нисколько не стало легче. Наоборот, наслушавшись рассказов о зверствах фашистов по отношению к мирному населению, она совсем помрачнела и, несмотря на незалеченные до конца раны, стала подумывать о побеге. Она ещё не знала каким образом незаметно покинет госпиталь и какими путями будет пробираться к Смоленску, но знала, что непременно сделает это. Она каждую ночь, в горячке, придумывала скоропалительный план побега, а утром, поостыв, понимала, что её очередная выдумка вряд ли осуществима и начинала заново ломать голову. Перебрав десятки непригодных вариантов, она стала помаленьку терять веру в свои силы и вот-вот готова была окончательно отказаться от поспешных намерений. Но, как часто бывает в жизни, вмешался случай. На утреннем обходе она мельком услышала, как один из эвакуировавшихся из Смоленска врачей спросил у другого:
       – Товарищ капитан, а правда, что Смоленский обком партии сейчас в Вязьме?
       – Да, товарищ лейтенант. А что?
       – Пойду попрошусь на фронт.
       Что капитан ответил лейтенанту, Вера не слышала – она выскочила в коридор, выследила медсестру Катеньку из приёмной палаты, с которой была в приятельских отношениях, и стала требовать свою гражданскую одежду.
       – Да вы что?! Меня накажут за это! Уходите отсюда! Уходите скорее! – испуганно замахала руками Катенька.
       – Замолчи и слушай меня внимательно! – прикрикнула на неё Вера. – Мне срочно надо передать секретную информацию в Смоленский обком партии. Я только что узнала, что он временно находится здесь – в Вязьме. Если ты помешаешь мне, тебя накажут ещё строже!
       – Я не против! – испугалась Катенька. – Но сначала надо доложить старшей медсестре!
       – Ни в коем случае! Речь идёт о государственной тайне!
       – Если это так важно, и ненадолго... – совсем растерялась Катенька.
       – Важно и ненадолго! Неси скорее одежду!
       – Нет, только не сюда! Пойдёмте в подсобку!
       Через четверть часа Катенька принесла квадратный пакет, свёрнутый из толстой серой бумаги, на котором было крупно написано печатными буквами: ЛЫЗЛОВА.    
       Вера решительно разорвала пакет и оторопела – её любимое, голубое платье с ромашками, подаренное мужем к последнему дню рождения, было изодрано и забрызгано кровью. Босоножка была одна и тоже в неприглядном состоянии. Вера всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и сунула пакет обратно Катеньке:
       – Эти вещи мне больше не нужны! Разыщи что-нибудь другое!
       – Но, что я могу?
       – Что найдёшь, то и неси.
       – Может, халат какой-нибудь?..
       – Давай, только не белый.

   * * *
       Переодевшись в подсобке в рабочую одежду уборщицы, Вера незаметно выскользнула на улицу и помчалась во весь дух, но куда, сама толком не знала. На ближайшем перекрёстке рядом с ней остановился легковой автомобиль.
       – Далеко ли спешишь, красавица? – угодливо спросил разбитной шофёр, чуть ли не по пояс высунувшийся из окна.
       – В Смоленск! – ответила Вера, не останавливаясь и, поймав жутко удивлённый взгляд шофёра, тотчас поправила себя: – В Смоленский обком партии!
       – Это другое дело! – фыркнул шофёр и нырнул обратно в кабину.
       Вере повезло, шофёр знал в каком здании временно дислоцируется Смоленский областной комитет партии и без задержки доставил её туда. А в обкоме ей повезло ещё раз: Смоленское управление гострудсберкасс и госкредита было в том же здании, и она без труда разыскала кабинет Фрадкова.
       Фрадков был бесконечно удивлён, увидев Веру в дверях кабинета. Он ошалело выскочил из-за стола, повалив на пол стакан с карандашами, и стал радостно трясти её руку:
       – Верочка, сто лет проживешь! Сто лет!
       – Слишком много, – через силу улыбнулась Вера.      
       – Значит, девяносто девять! Мы же похоронили тебя заочно. Сообщение, видишь ли, получили.
       – Какое сообщение?
       – Что тебя накрыло фашистской миной.
       – Это правда. Но врачи, к счастью, умудрились успешно подлатать меня.
       – Наши врачи молодцы!
       – Да, молодцы, хорошо лечат, – согласилась Вера и с обидой добавила: – Только слишком долго. Я уже давно хожу самостоятельно, а они всё не отпускают и из госпиталя.
       – А как ты тут оказалась? – нахмурил брови Фрадков. – Сбежала? Это безобразие! Немедленно отправляйся обратно! Мне не нужны больные люди!
       – Товарищ Фрадков, – умоляюще посмотрела на него Вера. – Вы же знаете, мне позарез надо в Смоленск.
       – В данной ситуации туда не пробраться, город оккупирован.
       – А я проберусь! Буду идти ночами, через леса и болота!
       – Товарищ Лызлова, вы коммунист! – одёрнул её Фрадков. – Обязаны служить там, где нужнее Родине!
       – А как же дети?.. – заплакала Вера.
       – Верочка, дорогая, пойми наконец, ты, как преданный член партии и опытный финансовый работник, принесёшь здесь огром¬ную пользу. А там?.. Погибнешь понапрасну, только и всего. Ни тебе радо¬сти, ни Родине. Разве это по-коммунистически? – небезосновательно доказывал Фрадков, упирая на честь и долг.
       – А как же дети? – повторила Вера, и Фрадков почувствовал по её голосу, что она с ним если и не согласна, то готова подчиниться.
       – Верочка, мы общими усилиями обязательно найдём твоих детей. А сейчас, возвращайся, пожалуйста, в госпиталь и жди моей команды, – не приказывал, а убедительно просил Фрадков – и Вера согласилась с его доводами.

                * * *
       В госпиталь Вера вернулась через запасной выход, быстренько переоделась в подсобке в больничный халат и попыталась незаметно проскользнуть в свою палату, но в коридоре столкнулась с Катенькой.
       – Как хорошо, что вы вернулись! Идите скорее к себе! Идите! К нам привезли новых раненых! Будут ложить в палаты! А всех ходячих поселят в коридоре, а потом для них переоборудуют подсобки!.. – запальчиво и бессвязно затараторила она.
       А по коридору уже сновали санитары с носилками и раздражённо покрикивали на всех, кто оказывался на их пути.
       Вера на окрики санитаров никак не отреагировала, она тревожно, в предчувствии чего-то очень важного для неё, вжалась спиной в стену и стала пристально вглядываться в лица окровавленных бойцов.
       – Толя! Толечка! Ты меня слышишь? Саша живой? – в отчаянии вскричала она, узнав в одном из раненых сослуживца мужа и, несмотря на протесты санитаров, упала перед носилками на колени.
       Капитан был в забытьи, но услышав знакомый голос слегка приоткрыл глаза и, собравшись с силами, прохрипел:
       – Врать не буду, погиб Сашка. Своими глазами видел, как его автомобиль связи разнесло прямым попаданием. А следом и нашу машину накрыло...
       – Нет! Ты ошибся! – рухнула Вера на пол, и потеряла сознание.
       Страшное известие выбило её из колеи окончательно, она стала замкнутой, целыми часами сидела у единственного окошка подсобки переоборудованной под больничную палату и обречённо глядела вдаль. Но как только её вызвали через посыльного, хмурым осенним утром, в Вяземский горком партии, она тотчас пришла в себя.

                * * *
       – Наш начальник сберкасс оказался подлецом, похитил некоторую сумму денег и затаился где-то на оккупированной территории. Теперь вы, как преданный член партии должны организовать учёт и вывоз государственных ценностей в тыл, – без предисловий изложил суть дела первый секретарь Вяземского горкома партии, принявший Веру вне очереди.   
       – Товарищ первый секретарь, я не могу! – засопротивлялась Вера.
       – Отставить разговоры! – прикрикнул на неё первый секретарь. – Вы обязаны! Вас рекомендовал лично товарищ Фрадков! 
       – Но мои дети остались под Смоленском! – продолжала сопротивляться Вера.
       – Я знаю! Их розыском занимаются партизаны! Так что будьте спокойны и выполняйте поставленную задачу! – отрезал первый секретарь, и уточнил: – Это приказ! Ясно?    
       – Так точно! – по-военному отрапортовала Вера.
       – Сейчас получите в секретариате доверенность на право сопровождения ценных бумаг, подготовленную на ваше имя, и срочно поедете с моим шофёром в центральную сберкассу. Туда свезут всё ценное имущество со всего города. И всё это имущество, и все сотрудники сберкасс поступают в ваше подчинение. Ясно?
       – Так точно! – ещё раз по-военному отрапортовала Вера.
       – Вот и хорошо, – улыбнулся, смягчаясь, первый секретарь Вяземского горкома партии. – Там наш уполномоченный, он введёт вас в дальнейший курс дела.
       Вере не оставалось ничего другого, как поблагодарить первого секретаря за оказанное доверие и, не мешкая, отправиться на задание.
       Уполномоченный Вяземского горкома партии к приезду Веры начал сортировку ценного имущества, но он не был специалистом в финансовых вопросах и учёт у него шёл туговато. Уполномоченный с радостью передал в распоряжение Веры четверых сотрудников сберкассы, троих вооружённых солдат-охранников и три грузовика, водителями которых были тоже вооружённые солдаты, и убыл на выполнение другого срочного задания. Враг был рядом, медлить было нельзя ни минуты.
       Вера наскоро познакомилась со своими подчинёнными и стала чётко руководить делом, уже имея опыт по эвакуации сберкассы из Смоленска. К семи часам вечера все мало-мальски ценные бумаги были рассортированы, учтены и погружены на грузовики, о чём Вера незамедлительно доложила по телефону первому секретарю Вяземского горкома партии.
       Первый секретарь приказал груз доставить в горком, но когда Вера уже села в кабину головного автомобиля из пустующего здания сберкассы выскочил сторож и вернул её обратно к телефону. Первый секретарь изменил первоначальный приказ – он велел немедленно ехать в Москву, следуя в обязательном порядке через города Гжатск* и Можайск.

                * * *
       К зданию Гжатского горкома партии колонна из Вязьмы прибилась, когда прохладная ночная тьма уже полностью поглотила город. Вера взяла с собой водителей, оставив на грузовиках вооружённых охранников и сотрудников сберкассы, и пошла в горком.
       В горкоме она поставила у дежурного отметки в сопроводительные документы и попросила найти место для ночлега шоферам, не спавшим уже вторые сутки.
       – Нет, нет и нет! Вы обязаны следовать дальше! Таков приказ свыше! – нервно закричал дежурный и выдворил всех на улицу.
       В Можайске ситуация повторилась, дежурный в очевидной спешке поставил в документы соответствующие отметки и посоветовал шоферам до упора нажимать на газ, чтобы на рассвете не оказаться лёгкой мишенью для немецких самолётов.
       Напуганные дежурным шофера газовали на полную мощь моторов. Колонна ещё затемно оказалась на подступах к столице, где её остановил вооружённый милицейский патруль на мотоциклах.
       Начальник патруля, высоченный офицер, звания которого нельзя было рассмотреть в темноте, проверил сопроводительные документы, подсвечивая тусклым, едва светящимся фонариком, и отправил колонну, в сопровождении милиционера-мотоциклиста, в Гознак.

                * * *
       После сдачи ценностей в Гознак, водителей грузовиков и охранников отослали обратно в Вязьму, а Вере и другим сотрудникам сберкассы выдали в отделе кадров командировочные удостоверения и направили в тыл – в распоряжение Саратовского обкома партии.



                Глава 41.   ВЕРА В ТЫЛУ

         В Саратове Вера работала рядовым оператором сбербанка. Время тянулось медленно, дни казались томительно-длинными, а ночи и вовсе нескончаемо-мучительными – о чём только не передумала Вера в эти ненастные тёмные ночи... И все её думы, с чего бы они ни начинались, в конечном итоге заканчивались оплакиванием мужа и беспокойством за детей и маму. Со смертью мужа, – она каждую ночь пыталась представить, как это произошло, и это ей каждую ночь добавляло лишнюю седину, – она стала постепенно смиряться – с фронта ежедневно приходили десятки похоронок и люди, сами того не желая, свыклись с этим жутким явлением. Но неясная судьба детей и мамы по-прежнему угнетала её – с каждым днём всё больше и больше. Неведение, и невозможность разорвать это неведение в клочки, доводило Веру до полного отчаяния. И когда два месяца спустя, в декабре, её направили ещё дальше в тыл, – в небольшой районный городок Новоузенск, на замену тамошнему начальнику сберкассы, рвущемуся на фронт, – она не особенно огорчилась, всё-таки это была какая-то перемена сулившая хоть как-то и хоть на какое-то время убить невыносимое однообразие.
       Ехала Вера в товарном вагоне битком набитом беженцами. Люди, ко многому привыкшие за первые месяцы войны, вели себя так, как будто они были вовсе не беженцы, а ехали по своей нужде. Они не спеша ели и пили, пусть и весьма скромно, беззаботно судачили о прошлой жизни и всё норовили заглянуть в будущее – из-за чего порой ссорились и тут же мирились, потом опять скромно ели и пили, опять ссорились и мирились...
       Вера, озабоченная своим нелёгкими думами, ни с кем в контакт не вступала, она прислонилась к стенке вагона и сидела молча, лишь изредка впадая в дремоту.

             * * *
       Ночной Новоузенск встретил приезжих колючими порывами ветра, прилетевшими с бескрайних степей Казахстана, и лёгкой снежной порошей. Но беженцев холод не напугал, они с удовольствием повыпрыгивали из товарных вагонов на запорошенную платформу и, разминая затёкшие тела, подняли радостный гвалт. Вера поспешно просочилась через их пока ещё нестройные ряды и направились в здание вокзала, показала дежурному милиционеру командировочное удостоверение и попросила проводить её в райком партии. Милиционер тотчас позвал с улицы с виду ветхого старичка, одетого в старенький, но чистенький и аккуратно залатанный ватник, и велел ему доставить приезжую по назначению.
       Старичок оказался весьма словоохотливым и не по годам быстрым на ногу.
       – Я, Пантелеич! – громко выкрикнул он, слегка забежав поперёд Веры. – А ты?
       – А я Вера Лызлова.
       – Из Саратова?
       – Сейчас из Саратова. А вообще из Смоленска.
       – Ух ты! Войну, небось, успела повидать?
       – Повидала немножко, – подтвердила Вера.
       – Вот это да! – восхитился старичок и стал задавать наивные вопросы. – А правда, что немецкие самолёты воют как волки? 
       – Про самолёты не знаю, а вот бомбы жутко воют.*
       – А что танки рычат как тигры?
       – Не знаю.
       – А что у солдат каски с рогами?
       – Не знаю, – усмехнулась Вера. – Не видела.
       – Как это не видела? – искренне удивился старичок. 
       – Да что вы глупости всякие несёте как ребёнок! – возмутилась Вера. – Не видела и всё тут! Фашистской миной накрыло меня на окраине города. А потом госпиталь, эвакуация.
       – А-а!.. Вон оно как! – смутился старичок, приотстал и злостно выругался. – ****ские фашисты, чтоб у них руки отсохли! – и тут же добавил, плюнув в снег: – И чтобы глаза повылазили на лоб!

                * * *
       В длинном коридоре Новоузенского райкома партии Вера застала, несмотря на совсем раннее утро, первого секретаря. Он возился с большущим медным чайником, не зная как получше примостить его на буржуйку.*
       – Вы, как я понимаю, товарищ Лызлова? – тотчас кинулся навстречу гостье первый секретарь.
       – Да, Лызлова, – растерялась Вера. – А разве вы меня знаете?
       – А как же! Героев надо знать!
       – Какой я герой? – растерялась Вера ещё больше. – Вы с кем-то перепутали меня.
       – Герой! Ещё какой герой! А как иначе не назовёшь человека, который встал с больничной койки и спас государственные ценности под носом у врага?
       – Вы и это знаете? – не переставала удивляться Вера.
       – Знаем. Смоленские товарищи звонили, просили позаботиться о Вас. Так что с этого и начнем, но прежде, чем чайник закипит, брякну Шуругину. Вот уж обрадуется, везунчик этот Шуругин! Мне-то, как ни проси, не находят замены. А ему, пожалуйста! – весело и непринуждённо сыпал словами первый секретарь Новоузенского райкома партии, но в его голосе всё-таки слышалась лёгкая зависть к везунчику Шуругину.
       Шуругин на звонок среагировал молниеносно, он появился в райкоме, когда чайник только-только начал дышать паром на раскалённой, оранжево-красной буржуйке.
       – Вот, Терентий Иванович, знакомьтесь, товарищ Лызова Вера Павловна! Вам на замену приехала! – торжественно объявил первый секретарь, здороваясь с Шуругиным за руку.
       – Наконец-то! Спасибо, товарищ первый секретарь!
       – Мне-то за что? Это за тебя побеспокоились в Саратове.
       – Всё равно спасибо! Без вашего ходатайства ничего не вышло бы!
       – Ладно, чего уж там. Пойдём в кабинет, будем завтракать.
       – Нет-нет! – наотрез отказался Шуругин. – Нам пора! Я покажу товарищу Лызловой её квартиру, и сразу приступим к приёму-сдаче документов.
       – А как же чай?
       – Да, что же я, товарищ первый секретарь, не найду что ли чем угостить столь долгожданного человека!
       – Ладно, идите, – обиженно махнул рукой первый секретарь. – Тебя теперь ничем не удержишь...

                * * *
       Приняв от Шуругина сберкассу, Вера уже на другой день вынуждена была отправиться, по поручению инструктора райкома партии Королькова, ответственного за финансы, для оказания агитационной помощи в один из отдалённых сельсоветов Новоузенского района – там из рук вон плохо проводилась первая военная лотерея. И так как сберкасса своим транспортом не обладала, ей пришлось идти пешком.
       Более тридцати километров отмахала Вера в одиночестве по заснеженной и ухабистой степной дороге, – под отдалённый, заунывный вой волка, от которого всё тело то и дело покрывалось мурашками, – прежде чем прибилась в колхоз на самой границе с Казахстаном. На рано темнеющем степном небосводе к тому времени уже появились в прогалинах свинцово-тёмных туч, стремительно рвущихся на восток, первые, тускловато-мерцающие светила – бесконечно далёкие и хо¬лодные для Земли.
       Село казалось вымершим, только в редких домах можно было увидеть в окошке красноватый отблеск от фитиля керосиновой лампы или свечи, а иногда даже от простой лучины. Вера хотела зайти на ближайший огонёк и спросить, где находится сельсовет, но, сойдя с дороги, догадалась, что единственно расчищенная от снега улица обязательно приведёт её в нужное место, и вернулась на дорогу.
       В сельсовете и в правлении колхоза, находившихся под общей крышей, было темно, но входная дверь почему-то была не на замке. Вера устало толкнула её ногой, и она, скрипнув, отворилась внутрь. Вера решительно вошла в тёмный коридор и натолкнулась на что-то громоздкое. Она в испуге отпрыгнула назад, присмотрелась, и увидела, – в тусклом лунном свете, падавшем из-за её спины через приоткрытую дверь, – очертания продолговатого, как и сам коридор, стола. Стол торчал, неизвестно по какой причине, на самой середине – Вера пяткой захлопнула дверь и обессиленно легла на него грудью, она страшно устала и простыла на холодных степных ветрах.
       В коридоре было тепло, чувствовалось, что днём здание отапливалось хорошо. Вера тотчас разомлела и её стала одолевать дремота. «Никого не буду сегодня тревожить...» – решила она и взобралась, вместе с обувью, на крепкий деревянный стол. Стол не шелохнулся и даже не скрипнул, он был соструган вручную и скреплён, как принято в народе, деревянными гвоздями. Вера подложила под голову подшивку старых газет и мгновенно заснула. Спала она тяжко, её всю ночь мучил один и тот же кошмарный сон.
       «Немцы, в чёрных рогатых касках, с чёрными свастиками на груди, скалили огромные чёрные зубы и норовили поймать её. Но она каким-то непостижимым образом уклонялась от них и всё бежала и бежала куда-то вдаль на непослушных, ватных ногах. С каждой минутой ноги становились всё рыхлее и рыхлее, ей становилось всё труднее и труднее убегать, и один из немцев, здоровенный рогатый фашистище, догнал-таки её и впился в плечо острыми резцами...»
       Спас Веру председатель сельсовета.
       – Вот это да, диверсант завёлся за ночь! А ну-ка предъявить документы! – закричал он на заре и, сложив ладони в дудочку, стал шутливо трубить: – Ту-ту-ту!..
       А ему вслед, где-то рядом, запоздало прокричал какой-то нерадивый, хрипловатый петух:
       – Ку-ка-ре-кху-у!..
       Вера тотчас соскочила со стола, по-военному коротко представилась и показала своё удостоверение. И так же коротко изложила суть задания райкома партии, для выполнения которого она прибыла в этот богом забытый край.
       – Да уж, круто они берутся за дело, – озабоченно почесал затылок председатель сельсовета и охота шутить у него сразу пропала.
       – Это решение партии и правительства! – отчеканила Вера, не желая больше допускать лишних реплик.
       – Знаю. Только ничего хорошего из этого не выйдет.
       – Почему?
       – Да потому! Нет у народа больше денег. Летом ещё отдали государству.
       – Неужели ничем не поможете фронту? – усилила Вера голос на последнем слове.
       – Рады бы, да сами голы как соколы.
       – Как же так?  На селе живёте и ничего не имеете?
       – А ты думаешь колхозники лопатами гребут деньги? Нет, товарищ дорогой, мы их совсем не видим!
       – Даже эвакуированные находят средства для фронта! – не унималась Вера, сверля критическим взглядом пригорюнившегося собеседника. – А вы тут окопались как кулачьё!
       – Ну, что же, раз беженцы такие богатые, – сказал председатель сельсовета, после некоторого раздумия, – то мы наскребём по сусекам зерна, смелем, и будем продавать им муку. А вырученные деньги...
       – Замечательно придумано! – не дав ему договорить воскликнула Вера.
       – Не знаю, замечательно ли? – засомневался председатель сельсовета. – Но, может, это как-то поможет нам.
       – Да вы не беспокойтесь, деньги не пропадут даром! Государство выдаст взамен выигрышные лотерейные билеты! – радостной скороговоркой выпалила Вера, ещё минутой ранее уверенная, что провалит своё первое на новой службе задание.
       – Выигрышные? – с ещё большим сомнением переспросил председатель сельсовета и опять стал озабоченно чесать затылок.
       – Выигрышные! – подтвердила Вера.
       – Это тоже замечательно придумано, – угрюмо хмыкнул председатель сельсовета и умоляюще посмотрел на Веру. – Только людям про них сами скажете, ладно?
       – Ладно, – с готовностью согласилась Вера.
       – Вот и отлично! Я через часик соберу их на митинг.
       На митинге выяснилось, что колхозники на самом деле не в состоянии помочь фронту деньгами, потому как давно уже не имели за душой никаких наличных средств и не надеялись получить их в обозримом будущем.
       – Товарищи, тогда надо сдать зерно! – озвучила Вера идею председателя сельсовета. – Мы смелем его на муку и будем продавать офицерам Мелитопольского лётного училища и их семьям, эвакуированным к вам. А на вырученные деньги купим общий районный танк и назовём его Советский Новоузенец! И он будет так громить фашистов, что земля у них будет гореть под ногами!
       Люди и без агитации понимали – победить сильного, хорошо подготовившегося к войне врага, можно только сообща, сознательно идя на какие-то ранее непредвиденные жертвы. Но сдавать зерно всё равно боялись – боялись не за себя, боялись за своих голодных детишек.
       – Товарищи, как же так? Мы обязаны помочь фронту! Мы же советские люди! – стала напирать Вера на патриотизм – и народ заколебался. Но тут из толпы выскочил, весьма некстати, старичок Пантелеич. Он взобрался на ступеньки сельсовета, к стоящей там Вере, и с упрёком зачастил:
        – Дочка, погоди давить на нас, мы и сами понимаем, что страшного врага можно победить только сообща. Как говорится, всем миром. А ты всё давишь на нас, давишь. За жабры, так сказать, хватаешь. Надо помягче, попонятливее.
       – Пантелеич, ты-то как тут оказался? – в удивлении воскликнула Вера, ошарашенная бурной речью говорливого старичка. 
       – Да я это, – засмущался Пантелеич, – из местных. Бабку свою пришёл проведать, а тут такое важное государственное дело. Вот я и решил немножко помочь тебе словом.
       – Старина, выручай, – подмигнул Пантелеичу председатель сельсовета, стоявший рядом с Верой.
       – Это мы могём, – снял шапку Пантелеич и торжественно обратился к народу. – Товарищи! Землячки! Нельзя нам иначе! Нельзя! Несите зерно! Несите кто сколько может, только по совести. А то наши солдатики и правда оголодают на фронте, а эти откормленные фашисты погубят их, наших с вами отцов, братьев и сыновей. А на вырученные деньги мы и правда купим свой танк. И воевать на него посадим не чьих-нибудь, а своих собственных танкистов, Новоузенских! Правильно я говорю?
    – Правильно! – поддержал его председатель сельсовета.
    – Правильно! – выкрикнул кто-то из толпы.
    – Правильно! Правильно! – стали раздаваться из толпы и другие голоса.
    – Товарищи, зерно приносите к сельсовету! Тут будем формировать обоз! – с радостью перенял инициативу у Пантелеича председатель сельсовета.
       Мешки с зерном колхозники вскорости стали сносить к порогу сельсовета и тут же стали сообща грузить их на подводы, в которые запрягали любой свободный от работы в колхозе тягловый скот – лошадей, быков, и даже пару диковинных для Веры верблюдов привезённых из соседнего Казахстана.

                * * *
       Удачно проведённая Верой акция сразу подняла её авторитет в глазах инструктора райкома партии Королькова, ответственного за финансы. Он безоговорочно уверовал в её организаторские способности и стал часто давать ей дополнительные партийные задания – в основном это были мероприятия по сбору средств для фронта.
       Вера с головой окунулась в работу, надеясь, что дополнительная нагрузка хоть как-то отвлечёт её от невесёлых мыслей. Но этого не случилось. Только в первые два дня ей удалось немного забыться, а потом опять всё стало обыденно и до невозможности тоскливо. Она опять стала непрестанно думать о детях и о маме. Их неясная судьба отвлекала от работы и отравляла каждую минуту её жизни. Единственным светлым пятном, с самого начала войны, было сообщение Совинформбюро о разгроме фашистских войск под Москвой, громоподобным голосом прозвучавшее из уст Левитана 6 декабря. 



                Глава 42.  ШТРАФНИЦЫ            

          Зима на Верхнем Дону в начале 1942 года была лютой, треску¬чие морозы чуть ли не до дна сковали верховья Чира, Калитвы, Ольховой и других речушек, заставив сбиться несчастных обитателей водоёмов в глубинные ямы.         
      Непоседливые мальчишки первыми высыпали на голубоватый от солнечных лучей речной лёд, отдающий из глубины чернотой, и по совету дедов стали вырубать, сменяя друг друга, топорами, ломами и другими подручными средствами проруби, не особо обращая внимание на колючий хваткий холод, мгновенно пробиравший до озноба их худенькие, плохо защищённые старенькой изношенной одежонкой, оголодавшиеся тельца.
      Сонливые, потерявшие гибкость тела рыбёшки всех мастей, задыхающиеся от нехватки кислорода, тотчас потянулись вверх. Потянулись мирно, одной общей, плотной массой, напрочь презрев былые, межвидовые разногласия, но тут же стали попадать в самодельные тюлевые сачки проворных юных рыбаков.
       Следом за пацанами на лёд вышли бабы и старики и стали заготавливать рыбу впрок, набивая чувалы* щуками, линями, головлями, чабаками,* ласкирями,* чекомасами,* и наполняя вёдра всякой мелочью, навроде серушек,* сопляков* и бобырей.* 
      Жизнь в верхних Придонских хуторах, станицах и сёлах шла, несмотря на быстрое приближение фронта, своим чередом – тихо и незатейливо.

                * * *
        Немецкие, венгерские, итальянские и румынские армии группы «Юг» (Б), обеспеченные большим количеством артиллерии и бронетехники, а также мощной поддержкой с воздуха, стремились как можно скорее прорваться к ещё покрытому ледовым панцирем верхнему и среднему течению великой казачьей реки. Они надеялись с ходу форсировать Дон и к лету перекрыть в районе Сталинграда главную воднотранспортную артерию Страны Советов – древнюю, могучую Волгу. Выполнив эту задачу, вермахт надеялся на скорый общий успех, при поддержке Японии и Турции, только и ждавших удобного момента для вооружённого вторжения на Дальнем Востоке и в Закавказье.
       Советское командование, обеспокоенное весьма активными действиями объединённых фашистских войск на Сталинградском направлении, тоже торопилось – торопилось обеспечить свои тылы укреплёнными рубежами.
       Один из таких рубежей проходил по крутым высотам вдоль течения реки Чир.
       На строительстве оборонительных сооружений были задействованы в основном штрафники. Но их сил для успешного завершения этих неимоверно тяжёлых работ до весенней слякоти было недостаточно. И тогда со всех сопредельных населённых пунктов на рытьё окопов были откомандированы тысячи молодых женщин.


                * * *
       Председатель сельского совета колхоза «Красный Октябрь» собрал у себя молодых, ещё бездетных девушек и повёл перекличку:
       – Надежда Барбашова, Варвара Коновалова, Зинаида Некрасова, Татьяна Фатеева, Клавдия Цыпкина, Ан... Ан... Ан-на... – запнулся он на имени шестой девушки.
       – Нюся, – поправила его последняя девушка.
       – Что, Нюся?..
       – Зовут меня, Нюся.
       – Сидоровна, – снисходительно улыбнулся председатель сельсовета, – угомонись.
       – Опять неправильно! Это бабка моя Сидоровна! Это из-за неё меня так прозвали!
       – Нюська! – повысил голос председатель сельсовета. – Не морочь мне голову!
       – Вот теперь правильно! – весело захохотала Нюся и заразила смехом других девушек. – А то затвердили одно и тоже ан-на, ан-на! А сами ничего не даёте!      
       – Хватит хохотать! Хватит! – рассердился председатель сельсовета. – Вы хоть знаете, зачем я вас позвал?
       – Целовать, наверно, будете! – продолжала хохотать Нюся, по кличке Сидоровна, а следом за ней и другие девушки.
       – А ну-у! – погрозил им пальцем председатель колхоза Константин Некрасов, входя в помещение сельсовета. – Хватить бузить,* а то всех выпорю ремнём!
       – Не будем больше, председатель. Не будем, – испуганно забормотали девушки и сразу притихли.
       – Степаныч, присаживайся на лавку, – смущённо засуетился председатель сельсовета. – Я быстро разберусь с ними.
       – Давай-давай, действуй, как Чапаев! – буркнул Константин. – А я погляжу, как партийцы умеют агитировать народ.
       – Первым делом хочу поблагодарить Надежду Барбашову, – начал издалека председатель сельсовета. – Молодец! Истиная комсомолка!
       – Лукьян Алексеич, всегда одно и тоже говорите, – обиженно пробубнила Надя.
       – Ну так и что! Ты же правда истиная комсомолка! И я истиный коммунист!
       – Ага, истиный, а в коллективизацию в кутузке сидел за пропажу скота, – усмехнулся председатель колхоза.
       – Так это же по навету, – смущённо кашлянул председатель сельсовета. – И ты, Степаныч, брось свои кулацкие присказки.
       – Давай-давай, агитируй! – засмеялся Константин.
       – Немцы и их союзники со страшным боем рвутся к Сталинграду и в нефтяные районы Кавказа. А японцы и турки только и ждут момента, чтобы присоединиться к ним. Надо срочно остановить фашистов! – зачастил председатель сельсовета, отчаянно потрясая кулаком.
       –  Нам шестерым, что ли? – опять оживилась Сидоровна.
       – Тьфту ты! Вот же неугомонная! Гляди, выпорю я тебя когда-нибудь! – окончательно рассердился председатель сельсовета. 
       – Это смотря чем!.. – захохотала Сидоровна, а следом за ней опять залились смехом все девушки и, в смущении, позакрывали лица ладонями.
       – Степаныч, ты послухай чё она мелет? – в растерянности развёл в стороны руки председатель сельсовета.
       – Ну, Сидоровна, на этот раз ты точно напросилась на порку! – вскочил председатель колхоза с лавки и вытащил ремень из брюк.
       – Всё, дядя Костя! Всё! Ни словечка больше не скажу! – спряталась за спины подруг Сидоровна.
       – А позвали мы вас вот зачем, – продолжил разговор председатель сельсовета. – Поедете на рытьё окопов. Военным срочно нужна помощь. Ясно?
       – Ясно, – за всех ответила Надя. 
       – Раз ясно, тогда, марш по домам за тёплой одеждой!
       – Уж мы военным помогём! Ой и могём! – вынырнула из-за спин подруг Сидоровна. – Ноги еле волочить будут!
       –  Всё,  доболталася! – взмахнул ремнём председатель колхоза и погнался за Сидоровной, но брюки его упали до колен и остановили погоню.
       – Степаныч, ты-то по какому делу припёрся? – в неудовольствии посмотрел председатель сельсовета на голоштаного председателя колхоза. – Спутал мне все карты.
       – Пришёл глянуть, отпустила ли мать нашу младшенькую.
       – А может, Зину освободить от этого дела? Ей же поменьше годков, чем другим девчонкам?
       – Поменьше, но освобождать не надо, как я потом буду глядеть людям в глаза? Ты же тоже не даёшь поблажки своей младшей сестре.
       – Это верно. Да Клава и не согласилась бы, она с подругами хоть на край света.
       –  И моя дочурка такая же, нехай* едет вместе со всеми на окопы.

                * * *
         Председатель сельского совета колхоза «Красный Октябрь» действительно лично повёз девушек на двух санях, вместе со стариком Ерошкой, в станицу Чернышевскую* на рытьё окопов. В Чернышевской они расселили девушек, с помощью тамошних властей, в семьи станичников по принципу: в тесноте – не в обиде, сдали списки работниц в особый отдел и в тот же день уехали обратно.
       Аналогичным способом расселяли девушек из других колхозов и совхозов, сплошным потоком прибывавших на берега Чира.
       Вечером того холодного и вьюжного январского дня в домах чернышевцев было как никогда шумно. Девчонки сильно промёрзли в долгой зимней дороге, но взбудораженные новым, небывалым в их жизни событием без умолку щебетали и по любому поводу безудержно хохотали. Угомонились они только далеко за полночь. А вскорости их всех разбудили люди в штатском, но с оружием в руках, произвели перекличку и строем повели к Чиру, на высоченные крутые холмы.
       – Тут немцы ни за что на свете не пройдут! – крикнула Клава Цыпкина, первой выбравшаяся по заснеженному обрывистому склону наверх высотки.
       – Это точно! Тут им не пройти! – согласилась с ней Надя Барбашова, закрывая варежкой лицо от позёмки.
       – Да кто его знает?.. – засомневалась Варя Коновалова. – Танков у них, люди говорят, тьма-тьмущая!
       – Я хоть танков своими глазами и не видала, но точно знаю, не проехать им по таким кручам! Тут сам чёрт поломает ноги! – с горячностью стала утверждать Клава.
       – Так у них же не только танки. Они из пушек стреляют, и с самолётов агромадные бомбы кидают, – возразила Сидоровна.
       – Девки, гляньте, в траншеях работают какие-то люди! – воскликнула Зина Некрасова, самая младшая и озорная из всех девушек – совсем ещё девчонка-подросток.   
       – Вроде, солдаты, – сказала Таня Фатеева.
       – Танёк, вглядись получше, – попросила Надя, – ты у нас самая глазастая.
       Таня на самом деле была дальнозоркой. Она выпрямилась в струнку, надвинула на лоб платок из овечьей шерсти, связанный собственными руками, прикрыла глаза ладошками и стала отрывисто выкрикивать, задыхаясь от ветра:
       – Точно. Солдаты. В шинелях. В руках кирки. Оружия не видно.
       – Может, там есть наши хуторяне! – бегом бросилась к окопам Зина и увлекла за собой подруг – а навстречу со свистом неслись завихрённые потоки снега, вперемежку с землёй, сметённые рваными порывами ветра с брустверов только что выкопанных окопов, и чуть ли не валяли их с ног.
       Землекопы действительно были в солдатской, изрядно потрёпанной форме, но без погон и других каких бы то ни было знаков отличия. Рядом с каждым из них в снегу торчали деревянные таблички, на которых были записаны фамилии и норма выработки. Заледенелая земля болезненно стонала под ударами их кирок и ломов, но крошилась с трудом. По замедленной манере разговора и расчётливым, бережливым движениям было видно, что люди сильно истощены, а многие даже смертельно больны.
       – Девчонки, не подходите к нам близко, беды себе наживёте, – сказал, по-волжски окая, бородатый землекоп. – А вот еды какой-нибудь принесите, коли сможете. Нас тут кормят совсем плохо. Выдают по сто грамм чёрного хлеба на сутки, да и те могут урезать наполовину за невыполнение нормы. Только несите то, что самим не годится, если конвоиры отберут, не так жалко будет. Мы всё съедим – нам не до жиру.
       На следующий день сердобольные девчонки собрали, что только могли – недоеденный чёрствый кусочек хлеба, сваренную в мундирах подопревшую картофелену, подмерзшую лучину или подсохшую головку чеснока и, завязав всё это в носовые платочки, понесли штрафникам. На подступах к окопам их остановил офицер НКВД* и попытался вер¬нуть назад, но девушки начали возмущаться, не понимая сложности ситуации.
       – Вы что-о?! Изменников родины поддерживаете?! Стервы! – зло прорычал решительно настроенный офицер и вырвал из кобуры пистолет. – А ну назад!
       – Это ты будешь так орать на свою жену! А на меня только попробуй ещё раз, так двину, что искры посыпятся из глаз! – смело огрызнулась Сидоровна, достала из-за пазухи узелок с продуктами и бросила через голову офицера в окоп.
       Остальные девушки тоже стали доставать узелки из-за пазухи и кидать через голову офицера. Штрафники тотчас кинулись к узелкам, стали разрывать их зубами и есть картошку в мундире и луковицы прямо с кожурой.
       – Ах так, да я вам вдвое завышу норму выработки! – вскричал офицер и выстрелил из пистолета вверх.
       – Товарищ офицер, погодите, мы же не знали, что нельзя, – примирительно сказала Надя. 
       – Не знали, что врагов трудового народа нельзя поддерживать? – несказанно удивился офицер НКВД, но тем не менее убрал пистолет в кобуру и заворчал уже поспокойнее. – Не знали они, а ещё комсомолки.
       – Не все, – смутилась Надя, – пока только я комсомолка.
       – Гоните их на место, и с работы снимите на два часа позже! – приказал офицер солдатам НКВД – сержанту и рядовому, подбежавшим к нему с винтовками в руках. – И это на первый раз! – припугнул он девушек.
       – Ничего, девки. Ничего. Мы в другой раз хитрее будем, – скороговоркой зашептала Клава. – В снегу прихороним продукты, а штрафники сами разыщут их.
       НКВДисты сняли с плеч винтовки и стали толкать девушек прикладами в спины.
       – Идите скорее, идите, – с чувством меры толкал рядовой. – Тут ни с кем не церемонятся, растреляют к чёртовой матери!
       –  Бегом, сучки! Бегом! – матерно ругался сержант.
       – Идите скоре, идите, – добродушно просил рядовой. – А то и правда расстреляют за саботаж.
       – Да что ты уговариваешь сучек белогвардейских! Не жалей их! Не жалей! – больно бил девушек прикладом в спину сержант.
       – Будете агитировать девчонок, значительно увеличу норму! – угрожал тем временем штрафникам офицер НКВД. 
       – Нельзя больше увеличивать, – невнятно сказал бородатый штрафник, дожёвывая подгнившую лучину прямо с шелухой. – Мы и так дохнем, как мухи. Каждый день по пять человек. Вон, с самого утра двое окачурились, – показал он рукой на край окопа, где лежали два заледеневших трупа. – Скажи своим, пусть заберут покойников.
       – Поговори мне ещё! Поговори! – погрозил офицер бородатому штрафнику кулаком. – Сразу узнаешь по чём фунт лиха!
       – Ты нас не пугай, мы и сами знаем, что почти все сдохнем тут, – спокойно ответил бородач. – Так что не урезай нам паёк, а лучше увеличь, если хочешь выслужиться перед начальством.
       – Зачем тогда ерепенитесь, раз знаете?
       – Командир, так как, увеличишь паёк? – поддержал бородача молодой, ещё относительно крепкий парень, у которого был шанс, пусть и совсем маленький, выжить в этих нечеловеческих условиях.
       – Не замолчите, точно увеличу, да только норму, – сбавил тон офицер, понимая, что штрафники правы, и окликнул солдат. – Хватит толкать девчонок! Хватит! Дальше сами дойдут!
       Солдаты тотчас оставили девушек и побежали к офицеру.
       – Заберите этих жмуриков, – кивнул офицер на мёртвых штрафников.
       Солдаты быстро забросили винтовки за плечи, стали спинами к умершим, похватали их за ноги и поволокли за собой, оставляя головами покойников следы на снегу.
       Изо дня в день, с раннего утра и до позднего вечера, рыли девчонки окопы на ужасном холоде, в продуваемой всеми ветрами голой степи, и многие из них вскоре стали сопливиться и кашлять, а некоторые даже слегли в постель.
       В стане соседей дела обстояли и того хуже – ежедневно кто-то умирал от истощения, а иногда сразу по несколько человек. Обессиленные, заморённые голодом, холодом и непомерной работой штрафники постепенно смирились с судьбой и перестали цепляться за жизнь, осознав, что выжить в таких адских условиях невозможно. Девчонки, видя плачевное состояние шттрафников, любыми путями старались передать им сэкономленные на собственном желудке продукты. Они теперь отдавали всё самое лучшее: хлеб, картошку, кусочки сала – а больше у них ничего и не было – и с нетерпением ждали воскресенья.
       По воскресеньям из сельсоветов, приславших своих колхозниц на рытьё окопов, приезжали фуражиры, привозившие девчонкам от родителей продукты питания. Иногда что-то выделяли и колхозы.
       В первое воскресенье февраля сухонький старичок Ерошка, фуражир из колхоза «Красный Октябрь», изрядно подвыпил, спасаясь от холода, и спьяну разбазарил в дороге все продукты. А когда, к понедельнику, протрезвел, испугался, что будет хорошенько побит девчонками и с полдороги повернул обратно.
       Прибыв в свой колхоз, шкодливый Ерофей никому ничего не сказал – тут матери-казачки могли забить его вовсе насмерть.
        Туго пришлось ольховским девушкам. Они одолжили у соседок – у вяжинских и сетраковских подружек – немного сала и муки и терпеливо ждали Ерошку четыре дня. Но когда и эти продукты, расходуемые со строжайшей экономией, закончились, оголодавшие девушки не вытерпели. Да и хозяйка квартиры внесла свою лепту.
       – Что-й-то ваш Ерошка запропастился? Давно уже должон был продуктишки подвезти. А его всё нету и нету. Можить, колхоз отказался от вас? – каждый вечер говорила она девушкам одно и тоже.
       – А нас не колхоз обеспечивает, – возразила Клава. – Нам родители передают.
       – Клава, ну что ты говоришь?! – обиженно посмотрела на подругу Надя. – И колхоз помогает, чем может. Масла подсолнечного выделил, муки немножко.
       – Не знаю, девки, кто и что вам выделяет, да только кормить вас больше нечем, – продолжала нагнетать обстановку хозяйка квартиры.
       – А мы и не просим! – возмутилась Надя. –  Перетерпим как-нибудь.
       – Да как же вы перетерпите?.. Уже четыре дня впрогодь, да ещё при такой работе! А нынче совсем без крошки хлеба остались!
       – Вы, девки, как хочете, а я завтра пойду домой, – спокойно сказала Сидоровна. – Узнаю, что там стряслось.
       – Одной никак нельзя! – строго возразила хозяйка квартиры. – Голодно нынче в степи. Волки кругом так и рыщут. Да и в тюрьму одна быстрее угодишь. А вот если все вместе пойдёте... – обвела она девушек испытывающим взглядом. – Глядишь, обойдётся.
      – И пойдём! Не помирать же с голода! – за всех ответила Сидоровна и вопросительно посмотрела на Надю.
      Другие девушки тоже вопросительно уставились на Надю.
       – Что вы на меня так глядите?.. – заволновалась Надя. – Я что, крайняя?
       – Так ты же у нас комсомолка, – опять за всех ответила Сидоровна. – Лучше, небось, знаешь, как надо.
       – Наденька, подруженька моя дорогая, надо идти, – добродушно вмешалась в спор подруг Таня. – А то правда помрём без еды на таком жутком холоде.
       – Прямо-таки помрём! – рассердилась Надя.
       – Помрём! Ещё как помрём! – поддержала Таню Варя.
       – Ладно, собирайтесь, – сдалась Надя.
       – Прямо теперь?! – удивилась Зина. – Ночью?
       – А когда же? Утром будет уже поздно.
       – Это точно, – согласилась хозяйка квартиры. – И прогуляете так меньше. Всего-то один денёк.
       – Ура! Ура! – пустилась впляс Зина. – Мамку скоро увижу!
       Вслед за Зиной пустились впляс и остальные девушки.
       – Что значит молодость! Никакая беда не прилипает! – воскликнула хозяйка квартиры и, глядя на девушек, запела, прихлопывая в ладоши: – Ба-арыня, барыня!.. Сударыня барыня!..
       Добраться до родных мест девушкам в этот раз было не суждено. Под хутором Кутейниковым их догнали верхом на лошадях двое вооружённых солдат НКВД, те же, что грубо отгоняли их прикладами винтовок от штрафников.   
       – Стой! Поворачивай обратно! – потребовал рядовой, заехав наперёд.
       – Так мы же почти пришли! – возразила Надя. – Продукты возьмём и сразу назад.
       – Прекратить разговоры! – закричал сержант. – Поворачивай обратно!
       – Ишь ты, какой! – рассердилась Сидоровна. – А кормить нас кто будет? Может ты, раз такой умный?
       – Я сказал поворачивай! – снял с плеча винтовку сержант.
       – Ладно, мы пойдём назад, – примирительно сказала Надя. – Но кто-нибудь из вас пусть наведается в наш колхоз и доложит председателю, что мы остались без продуктов.
       – Я сказал поворачивай! – зло повторил сержант. – Прямо сейчас, без всяких условий!
       – Надя, да не слухай ты его, до дома-то правда совсем мало осталось! Рукой подать! – смело обошла всадников стороной Клава и бегом пустилась по заснеженной степи.
       Следом за ней тут же побежали другие девушки.
       – Стой! Стой, кому говорят! – выстрелил вверх рядовой.
       – Да не так надо! Не так! – щёлкнул затвором сержант и выстрелил остановившимся девушкам под ноги. – Что, сучки, страшно? Сейчас всех перестреляю волкам на радость! К весне ни одной косточки от вас не останется! – стал он стрелять всё ближе и ближе к ногам, пока девушки по-настоящему не испугались и не побежали обратно в Чернышевскую.
       В станице проштрафившихся девчёнок посадили в холодный ам¬бар и продержали до позднего вечера. Только на ночь часовой отвёл их на квартиру, в которой они жили.
       – Неужели отпустили? – обрадовалась хозяйка квартиры.
       – Нет! – строго возразил часовой. – Только на ночлег. И сидеть тут тихо! – погрозил он девушкам пальцем и взял с лавки замок от хаты.
       – Зачем взял? – насторожилась хозяйка. – Разве он твой?
       – Чтобы не разбежались за ночь.
       – А по нужде как?
       – Вот для нужды, – толкнул часовой оцинкованное ведро, стоявшее у двери.
       – Всё, девоньки, пропали мы... – всхлипнула Клава, когда часовой вышел на улицу. – В Сибирь увезут.
       Следом за Клавой стали плакать другие девушки.
       – А ну замолчь! Нечего выть раньше времени! – прикрикнула на них хозяйка. – Возьмите лучше из чугунка по одной картошине. 
       До крайности проголодавшиеся девушки с радостным гомоном кинулись к русской печи и впопыхах стали выхватывать из чугунка обжигающую ладони картошку в мундирах.
       – Так бы и давно. А то разнюнились тута, – удовлетворённо хмыкнула хозяйка и достала с печки матерчатую сумку с фасолью.
       – Это ещё зачем? – заглянула в сумку Сидоровна, уже проглотившая свою картофелину.   
       – Погадаю на бобах. Как они покажут, так и будет. Уж они-то меня сроду не обманывали. 
       – Да, брехня это, небось, – засомневалась Сидоровна.
       – Конечно, враньё, – поддержала подругу Надя, искоса следившая за хозяйкой квартиры, колдовавшей в углу комнаты над горстью фасоли.
       – Нет. Не враньё, – встала на защиту хозяйки Таня. – Она лучшая во всей станице гадалка. Я точно знаю. Мы с мамой раньше ездили к ней.
       – А я всё равно не верю, – продолжала сомневаться Надя.
       – Ещё бы! Ты же комсомолка!
       – Вот именно! Комсомолка! И горжусь этим!
       – Надя, зря ты не веришь Тане, – вмешалась в спор подруг Варя. – У неё в роду все женщины лечили людей.
       – Выходит, она тоже знахарка?..
       – Выходит, знахарка.
       – Ну вот!.. – расстроилась  Надя. – А я хотела в комсомол рекомендовать её.
       – Хватит свиристеть! – остановила спор девушек хозяйка. – Лучше послухайте, что вам квасоль посулила.
       – Сибирь, что ли?.. – в испуге посмотрела на хозяйку Сидоровна. 
       – В Сибирь, слава Богу, – перекрестилась хозяйка, – не сошлют. А вот накажут добре. Все жилы повытянут.
       Предсказание хозяйки, слывшей в станице верной гадалкой, сбылось в точности.
       Утром беглянок вызвал на беседу в местный сельсовет офицер с синими погонами, ни разу до этого никем из девушек не виданный.
       – Я сопоставил все факты и пришёл к выводу, что умышленного саботажа не было, – объявил он, без всяких предисловий – никого ни о чём не спрашивая и никому ничего не объясняя. – Тем не менее, вы будете наказаны.
        – И дюже? – первой решилась на вопрос, несмотря на дрожь в коленях, Клава Цыпкина.
        – Дю-у-у-же!.. – передразнил Клаву офицер. – В штрафники зачислю.
        – В штрафники? За что?! – возмутилась Надя.
        – Чтобы другим не повадно было. Две недели будете вкалывать по завышенной норме.
       –  Целых две недели?
       –  Без еды?
       –  Да вы что?!
       –  Сами работайте!
       Наперебой загалдели девушки, забыв про всякую осторожность.
       – Погодите, не кричите так! Не кричите! – стал морщиться офицер. – Еду вам сегодня доставят
       – Кто? Ерошка? – обрадовалась Сидоровна.
       – Нет. Председатель сельсовета.
       – Зря, – расстроилась Сидоровна, – а то бы я его лично убила.
       – Это и без тебя есть кому сделать, – сдержанно улыбнулся офицер и тотчас отпустил беглянок.
       Тем не менее, утром их всех подняли раньше обычного и повели на работу под конвоем, а не умевшего пить Еро¬фея сослали в Сибирь.



                Глава 43. ВЕРА И КОРОЛЬКОВ

               За пять месяцев, прожитых в глубоком тылу, Вера неоднократно порывалась уехать поближе к фронту, что означало, поближе к Смоленску. Но разрешение на отъезд всё не приходило. Инструктор Новоузенского райкома партии Борис Корольков, тоже рьяно стремившийся на фронт, с сочувствием относился к её страданиям и помогал, по мере возможности, забрасывать письмами всевозможные государственные инстанции. Общее стремление быстро сблизило их и они стали инстинктивно искать любые, мало-мальски объяснимые для посторонних, поводы для встреч, толком ещё не сознавая, что влюбляются. Но из-за сомнений Веры дело до решающего шага всё не доходило.
       – Почему?.. Ну почему ты не хочешь стать моей женой?.. – ежедневно недоумевал Корольков. – Мы бы вместе разыскали твоих детей, вместе стали бы их воспитывать... А там, глядишь, общий ребёнок появится.
       – Ты, Борис, забыл, что я замужем, – отвечала Вера всегда одно и то же и виновато отводила глаза в сторону.
       –  Но ведь есть же похоронка!
       –  А вдруг это ошибка?
       –  Да какая ошибка! Друг твоего мужа собственными глазами видел, как он погиб!
       – Погоди ещё немножко, – упрямилась Вера, ещё помнившая тепло мужнего тела. – Может, всё само собой утрясётся. 
       На этом разговор обычно заканчивался, а обыденная тыловая жизнь – унылая и, казалось, бесконечная, продолжалась. Но в конце марта, наконец, произошло то, чего так долго ждала Вера – её вызвали в Саратовский обком партии, куда пришла телеграмма за подписью самого Сталина, предписывавшая всем коммунистам Смоленска срочно прибыть в Москву для отправки на работу в освобождённые от врага прифронтовые области.
       В тот же день, по воле случая, повестку на фронт получил и Корольков.
       Прощались, окрылённые неожиданной удачей добровольцы, на квартире у Веры. Хозяйка от души всплакнула, – она успела полюбить опрятную и ласковую на слово квартирантку, как родную, – и достала из кладовки запасённые на чёрный день скромные продукты: полбуханки черствоватого хлеба, пяток яичек, кусочек сала, баночку килек и бутылочку ягодной наливки. Она первой присела к столу, выпила рюмочку, недвусмысленно подмигнула смущённым влюблённым и убежала посудачить с соседкой об неотложных житейских делах.
       – Что будем пить? – спросил после некоторого неловкого молчания Корольков – он принёс бутылку водки и невесть где раздобытое в такое нелёгкое время шампанское.
       – Ничего... – тихо проронила Вера и расстегнула верхнюю пуговку кофточки.


                * * *
       До Саратова Вера с Корольковым ехали вместе. Они уже считали себя одной семьёй, забились в угол теплушки, обнялись и всю дорогу мечтали о долгой счастливой жизни после войны. Но в областном центре их пути разошлись. Вера уехала в столицу, а Борис – в Сталинград.



                Глава 44.  ВЕРА В МОСКВЕ

               В Москву Вера добиралась долго. После налётов немецкой авиации на многих железнодорожных станциях и полустанках были разрушены десятки, а то и сотни метров железнодорожного полотна. Вера нервничала, хотела как можно скорее оказаться у линии фронта, с каждым днём подходившей всё ближе и ближе к Смоленску.  Но поделать ничего было нельзя, немцы бомбили беспрестанно.
       Состав с фронтовиками и прицепным вагоном с тыловиками прибыл на Казанский вокзал только на шестой день пути. На вокзале дежурный милиционер проверил у Веры документы, учтиво разъяснил ей, как лучше добраться до Министерства финансов и даже проводил до станции метро.
       Подземный город до глубины души поразил Веру своей архитектурой и совершенством технических изобретений. Она останавливалась на каждом углу и любовалась каждым витражом, каждой скульптурой, каждой мраморной плитой...
       В Министерство финансов Вера пришла под впечатлением увиденного в метрополитене и, в рассеянности, направилась через проходную без предъявления документов.
       – Эй, гражданочка! – грубовато окликнул её один из охранников. – Вы куда?
       – Ой, извините! – смутилась Вера, и протянула удостоверение. – Я к товарищу Поволоцкому.
       – Подождите минуточку, – понизил тон охранник. – Доложу.
       – Да вы не стойте, – ногой подтолкнул ей табурет второй охранник. – Присядьте в коридоре.
       Вера поблагодарила охранника, пододвинула табурет к стене и обессиленно присела. На противоположной стене, во всю её длину, были развешаны патриотические плакаты. Её рассеянный, утомлённый взгляд медленно поплыл по ним справа налево и застыл на середине – на плакате: «Родина-мать зовёт!»
       «На мою маму похожа...» – успела подумать Вера, впадая в дремоту.
       – Лызлова. Прибыла из Саратова по телеграмме товарища Сталина... – смутно донеслись до её сознания слова говорившего по телефону охранника и сквозь пелену начинающегося сна поплыли видения: «Плачущие дети с вытянутыми вперёд руками... Кто-то страшный, зубатый, орёт на них... хлещет розгами по пальцам... Плакат «Родина-мать зовёт!» туманится, расплывается. На его фоне умирает окровавленная женщина...»
       – Кто к товарищу Поволоцкому? – звонко разлетелся по коридору молодой, высокий голос.
       – Мама, не умирай! – ошалело вскрикнула Вера и подскочила с места.
       – Кто к товарищу Поволоцкому? – повторно разлетелся по коридору молодой, высокий голос.
       – Я к товарищу Поволоцкому, – в растерянности повернула Вера голову на голос и увидела перед собой совсем юного, подтянутого офицера.
       – Следуйте за мной! – приказал он и быстро зашагал вверх перескакивая через ступеньку.
       Поволоцкий встретил Веру дружелюбно, но видя что она очень устала в дороге, не стал мучить долгими расспросами.
       – Леночка, – позвал он секретаршу. – Позаботься, пожалуйста, о товарище.
       – Позаботиться? – переспросила, с ревностью в голосе, секретарша. – А что ей нужно?
       – Приготовь нательное бельё и постели на моём диване. А я, тем временем, разыщу что-нибудь съедобное.
       Секретарша хотела возразить, но, поймав непреклонный взгляд Поволоцкого, поспешила удалиться из кабинета. 
       – Помойтесь в ванной, отдохните хорошенько, а уже потом приступим к делу, – сказал Поволоцкий и тоже удалился.
       Вера мылась в ванной последний раз в Саратове (в Новоузенске приходилось довольствоваться обыкновенным корытом, одолженным у хозяйки), поэтому плескалась в воде целый час. Когда она вышла из ванной, Поволоцкого и секретарши уже не было в кабинете. На столе лежала горбушка чёрного хлеба смазанная экономным слоем сливочного масла, оставленная Поволоцким, и стоял приготовленный секретаршей стакан чая. А на диване лежало новенькое, слепящее глаза белизной мужское исподнее бельё – рубашка и кальсоны. Вера быстренько переоделась, чуть-чуть перекусила и упала на диван, нежась в удобном, хрустящем белье. Спала она так крепко, что даже не услышала как пришёл утром на работу Поволоцкий. 
       Чувствуя неловкость положения, Поволоцкий стал покашливать и двигать стулом по полу, с каждым разом всё громче и громче, до тех пор, пока не проснулась его случайная квартирантка. 
       – Доброе утро! – обрадованно крикнул он, когда Вера приоткрыла глаза. – Что снилось на новом месте?
       – Детство.
       – И какое оно было?
       – Не очень. Батрачила у польских панов. Пасла гусей, работала в огородах, присматривала сопливых детишек. Всякое было. Ни одного дня не обходилось без ругани и подзатыльников, да и хворостиной охаживали частенько.
       – Не позавидуешь, трудное детство. Моё, правда, не лучше было.
       – Вы бы отвернулись, товарищ Поволоцкий, – сказала Вера, смущаясь, и встала с дивана.
       – Конечно-конечно! Леночка вот приготовила новую юбку и гимнастёрку! – засуетился Поволоцкий и, желая ещё хоть на секунду задержать взгляд на её ладной фигуре, не испорченной мужским бельём, добавил: – То, что сейчас на вас, тоже оставьте себе. Пригодится по теперешним временам.
       Напоив Веру чаем, Поволоцкий позвал шофёра и молча протянул ему записку с адресом.
       Шофёр отдал честь, щёлкнул каблуками и тоже молча вышел из кабинета.
       – Желаю тебе, Верочка, долгой жизни и удачи в ней. Удача – это как раз то, что нам всем сейчас нужно, – сказал Поволоцкий, прощаясь с Верой, и по-отечески поцеловал её в лоб.


                * * *
       К тому времени, когда шофёр доставил Веру в Смоленское об¬ластное управление гострудсберкасс и госкредита, временно дислоцированное в Москве, там уже собрались почти все её сослуживцы, съехавшиеся в столицу из различных мест эвакуации – из Саратова, Камышина, Перми, Ижевска и даже из-за Урала. Встреча была необыкновенной, все обнимались друг с другом и наперебой рассказывали о своей тыловой жизни.    
       Начальник областного управления гострудсберкасс и госкредита Фрадков тоже только что прибыл из эвакуации – из Уфы. Он был весел, старался побеседовать с каждым своим сотрудником, даже с теми, кого не знал лично, из-за чего долго не мог приступить к официальной части встречи. Только в полдень взобрался он на трибуну.
       – Товарищи!.. Надеюсь, вы сегодня наговорились вдоволь, на многие дни вперёд, – начал он издалека и поднял вверх правую руку, желая добиться полной тишины. – Говорю я так потому, что мы снова разъедемся по разным городам, но на этот раз находящимся не в тылу, а в непосредственной близости к линии фронта. И кто знает, когда нам суждено встретиться снова. Прежде чем приступить к распределению, мы немножко перекусим, для успокоения нервов. А то здесь что-то урчит... – шутливо похлопал он себя по живо¬ту обеими руками, и все присутствовавшие в зале сотрудники весело засмеялись.
       В целях экономии времени хозяйственники накрыли столы пря¬мо в совещательном зале. Обед состоял из рыбных консервов, чёрного хлеба и чая с саха¬ром. Ели спешно, всем хотелось как можно скорее уехать поближе к родным местам.   
       На распределение Вера пошла первой. Все искренне желали, чтобы она оказалась как можно ближе к Смоленску и как можно быстрее разыскала своих детей.
       – Ну, говори, куда хочешь поехать? – торжественно спросил её Фрадков. – А, впрочем, что спрашивать! – тотчас спохватился он и, барабаня подушечками пальцев по разложенной на столе карте, стал внимательно рассматривать её и говорить сам с собой: – Так-так-так!.. Что тут у нас в наличии?.. Мещовск, Юхнов... Вот! Мосальск! Это самый близкий к Смолен¬ску, на данный момент, освобождённый город. Всего семь километров от линии фронта!
       – Я согласна! – в нетерпении выкрикнула Вера.
       – Вот и отлично! – обрадовался Фрадков и усадил её за стол секретаря.      
       – Держите! – несколько минут спустя громко выкрикнула секретарша и сунула Вере в руку пол-листа сероватой бумаги. – Это удостоверение.
       Вера вздрогнула от неожиданности и подскочила с места.
       – Добираться придётся попутным транспортом. Не робей в дороге, да и на новом месте. А захочешь что-либо узнать или посоветоваться, ищи меня в Калуге. Там, временно, до освобождения Смоленска, будет дислоцироваться наше управление, – советовал Фрадков, провожая Веру.
       На свежем воздухе Вера немного успокоилась, свернула вчетверо выданную Фрадковым бумагу и положила в карман пальто. Но тут же достала и стала бегло читать.   




             Смоленское Областное Управление гострудсберкасс и госкредита

             2 апреля 1942 г.                № А – 9

                У Д О С Т О В Е Р Е Н И Е*

          Предъявитель сего т. ЛЫЗЛОВА В. П. направляется в Мосальский район Смоленской об¬ласти для работы Завед. Мосальской райсберкассой.
       Просьба оказать содействие т. Лызловой при ее передвижении к месту работы жел. дор. транспортом и попутно проходящими автомашинами  /АВТОТРАНСПОРТОМ/.

                Начальник Смоленского Обл.
                Управления ГТСК и ГК  ФРАДКОВ

       Прочитав удостоверение, Вера окончательно успокоилась, вытерла носовым платком пальцы, запачкавшиеся от свежепоставленной чернильной печати, снова свернула лист вчетверо и сунула его обратно в карман. Она доехала на городском автобусе до юго-западной оконечности Москвы и на перекрёстке увидела лихо размахивавшую флажками молодую девушку в военной форме, которой отдавали честь все проезжавшие мимо водители. Вера решила, что девушка здесь главная и протянула ей выданное Фрадковым удостоверение. Девушка мельком взглянула, не отвлекаясь от работы, на удостоверение, кивнула на сиротливо примостившуюся возле дороги деревянную будочку и по привычке громко выкрикнула:
       – Предъявите коменданту! 
       Комендант долго изучал удостоверение, смешно шевеля губами и подрагивая кончиками закрученных вверх усов. Но как только изучил, стал действовать решительно. Кинулся на дорогу и остановил проезжавший мимо грузовик, который по счастливой случайности следовал в направлении Мосальска – в город Юхнов.


                Глава 45.  ВЕРА В МОСАЛЬСКЕ

         Шофёр грузовика, крупный, давно небритый парень, оказался необыкновенным молчуном. За всю длинную, израненную войной дорогу он проронил лишь несколько коротких фраз, да смущенно показал фотографию жены (весьма эффектной, курчавой блондинки), кото¬рую хранил в потайном кармане среди документов. Но в своём родном городе он неожиданно оживился, шельмовато подмигнул Вере и неуклюже засеменил, припадая на израненую войной ногу, к автомобилям стоявшим на погрузке. 
       Вере опять повезло, в Мосальск как раз отправлялся грузовик со стройматериалами. Но это везение не было таким полным как прошлое. Кабина уже была забита пассажирами, сидевшими друг у друга на коленях.
       Вере всё равно было как ехать, только бы побыстрее и поближе к Смоленску. Она ловко, без посторонней помощи, забралась в кузов, удобно умостилась за кабиной на сухих досках, втянула голову в тоненький воротничок демисезонного пальто, закрыла глаза, и стала думать, не обращая внимания на холодный ветер и натужные повизгивания грузовика, о своих самых близких людях: о маме и детях, о погибшем муже и Королькове.
       Дорога была ухабистая, всюду изрытая взрывами снарядов и оттого нескончаемо долгая. В сознание Веры то и дело закрадывалась подозрительная мысль: «Не заблудились ли они?»  На исходе третьего часа пути, когда впереди показались развалины очередного населённого пункта, она не выдержала – вскочила на колени и стала отчаянно барабанить кулаками по кабине грузовика.         
       Дверца со стороны шофёра тотчас приоткрылась, из кабины вынырнул щупленький старичок и раздраженно взвизгнул:
       – Ты что, ополоумела? Крышу пробьёшь!
       – И пробью, коль не туда завезёшь! – пригрозила Вера.
       – Да туда! Вот он, Мосальск, перед твоими глазами.
       – Не может быть! Здесь же нет ни одного целого дома!
       – Может. Ещё как может. Война, дорогая моя, как видишь, не игрушка.
       – Простите меня, я такого ещё не видела, – виновато пробормотала Вера. – Я из тыла.
       – А тебе, дочка, собственно, куда надо? – остывая, вежливо спросил старичок.
       – В Мосальский горком партии. 
       – Ну уж туда мы тебя точно доставим, ты только потерпи чуток.
       Вера согласно кивнула и спряталась за кабиной грузовика. Она опять закрыла глаза и её опять стали одолевать прежние мысли и видения. Сначала она видела только смеющихся детей и ничего более, но постепенно стал вырисовываться ещё один неясный образ – образ мужчины в военной форме. «Саша! Живой!» – мелькнуло в её сознании, но мысль тут же оборвалась – грузовик резко затормозил, скрипя колёсами. Она упала спиной на кабину и увидела поверх бортов остатки разрушенного врагом города: чудом уцелевшую церковь; двухэтажное здание почты, с полуразрушенной крышей и выбиты¬ми окнами; да вдали – по окраинам, несколько небольших домишек. Всё остальное было сплошной грудой дымящихся развалин и глубоких, зияющих чернотой воронок.
       Несмотря на удручающую панораму города, Вера быстро взяла себя в руки и, не дожидаясь посторонней помощи, проворно перемахнула через борт, с мыслью: «Ничего, отстроим заново, только бы поскорее победить...»
     – Ты погляди какая резвая! – изумился старенький шофёр, выглянув в окно. – Сиганула не хуже парашютистки!
       – Я с детства боевая, одна у мамки росла, – отшутилась Вера и пошла в направлении уцелевшего здания.
       – Погоди! – остановил её старичок. – Не туда!
       – А разве здесь ещё где-то можно жить? – удивилась Вера.
       – Конечно. В подвале во-о-он того дома, – ткнул старичок пальцем на одну из груд кирпичей, – как раз и располагается Мосальский горком партии.
       Вера не без труда добралась, осторожно ступая по мокрым, всюду разбросанным кирпичам и брёвнам, до разрушенного немецкой бомбой здания и, в нерешительности, остановилась перед уходящими вниз бетонными ступеньками – внизу темнел какой-то прямоугольник.
       «Это дверь», – подумала она и стала на первую ступеньку.
       – Стой, кто идёт! – крикнул вдруг кто-то снизу.
       – Я к первому секретарю горкома партии! – крикнула Вера в ответ и шагнула назад.
       – Документы есть? – прогремел всё тот же голос.
       – Так точно! – по-военному отчеканила Вера.
       – Тогда спускайтесь!
       Вера хорошенько присмотрелась, разглядела в темноте человека в военной форме, с автоматом наперевес, и уже без всякого сомнения сбежала вниз, глухо шлёпая по ступенькам полуразвалившимися мокрыми туфлями.
       Часовой внимательно проверил документы Веры и осторожненько, с некоторой даже неуверенностью, нажал указательным пальцем на маленькую, с первого взгляда незаметную кнопочку, искусно вмонтированную в бетонную стену. Минуту спустя охраняемая солдатом массивная металлическая дверь обиженно заскрипела и тяжеловато, с ленцой, приоткрылась.
       – Товарищ капитан, она к первому секретарю! Документы в порядке! – подтянувшись, отрапортовал часовой.
       – Дымов! Начальник особого отдела! – щеголевато щёлкнул каблуками хромовых, до зеркального блеска начищенных сапог, высокий, статный офицер, появившийся на пороге и, пропуская Веру вперед, зычно гаркнул:
       – Гусев, чёрт тебя побери! К тебе такое пополнение!..
       Из глубины подвала тотчас выскочил коренастый, подвижный мужичок в узковатой гимнастёрке и широченных галифе. Он в изумлении хлопнул в ладоши и восторженно зачастил:
       – Вот это да! Вот это радость! Первая женщина в нашем холостяцком коллективе!
       – Да ещё какая женщина! Картинка! За такую умереть не жалко! – восклицал рядом с ним Дымов, ероша пальцами обеих рук, как расчёской, рыжеватые, густые волосы.
       – Не паясничай, веди её скорее к печке, – перебил его Гусев. – Разве не видишь, промокла вся.
       Дымов под руку провёл Веру из маленького коридорчика, служившего прихожей, в соседнюю комнату, достаточно просторную и хорошо освещённую четырьмя керосиновыми лампами. В правом, ближнем к двери углу весело гудела докрасна раскалённая буржуйка, источая во все стороны прозрачные, жаркие волны. В других углах стояли массивные, деревянные столы, забросанные конторскими книгами и тетрадями. А между столами торчали громоздкие металлические шкафы. Под средним столом вдруг кто-то заурчал и, секунду спустя, из-под него вынырнула круглая, до синевы выбритая голова.
       – Не пугайтесь, это председатель горисполкома, – сказал Дымов и ещё крепче подхватил Веру под руку.
       Председатель горисполкома тяжеловато приподнялся из-за стола, не спеша подтянул портупею, степенно умостил в правый карман гимнастёрки два карандаша – простой и химический, и только после этого длинно поцеловал Вере руку и коротко, склонив голову, представился:
       – Павлюков.
       – Ты зачем корячился под моим столом? – набросился на него Дымов, обескураженный его галантной, буржуазной выходкой.
       – Карандаши искал.
       – Мои воруешь?
       – А то чьи же! Я же без них жить не могу!
       – Точно свои поднял? А ну, покажи.
       – Мои. Они случайно туда закатились.
       – Врёшь! Ты специально их туда подкидываешь, а потом ползаешь и вынюхиваешь секреты у начальника особого отдела!
       Вера в недоумении переводила вопросительный взгляд с одного спорщика на другого, ничего не понимая и не зная, как вести себя дальше.
       – Не обращайте внимания, они так развлекаются, – равнодушно сказал Гусев, порылся в выдвижных ящиках единственного фанерного шкафа, стоявшего по левую сторону от двери, достал оттуда пару новых кирзовых сапог, фланелевые портянки, брюки галифе, и зачем-то кальсоны – и всё это протянул Вере.
       Дымов и Павлюков тотчас прекратили спор и стали многозначительно кивать на Гусева, скалясь в улыбке и дружелюбно подмигивая друг другу, как будто и не грызлись секундой ранее.
       – Бери-бери, не стесняйся, – настаивал Гусев, заметив, что Вера вконец стушевалась от нескромных взглядов спорщиков. – Не модно, конечно, зато надёжно и тепло.
       – Это точно! – поддержал его Павлюков и, не желая более смущать гостью, схватил чайник.   
       А раскрепощённый, весёлый Дымов, что никак не вязалось с его дотошной, зловредной должностью, молча кинулся к буржуйке и стал подкидывать дрова.
       Вера, всё ещё в растерянности, покосилась на шутника Дымова – не продолжает ли он, исподтишка, посмеиваться над ней, и только когда убедилась в обрантом, взяла сапоги и портянки – от остального отказалась, как ни уговаривал Гусев. Переобувшись, она примостилась возле буржуйки на маленькой табуреточке и, обогревая окоченевшие на холоде руки, стала с детским любопытством наблюдать сквозь щели в заслонке за беспорядочно пляшущими язычками пламени и в очередной раз провалилась мыслями в июнь сорок первого года...
       – Извиняюсь, забыл поинтересоваться, – вывел её из задумчивости Дымов. – Вы, собственно, на какую должность к нам прибыли?
       – Заведующей сберкассой.
       – Это как раз то, что надо! – живо подключился к разговору Гусев и кинулся к своему сейфу, но тут зазвонил прикреплённый на стене телефон.
       Быстрый в движениях Гусев, первым схватил увесистую, костяную трубку. Хлопнул ею себя по уху и вздёрнул вверх густые, тёмные брови, сросшиеся на переносице.
       – Что там ещё? – вяло поинтересовался Павлюков.
       – Двадцать немецких самолётов на нас курс держат.
       – Срочно покинуть подвал! – скомандовал Дымов и первым выскочил на улицу.
       По пути следования Дымов и часовой стучались в другие подвалы, предупреждая людей об опасности. А Гусев и Павлюков закрыли на замки дверь подвала, подхватили Веру под руки и заспешили подальше от руин города – в лес.
       Самолёты сделали над Мосальском круг, но не обнаружив для себя подходящей цели, круто повернули, один за другим, на северо-восток, и только последний сбросил наугад, хулиганства ради, одну бомбу.
       – На Юхнов пошли, – сказал Гусев, высунувшись из-под ветки ясеня.
       – Да кто их знает... – засомневался Павлюков и стал вслух пересчитывать самолёты.
       – Конечно, на Юхнов! Куда же ещё? – загорячился Гусев.
       – Пожалуй, ты прав. Только там ещё есть что бомбить, – согласился, после некоторого раздумия, Павлюков.
       Но Гусев его уже не слышал, он стремительно шагал обратно в город, часто перебирая короткими и прочными, как бетонные столбики, ногами. Встречный, порывистый ветер широко раздувал его объёмные галифе, будто паруса на мачте фрегата. Со стороны казалось, что эти галифе-паруса вот-вот притормозят его ход, а возможно и вовсе остановят, но Гусев, несмотря ни на что, всё частил и частил упругими ногами-столбиками и всё ускорял и ускорял себя и Павлюкова с Верой, кинувшихся вслед за ним.   
       Гусев, Павлюков и Вера были ошеломлены, когда вернулись в город – единственная немецкая бомба разорвалась прямо перед их резиденцией и засыпала вход в подвальное помещение землёй, вперемежку с битым кирпичом. Рослый, энергичный Дымов уже был здесь, он активно орудовал лопатой и успевал грамотно командовать сбежавшимися к месту взрыва людьми.
       Через час, благодаря решительным действиям Дымова, все снова сидели на своих местах, за чаем.
       – Так, говорите, вы финансовый работник? – продолжил ранее начатый разговор Гусев, наливая себе уже третью кружку кипятка.
       – Да, – твёрдо сказала Вера. – Меня назначили заведующей сберкассой, – и показала удостоверение выданное Фрадковым.
       – Ну, что же, тогда держите, – протянул ей Гусев кожаный мешочек. – Здесь гербовая печать. Больше у меня ничего нет. Ни документов, ни сотрудников, ни даже подходящего помещения.
       – А как же я буду работать?! – испугалась Вера. – Неужели на улице?
       – Не волнуйтесь, на улице не придётся. Для начала отремонтируете крышу почты и уберётесь внутри – я выделю вам пять человек. А потом приступите к непосредственной работе.
       – И насобирайте по развалинам как можно больше застеклённых портретов, – посоветовал Павлюков.
       – Да-да, – поддержал его Дымов. – Больше нигде не найдёте стёкол для окон.

                * * *
       Бригада из шести женщин, включая Веру, быстро справилась с ремонтом и уборкой здания почты, но долго не удавалось разыскать необходимое количество застеклённых портретов. И всё-таки Вере однажды повезло, она натолкнулась в одном из подвалов на опрятного, очкастого старичка Арсения. Немощный с виду старичок, на самом деле оказался весьма проворным, он помог разыскать несколько больших, аккуратно застеклённых портретов, чудом уцелевших после бесчисленных бомбёжек и артобстрелов города и обмолвился, в ходе поисков, что до войны работал в сберкассе сторожем. В тот же день начальник особого отдела Дымов и Арсений отыскали в овраге – в куче мусора, оставленное после отступления советских войск имущество Мосальской сберкассы: два мешка с деньгами и облигациями, старинные костяные счёты, ордера, кассовые книги и массу других учётно-финансовых документов. Но главной удачей было то, что Арсений пофамильно помнил всех сотрудников сберкассы, которых тут же и разыскали по подвалам города. И всего лишь через неделю после прибытия Веры, Мосальская сберкасса успешно заработала. По всем сельсоветам района тотчас были разосланы объявления, что возобновлён приём вкладов, по которым государство гарантирует начисление процентов и полную их сохранность. В городе об этом регулярно объявляли по радиорупору, установленному на здании почты. Особый упор делался на патриотизм – на то, что эти средства будут направлены в помощь фронту. И люди, пережившие оккупацию, понесли последние, каким-то чудом уцелевшие сбережения, к немалому удивлению сотрудников сберкассы.
       Вера, захваченная интересными, государственно-важными делами, на какое-то время отвлеклась от воспоминаний о тыловой жизни в Новоузенске. Но накануне Первомая её нестерпимо затошнило прямо на партийном собрании, посвящённом Международному дню солидарности трудящихся. К счастью, это произошло в самом конце, когда председательствующий поздравлял соратников с праздником. Вера тотчас убежала на рабочее место и попросила молоденькую сотрудницу Шурочку сделать ей чаю.
       Шурочка с охотой выполнила просьбу и подала Вере вместе с кружкой чая ломтик чёрного хлеба, на котором лежал аппетитный шматочек сала.
       – Не надо, пожалуйста, – отвела Вера руку Шурочки в сторону. – Не надо.
       – Вера Павловна, поешьте хоть немножечко, – стала умолять Шурочка. – Сало такое вкусное! 
       И Вера сдалась, не желая обижать добродушную девушку.
      – Ну, что я говорила?! – неподдельно обрадовалась Шурочка, когда Вера надкусила бутербродик. – Вкусное сало?
       – Ой, мама! – закрыла Вера рот рукой и схватила мусорное ведро.
       – Вера Павловна, что с вами?! – донельзя испугалась Шурочка. – Сало совершенно свежеее, домашнее!
       – Не переживай, ничего страшного, – улыбнулась Вера, пересиливая себя. –  Я, кажется, беременная.
       – А это со всеми беременными так бывает? – поинтересовалась Шурочка, всё ещё в испуге.
       – Со всеми. И с тобой так будет. А ещё ты хочешь спросить, – упредила Вера очередной, наивный вопрос, – когда это я успела?
       – Ага! – честно призналась Шурочка, и густо покраснела.
       – Да я приехала беременной, – улыбнулась Вера и, в удивлении, пожала плечами. – И всего-то один раз.
       – Что один раз? Что?.. – загорелись глаза Шурочки ещё большим, чем прежде, любопытством.
       – Ничего. Это я о своём, – успокоила её Вера, и попросила подать чистый лист бумаги, чтобы написать отцу ребёнка.
       – А где он сейчас? – не унималась жутко любопытная Шурочка. – Воюет?    
       – Под  Сталинградом. Обрадуется, когда узнает про ребёнка.
       – Ещё как обрадуется! А кого он хочет, мальчика, или девочку?
       – Иди, Шурочка. Иди прогуляйся, пока обед не закончился, – выпроводила Вера на улицу словоохотливую сотрудницу и села писать письмо о радостном событии Король¬кову в Новоузенский райком партии Саратовской области, через который они договорились переписываться, не зная, куда их занесёт судьба.


                Глава 46. ОККУПАЦИЯ

       Летнее наступление 1942 года немецкие и союзные им армии начали против советских войск, ещё не успевших восстановиться после недавнего жестокого поражения под Харьковом, 30 июня. На тот момент фашисты обладали двукратным преимуществом в артиллерии, восьмикратным в авиации и почти десятикратным в танках и самоходных орудиях. Это огромное преимущество позволило им уже к 5 июля пробить брешь в ходе непрерывных, жесточайших боёв, приносивших обеим сторонам огромные, просто-таки невосполнимые человеческие потери, на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов, и выйти к Воронежу. Но не добившись в этом районе успехов, они повернули 7 июля свои танковые армии (4-ю и 6-ю) на юго-восток и, сминая войска Юго-Западного фронта, захватили стратегически важные железнодорожные стан¬ции Кантемировку и Чертково.

                * * *
       Горьковато-смолёный запах войны жители хутора Ольховый по-чувствовали сблизка 11 июля. Ранним, погожим утром, когда они выгоняли на пастбища коров и овец, вдруг послышались приглушённые раскаты, превратившиеся вскоре в гулкие и беспрестанные – это был грохот орудий. Он был где-то далеко на западе и, казалось, застыл на одном месте. Но старикам и этого было достаточно, они тотчас оживились и стали натужно перекрикиваться из-за плетней подсевшими за долгие годы жизни, хрипловатыми голосами:
       – Игнатич,  как думаешь, удержуть наши супостата на железной дороге?
       – Удержуть. Иначе нельзя.
       – А мне кажется, толькя Дон их удержить. Вон как грохочуть.
       – Не-е-т, Архипыч! Не отдадуть наши железную дорогу!
       Но всего лишь через несколько часов со стороны железнодорожной станции Чертково потянулись через хутор, в направлении станицы Боковской, разрозненные, изрядно потрёпанные противником части Красной армии. Последними прошли около двух сотен практически невооружённых бойцов среднеазиатских национальностей. Узбеков – так их, под одну гребёнку, окрестили старики. Только командиры были с пистолетами, да несколько приотставших солдат, прикрывавших строй, шли с винтовками. При виде подобного войска, – многие из которых были с обыкновенными палками, – оптимизм у стариков поубавился. Они стали сомневаться, что даже сам батюшка-Дон остановит такого небывало-страшного, вгрызшегося нашим солдатам в спину, врага, и сразу загрустили и тихо разбрелись по куреням, а следом за ними убрались с базов старухи, женщины и любопытные детишки. И в тот же час, низко над землёй, над самыми крышами домов, пронеслись с рёвом несколько немецких самолётов, с ранее невиданными зловеще-чёрными крестами на хвостах и с замысловатыми, устрашающими рисунками на фюзеляжах. Всё произошло так быстро и неожиданно, что никто толком не успел сосчитать, сколько их было.
       – Бомбить будут! – мигом разнеслась по дворам чья-то страшная догадка, и на дорогу выскочил разбитной подросток и побежал по хутору с криками: – Бомбить будут! Бомбить будут!
       До крайности перепуганные хуторяне, в большинстве своём впервые в жизни видевшие самолёты, похватали малолетних детишек под мышки и кинулись спасаться от бомб в пустующий в летнее время колхозный омшаник.
       Председатель колхоза Константин Некрасов, бывалый казак, не раз попадавший под артобстрелы в годы невероятно кровавой и смертоносной империалистической войны и в годы междоусобной гражданской сечи, был обескуражен необдуманным поступком хуторян. Он выскочил из правления колхоза на пыльную дорогу и попытался остановить баб, волочивших за собой ораву детишек. Но они, не желая ничего слушать, пронеслись мимо него с отчаянными криками.
       Константин Степанович стоял посреди дороги, с широко распростёртыми руками, ещё несколько минут – он просил людей, кричал на них и даже ругался матом, но не смог достучаться до их сознания в этот жуткий час. Тогда он кинулся обрат¬но во двор правления колхоза, вскочил в двуколку и поскакал к омшанику стоя, как в молодые годы.
       Омшаник уже был забит до отказа стариками, бабами и детьми.
       Константин Степанович попытался боком протиснуться внутрь тёмного и душного помещения, но перепуганные люди, – сидевшие всюду, даже на входе, на зем¬ляных ступеньках, – тесно прижались друг к другу и не желали никого пропускать вперёд себя. 
       – Кто вам разрешил сюда залезать? А ну марш все наверх! – встревоженно закричал председатель и стал пробиваться нахрапом.
       – Хоть как ори на нас, всё равно никуда не пойдём! – со злостью стали огрызаться бабы с малолетними детьми на руках. – Всем жить хочется!
       – Олухи! Это убежище не спасёт от бомбы!
       – А куда нам тогда деваться? Подскажи, раз такой умный!
       – Разойдитесь по своим погребам. Коли уж и попадёт, то в кого-то одного. А так, накроет всех разом. 
       Посрамлённые старики, большинство из которых тоже были бывалыми вояками, безоговорочно согласились с доводами председателя и, виновато покашливая, стали раздражённо командовать бабами и детишками:
       – Ступайте все наверх! Живее! Живее! 
       А с запада на восток в это время пронеслись над головами людей, со свистом и завыванием, ряды снарядов и накрыли отступающих красноармейцев-туркестанцев в широкой солончаковой балке (названной впоследствии Солдатовой), вздыбливая к небу клейкую, чернозёмную почву. Следом за воем снарядов раздался, оттуда же – с запада, стремительно приближающийся звонкий треск. Треск вскоре усилился и на бугре показались, рядом с хуторским кладбищем, три мотоцикла с колясками. Мотоциклисты выскочили на самую верхнюю точку, осмотрели в бинокли хутор, погазовали на полную мощь моторов,* выпустили в воздух несколько автоматных очередей и удалились восвояси.
       Напуганные невиданными дотоле событиями люди тотчас разбежались по своим дворам и попрятались в погребах. Хутор замер – в страхе и ожидании чего-то небывало жуткого и даже, может быть, сверхъестественного. И это жуткое и небывалое вскоре настало.
       Через полчаса мотоциклисты возвратились, и следом за ними потянулись танки, тягачи с орудиями, машины с солдатами, мотоциклисты, велосипедисты, финны на гужевом транспорте. И снова танки... машины... солдаты... Немецкие и союзные им итальянские, венгерские, румынские, хорватские, словацкие, финские войска и отдельные подразделения испанцев, французов, бельгийцев, голландцев, датчан, норвежцев, болгар и прибалтов шли в сторону Дона нескончаемым потоком весь день, до самого вечера, обозначая свой путь столбами пыли, поднимавшейся чуть ли не до небес. А когда стемнело, колонна остановилась. Многие солдаты тут же разбрелись по дворам и непонятно бельмеча – одни на гортанных германских языках, другие на темпераментных латинских, третьи на тягучих финно-угорских, стали требовать молоко и яйца. Самые нетерпе¬ливые и того хуже, самоуправно кинулись орудовать в курятниках и огородах. Всю ночь звенел хутор от разноликих человеческих голосов и грохота железа. Только под утро оккупанты угомонились, и в хуторе воцарилась тревожная тишина. Брёх собак был как никогда тихим и неуверенным, крик ночных птиц как никогда редким и испуганным, лягушачий хор как никогда вялым и приглушённым. Даже концерт безмозглых сверчков-скрипачей был грустнее обычного. Только кочета, несмотря ни на что, заорали по-обычному громко и вовремя. И в хуторе снова поднялся гвалт. Колонна спешно тронулась в путь и отрезала дорогу к пастбищу. Несчастные коровушки, козоч¬ки и овечки вынуждены были в то тревожное утро остаться в своих тесных и душных стойлах. Обескураженные хозяйки, никак не ожи-давшие от куролесивших всю ночь солдат такой прыти, погоревали чуток, побранили окупантов за глаза и успокоились, решив вывести своих питомцев в поле чуть позже, когда пройдёт колонна. Но немецко-фашистские и союзные им войска из многих европейских стран опять шли через хутор до самого вечера. И на следующий день они всё шли, шли и шли...
       – Не-е-ет. Не уйтить нашим далеко. Дон, разве што, попридержить эту нечистую силу.
       – Это точно. Успели бы только переправиться.
       Коротко и приглушённо высказывали свои опасения придавленные горем старики Игнатич и Архипыч, выглядывая из-за плетня, и озадаченно качали убелёнными головами.  Им было страсть как удивительно: отчего это немцы, несмотря на ори¬ентацию по картам, движутся как-то странно – не напрямую, а околесицей, по старым, давно уже не пользуемым дорогам.* А ещё стариков весьма удивляли солдаты на гужевом транспорте и велосипедах.
       – Народ какой-то дюже диковинный на подводах? – в удивлении размышлял вслух Игнатич. – На германцев вроде не похожи?
       – Финны, – подсказал председатель колхоза Константин Некрасов, навалившийся грудью на плетень между старцами.
       – Интересное дело! – ещё больше удивился Игнатич. – Сроду про таких не слыхал!
       – Да чухонцы это.
       – Так бы сразу и гутарил, а то придумал каких-то свинов.
       – А на лисапетах хто такие? – тут же задался вопросом Архипыч.
       – Итальянцы и венгры, – опять подсказал Константин и, видя, что старики снова озабочены, поправил себя. – Итальянцы и мадьяры, – и тяжело вздохнул. – А там ещё румыны с хорватами, да и много батальонов из других стран.
       – Ай-я-я-яй!.. – заслезились глаза стариков. – Все на нас навалились! Все! Как тут выдержишь?
       – Ничё, выдержим! – до побеления в суставах сжал кулаки Константин. – Только передохнём малость на берегах Дона и сами начнём их лупить!
       По хуторской дороге десять немецких солдат, с надрессированными на человека собаками, прогнали в тот час три десятка оборванных и обессилевших от голода советских военно¬пленных. Они выстроили их у стены овчарни и безжалостно расстреляли по приказу офицера. 
       Жители близлежащих дворов, воочию видевшие казнь, жутко перепугались и кинулись спасаться в левады. Только любопытные пацаны бесстрашно глазели из-под плетня на кровавую бойню без¬защитных пленных. Они-то и погубили своим чрезмерным любопытством единственно уцелевшего красноармейца и себя.
       Раненый красноармеец терпеливо дождался, когда немцы уйдут, сковырнул из последних сил с простреленной груди труп товарища и вперебежку засеменил, спотыкаясь, к реке. Он уже был в двух шагах от приречных зарослей, когда его заметили неугомонные пацаны и стали по-детски наивно и голосисто сопереживать:
       – Давай! Давай! Быстрее! Быстрее! 
       Немцы услышали их громкие, спонтанные возгласы, обернулись и увидели окровавленного красноармейца, уже по пояс скрывшегося в густой осоке. Солдаты вскинули автоматы, обычно прижатые к поясу, и очередями изрешетили спину беглеца. А офицер неистово расстрелял из пистолета всю обойму по плетню, из-за которого полетели брызги крови.
       – Изверги! В детей стреляют! – закричал Константин, потеряв над собой контроль, и полез через плетень на дорогу. Но старики Архипыч и Игнатич вовремя повисли у него на руках.   

                * * *
       Оккупанты жутко напугали местное население стрельбой, собаками и строгой чёрной и серой одеждой, издревле ассоциирующейся у славян с силами тьмы. Люди забились в хаты, в сараи, а то и в погреба и притихли в ожидании чего-то ещё более страшного и небывалого, чем уже есть. Но когда кто-то из знающих людей шепнул родным, что немцы собираются увозить на тяжёлые работы в Германию молодых девушек и парней старше четырнадцати лет, хуторяне опять оживились, презрев опасность.
       Новость молниеносно облетела все дворы и даже перекинулась в сосед¬ние хутора и сёла. Насмерть перепуганные мамаши стали поспешно жечь, не найдя лучшего применения, все имеющиеся в доме документы, чтобы представить перед оккупационными властями своих чад-переростков как малолетних, а кого уже нельзя было выдать за таковых, попрятали в густых зарослях терновника и крапивы.

                * * *
       На четвёртый день оккупации из не¬мецкого штаба, расквартированного в хуторе Артамошкин – в центральной усадьбе совхоза «Донской», в Ольховый прибыли два автомобиля: легковой с офицерами и грузовик с двумя десятками автоматчиков и двумя полицаями, хорошо знающими местное население. Солдаты тут же разбрелись в разные стороны и стали сгонять хуторян, с помощью полицейских, к правлению колхоза «Красный Октябрь». 
       Когда перед правлением образовался человеческий муравейник, из легкового автомобиля поднялись два офицера в мышасто-серой форме и прошли широкими шагами, гордо задрав головы, сквозь коридор человеческих тел, образованный для них автоматчиками. Затем взобрались на крыльцо, постукивая по дубовым ступенькам подковками хромовых, до блеска начищенных сапог, окинули презрительным взглядом толпу, перекинулись между собой несколькими фразами и один из них – майор, командовавший карательным отрядом, стал что-то выкрикивать на своём грубовато-гортанном, непонятном языке. Выкрикивал громко и быстро – переводчик едва успевал за ним. Сначала майор поносил последними словами лживую и кровавую, по его мнению, коммунистическую власть, но умышленно лестно отзывался о казаках, в большинстве своём боровшихся в Гражданскую войну против этой власти, потом переключился на безмерное восхваление Третьего рейха и лично фюрера, а закончил свою мудрёную речь предложением избрать новую местную власть, лояльную оккупационным войскам. Однако добровольцев не нашлось на пост старосты и подчинённых ему полицейских. И тогда слово взял лейтенант. Говорил он на чистом русском языке, с оттенками местного говора. 
       – Казаки! Вот и сбылись наши чаяния! Мы, наконец, прогнали ненавистные советы! Теперь слово за вами! 
       – Бабы, слышите? По-нашенски чешет! – обернулась Нюра Некрасова к подругам, стоявшим чуть позади неё. – Да и харя какая-то знакомая.
       – И правда харя знакомая, – подтвердила Наталья Лукьянова.      
       – Точно, – согласилась с подругами Раиса Антонова. – И голос.    
       – Казаки, изберите свою справедливую власть во главе со старостой! – продолжал орать офицер со знакомой харей. – И ваша жизнь станет лучше!
       – Это же он!.. – упала в обморок Дуня Барбашова.
       Стоявшие позади Василиса Полякова и Поля Бочарова подхватили её под руки и наперебой закричали:
       – Воды! Дайте скорее воды!   
       – Может свячёная у кого есть?..
       – Да не орите вы так! Есть свячёная вода! – прикрикнула на подруг Раиса и выдернула из под груди грелку.
       – Ну ты и святоша!.. – в удивлении всплеснула руками Наталья. – Мы строим светлое будущее, а она с попами знается.
       – Наташка, замолчи! Не до тебя теперь! – грубо оборвала лучшую подругу Раиса и стала брызгать на Дуню свячёной водой, крестить её и скороговоркой шептать: «Отче Наш...»
       – Казаки, что скажете? – настойчиво гнул свою линию лейтенант. – Будем выбирать старосту?
       – Да пошёл ты в жопу! – раздалось из толпы. – Предатель!
       – Вы, конечно, можете отказаться, но они тогда, – кивнул лейтенант на немецких автоматчиков, стоявших позади толпы. – Немножко постреляют по вашим упрямым головешкам. И опять предложат то же самое. Не поймёте, ещё немножко постреляют. И так до тех пор, пока не согласитесь.
       – Дуня! Дуняша! Открой глаза! Открой! – просила Раиса, брызгая свячёной водой.
       – Неужели не узнали? – вдруг открыла глаза Дуня. – Это же он! Филипп! 
       –  И правда Бушуев! – воскликнула Нюра Некрасова. – Зараза!
       Люди в толпе наконец тоже опознали Филиппа Бушуева и сразу оживились,  стали озабоченно шептаться и вопросительно поглядывать друг на друга. Особенно часто поглядывали на самого решительного среди пожилых мужчин – на старика Колесникова. 
       – От этого гадёныша чего хош жди, придётся принимать его условия, – высказал Колесников вслух то, о чём многие подумали про себя.
       – Ну что, будем выбирать старосту, или будем стрелять? – не унимался Бушуев. 
       – Ладно, – успокоил его Колесников. – Я согласен побыть старостой, раз такое дело. Не помирать же всем сразу.
       – Кто такой? Из казаков?
       – Из казаков. Колесников я.
       – Выходи к крыльцу!
       – Ну, что, земляки, я своё пожил, хватить, – снял Колесников с головы кепку и обвёл хуторян вопросительным взглядом. – Пойду. 
       – Иди, иди, а то и правда начнут расстреливать,  – послышались из толпы редкие, приглушённые голоса.    
       – Ну, кто ещё? – окончательно осмелел Бушуев. – Выходите скорее!
       – Мне тоже дюже терять нечего, – вышел к крыльцу Василий Коновалов. – Некому будет оплакивать, ни жены, ни детей.
       – Молодец! – хлопнул его ладонью по плечу Бушуев. – Будешь старшим полицейским. 
       – Филипп, погоди! Возьми меня старостой! – запальчиво выкрикнул из задних рядов Ефрем и, грубо расталкивая локтями женщин и стариков, быстро пробрался к крыльцу правления колхоза.
       – Кто такой? – насмешливо фыркнул Филипп Бушуев, с молодости недолюбливавший, из-за Стёпки, всех Некрасовых.
       – Ефрем. Ты, небось, хорошо помнишь меня.   
       – Сойдёшь за простого полицейского. Нету у меня веры к вашей породе.
       – Как нету? Я же в молодости всё докладывал тебе про Стёпку с Дуняшкой!
       – Что я могу поделать?.. – с безразличием пожал плечами Бушуев. – Народ не поймёт, если я поставлю тебя вместо уже выбранного, уважаемого человека.
       – Филипп, возьми меня старостой! Не пожалеешь! – настойчиво упрашивал Ефрем – он всегда мечтал о власти, но никогда не рисковал, всегда выжидал и всегда становился на сторону победителя. А тут... неожиданно подвела осторожность. 
       – Не нервничай, у меня большие виды на тебя. А пока, для отвода глаз, побудь простым полицейским, – шепнул Бушуев, чтобы народ ничего не заподзрил, и поспешно крикнул в толпу. – Надо ещё три человека! Подходите скорее к крыльцу!
       Но в толпе никто не шевельнулся, будто все окаменели.
       – Сволочи! – зло пробурчал Бушуев. – Всё-таки придётся расстрелять кого- нибудь. 
       – Погоди стрелять! Погоди! – запальчиво выкрикнул, от безвыходности, Колесников. – Можить, Стяхванова-старшего позвать? Ему тоже терять дюже нечего. Пожил своё.
       – Ну и где этот чёртов Стефанов? Почему не пришёл? Под пулю захотел?
       – Я был со своими трактористами на ближнем поле, вот нас и пригнали. А его бригада на дальнем. Наверно ничего не знают, – стал оправдываться Колесников за Стефанова-старшего. – Надо послать кого-нибудь за ними.
       – Некогда мне ждать! Где твоя бригада?
       – Двое вот, – показал Колесников рукой на Василия Коновалова и Ефрема. – А Митрий Мрыхин, Иван Азаров и Егор Васильченко в задних рядах.
       – Мрыхин, Азаров и Васильченко, выходите к крыльцу! – приказал Бушуев.
       Но Дмитрий, Иван и Егор остались стоять на своих местах.
       – Выходите, коль не хотите массовых расстрелов! – достал Бушуев из кобуры пистолет.
       – Выходите, ребятки. Выходите, – стал просить Колесников своих трактористов. – А то и правда начнут расстреливать народ.
       И трактористы послушались бригадира, вышли к крыльцу.
       – Всё, нам пора. Принимай командование, – приказал Бушуев Колесникову.
       – Хайль Гитлер! – вдруг пронзительно прокричал майор и вскинул вверх правую руку.
       Филипп Бушуев и все немецкие солдаты тоже мгновенно вскинули вверх правую руку и тоже пронзительно прокричали: «Хайль Гитлер»! И стали грузиться в машины.
       – А делать-то чё? – в растерянности развёл руки в стороны Колесников. 
       – Пока ничего, – крикнул из уже тронувшейся машины Бушуев. – Позже привезу инструкции.
       Обескураженные хуторяне потолпились ещё немного у правления колхоза, пошумели, слегка подрались с новоиспечёнными полицаями и тихо разбрелись, в тре¬воге и раздумии, по домам. Но уже в полдень их опять встревожил Филипп Бушуев. Он прикатил на мотоцикле с коляской, в сопровождении двух немецких солдат с автоматами на груди и прямиком направился в усадьбу тестя. Попав на Запад, Филипп несколько лет бесцельно скитался по ухоженной и сытой Европе, бездумно тратя выделенные отцом денежки на проживание. А когда растратил, стал жульничать и побираться, превратившись в альфонса. Однако, в начале тридцатых, неожиданно сошёлся, по пьяно¬му делу, с одним тщедушным фашистиком и так увлёкся его идеями, – а точнее возможностью удовлетворить своё неуёмное желание повелевать людьми и даже располагать их жизнями, – что сам стал, с большой охотой, фашистом и отпустил в знак признания и всецелой преданности Третьему рейху фюрерские усики и чубик, и стал кичиться не только своей породой, но и косвенной принадлежностью к «высшей» расе. Он с отвращением косился на земляков, шаблонно одетых в доисторические, по его новому европейскому понятию, изношенные одежды, и никак не реагировал на их приветствия и поклоны. На родине ему теперь было чрезвычайно скучно. Здесь, вдруг, всё стало убого и старомодно. Чтобы ничего этого не видеть, он большую часть времени проводил в здании комендатуры, оборудованном по-барски, и без крайней необходимости оттуда не выходил. Но сейчас он желал неотлагательно выяснить отношения с женой и попутно отдохнуть душой в небольшой, утопающей в зелени фруктовых деревьев усадьбе тестя. Он мечтал полакомиться любимыми, крупными ягодами чёрной смородины и понежиться, как бывало раньше, на стареньком мягком диванчике, который работники выносили, ради него, в тенистый сад. И каково же было его удивление, когда он обнаружил на месте уютной усадьбы, некогда цветущей и кипевшей суетливой жизнью, обширный пустырь, заросший бурьяном. О том, что перед отступлением в Новороссийск тесть подпалил усадьбу и она частично сгорела, он знал: «Но где её остатки?.. Где сад? Где роща? Где, наконец, его любимый тополь, в прохладе которого он любил нежиться летом? Кто ему ответит на эти вопросы! Кто?.. Конечно, Ефрем! Кто же ещё!».
       Ефрем бегом выскочил из своей старенькой хатёнки, когда за двором звонко затарахтел мотоцикл.
       – Кто сгубил усадьбу?! Кто?! – завопил Бушуев из коляски мотоцикла.
       – Иван Фёдорович сам поджёг курень, когда отступал в Новороссийск.
       – Это я и без тебя знаю! Но он же не весь сгорел. Дошли слухи, что его потушили люди. 
       – Потушили, да потом опять кто-то поджёг в отместку.
       – А где ограда? Где роща и сад?
       – Рощу и сад колхозники спилили на дрова, а камни из ограды и фундамента унесли на строительство овчарни.
       – Сволочи! Была такая замечательная усадьба! 
       – Это точно. Справная была усадьба. А теперь один флигилёк торчит, как пуп на голом животе.
       – И что там теперь?   
       – Дуня живёт с дочерью. 
       – Дуня? С дочерью?
       – С дочерью.
       – Вот это новость! – с брезгливостью усмехнулся Бушуев. – Моя жена ютится в рабочем домике. Там же всё, небось, провоняло рабочим быдлом?
       – Да, вроде, ничего. Степан подремонтировал перед войной, освежил внутри.
       – Какой Степан?
       – Некрасов. Он же, как оказалось, не погиб.
       – Да ты что?! Неужели правда?
       – Правда. Она такая радостная была, сразу приняла его.
       – Сучка! Я сейчас разберусь с ней! – вскричал Бушуев и стал рукой показывать дорогу водителю мотоцикла и изъясняться на немецком языке.   

                * * *
       После страстей у правления колхоза, подруги привели Дуню домой и остались с ней, забыв на время про свои хлопоты. Они расселись в рядок на длинной лавке, как когда-то на игрищах в холодные зимние дни и стали вспоминать свою беззаботную юность, чтобы ненароком не натолкнуть Дуню мыслями на Филиппа. Но Бушуев сам напомнил о себе.
       – Господи, что там за светопреставление?! – трижды перекристилась набожная Раиса Антонова, когда под окном флигелька затрещал мотоцикл.
       Любопытная Поля Бочарова тотчас подскочила с лавки и подбежала к окну.
       – Ну, кто там? Кто? – стала вопрошать не менеее любопытная Наталья Лукьянова. 
       – Филипп. Стоит у крыльца.
       – А теперь?
       – Идёт по порожкам.
       – Что делать, Дуня? – заволновалась Раиса.
       – Выгоню, к чертям собачьим.
       – А если не уйдёт?
       – Да куда он денется. Это он на людях кичится,  а одна я вмиг отошью его.
       Филипп с брезгливостью переступил порог флигелька, помня о его былом назначении, и застал в передней комнате полдюжины дерзко улыбающихся казачек.   
       – Пошли вон! – пронзительно гаркнул он и высокомерно задрал голову.
       – Ой-ой, какой грозный! – захохотала Наталья. – Прямо как жук навозный!
       – Я что, неясно сказал? – расстегнул кобуру Бушуев и положил руку на пистолет.
       – Чего ты нас гонишь? – вступилась за подругу Раиса. – Разве мы пришли к тебе?
       – Да ты вообще кто такой, чтоб на нас орать? – грудью пошла на Филиппа бойкая Нюра Некрасова. 
       – Я муж!.. – стал пятиться Бушуев, в растерянности, к двери. – Имею право поговорить с женой!
       – Да какой ты муж? Опомнись! Чужой ты теперь!
       – Нюра правильно говорит, – встала с лавки Дуня. – Я тебе уже не жена. Так что говори, чего хотел, у меня нет секретов от подруг.
       – Замолчи, изменница! Я пришёл не к тебе!
       – А к кому же?
       – Хочу передать Анне Павловне наказ Ивана Фёдоровича.
       – Он ещё живой? – заблестели глаза Дуни радо¬стью, несмотря на то, что ей в юности порядком досталось от строгого отца.
       – Умер в апреле двадцать девятого года. А следом и мой родитель ушёл из жизни. Слишком уже они тосковали по родным краям.
       – Надо же, как бывает, – всхлипнула Дуня. – Мама тоже в апреле двадцать девятого скончалась. Всё о нём толковала.
       – Евдокия, ты всё-таки отправь баб по домам. Поговорить надо по душам.
       – Ладно, будь по-твоему, – согласилась Дуня и попросила подруг. – Идите по домам, подруженьки. Идите. Сами разберёмся.
       – А разберётесь ли?.. – насторожилась Наталья.
       – Иди-иди! – подтолкнул её к двери Филипп. – Разберёмся как-нибудь.
       Следом за Натальей, к выходу потянулись остальные женщины. Последней перемахнула порог безногая Махора Бочарова, опираясь о пол руками, в которых были два деревянных бруска, в виде небольших кирпичиков. За порогом она обернулась и погрозила Бушуеву деревянным бруском:         
       – Прибью, если обидишь Дуню!   
       – Ну, что ты хочешь сказать? – изучающе посмотрела Дуня на Филиппа, когда на крыльце затихли шаги подруг.   
       – Дуняша, давай начнём всё заново. Я увезу тебя в Европу. Покажу Берлин! Рим! Париж! 
       – Да не хочу я ни в какую Европу. Краше наших степей, ничего нету на свете.
       – А ты ещё хоть где-нибудь была? – снисходительно улыбнулся Филипп.   
       – Мне никуда и не надо. Мне тут всё по нраву. 
       – Эх, Дуня-Дуня. Ты бы хоть одним глазом глянула на европейский порядок и сытость, тогда по-другому заговорила бы, – с сожалением вздохнул Филипп и взял Дуню за руку.   
       – Не трогай меня! – отскочила от него Дуня. – Я теперь жена другого!
       – И где он? Не знаешь? Так я скажу тебе. В земле валяется с простреленной башкой!
       – Если это даже и так... – задрожал голос Дуни. – Значит, буду его вдовой.
       – Дуняша, ну зачем он тебе? Ну кто он такой? Никто. А я человек при богатстве и власти. Уедем, куда только захочешь, – умоляюще забубнил Филипп и опять схватил Дуню за руку.
       – Не трогай меня! –  ударила его Дуня и схватила со стола нож. – Никуда я не хочу!
       – Как знаешь, – недобро хмыкнул Бушуев. – Тогда я Надю увезу в Европу.
       – Она не твоя дочь!
       – Не может быть!
       – Может. Ты силой взял меня замуж, а я уже беременная была от Степана.
       –  Ах вот как! – сжал от злости кулаки Филипп. – Да я тебя!..
       – Что ты мне сделаешь? Что? – сделала Дуня шаг навстречу Филиппу. – Убьёшь? Так убивай. Я не боюсь.
       –  Дуня, зачем говоришь глупости? Ты же знаешь, как я люблю тебя. Готов всё простить.
       – Уходи! Дай мне время, чтобы опомниться!
       – Ладно. Подожду, пока ты перебесишься, – согласился Филипп, остывая. Но уходя, с раздражением пнул дверь.   

                * * *
       Следом за Бушуевым из Артамошкина в Ольховый прибыли два грузовика с немецкими и итальянскими карателями.
       Бушуев помог итальянскому отряду расквартироваться в правобережной части хутора – в яблоневом саду, а немецкому на левобережье – в вишнёвом, и тотчас уехал в удобную и безопасную для него комендатуру.
       Каратели распределили хутор на зоны влияния и, казалось, забыли, что вокруг идёт страшная, смертоносная война. Они дни напролёт беспечно спали в саду, либо бесцельно бродили по дворам, выманивая у хозяек молоко, яйца и зелень с огородов. Немцы больше всего обожали молоко, а итальянцы, среди которых было несколько французов, любили доставать со дна реки ракушек и охотиться в болотистых заводях на лягушек – они ловили их на крючок и сетками, глушили шомполами и палками, и даже стреляли в них из винтовок. Ефрем Некрасов и Дмитрий Мрыхин, жившие на правобережье, вынуждены были ежедневно участвовать в развлечениях итальянцев в роли проводников. После успешной охоты каратели поджаривали добычу на костре и, смакуя, никогда не отказывали себе в удовольствии подшутить над полицейскими – любезно предлагали им отведать самой лучшей лягушатинки. Ефрема с Дмитрием тотчас начинало тошнить и они поскорее убегали в близлежащие камыши, сплёвывая и вздрагивая от отвращения. Карателей это страсть как забавляло. Они хватались за животы обеими руками, картинно падали спинами в траву и безудержно хохотали. А по вечерам и немцы, и итальянцы, любили по-европейски галантно приставать, пусть и безуспешно, к молодым казачкам. Жизнь у них в эти дни была сытой и весёлой. Но в конце июля, когда по Донским хуторам и станицам разнеслась молва о том, что немцы разбомбили дом горячо любимого каза¬ками писателя Шолохова, в котором погибла его мать, безмятежная жизнь карателей завершилась в одночасье. Никогда больше оккупанты не видели на лицах казачек улыбок в свой адрес, и никогда больше не получали от них добром ни молочка, ни яичек, ни молодых огурчиков. А когда разобиженные солдаты стали заниматься грабежами, женщины обратились с жалобой в штаб. И жалоба, как ни странно, помогла – каратели присмирели. Но ненадолго. Через недельку они опять стали шкодить, от безделья и скуки. Сначала украдкой, понемножку, а потом осмелели и стали в открытую вылавливать кур и оказавшийся без присмотра скот. 
       Однажды солдаты в мышасто-серой форме пришли во двор к Федуловым – накануне они присмотрели там аппетитного козлика. Но Василёк, оставшийся в доме, по наказу отца, за старшего – не сробел. Он незаметно увёл в леваду, – прямо перед носом у трёх надменно-культурных немцев, потребовавших для начала у хозяйки млеко и яйко, – своего любимца Яшку и надёжно спрятал его на лужке, среди молодых вербочек.
       Домой Василёк возвратился, когда немцы, не дождавшись ни млеко, ни яйко, неуклюже гоняли по двору парочку курочек и неистово хохотали. Бандитская выходка, обычно культурных немецких солдат, жутко напугала Василька. Он, в растерянности, стал пятиться и готов уже был пуститься наутёк, когда из-за его спины неожиданно выскочил непоседливый Яшка, не пожелавший оставаться на лужайке один и, взбрыкивая, засеменил по двору. Василёк, несмотря на страх, бросился следом за ним, схватил за рожки и потащил обратно в леваду. Каратели, увлечённые ловлей кур, поначалу не заметили их возни. Если бы игривый Яшка, не понимавший, что на самом деле происходит, не вырвался из рук Василька и не кинулся резвиться вместе с немцами, на них и дальше никто бы не обратил внимания.
       Первым заметил разрезвившегося, упитанного козлёнка здоровенный, рыжий солдатище. Он тотчас бросил несподручную для такого верзилы охоту на кур, схватил скакавшего рядом Яшку под мышку и, в улыбке скаля крупные, как и всё в его теле, желтоватые от курева зубы, проворно удалился со двора. Два других солдата, вволю набегавшись и насмеявшись, палками подбили обеих кур и тоже поспешно ушли со двора.
       Василёк был до глубины души поражён живодёрством солдат. На его ясных, голубых глазах тотчас выступили две прозрачные горячие капельки, словно крупные дождинки и, повисев немного на влажных ресницах, ручейками поплыли по щекам. Но, будучи старшим, он ни за что на свете не хотел показывать свою слабость перед младшими детишками, из любопытства повыскакивавшими во двор, следом за мамой. Он поспешил спрятаться от них в углу двора под старым, ветвистым кустом чёрной смородины и только там дал волю настоящим слезам.
       – Сестрица моя, дорогая! Откуда ты привела этого забияку, его же немец унёс? – вдруг послышались посреди двора радостные возгласы матери и отвлекли Василька от плача.
       – У него и отбила.
       – Да как же ты сумела?
       – Так вот и сумела. Шла за водой к Максимову колодцу, а этот супостат волокёт навстречу вашего Яшку. Я снача¬ла хотела добром забрать козлёнка, но как не уговаривала – не отдал, вражина! Пришлось замахнуться коромыслом!.. – весело захохотала Нюра Некрасова. 
       – А он?
       – Приставать стал.
       – А ты-и?..
       – Замахнулась ещё раз. Он и угомонился.
       – Слава Богу, спокойный попался, – перекрестилась Мария.
       – Вроде ничего. Улыбчивый. Говорит, жена его, фрау по-ихнему, на меня дюже похожа. Трое детишек у них.      
       – И как ты поняла?
       – На земле рисовал, на пальцах показывал, и всё облапать норовил меня, кобелина! Но я опять пригрозила коромыслом!
       Яшка тем временем разыскал в смородине Василька и игриво боднул его рожками в бок. Василёк обрадовался Яшке, как родному братишке. Он гладил его ладошками по спине, ласково трепал за загривок и даже целовал в мокроносую мордашку. Яшка от такого внимания разважничался, вырвался из рук Василька и стал горделиво взбрыкивать: «Дескать, смотри, какой я храбрый! Даже немца не убоялся!»

                * * *
       Почти две недели двигались через Ольховый на восток объединённые фашистские войска. А когда их передовые части прошли, каратели погнали в обратном направлении – в сторону железнодорожной станции Чертково, колонну пленных советских солдат.
       Прознав про это, на обочину центрального шляха сбежались казачки и, несмотря на резкие, угрожающие окрики конвоиров, стали бросать в сторону колонны куски хлеба. Большинство горбушек до цели не долетели, и тогда из строя выскочили, нарушая приказ, двое изморённых голодом военнопленных и стали собирать хлеб. Конвоиры тотчас расстреляли их, без предупреждения, и, острастки ради, выпустили поверх голов мирных жителей несколько длинных очередей.
       Женщины и дети, напуганные частыми, гулкими выстрелами, с визгом рассыпались по сторонам и не осмелились более приближаться к пленным. А колонна, сопровождаемая зловещим лаем специально надрессированных на людей овчарок, медленно уползла мимо Липяговского леса – на запад.


                Глава 47.  ЛЫСОГОРКА

           В конце июня 1942 года председатели сельских советов Верхне-Донских хуторов, сёл и станиц опять собрали бригады всё из тех же молодых, бездетных женщин, работавших зимой на рытье окопов близ станицы Чернышевской и отправили их в город Миллерово на строительство аэродрома.
       В Миллерово девушки жили группами по несколько человек в семьях местных жителей так же, как и в станице Чернышевской, и так же ударно работали на военном объекте, но на этот раз не на смертельно колючем холоде, а под нещадно палящими лучами знойного степного солнца. Воздух в середине дня прогревался в тот год настолько, что даже обжигал верхние дыхательные пути, а раскалённая, тяжко дышавшая земля не позволяла надолго прикоснуться к себе незащищёнными участками тела. Тем не менее активная работа велась непрерывно – с раннего утра и до позднего вечера.
       Ольховские девушки, завязав лица до глаз лёгкими платочками, возили на двух подводах землю из степи и засыпали ею овражки, которыми было изрезано поле строящегося аэродрома. На первой подводе возили Надя Барбашова, Клава Цыпкина и Таня Фатеева, а на второй – Варя Коновалова, Зина Некрасова и Нюра Сидоровна.
       – Девчонки, а давайте устроим социалистическое соревнование! – предложила Надя, когда девушки привезли на аэродром очередные две подводы земли.
       – Этим комсомольцам, лишь бы в чём-нибудь соревноваться! – возмутилась Сидоровна. – Да ещё запросто так!
       – Ну, почему же!.. – засмеялась Надя. – Можно на полстакана компота!
       – А на весь боишься?
       – Не боюсь! – схватила Надя в руки лопату. – Но так будет справедливее, никто не останется голодным.
       – А давайте и правда посоревнуемся! – поддержала Надю Варя и стала усердно сбрасывать землю с подводы.
       Другие девушки тоже похватали, в азарте, лопаты и кинулись к своим подводам. Но закончить соревнование им не удалось. Когда земли оставалось совсем чуть-чуть, послышались необычно звонкие и частые удары в подвешенную на кухне рельсу.
       – Ура! На ужин зовут! – подпрыгнула от радости Зина, самая младшенькая из всех девушек.
       – Не похоже, – засомневалась Таня, взглянув на небо. – До ужина ещё около часа.
       – Таня, не мути воду! – рассердилась Сидоровна. – Если не хочешь вечерять, то и не надо. А мы с превеликим удовольствием.
       – Раз Таня говорит, рано. Значит, рано, – стала на сторону Тани Клава. – Она же у нас знахарка. 
       – Не спорьте, девчонки. Давайте лучше побыстрее разгрузим подводы и узнаем, что там стряслось, – предложила Надя.

                * * *            
       Гитлеровские войска, оккупировавшие в первых числах июля большую часть Верхнего Дона, к середине месяца уже были в районе города Миллерово. Командование Вермахта стремилось, не считаясь с потерями, как можно быстрее захватить последний в Верховьях Дона крупный населённый пункт со стратегически важным железнодорожным узлом, благодаря чему немецкие и союзные им войска могли выйти в тыл Южного фронта. И это фашистам удалось. Сминая силами 4-й и 6-й танко¬вых армий части и соединения Юго-Западного фронта, они оказались 14 июля на подступах к строящемуся аэродрому. С этого дня, все дороги, ведущие от железнодорожной ветки Чертково–Миллерово в направлении Дона, стали местом ожесточённейших сражений.

                * * *
       Начальник строительных бригад отчётливо сознавая, что советским войскам спасти город и аэродром от оккупации не удастся, взял на себя ответственность и в срочном по¬рядке решил распустить в ночь с 14-го на 15-е июля всех рабочих по домам, чтобы не допустить лишних жертв.
       – Что за срочность такая? – возмутилась, по обычаю, Сидоровна. – Сначала повечеряем, а потом можно и по домам.
       – Правильно! Давай ужин! Давай! – занервничали девушки. – Дома особенно не поешь! Голодно!
       – Какой ужин?.. – схватился за голову начальник стройки. – Фашисты захватили станцию Чертково, приближаются к Миллерово!
       – Ну так и чё, ужин сожрут что ли? – захохотала Сидоровна. – Так за нами не успеют!
       – Кончай шутить, подруга! – прикрикнула Надя. – Начальник знает, что говорит. Как бы нам и правда не дождаться беды.   
       – Это точно! Они вас всех снасильничают, к чёртовой матери! – заругался начальник стройки. – На всём ходу прут на танках! Вот-вот объявятся!..
       Подтверждая слова начальника стройки, вдали послышались разрывы снарядов.

                * * *
       Переночевав в степи, ольховские девушки направились ранним утром 15 июля в направлении села Дёгтево, под непрерывный грохот орудий, раздававшийся за их спинами.
       На подъезде к селу, когда перед взором беглянок показались соломенные крыши беленьких, несмотря на войну, окраинных хаток, на пыльную, растрескавшуюся от несносной жары дорогу неожиданно выскочила со ржаного поля растрепанная, вся в слезах, в изорванном по подолу белом ситцевом платье в чёрный горошек, молодая, беременная женщина. Она широко распластала руки и кинулась навстречу головной подводе, в которой ехали Надя Барбашова, Клава Цыпкина и Таня Фатеева.
       Клава, правившая головной подводой, едва успела остановить лошадей.
       – Куда прёшь, милая? Кони мои страсть какие бешенные, враз растопчуть! – стала она отчитывать, в сердцах, ополоумевшую женщину.
       – Клава, не шуми. У неё, наверно, приключилась какая-то беда, – сказала Надя и спрыгнула с подводы.
       Беременная женщина тотчас упала на колени, раздирая их о сухую почву в кровь, заломила почерневшие, местами облезлые от жгучего июльского солнца руки и голосисто запричитала:
       – Бабоньки! Родненькие! Христа ради!.. Отвезите мужа в больницу! А то, не ровён час, помрёт не по-людски! В пыли!.. 
       – Где он? – спросила Таня и тоже спрыгнула с подводы – она, втихомолку от комсомольцев, переняла знахарские знания от своей бабушки и, при необходимости, успешно пользовалась ими.
       – Я покажу! Пойдёмте скорее! – кинулась несчастная женщина обратно в рожь, придерживая обеими руками живот.
       Девушки побежали следом за ней и принесли на дорогу молодого, бессознательного парня, с пожелтевшим лицом. У него из-под рубашки торчал, чуть пониже правого плеча, огромный комок из обрывков окровавленного горошкового платья, но он не прикрывал плотно рану. Весь его правый бок, до самой холошины брюк, был окровавлен. 
       – Господи, что с ним? – испуганно воскликнула Клава, дежурившая у подвод.
       – Супостаты поранили, когда брали с боем село, – всхлипнула беременная жен¬щина.
       – А разве тут есть немцы? – ещё больше испугалась Клава.
       – Есть! Везде есть!
       – И в Ольховом?   
       – Они и пришли с той стороны.
       – Кончайте пустые разговоры! – скомандовала Таня. – Грузите скорее раненого на под¬воду!
       – А как мы его повезём? – возразила Клава. – Нас убьют за это.
       – Бабоньки, миленькие, не дайте пропасть православному человеку посреди дороги!.. – опять заломила руки и упала на коле¬ни обезумевшая с горя женщина, но тотчас вскочила, опрометью кинулась обратно в рожь и вернулась с рулоном красного цветастого ситца.
       – Вот! Возьми! – протянула она дрожащими руками Наде, стоявшей к ней ближе всех, своё единственное богатство.
       Надя в неодобрении покачала головой и резко оттолкнула от себя рулон, будто он был горячий.
       Тогда беременная женщина протянула рулон Клаве. Но и та поспешно оттолкнула от себя ситец.
       – Берите, девки. Берите. Нашьём новых платьев, – заворчала Сидоровна, стоявшая позади всех.
       – Ещё чего! – огрызнулась Клава. – Не стану я наживаться на чужой беде!
       – Ладно, не спорьте, – примирительно сказала Надя. – Ложите парня на подводу, а мы с Зиной надёргаем житных колосьев и забросаем его сверху.
       В Дёгтево действительно были немцы. Они маскировали ветвями верб и тополей, безжалостно срубая деревья под самый корень, танки и пушки и норовили, для большей безопасности, поставить их поближе к хатам.
       Девушки в страхе проехали в центр села, то и дело уступая дорогу суетливым немцам, занятым военными хлопотами, благополучно выгрузили раненого парня и его жену с рулоном ситца в соседнем с больницей дворе и направились к переправе через реку Калитва. Но там их ждало очередное испытание. На середине моста лежал на спине мёртвый советский солдат. Головной подводой, как всегда, управляла Клава Цыпкина. Увидев окровавленного солдата, с широко разбросанными руками, она не растерялась – решительно потянула на себя вожжи и властно закричала:
       – Тпр-р-р-у!.. Назад, окаянные! Назад!
       Лошади бешено задрали головы, закусили удила, захрипе¬ли, роняя с губ пену и стали пятиться.
       – Шнель! Шнель!* – гортанно заорал часовой и щёлкнул затво¬ром.
       Но Клава даже под дулом автомата не желала переезжать тело красноармейца.
       – Шнель! Шнель! – ёще громче закричал часовой и выпустил вверх автоматную очередь.
       Лошади головной подводы вздыбились, напуганные выстрелами, пронзительно заржали и инстинктивно перескочили тело красноармейца, переезжая его колёсами подводы. А следом за ними по мосту ринулись лошади второй подводы, повинуясь ведущим.
       Проскочив мост, девушки взяли направление на сельцо Лысогорка и гнали галопом до тех пор, пока не затерялись в степи среди кустов боярышника и дикорастущих яблонь. Только после этого они пустили лошадей шагом и стали болтать о делах повседневных, и даже сердечных – молодости всегда свойственна беспечность. Так, за легкомысленной болтовнёй, они и не заметили, как на¬толкнулись на окопы на западной окраине Лысогорки.
       – И тут эта проклятая немчура! – в негодовании воскликнула Клава и круто свернула с дороги, желая объехать окопы слева.
       Но из окопа навстречу девушкам выскочил солдат с красной звёздочкой на пилотке. Он сложил руки крестом и закричал хрипловатым, уставшим голосом:
       – Держите правее! На нас идут немецкие самолёты! 
       В ту же минуту из-за леса вынырнула дюжина отяжелённых бомбами «юнкерсов», перекрывая возгласы солдата неприятным, натужным рокотом. Девушки обогнули окопы справа, как велел красноармеец и влетели на полном скаку в колхозный сад. В саду лошадей притормозили раскидистые ветви яблонь и девушки стали смело выпрыгивать, на ходу, из подвод на мягкую, вспаханную между рядами землю.
       – Привязывайте коней к яблоням! Да покучнее, гуртом они не так будут пугаться! – крикнула Надя и бросилась на помощь Клаве, уже тянувшей лошадей за вожжи к ближайшему дереву.
       Девушки со второй подводы тоже привязали лошадей к яблоне, рядом с первой подводой. За последней подводой они все и укрылись, когда воздух разрезал надрывный, ужасающий вой продырявленных бочек, которые немцы сбрасывали для устрашения советских бойцов перед бомбёжкой. А мгновение спустя все близлежащие песчаные бугры и глинистые балки раскатисто накрыли бесчисленные, оглушительно-трескучие взрывы бомб. Бугристо вздыбившаяся к небу рыжеватая степная земля закрыла небо от человеческих глаз сплош¬ным тёмным пятном и волнами стала засыпать окопы вместе с бойцами. Иногда попадания были прямыми, и в воздух взлетали окровавленные части человеческих тел. Всё в эти минуты смешалось в общий, хаотический смерч: протяжный, заунывный рёв пикирующих бомбардировщиков; истошный вой падающих бочек и бомб; сипловато-заикающийся лай зенитных орудий; свист снарядов и пуль; гулкий, болезненно-стонущий звон в клочья изорванной земли; взбешенное, первобытно-животное ржание перепуганных лошадей; пронзительные, предсмертные крики израненных бойцов; и пламя... Всюду пламя – горели жилые и хозяйственные постройки, сады и левады, хлебные поля, степная трава, и даже почва.
       Пользуясь полной безнаказанностью, немецкие бомбардиров¬щики долго утюжили красноармейские позиции и заодно садистски стёрли с лица земли мирную деревушку Лысогорку. Угомонились они только тогда, когда у них закончились все, вплоть до последнего патрона, боеприпасы. Напоследок они сделали над обезображенной степью ещё один круг, полюбовались своей адской работой и беспорядочно, вороньей стаей, потянулись на запад. Над лесом они опять выстроились боевым порядком и скрылись из виду. А оттуда снова послышался тяжёлый рокот и металлический лязг гусениц.
       Насмерть перепуганные, полуоглохшие девушки проворно отвязали от деревьев лошадей, по-мужски ловко попрыгали в подводы, высоко задирая ноги и поскакали, не разбирая дороги, в направлении села Зотовка. На окраине Зотовки они освежились прохладной родниковой водой из заброшенного колодца, с накренившимся к востоку журавлём и снова направили лошадей в степь.
       В окрестностях родного хутора девушки оказались задолго до темноты. Хутор лежал в низине, по обе стороны реки Ольховой и протянулся общей длинной, с севера на юг, почти на пять километров. С севера, запада и востока он был окружён возвышенными местами – только на юге, куда уходила река на слияние с Калитвой, была низменная долина. Когда путники прибывали с востока, запада или севера, им необходимо было вначале подняться на возвышенное место, а уже оттуда спуститься по одной из многочисленных, покатых и до твёрдости накатанных за долгие годы дорог к реке, утопающей в зелени вербовых и ольховых зарослей. Девушки приехали с запада и поднялись на возвышенное место недалеко от Дубового леса.
       – Вот он родимый! – с радостью воскликнула Клава Цыпкина. – Во всём свете нету красивше хутора!
       – Таня, а что это за столб пыли на хуторской дороге? – спросила Надя, всматриваясь вдаль. – А ну поднатужь свои зоркие глазки.
       – Да это немцы едут сплошным потоком! – воскликнула Таня Фатеева, прикрыв глаза ладошками. – Танки! Машины! Солдат тьма-тьмущая!
       – Но-о! – резко дёрнула вожжи Клава и свернула с дороги. 
       Избежав столкновения с немецкой ко¬лонной, четвёртый день подряд поднимавшей столбы пыли в направлении Дона, девушки затаились в Дубовом леске и домой вернулись только после полуночи, когда оккупанты затихли.

                * * *
       В жесточайшем бою под Лысогоркой погибли почти все советские солдаты. А те, которые уцелели, рассыпались по лесистым балкам.
       Регулярные немецкие и союзные им итальянские, румынские и венгерские армии с боями пошли дальше – на восток, к берегам Дона, а карательные батальоны в тот же день стали старательно прочёсывать местность вокруг Лысогорки. Они десятки раз прочесали все близлежащие леса и перелески и выловили, или застрелили при сопротивлении, практически всех окруженцев.
       Только одна группа, количеством в двадцать красноармейцев, неприметно затаилась западнее хутора Ольховый. Они предусмотрительно выкопали землянки в степи – среди колючих зарослей терновника, а не в лесу, как думали каратели, и потому уцелели. 
       Красноармейцы сидели тихо несколько дней подряд, но потом их одолел голод и они стали шкодить в огородах хуторян, наравне с немецкими и итальянскими карателями. Но, в отличие от оккупантов, исключительно по ночам. Их ночные похождения оставались неизвестными оккупационным властям до тех пор, пока не прознал Ефрем. Именно по его доносу каратели выследили советских солдат и окружили их на рассвете. Красноармейцы не пожелали сдаваться без боя, ответили массивным огнём из последних боеприпасов и, дружно ударив в одну точку, стали пробиваться сквозь цепи неприятеля в направлении реки Ольховой. И шестеро из них прорвались. У речки они разделились, чтобы увеличить шанс, пополам. Одна тройка пошла на юг – по течению реки, а другая на север – к её истокам. 
       Тройка, рвавшаяся на юг, в хуторе Вяжа вышла в степь, в надежде прорваться к Фоминскому лесу и там затеряться в дубовых и кленовых чащобах, но под селом Зотовка у них закончились патроны. Каратели прикрепили им на груди таблички «партизан» и, в назидание другим, в тот же день повесили на амбарных сваях в центре села. А красноармейцы, направившиеся по воде на север, нарвались на рыбацкую сеть однорукого Кирея и бесследно исчезли. Каратели сбились с ног, но так и не отыскали их. И тогда из штаба снова прибыл Филипп Бушуев – на этот раз на двухколёсном мотоцикле. Он наскоро, с глазу на глаз, посовещался с Ефремом и повёл карателей на подворье к Кирею. 
       Красноармейцы из второй тройки не смогли оказать карателям, за неимением боеприпасов, достойного сопротивления. Один из них сразу погиб, а другие были схвачены, в том числе и однорукий Кирей.
       Филипп, донельзя удовлетворённый результатом облавы, пообещал Ефрему повышение по службе и засобирался обратно в штаб. Он хотел первым доложить своим покровителям об успешно выполненном задании.
       – Передай моей, пусть ждёт завтра. Разговорчик есть, – приказал он Ефрему и поспешно оседлал мотоцикл.
       Пленников каратели закрыли в конторе – в специально оборудованной под камеру комнате, и охранять доверили полицейским.
       Ночью арестованных охранял длиннотелый и угрюмоватый Егор Васильченко. Обречённые на смерть солдаты не спали, но Егору, чувствуя его неприступность, не докучали. Они о чём-то отрешённо думали – вероятно, о детишках, жёнах, матерях. Но утром, когда Егора сменил старший полицейский Василий Коновалов, они неожиданно оживились и стали клянчить у него табачку, а покурив, захотели поесть... Василий, прихвативший себе на обед кусок сала и горбушку хлеба, жадничать не стал – разделил продукты на четыре равных части. Свою долю он завернул в обрывок немецкой газеты и положил на подоконник, а остальные три подал через решётку арестованным.
       – Командир, ты бы цибулю нам дал, к салу в самый раз, – попросил один из солдат, седовласый кубанский казак.
       – Я бы и сам хотел, да где её взять?
       – В чулане целая вязанка лука висит, – подсказал однорукий Кирей, видя, что Василий неосмотрительно поставил карабин рядом с решёткой.
       Добродушный и уступчивый по характеру Василий с готовностью выскочил в чулан, стукнувшись впопыхах пшенично-золотистой, давно уже нестриженой головой об верхнюю притолоку. А молоденький, худощавый солдатик-кавказец, всё время молча и неподвижно сидевший в углу и, казалось, дремавший, тем временем проворно подскочил с места, просунул через решётку длинную, костлявую руку, чуть ли не проскользнув всем змеевидно-гибким телом между стальными прутьями и, поднатужившись, дотянулся кончиками пальцев до дула карабина.
       Василий наугад вырвал из вязанки две лучины и с восторженным криком: «Ого-го, какой лучище!..» – возвратился в комнату. Но тут же был отброшен ударом свинца к свежевыбеленной стене. Зажав мёртвой хваткой лучины в руках, ладошками вверх, он медленно сполз на пол и застыл на корточках с широко открытыми, удивлёнными глазами.
       Седовласый солдат, стрелявший в Василия, умело, одним выстрелом, сшиб с решётки замок, и пленники выскочили из клетки. Но под окнами уже маячили каратели – они бессмысленно бродили по хутору в поисках приключений и, проходя мимо правления колхоза, в котором теперь располагалась полицейская контора, невзначай услышали выстрелы.
       – Что делать? – спросил Кирей седовласого красноармейца. – Прорываться?
       – Какой прорыв, у нас всего два патрона осталось! Бери оружие и кончай нас. Немцам скажешь, что ради них старался. Может, пощадят...
       – Нет, брат, я старый вояка! Я знаю, как поступать в таких случаях! – категорически возразил однорукий Кирей и принёс из чулана старый топор.
       – Тогда действуй! Иначе они живьём спустят с нас шкуру!
       Кирей без промедления забросил цевьё карабина на обрубок левой руки и хладнокровно нажал на спусковой крючок два раза. А затем без всяких колебаний, со всего размаха, вонзил себе в голову зазубренное лезвие топора...


                Глава 48.  ДУНЯ

           Бушуев был чрезвычайно недоволен. Он собрал в конторе насмерть перепуганных полицаев и стал материться, попутно пиная ногами всё, что попадалось на его пути: двери, лавку, табуретку, ведро с водой... Он желал казнью партизан запугать местное население, но вышло наоборот – подвиг однорукого Кирея шокировал полицейских и карателей. Только Ефрем, получивший должность старшего полицейского, был в приподнятом настроении и то и дело восклицал:
       – И как это Кирей не догадался проверить карманы Василя?! Там же было полно патронов!
       Наоравшись вдоволь на безмолвных полицаев, Бушуев сразу успокоился, дал старосте команду похоронить Василия Коновалова с почестями в центре хутора, а партизан выбросить в силосную яму и, считая свой долг выполненным, быстро покинул контору. Во дворе он важно взгромоздился на седоватый от вездесущей, всюду налип¬шей степной пыли, чёрный «опель» и поманил к себе пальцем верного Ефрема.
       – Ты моей бывшей сказал, что приеду?
       – А как же. Сказал.
       – И, что она?
       «Послала к чёрту!» – чуть было не сорвалось у Ефрема с языка, но он вовремя опомнился и, хитровато лыбясь, соврал:
       – Ждёт.
       – Не брешешь?
       – Не-е-ет. Точно ждёт, – сам не зная для чего, бесстыже врал Ефрем. 
       – Ну, раз так, заводи мотоцикл.
       Ефрем подбоченился, небрежно выкинул вперёд правую ногу и, как старый мерин, лениво брыкнул подкованным немец¬ким ботинком по заводному рычагу. Мотоцикл неуверенно кашля¬нул и задохся. Ефрем удивлённо пожал плечами, как будто он сделал всё, что от него зависело и опять лениво задрал ногу. Но Бушуев оттолкнул его, в раздражении, и сам шлёпнул каблуком по рычагу. Мотоцикл яростно взревел, подпрыгнул и стрелой понёсся по кочковатой хуторской дороге.
       К флигельку, в котором жила Дуня, Филипп Бушуев подъехал нарочито быстро, с высокомерным, осанистым видом. Однако его спесь тут же и сошла, на дверях флигелька висел старинный, поржавевший замок. 
       – Ах, так! Ну, что же, не хочет впускать по-хорошему, войду по-плохому! – разгневался Бушуев, ища взглядом на покатом дворе, изуродованном в распутицу колёсами телеги, удобное место для мотоцикла, но не найдя ничего подходящего, сердито толкнул его на плетень, подхватил с земли случайно попавшийся на глаза металлический прут и кинулся к дверям. Засунув железяку за чапок, он без труда вырвал из отрухлявевшей притолоки пробой вместе с замком, опрокинул в чулане впопыхах ведро с водой и в удивлении застыл в передней комнате – в боковой, маленькой комнатке, напоминавшей кладовку, лихо строчила швейная машинка.
       – Эй, кто там? А ну выходи! – потребовал он.
       Стрекотание машинки тотчас прекратилось, из комнатки выпорхнула статная и румяная Надя. У Бушуева от неожиданности и восторга перехватило дух. Эту уже взрослую, белокурую красавицу, с искристой улыбкой на лице, поразительно похожую на мать, он долгие годы считал своей дочерью.
       – Что это вы от меня скрываетесь? – переведя дух, сказал он с обидой. – Не чужой ведь.
       – Нет-нет! Мы всегда рады гостям! – поспешила успокоить его Надя.
       – А почему дверь на замке?
       – Мама, наверно, примкнула, чтобы мне никто не мешал шить.
       – А сама она где?
       – Пошла к старосте за керосином.
       – Ладно, обойдёмся и без неё, – грузно присел к столу Бушуев, пожирая похотливым взглядом бойкую, поразившую его красотой и свежестью девушку.
       – Поесть хотите? – кинулась Наде к печке. – Я мигом соберу!
       – Не надо, – остановил её взмахом руки Бушуев. – Расскажи лучше о себе.
       – Что именно? – засмущалась Надя.
       – К примеру, почему до сих пор не замужем? Такую красавицу любой генерал взял бы в жёны.
       – Я в этом не нуждаюсь.
       – Неужели никогда не любила?
       – Отчего же. Любила в детстве одного парнишку, да помер он в голодном тридцать третьем году. С тех пор долго ни к кому не лежала душа. Думала, навсегда, но перед войной в хуторе объявился один видный мужчина, навроде тебя. Влюбилась я в него-о-о!.. С первого взгляда!
       – И что? – заволновался Бушуев. 
       – Ничего. Своим оказался.
       – А может я для тебя подойду?
       – Может! – звонко засмеялась Надя. – Да я не подойду для тебя! Я девка простая, деревенская.
       – Нет! Ты особенная! Выходи за меня, и тобой будут восхищаться всюду!
       – Так уж и всюду?
       – Если тебя приодеть, да к парикмахеру... то всюду. И в Берлине, и в Риме. И даже в самом Париже!
       – Ну-ну!.. – ещё звонче рассмеялась Надя. – Помечтайте!
       – Зря ты хорохоришься, Надежда. Отец мой был состоятельным человеком, да к тому же весьма сноровистым. Денежки вовремя переправил за границу, а золотишко тут надёжно припрятал в потайном месте. Теперь оно моё. А при определённых обстоятельствах, станет и твоим. Так что соглашайся, не прогадаешь. Зимой жить будем в Европе, а летом, если захочешь, на Дону.
       – Вы, дяденька, так уверенно загадываете наперёд, будто фашисты и впрямь победят!
       – Без сомнения! Потенциал Германии очень велик! 
       – Да, ждите!.. – усмехнулась Надя. – Как только лютые морозы вдарят, так и побегут назад. Аж пятками засверкают.
        – Ни за что! Война уже закончится к зиме.
       – Ладно, раз вы так уверены в своей победе, то после неё и будем говорить о свадьбе. Но при одном условии...
       – При каком ещё условии? – насторожился Бушуев.
       – Оставите в покое мою маму.
       – Хорошо! – с готовностью выпалил Бушуев. – Это теперь не трудно сделать. Но и ты, гляди, не обма¬ни. А то я более не ручаюсь за себя.
       – Зачем обманывать, всю жизнь не проживёшь без мужа.
       – Верно. Поедешь со мной прямо сейчас, не будем надолго откладывать это дело.
       – Но зачем так спешить? – испугалась Надя.
       – Чтобы убраться из этого пекла. Я хорошо заплатил штабистам, они срочно готовят мне документы на отправку в Германию, как неизлечимо больному. Так что собирайся, надо успеть вписать в них жену.
       – А что я там буду делать одна, когда ты умрёшь?
       – Тьфу ты!.. Дура! Здоров я! Войну хочу переждать в Альпах! А бумаги о болезни нужны для отвода глаз, чтобы не цеплялись местные власти.
       – Нет. Я так сразу не могу. Маму надо как-то подготовить к этому. Без её благословения всё равно ничего не выйдет, – стала хитрить Надя, стараясь выиграть время.
       – К чёрту её благословение! – возбуждённо схватил Бушуев Надю за руки и стал бесцеремонно целовать.
       Надя решила во что бы то ни стало уберечь маму от подобных домогательств и на какое-то время смирилась с происходящим, но когда руки неожиданного и нежеланного кавалера судорожно заскользили по её телу, она не вытерпела, схватила с лавки питьевой ковшик и огрела его по голове. Бушуев вскрикнул от неожиданности, но не остановился, в неистовстве разорвал на Наде платье и повалил её на пол.
       Надя ударилась головой об угол печки и потеряла сознание. Пришла она в себя не сразу, когда что-то чужое с хрустом ворвалось в её тело, заставив безропотно покориться необычным, против её воли нахлынувшим чувствам. Уже теряя над собой контроль, она ощутила, что на её лицо и обнажённую грудь брызнуло что-то горячее и солоноватое.
       Столкнув с дочери труп насильника, Дуня накинула на его окровавленную, раскроенную топором голову мешок и потащила за ноги через порог.

                * * *
       В конце июля фашистские войска, прорвавшиеся в среднем и нижнем течении Дона к Сталинграду и Кавказу, в его верховьях были остановлены на линии Монастырщина – Вёшенская – Клетская. Немецкое командование, принимая во внимание, что их армии могут застрять на этих степных рубежах до поздней осени, когда по размытым дождями чернозёмным дорогам станет практически невозможно подвозить к линии фронта боеприпасы, топливо и провиант на автотранспорте, решило протянуть от станции Чертково железнодорожную ветку на Верхний Дон – в район станицы Вёшенской.
       Строительство началось в начале августа. Разбив линию на отдельные участки, немцы согнали на эту скоропалительную и изнурительную стройку всё работоспособное население близлежащих станиц, хуторов и сёл. Ольховцы работали на участке Сетраки – Артамошкин, протяжённостью в двадцать километров. Список рабочих, в основном это были женщины, составлял Ефрем. Он умышленно не включил в него Дуню и, пользуясь, что она осталась дома одна, стал ежедневно приходить к ней в гости.
       – Ефрем, ты не боишься Степана? – не вытерпела однажды Дуня. – Он когда вернётся, шею свернёт тебе набок! 
       – Вряд ли. Не победить им немцев.
       – Не говори чушь. Но если такое даже и случится, не дай Бог, тебе всё равно ничего не светит.
       – Это ещё почему?
       – Филипп не позволит.
       – Ага, если достанешь его из речки.
       – Ты что?.. Следил?!
       – Было дело. Я же знал, куда он поехал. Своими глазами видал, как ты с подруженьками спровадила его в воду вместе с мотоциклом.
       – И что ты сказал немцам?
       – Что он уехал на железнодорожную стан¬цию.
       – Молодец! Спасибо!
       – Спасибом не отделаешься за такое добро!
       – Будь, по-твоему. Жди, как стемнеет.
       – Так бы и давно, – удовлетворённо хмыкнул Ефрем и заспешил домой.

                * * *
       Вечером Дуня достала из погреба бутылку самогона, хранившуюся там на всякий непредвиденный случай и, с затаённой тревогой, вышла из двора. Но, как на грех, натолкнулась за калиткой на Полю Бочарову.
       – Куда это ты на ночь глядя? – удивилась Поля.
       – На игрища, – отшутилась Дуня.
       – Может, меня с собой возьмёшь?
       – Возьму, в другой раз.
       – Нет, я хочу нынче!.. – озорно захохотала Полина, приняв шутку.
       – Отстань, Поля! – стала сердиться Дуня. – Не до тебя мне теперь!
       – Штаны ватные дашь, отстану. Мне надо пододеть под платье.
       – Зачем?
       – На работу нынче опоздала, Иван Азаров будет пороть меня за это.
       – Вот паразит!
       – Ничего не поделаешь, служба у него такая. Спасибо и на том, что предупредил. Он не такой как Ефрем. Тот, вражина, шкуру спустит и глазом не моргнёт!
       – А одной пары хватит?
       – Хватит. Обещал хлестать вполсилы.
       – Мог бы вообще не трогать.
       – Никак нельзя. Каратели будут наблюдать, для них это концерт.
       Выпроводив Полину со Степановыми штанами под мышкой за калитку, Дуня вернулась во флигелёк, посидела для осторожности несколько минут и заспешила к Ефрему. Пробегая недалеко от хуторской площади, она не удержалась, осторожно выглянула из-за угла.
       Поля Бочарова лежала на лавке на животе в длинном платье и с ленцой ойкала, когда Иван Азаров легонько стегал её по заднице плёткой. Каратели стояли рядом с кислыми, скучающими лицами.
       – Дура! Не молчи! Ори! – сердито прошептал Азаров, в очередной раз взмахнув плёткой.
       – Ой-ё-ёй! – притворно заголосила Поля и закрыла голову руками.
       – Да дюжее ори! Дюжее! Ногами дрыгай! – не сдержавшись, раздражённо выкрикнул Иван и стал часто взмахивать плёткой.
       – Ой-ё-ёй! Ой-ё-ёй! – зачастила Поля, старательно дрыгая ногами и посмеиваясь в край платка.
       Каратели тотчас взбодрились и весело захохотали, тыча пальцами в Ивана и Полину.
       – Надо же, прошла уловка! – удивилась Дуня и побежала огородами дальше.

                * * *
       – Пришла! Пришла моя ненаглядная! А я уж думал, опять обманешь! Иди! Иди ко мне скорее! – обрадованно забубнил Ефрем, едва только Дуня переступила порог его холостяцкого, с голодного тридцать третьего года, жилища и, несмотря на то, что уже изрядно выпил для храбрости, проворно выскочил из-за стола и цепко обхватил её, за всё ещё стройную талию.
       – Погоди! – хлёстко шлёпнула Дуня Ефрема ладошкой по продолговатой, гусиной шее и поставила на стол, заставленный немецкими консервами, бутылку с мутноватой жидкостью.
       – Это ещё что? – с подозрением склонил на бок пьяненькую, яйцевидную голову Ефрем.
       – Самогоночка. Раиса варила, – при¬крутила Дуня фитиль ярко-горящей керосиновой лампы. – Сам знаешь, она мастерица по этому делу. Так что отведай, а потом в постельку. Или не в силах?
       – Кто? Я не в силах? – обиделся Ефрем и выпил половину прямо из горлышка.
       – Ну вот и вся любовь, – тяжко вздохнула Дуня и перекрестилась в передний угол.
       – Как это вся? А ну иди сюда! – опять поймал её за талию Ефрем.
       – Отстань, а то по башке огрею! – брезгливо оттолкнула его от себя Дуня и схватила со стола бутылку.
       – Что-о?.. Это как понимать?
       – А как хочешь, так и понимай, полицейская морда!
       – Ага, значит так! Ну, гляди, доиграешься. Я мигом сдам тебя в гестапо, а Надьку отправлю на тяжёлые работы в Германию. Списочек-то у меня аж на семьдесят человек. Вас только и не хватает там.
       – Не успеешь, самогонка была с мышьяком. 
       – Евдокия, ты что, правда это сделала? – в растерянности присел на кровать Ефрем и схватился за горло обеими руками.
       – Правда, Ефремушка. Правда.
       – Ах ты же с-сука!.. – заплакал Ефрем и трясущейся рукой выхватил из-под подушки пистолет.
       – Я не виновата, – сделала Дуня шаг ему навстречу. – Ты сам напросился на это. 
       – Пропади ты пропадом! – взвыл Ефрем и расстрелял в Дуню, из последних сил, всю обойму.


                Глава 49.  НАСТУПЛЕНИЕ

           Несмотря на то, что немецкие и союзные им войска добились в те¬чение летне-осенней кампании 1942 года в районе Сталинграда и на Кавказе крупных успехов, их армиям в этот период был нанесён настолько значительный ущерб в живой силе и технике, что они оказались не в состоянии продолжать дальнейшее наступление одновременно на двух направлениях. В результате в августе наступление войск группы армий «А» на Кавказ было приостановлено. А уже 14 октября Вермахт вынужден был отдать своим войскам приказ о переходе к стратегической обороне – общее соотношение сил к тому моменту, в том числе и в боевой технике, изменилось не в их пользу. Невероятно тяжёлый, с многочисленными жертвами, оборонительный период для советских войск заканчивался. Ставка Верховного главнокомандования стала активно готовить план крупномасштабного контрнаступления на Сталинградском направлении. Долгожданный миг настал 19 ноября 1942 года, когда в 7 часов 30 минут советская артиллерия открыла по позициям врага ураганный огонь. 

                * * *
       Ноябрьские события на фронтах Сталинградского направления резко переменили настроение оккупационных властей. Дотоле уверенные в себе фашисты теперь всё больше и больше стали подумывать о возможном отступлении и, желая как можно больше навредить идейному противнику, принялись запугивать население Верхне-Донских хуторов, станиц и сёл байками о жестоких казнях, которые им якобы готовила советская власть за то, что они жили и работали при оккупационном режиме. Оккупанты были недалеки от истины, поэтому пропаганда сработала. Многие мужчины не выдержали ежеднев¬ных головомоек и отступили вместе с немецкими тыловиками в направлении города Миллерово. Из хутора Ольховый тоже ушли все трактористы и прицепщики (за исключением тех, кто вынужденно попал в полицейские), оставленные в колхозе в 1941 году по броне, чтобы растить для фронта хлеб, но в то же время работавшие во время оккупации: Зиновий Назаров, Пётр Качкин, Дмитрий Удовкин, братья Иван и Василий Мушихины, дядя и племянник Стефановы. О том, что сделали опрометчивый шаг, отступленцы поняли быстро. В степи, под селом Дёгтево, немцы скрупулёзно пересчитали их по именам, отобрали все личные вещи, кроме нательной одежды, и погнали дальше под конвоем.
       – Эх, ребятки-ребятки! Тудыт твою!.. Как же мы глупо попались! Они же нас, падлы, сгноят к чертям собачьим на своих рудниках! – всю дорогу сокрушался Василий Мушихин, подбадривая себя бранью. 
       Остальные, подавленные случившимся, угрюмо отмалчивались, ёжась от сырого, порывистого ветра. А Василий ругал всех на свете: и Советы, бросившие их на произвол судьбы, и хитрющих фашистов, и больше всех самого себя.
       – Господи, хоть бы наши догнали нас!.. – взмолился Стефанов–младший, не вынеся истеричных речей Василия.
       – Думаешь, это спасёт? Ни хрена! – убеждённо сказал Василий. – Немцы нас тут же расстреляют. А не успеют, так расстреляют свои, будь спокоен. Хана нам, при любом раскладе.
       – Василий, замолчи! – прикрикнул на брата Иван Мушихин. – Без тебя тошно!
       – Тошно станет позже, когда начнём с голодухи жрать всё, что подвернётся под руку! 
       – Нам, дуракам, надо было в земляночках отсидеться до прихода наших, и делу конец.  Мы же не виноваты, что они отступили за Дон и оставили нас на произвол судьбы, – проворчал, кашляя и закуты¬ваясь в рваную рабочую фуфайку, Стефанов–старший.
       – Мы-то не виноваты, но всё равно на долгие годы загремели бы в Сибирь!
       – В Сибирь, так в Сибирь, – возразил брату Иван. – Оттуда хоть кто-то, да вернётся. А из Германии, никто!
       – Ваня, браток, давай устроим Зиновию побег. Мы с тобой, если и загнёмся в концлагере – не велика беда. Мы холостяки. А ему никак нельзя погибать, он всё-таки двоих детей прижил с нашей сестрой!.. – напористо зашептал брату, прямо в ухо, неугомонный Васи¬лий Мушихин и стал отталкивать его в край колонны.
       – Это точно. Трудно будет Александре одной поставить детей на ноги в такое тяжёлое время, – согласился Иван Мушихин. – Давай, выкладывай поскорее свою идею! Ты же, небось, уже всё придумал, пройдоха!
       – В Дёгтево, когда будем переходить Калитву, надо устроить между собой драку. Пока немцы будут нас разнимать, он успеет юркнуть под мост.
       На реке Калитве Иван и Василий Мушихины выполнили задуманное, как им показалось, чисто. Но в городе Миллерово конвоиры всё-таки обнаружили отсутствие Зиновия Назарова. Они тут же положили отступленцев, под прицелом автоматов, на землю и стали бить окованными железом сапогами, до крови. Стефанов-старший, не вынеся унижения, отбрыкнулся от самого настойчивого немца и незамедлительно получил пулю в затылок. Остальные сразу присмирели и терпеливо сносили мордобой до тех пор, пока солдаты не устали. Ещё три дня конвоиры били при любом удобном случае и морили голодом провинившихся, в назидание другим. А на четвёртый им поступила команда – гнать всех дальше на запад.





                Глава 50.  ОСВОБОЖДЕНИЕ

           Успех советских войск в ноябрьском контрнаступлении позволил Ставке Верховного главнокомандования в начале декабря утвердить план операции по уничтожению союзных армий – 8-й итальянской и остатков 3-й румынской, начало которой намечалось на середину месяца. Главный удар должны были нанести войска Юго-Западного фронта, с двух разных точек: с севера, с рубежей Осетровского плацдарма – на Маньково-Калитвенскую – Дёгтево; и с востока – на Боковскую – Кашары. Навстречу друг другу. Операция началась 16 декабря 1942 года, а 18 числа отдельные части Юго-Западного фронта уже сомкнулись за спиной врага в одно целое, южнее станицы Мешковской.

                * * *
       Под вечер 20 декабря советские солдаты появились в хуторе Ольховый, но пришли они не с востока, как все ожидали, а с запада – со стороны железнодорожной станции Чертково. Две роты автоматчиков, усиленные батареей миномётчиков, заняли удобные позиции на холме, рядом с хуторским кладбищем и отрезали все пути отступления на этом участке отдельным группам итальянцев, безоглядно бежавшим с севера, из-под станицы Мешковской, где были зажаты в клещи их основные силы.
       Остатки румын, окончательно рассеянные под станицей Боковской, тоже с часу на час должны были появиться в этом районе – с востока. Побросав в сёлах Каменка и Поповка боевую технику и транспорт, они налегке миновали стороной северо-восточную оконечность хутора Вяжа и около полуночи вышли на водораздел, с окрестностей которого берут своё начало издавна казачии реки Чир и Ольховая. Не решаясь спуститься в хутор, румыны остановились рядом с древним, глубоким яром, узорчатым жалом разрезавшим степь с востока на запад. Обнаружив замешательство румын, красноармейцы выслали им навстречу группу разведчиков.
       Разведчики незаметно пробрались по левадам к яру, сползавшему своим устьем прямо в хутор и по его дну просочились в тыл к горячо спорившим о чём-то румынам. Разведчики сразу догадались, что большинство румын не хотят больше воевать и, не желая дальнейшего кровопролития, вышли из яра. Увидев на фоне светлой лунной ночи небольшой отряд разведчиков, румынские солдаты тотчас побросали в снег оружие, задрали вверх руки и стали испуганно орать:
       – Гитлер капут! Гитлер капут!
       Но офицеры не поддержали миролюбивый порыв своих солдат. В стане румын началась перестрелка.
       Укрепившиеся на высотке миномётчики приняли междоусобную стычку румын за начало боя и дали дружный залп по цели, чётко засечённой по отдельным вспышкам от выстрелов. Через весь хутор, с запада на восток, в степь понеслись, жутко подвывая, ряды мин. За первым залпом мгновенно последовал второй. И тут в воздух взлетела сигнальная ракета разведчиков, требующая прекратить обстрел.
       – Отбой! Отбой! – тотчас закричал командир батареи и его звонкий молодой голос разнёсся по всей округе, долетев до близлежащих хуторских дворов.
     Но миномётчики, по инерции, выпустили ещё несколько мин, усеивая поле около яра трупами румынских солдат.
       – Что стряслось? Почему начали перестрелку?! – набросился командир батареи на разведчиков, вскоре вернувшихся на свои позиции.
       – Это не наша вина. Это румыны выясняли отношения между собой, – в растерянности пояснил командир разведотряда.
       – И что с ними теперь?
       – В яр с испуга попрыгали и ощетинились штыками.
       – Пусть помёрзнут до утра. Сговорчивее будут.

                * * *
       Утром посиневшие от холода румыны, уцелевшие после нелепой бойни, виновниками которой они были сами, безропотно сдались. Советские солдаты окружили их, обыскали и повели на железнодорожную станцию Чертково. А в поле, тем временем, вышли собирать трофеи обнищавшие за годы войны крестьяне. Больше всех отличился дед Журкан.* Он неутомимо метался по сугробам с ворохом румынских сапог, считавшихся наиболее ценной добычей. Они были связаны длинными верёвками в шесть пар и при движении беспорядочно болтались у него на шее.
       Старики Игнатич и Архипыч скромно стояли в сторонке и молча наблюдали за суетливой охотой Журкана. У каждого из них в руках было всего лишь по одной паре сапог.         
       – Ну и как? Добрые трофеи? – подошёл к старикам сзади Константин Некрасов.
       – Да какие тут трофеи, – смутился Игнатич. – Урвал одну пару.
       – И я одну, – покраснел Архипыч.
       – Маловато. Журкан вон как обвешался сапогами, и уже вторую шинель снимает.
       – Ну его к лешему! – сплюнул с досады Игнатич. – Совсем осатанел!
       – А ты сам-то чё без добычи? – пробурчал Архипыч, с любопытством.
       – Да, боюсь, Журкану будет мало!.. – рассмеялся Константин.
       – И то верно, – согласился Архипыч и кинул в снег свой единственный трофей, пару румынских сапог.   
       – Брезгуешь? – усмехнулся Журкан. – Ну и ладно, а мне в хозяйстве всё сгодится, – бросил он на плечо только что снятую с румына шинель и подобрал сапоги.
       – И эти возьми! – тоже кинул в снег свой единственный трофей Игнатич.
       – Потом, – отмахнулся Журкан и схватил за ногу длинного румынского солдата запорошенного снегом.
       – Нэт! Нэ нада! – неожиданно закричал румын и съездил деда Журкана по подбородку каблуком кованого сапога.
       – Ой-ё-ёй! – по-бабски пронзительно вскричал дед Журкан. – Вражина румынская! Держи его! Держи!
       – Гитлер капут! Гитлер капут! – не менее пронзительно заорал длинный румын и, смешно сутулясь, заковылял по сугробу с поднятыми вверх руками к Игнатичу, Архипычу и Константину. – Гитлер капут! – повторил он, и упал на колени.
       – Давно надо было так сказать! И не воевать против нас! – схватил румына за шиворот Константин, поднял его на ноги и спешно повёл в хутор.
       Старики Игнатич и Архипыч тоже резво засеменили, как молодые казачки, следом за Константином Некрасовым и длинным румыном. А навстречу им два советских солдата провели под конвоем по заснеженной хуторской дороге полицейских Колесникова, Азарова, Мрыхина и Васильченко.
       – Куды это они их, расстреливать? – крикнул Игнатич, едва поспевая за Константином и румыном.
       – Если бы хотели расстрелять, на месте сделали бы это. Наверно, в Сибирь.
       – Антиресно, на сколькя лет?
       – Игнатич, не лезь, ради Бога, куды не надо. Не нашего это ума дело, – вежливо одёрнул Архипыч старого друга. – В теперешние времена запросто можно пострадать из-за любопытства.
       – Это верно, – согласился Константин. – Наше дело сдать румына военным и молчок.
       – А можить нам за него ордена дадуть? – не унимался любопытный Игнатич.
       – Чего не знаю, того не знаю.
       – Как это не знаешь? Ты же теперя опять будешь за председателя!
       – Может и дадут, если это офицер.
       – Ага, жди, – усмехнулся Архипыч. – Орден «Сутулова».
       – Точно! – захохотал Константин. – С закруткой на спине!
       Покончив с румынами, красноармейцы ещё несколько дней вылавливали в верховьях реки Ольховой отдельные группы окоченевших от всё ещё трескучих морозов итальянцев, только и мечтавших поскорее кому-нибудь сдаться – сдавались даже старикам, бабам и подросткам, только бы их побыстрее обогрели. Но засевших в окраинных хатах воинственных немцев всегда приходилось брать с боем, с неминуемыми в подобной ситуации обоюдными жертвами.

                * * *
       Очистив хутор от оккупантов и арестовав полицаев, которым немцы не разрешили отступать с тыловиками и трактористами, красноармейцы поспешили дальше на запад – на соединение с основными силами.
       В ходе декабрьской наступательной операции войска Юго-Западного фронта разгромили 8-ю итальянскую армию, немецкую оперативную группу «Холлидт» и остатки 3-й румынской армии и продвинулись в западном направлении в среднем на 150–200 километров, освободив 1246 населённых пункта, в том числе все Верхне-Донские станицы и хутора, крупное село Кашары и стратегически важные железнодорожные узлы Чертково и Миллерово.


                Глава 51.  ИСТИННЫЕ ГЕРОИ

          Обильно политые человеческой кровью Донские и Приволжские степи, казалось, никогда так ярко не полыхали красно-жёлтым лазоревым цветом, как по весне 1943 года. Разрывы снарядов и бомб, бесконечно сотрясавшие степь, откатились к началу апреля на запад – в угольные районы Донбасса. А проснувшиеся от зимней спячки поля, несмотря на тяжкие раны, нанесённые им войной, уже просили вспашки и семян. Но обескровленные колхозы, потерявшие за время оккупации практически всё имущество, не в состоянии были оперативно обработать свои угодья. Оставшиеся в одиночестве женщины вынуждены были пахать на истощённых в зимнюю бескормицу коровах, а зачастую и сами впрягались в плуги и с рассвета до заката, из последней мочи, бороздили перестоявшуюся, твёрдую землю. А потом, также вручную, боронили и горстями рассыпали последнее, чудом сбережённое зерно. Только в полдень они на полчасика отрывались от неимоверно тяжкого, немыслимого в мирное время ручного труда и, влекомые вечным материнским инстинктом, мчались сломя голову к своим припухшим с голода кровинушкам. А их несчастные сердца болели ещё и за мужей, один за другим погибавших на фронтах долгой и небывало жестокой войны.
       – Мамочка, где ты так долго пропадала? Погляди, как высоко солнышко на небо взошло, а мы ещё совсем ничего не ели. Ты же говорила, как только оно высоко взойдёт, так и покормишь нас. А оно уже ого-го как высоко! – в слезах, наперебой, загалдели оголодавшие Аннушка и совсем маленький Ванюшка.
       – Сейчас, родненькие мои. Сейчас. Потерпите минуточку. Потерпите. Я покормлю вас простоквашкой, и даже кусочек лепёшки в неё покрошу, – ласково успокаивала детей Мария Федулова, а у самой тоже стояли на глазах слезы. Она налила в миску кипячёной воды, наскоро покрошила туда небольшую лепёшку из отрубей, перемешанных с прошлогодними, тёртыми желудями и мукой жабрея,* немножко сдобрила неприглядное пойло простоквашей и разделила на три части. Но маленькие опять захныкали.
       – Ага, мамка, как Васильку, так всегда больше ложишь. А как нам, так самую малость.
       – Деточки мои родненькие, да как же я не положу ему побольше?.. – расплакалась Мария. – Он же кормилец наш единственный: и в лес за хворостом ходит, и в огороде копается, и дома по хозяйству, и за вами успевает приглядывать, глупенькими. Если он обессилит с голода, то и мы все пропадём.
       – Что за писк? Что за капризы? А ну прекратить! – вдруг кто-то шутливо заурчал из чулана, через приоткрытую дверь.
       – Петя! Живой! – кинулась Мария в чулан и повисла на шее солдата. – Братик мой дорогой! Какими судьбами тебя занесло к нам?   
       – Подчистую комиссовали, а мог бы ещё повоевать! – недовольно пробурчал дюжий, кряжистый Пётр Некрасов, откормившийся на больничных харчах и, сильно припадая на левую ногу, шагнул в комнату прямо с хрупкой Марией на шее, совсем истощавшей от голода и непосильной работы. Они присели на лавку, рядом с примолкшими с перепуга малышами, и Пётр стал рассказывать:
       – В уличном бою, при взятии Луганска, немец саданул в меня из засады автоматной очередью и сразу кинулся перебегать в другое место – через улицу. Видно, посчитал, что насмерть убил. А я хоть и израненный дюже был, но ещё в сознании. Перевернулся на здоровый бок и укокошил его, сгоряча, ответной очередью. Думал, отомстил за себя перед смертью. А ничего, выжил.
       – Изранило, значит, тебя. Ну и слава Богу! – встрепенулась Мария и тотчас испугалась своих слов. – Ой, что это я говорю, непутёвая! Прости меня, братик! Прости, ради Бога! Это я от радости сказала дурость. 
       – Ладно, Маруся, не такой я израненный, чтобы хныкать по мне. Главное, голова осталась на месте.   
       – Господи, да если бы мой Вася хоть какой-нибудь вернулся! Хоть совсем без ноги!
       – Маруся, не каркай почём зря. Вернётся с ногами и руками. Война-то уже пошла в обратную сторону.
       – Нет!.. – заплакала Мария. – Не вернётся!
       – Вернётся! – рассердился Пётр. – Не говори глупостей!
       – Нет! Не вернётся! – повторила Мария, сквозь слёзы. – Погиб он под Сталинградом! Троих оставил сиротинушками!..    
       – Может, ошибка вышла? Такое часто случается на войне.
       – Нет. Не ошибка. И братик наш младшенький, Николка, вместе с ним погиб в одном бою. На обоих доразу получили похоронки.    
       – Эх, горюшко-то какое! – тяжко вздохнул Пётр. – А везунчиками были при жизни.
       – Были, – глотая слёзы подтвердила Мария. – Да смерть не считается с этим.
       – Это я знаю не по наслышке. Некогда ей, видишь ли, разбираться кто везунчик, а кто нет, – утёр Пётр рукавом гимнастёрки слёзы, снял с плеча вещевой мешок и стал торопливо развязывать его.
       Василёк наблюдал из-за стола за действиями Петра деловито, как и подобает старшему в семье мужчине, а Аннушка и Ванюшка в удивлении и тревоге таращили в один миг округлившиеся глазёнки на родного, но уже подзабытого дядю.
       – Деточки, это же наш дядя Петя Некрасов! – подскочила с лавки Мария и стала подталкивать малышей к Петру. – Идите к нему ско¬рее! Обнимите!
       – Идите-идите. Не бойтесь, – выпростал Пётр из вещевого мешка руки с трёмя кусками грудового сахара и протянул детям. – Попробуйте, какой сладкий.
       Страшно оголодавшие Аннушка и Ванюшка тотчас выхватили свои гостинцы из рук дяди и, несмотря на страх в глазах, стали жадно грызть сахар. Даже не по годам степенный Василёк тоже поспешил взять свой кусок, глядя с каким азартом братик с сестрёнкой вгрызаются в свои гостинцы.
       – Грызите-грызите! Страсть какой сладкий! Лучше любой конфеты! – подбодрил детей Пётр и протянул сестре буханку чёрного хлеба.
       – Это мне?! – в удивлении воскликнула Мария и накрепко прижала к груди чёрствый кирпичик, вместе с руками брата.
       – Извини, – смутился Пётр. – Это всё, чем могу сейчас помочь.
       – Спасибо, братик! Спасибо, родной! Это бесценный гостинец!.. – опять заплакала Мария. – Мы-то уже и не помним, когда последний раз ели хлеб.
       – Помяну Николку и Васю, – достал Пётр из мешка фляжку с водкой. – Иначе, не успокоишь нервы.    
       – А ещё Егор погиб, – сообщила Мария, сквозь слёзы.
       – Егор? – переспросил Пётр, откручивая фляжку. – Какой Егор?
       – Федулов. Васин брат. 
       – Да ты что? – удивился Пётр. – Он же штабной офицер. Умница. Такие редко погибают.
       – Как видишь, погибают. Ты же сам говорил, смерти некогда разбираться.
       – Ох и помог же мне Егор Фёдорыч после Сибири! – утёр Пётр рукавом гимнастёрки опять выступившие слезы и стал пить водку крупными глотками.
       – И мне налей! – схватила со стола алюминиевую кружку взбудораженная Мария. – А то с ума сойду от горя!
       – Это правильно. Помяни погибших, – согласился Пётр и налил ей четверть кружки.
       Мария залпом выпила водку и, в испуге, зачастила:
       – Господи! Какая крепкая! Я сроду её не пила! Только вина чуть-чуть в праздники!   
       – Молодец! – восхищённо воскликнул Пётр. – Настоящая казачка!
       – А пьяная не буду? А то мне надо на работу! 
       – Не будешь. А легче станет. Мы на фронте, бывало, только этим и забивали
горе. Собираешь каждый день во фляжку по сто грамм наркомовской*, а как лишишься в бою близкого товарища, так и хряпнешь всё доразу на поминовение, – вылил Пётр в кружку остатки водки и перевёл разговор на дела семейные и колхозные.
       – Да какие тут дела. Мало того, что лишились в оккупацию тракторов и лошадей, так эти супостаты ещё и мужчин последних увели. Теперь бабам самим приходится влезать в упряжь. 
       – Неужели, на себе пашете?
       – А что прикажешь делать? Всего две полудохлых коровёнки остались на весь хутор.
       – Вот кто истинные герои! Бабы! – задрожал голос Петра. – Сами с голода пухнут*, а в плуги впрягаются вместо лошадей!   
       – А родители наши ничего, копошатся помаленечку. Папаня временно за председателя. Страсть, какой строгий! Маманя тоже по мере сил колхозу помогает, – с радостью стала рассказывать про родителей Мария и тут же, в удивлении, спохватилась. – Погоди, а разве ты у них ещё не был? 
       – Нет. К тебе сразу зашёл, ты же живёшь прямо у дороги.
       – Спасибо, братик дорогой, что не забываешь! И за гостинцы огромное спасибо! Теперь мы долго сытые будем. Мы и правда позабыли, когда последний раз ели настоящий хлеб. 
       – Ладно, сестрица, крепись. Сообща как-нибудь поднимем на ноги твоих сироток, – пообещал Пётр и одел на плечо вещевой мешок. – Пойду, пожалуй. А то наши, наверно, прослыхали уже про меня.
       – Иди, Петя! Иди скорее! – засуетилась Мария, провожая брата на улицу. – Они тебя там так ждут! Так ждут! Особенно Маня с Лёнечкой!


                Глава 52.   ЖЕНСКАЯ  БРИГАДА
                (Возвращение Миш;ки)

           Следом за героем войны Петром Некрасовым, тяжело раненым при освобождении Донбасса, в хутор после одиннадцатилетней ссылки вернулся с остатками семьи дед Миш;ка.
       В 1942 году, когда войска фашистской Германии прорвались к Волге и Кавказу, держали в блокаде Ленинград и стояли у стен Москвы, Верховному главнокомандованию становилось всё труднее и труднее затыкать на фронтах дыры за счёт живой силы. В то же время сотни тысяч патриотов, готовых защищать родную землю, томились по необоснованным, как правило, на скорую руку состряпанным обвинениям в сибирских лагерях. Сталин понимал, что сдержать преобладавшего на тот момент в боевой технике врага можно было только за счёт дополнительных человеческих ре¬сурсов, и обратил-таки взор на политзаключённых. В итоге родился указ «Об искуплении кровью...» Благодаря этому указу на фронт ушёл старший сын Миша¬ки и проявил геройство. Он был тяжело ранен при обороне Москвы, но, отлежавшись в госпитале, вновь отправился на фронт, а в холодное Северное Приуралье ушли бумаги, предписывающие амнистировать семью солдата, пролившего кровь за Родину.
       Возвратившийся из ссылки Миш;ка первым делом проведал родной дом, выстроенный им в поте лица собственными руками, а теперь служивший правлением колхоза, расселил прибывших с ним остатних членов некогда обширной семьи по родственникам, затя¬нул потуже пояс и принялся за новую стройку.

            * * *
       Несмотря на жестокую войну, жизнь в колхозе «Красный Октябрь» шла своим чередом: женщины, старики и дети-подростки с трудом, на своих плечах, но всё же пахали и сеяли поля, обихаживали огороды и сады, заготавливали на зиму дрова и корм для чудом уцелевших домашних животных. Не осуществлялся лишь, ввиду хронической нехватки мужчин, ремонт полуразрушенных за годы лихолетья животноводческих помещений. Только один человек строил в это тяжёлое вре¬мя. Строил, презрев всякие невзгоды, споро и ладно. В считанные дни поднял дед Миш;ка на самом краю хутора, у истоков реки Ольховой, уютный саманный домик. В правлении колхоза тотчас отреагировали на это событие. Послали к деду, с просьбой оказать колхозу посильную помощь, молодого учётчика.*
       Миш;ка встретил юного посланца настороженно и начал с подробных расспросов:
       – Ты, парень, собственно говоря, при какой должности будешь? Не бригадир ли?..
       – Учётчик.
       – Тоже почётно. А родом из чьих?
       – Некрасов я. Николай.
       – Из ходоков, что ли? Константинов сын?
       – Нет, из Серёгиных.
       – Эта семья тоже достойная. Так, говоришь, сватаешь меня на стройку?
       – Ага. У вас в распоряжении будет десять молодых баб.
       – Десять?!
       – А что, мало? 
       – Да зачем мне вообще нужны девчонки?
       – Как это зачем? Стены будут лепить глиной, перемешанной с соломой. Поднесут что-либо. Да мало ли что ещё!..
       – Ладно, с девками я разберусь как-нибудь. А вот платить чем будете? На трудодни* я не согла¬сный. 
       – Почему?
       – Старый я уже, могу нечаянно помереть. А Святой Пётр возьмёт, да и спросит меня на вратах про эту напасть. Что я ему расскажу? Ничего. Сгорю от стыда.
       – Тут я вам не помощник, сам толком не знаю, – улыбнулся учётчик и засмущался. – Ещё ни разу не получал.
       – Чё лыбишься? – притворно нахмурил брови Мишака. – Я спрашиваю, чем платить будете?
       – Председатель обещал два мешка проса.
       – Не знаю, что и сказать по этому поводу... Сначала колхозни¬ки разорили меня, а теперь набрались наглости и просят помощи. Кличут-то хоть как ваш колхоз?
       – «Красный Октябрь».
       – Вот-вот! Этот самый октябрь и погубил мою жизнь!
       – Не любите вы, дедушка, советскую власть, – огорчился учётчик.
       – А за что мне её любить? За то, что ни за что ни про что погубила мою семью? Мы что, воровали? Или, может быть, кого-нибудь эксплуатировали? Нет! От зари до зари не покладали рук, чтобы жить лучше. За это же и советская власть на словах, а на деле занимается грабительством. Ты знаешь, сколько в лагерях погибло невинного народа? Не знаешь?! Тогда садись, дорогой начальничек, подле меня на лавочку и покури, а я расскажу тебе правду-матушку, чтобы на всю оставшуюся жизнь запомнилось и неповадно было впредь вытворять подобное.
       Молодой учётчик поддался напору деда Миш;ки. Присел рядом и взял из его кисета табачку, хоть и не курил вовсе.
       – Выжил я, Колюшка, в холодной тайге только благодаря топорику. Да-да! Благодаря обыкновенному топорику. Когда нас в тридцать втором году посадили на подводы и повезли, в чём были одеты, на железнодорожную станцию, я успел незаметно засунуть за пояс вот этого кормильца, – вырвал дед Миш;ка из приготовленного на дрова пня до блеска отполированный топорик с удобным и тоже до блеска отполированным топорищем. Положил топорик на колени и стал любовно гладить его шершавыми, закалёнными тяжкой работой ручищами, больше походившими на лопаты. – Правда, тогда он был без топорища... – заслезились глаза деда от волнения. – Везли нас в ссылку две недели, в запломбированном товарном вагоне. В туалет даже не выводили, опорожнялись прямо в углу: и мужчины, и женщины.
       – Целых две недели в запломбированном вагоне?! – донельзя удивился молодой учётчик. – А как же с кормёжкой?    
       – Едой нас вообще не снабжали. Что было с собой, в наспех собранном Алдакимовной узле, мы съели, со строжайшей экономией, в первые три дня. А потом началась жуть... Ровно половину из восемнадцати детей не довёз я живыми до Северного Урала. Обессилели в последние два дня пути от голода и простуды. Самые младшенькие... – заплакал дед Мишака и замолчал, но тут же взял себя в руки и продолжил: – А когда прибыли, нас всех выбросили из вагонов прямо в лес – на голое место. Вот тогда-то и сгодился мне топорик. Набил я его на подхо¬дящую палку и без единого гвоздя срубил себе бревенчатую избушку, а потом начал помогать другим людям. Слава Богу, тогда ещё не смертельно холодно было. Но пока мы строили себе жильё, больше половины народа поумирало от тифа, я тоже лишился ещё шестерых детей, остались только старшие, женатые уже сыновья. Да и вообще никто бы из нас не выжил, не окажись рядом, в лагере, родной брат нашей старшей снохи Александры Сергей Трофимович Кубанов. Он как раз отбывал там срок лишь за то, что когда-то был офицером царской армии в империалистическую войну, только и всего. Против красных он не воевал, нет! Ни единого дня. Вот он-то и выручил нас. Заключённые хоть и за колючей проволокой сидели, но свой кусок чёрного хлеба и горячую похлёбку получали исправно. А мы вроде, как и не в тюрьме, всего лишь на поселении, но брошенные на произвол судьбы. Ни медикаментов, ни продуктов... Ничего! Живи как хочешь, но с места стронуться не моги. Сергей каким-то образом вошёл в доверие к «зекам», работавшим на кухне, и раз в неделю передавал нам через своего бывшего однополчанина, служившего в охране лагеря, остатки каши, а иной раз, большей частью к праздникам, бутылочку постного масла и сухариков. Александра ночью бегала за этими передачами аж за пятнадцать вёрст. По жутким сугробам. Один раз её чуть не сожрали волки. Слава Богу, она уже рядом с домом была, а мы, дожидаясь её за двором, вовремя выскочили на встречу с огнём. 
       – Женщину отпустили в лес одну? – не меньше прежнего удивился молодой учётчик. – Ночью?! 
       – Риск, конечно. Но что делать? Передачу только ей отдавали. А волки в такое холодное и голодное время всегда сбиваются в большущие стаи. Такая оголодавшая, жутко злобная свора, не то что одного – десятерых в клочья разорвёт, если застанет далеко от дома. Так зачем же было всем доразу погибать?.. Да и от охраны опасность была – могли принять нашу толпу за побегушников и перестрелять, к чёртовой матери, на месте. Это уже потом нам легче стало, когда второй по старшинству сын устроился работать на Красновишерскую бумажную фабрику. А потом и третий пошёл на фабрику. Они и теперь там работают по броне*. Такие вот, брат, дела. Уехали мы с Алдакимовной в ссылку с восемнадцатью детьми и трёмя снохами, а вернулись только со старшей снохой Александрй да с трёмя, уже там народившимися, внучатами. А ты спрашиваешь, люблю ли я новую власть? 
       – Значит, отказываетесь помочь нам? – вскочил с места взволно¬ванный рассказом молодой учётчик.
       – Нет, не отказываюсь, – спокойно возразил дед Мишака. – Я завсегда собственноручно подсоблял обществу. Да и просо в моём пустом за¬кроме не лишнее будет.

                * * *
       Плечистый, подвижный Миш;ка, несмотря на немолодые уже годы и удары судьбы, был ещё при силе. Он без особой натуги, легко перекидывая с одной руки-лопаты на другую пудовые саманные плиты, принялся восстанавливать, с помощью жен¬ской бригады, животноводческие постройки, покалеченные войной.
       Вскоре на стройку приехали на подводе, всё тот же молодой учётчик и директор местной школы Ефим Мамлеев, когда Мишака поливал разбросанную по земле глину, поспешно зачерпывая из деревянной бочки воду большим оцинкованным ведром, а молодые девушки весело скакали, с визгом и хохотом, по этой глине высокооголёнными ногами, перемешивая её с соломой.
       – Давай! Шевелите ножками! Шевелите! – хохотал вместе с девушками и дед Миш;ка.   
       – Здравствуйте, бабоньки! – звонко крикнул с подводы Ефим Мамлеев, заразившийся задором девушек.
       – Ефим Ефимыч, ты спятил что ли? – рассердилась Сидоровна. – Какие мы тебе бабоньки? Думаешь, как ты герой гражданской войны, так тебе всё можно?
       – И ещё учитель, вдобавок! – поддержала подругу Варя Коновалова.
       – Простите, девоньки! Простите, красавицы! – спохватился Мамлеев. – Это я брякнул по привычке.
       – То-то же! – засмеялась Клава Цыпкина. – Ну и что вы хотите от нас?      
       – А приходите завтра в школу, там всё и узнаете.    
       – Ефимыч, кончай баламутить народ! – недовольно заворчал Мишака.
       – Михаил Петрович, это не моя прихоть. Это приказ из района! – повысил голос Мамлеев. – Буду преподавать им военную науку.       
       – Всё равно не отпущу, пока не закончим строить телятник, – продолжал ворчать дед Миш;ка.
       – А когда вы его закончите?
       – Через недельку.
       – Договорились, – согласился Мамлеев, снял кепку, галантно поклонился и они с учётчиком поспешно удалились восвояси, под весёлый хохот девушек.
       Но дед Мишака не сдержал слово. Он проявил волю и отпустил девушек только через месяц, когда большинство хозпостроек были приведены в более-менее надлежащее состояние и получил в благодарность за свою кипучую деятельность два мешка подпорченного, наполовину перемешанного с шелухой прошлогоднего проса.
       – Да-а-а... дюже угодил я колхозу, раз мне такого добра не пожалели!.. – с горечью усмехнулся Мишака, но зла не затаил, сознавая, что в такое тяжкое время – это не самое лучшее средство. 


                Глава 53.  ЖЕНСКИЙ  ВЗВОД

           Конец августа 1943 года ознаменовался борьбой за один из главных портов на Азовском море. Штурм Таганрога, последнего оплота фашистов на донской земле, начался 30 августа на рассвете, а уже вечером Москва торжественно салютовала в честь воинов Южного фронта, взявших город Петра Великого и Чехова. Ростовская область была полностью освобождена от захватчиков.

                * * *
       Конец августа 1943 года запомнился жителям казачьих хуторов, расположенных в верховьях реки Ольховой, ещё и тем, что там был создан, под руководством героя гражданской войны Ефима Мамлеева, учительствовавшего в Вяжинской семилетней* школе, женский взвод.
       На первый военный сбор девушки пришли, ещё не сознавая важности и трудности мероприятия, в своих самых лучших нарядах. Мамлеев даже растерялся, когда увидел пёструю и шумную толпу, походившую на артистов народного хора.      
       – Ефим Ефимыч, ты чего так уставился на нас? – рассмеялась Сидоровна. – Выбираешь, с кем будешь целоваться?
       – Да вот, пытаюсь угадать, зачем вы, глупенькие, так принарядились?
       – А разве, нельзя? Своей-то небось дозволяете прихорашиваться, – в неудовольствии заворчала Клава Цыпкина, и её тотчас поддержали другие девушки, в кои-то веки одевшие праздничные наряды.
       – Глупышки! – с укором посмотрел на них Мамлеев. – Да вы хоть знаете, что мы будем делать?
       – Расскажете, будем знать! – весело выкрикнула Варя Коновалова. – А нет, разойдёмся по домам.
       – Хорошо, расскажу. Будем учиться военной науке. Ходить строевой, ползать по-пластунски, разбирать и собирать оружие, стрелять, метать гранаты...
       – Да разве это наше дело? – возмутилась набожная Таня Фатеева.
       – Точно, не наше это дело! – поддержала Таню Сидоровна. – Наше дело рожать!
       – Нюся, брось свои шуточки! – рассердился Мамлеев. – Ты, думаешь, мужские резервы безграничны?
       – Так нам хватит и одного для этого дела!
       – А если немцы очухаются и попрут назад, что будешь делать? Рожать? Нет! Возьмёшь винтовку и пойдёшь в бой! Нехай знают враги, на что способны казачки! За примером далеко ходить не надо. И полгода не прошло, как подруга ваша, Надежда Барбашова, ушла на фронт санитаркой, а уже успела получить боевую медаль «За отвагу»!
       – А давайте мы лучше придём, когда снег упадёт, – предложила Зина Некрасова. – Чистенько будет, беленько.
       – Нет! Ни в коем случае! Враг времени на раскачку не даст!
       – И что мы будем делать в таких нарядах?.. – спросила Клава Цыпкина, с сожалением оглядывая своё красивое, цветастое платье, сшитое из довоенного, премиального отреза ситца, торжественно выданного ей на колхозном собрании, за перевыполнение плана на пахоте, когда она работала в тракторной бригаде прицепщицей. – Я его всего-то два раза надевала. В день пошива, да нынче вот...
      – Слушай мою команду! В две шеренги с-ста-ановись! – строго скомандовал Мамлеев и стал выстраивать нарядных девиц по ранжиру, желая их проучить. Но эта простая, с мужской точки зрения, задача, оказалось для него весьма сложной. Он даже вспотел, прежде чем научил пойти соблазнительно хихикавших девиц строем, одновременно, с левой ноги.
       Только перепачкавшись с ног до головы грязью – ползая по-пластунски, и натерев мозоли на ногах во время строевой подготовки, девушки полностью осознали насколько трудна военная наука. Но их мытарства не прошли даром. С каждым днём молодые казачки, носившие в себе гены потомственных, неустрашимых бойцов, становились всё ловчее и ловчее и всего месяц спустя стали маршировать, ползать по-пластунски и прицельно стрелять, не хуже парней.

                Глава 54.  ПОБЕДА

           Весна 1945 года стала для страны Советов самой долгожданной и самой красивой за все годы её существования, несмотря на страшную разруху. Радость скорой победы вселяла в души людей надежду на лучшую, более справедливую жизнь, ради которой они проливали кровь на фронтах невероятно жестокой мировой войны и начисто теряли здоровье от холода, голода и непосильной работы на фронтах тыла. Однако День Победы принёс радость, – ту исключительную, зажигающую душу и сердце искромётную радость, – далеко не всем. Сотни тысяч фронтовиков не вернулись той яркой весной к родным очагам.
                * * *
       Май 1945 года принёс жителям хутора Ольховый, так же как и всей стране, не только волну радости, но и волну горя. Только полтора десятка мужчин, из более двухсот ушедших на фронт, возвратились после победы живыми, да и у них здоровье было подорвано ранениями, контузиями и жизнью в сырых и холодных окопах.      

               
                Глава 55.  ВАСИЛЕК

           Последним в хутор Ольховый вернулся Андрей Федулов. Он будто заговорённый прошёл всю войну, отделываясь лишь незначительными ранениями и царапинами, а после её окончания прямиком перекочевал из Германии, вместе со всей своей воинской частью, в Китай, избравший социалистический путь развития, и более двух лет исполнял там интернациональный долг. Вернулся он на Родину только в конце лета 1947 года. Но радость возвращения в родной дом, о которой он мечтал все эти долгие шесть лет, была омрачена. На войне погибли два старших брата – Егор и Василий. Андрей погоревал два дня, попил водки, поплакал и пошёл на работу – колхоз остро нуждался в сильных мужских руках. Многочасовой, нелёгкий ручной труд в поле, а поздними вечерами на своём подворье, изрядно обветшавшем за годы войны, постепенно отвлёк его от невесёлых мыслей. Он стал с радостью воспитывать двоих сыновей, любить жену, ждавшую третьего ребёнка, заботиться о престарелых родителях и жизнь, ещё вчера казавшаяся тревожной, стала постепенно входить в прежнее русло. А колхоз, район и область уже охватил новый голод. Пусть и не такой жуткий, как в тридцать третьем году, но тоже тяжкий, уносивший человеческие жизни. Особенно страдали вдовы. В числе таковых была жена его старшего брата Василия. Мария билась за жизнь отчаянно, но накормить троих детей, начавших пухнуть с голода, была не в силах. Андрей, желая быть хоть чем-то полезным невестке, разузнал, что в райцентре готовят группу подростков для отправки на учёбу в ФЗУ* и стал настаивать, чтобы она тоже послала своего старшего сына Василька, облегчив ему, да и всей семье в целом, участь.
       – Маруся, ты обязательно отправь Васятку на ФЗО.* Там ему кормёжка бесплатная будет, обмундирование государственное выдадут, – твердил Андрей невестке одно и то же, частенько забегая к ней по пути на работу с маленьким кусочком чего-нибудь съестного для детишек.
       Андрею ежедневно вторил родной брат Марии Пётр Некрасов. Он тоже частенько отрывал скромный кусочек от своей семьи и приносил сестре.
       Но однажды Андрей и Пётр пришли вместе, спозаранку.
       – Не пущу! Пропадёт он один на чужбинушке!.. – заплакала Мария, до крайности боявшаяся выпустить из-под крылышка хоть одного птенчика.
       – Надо, Маруся. Надо, – настаивал Андрей. – Иначе все пропадёте от голода.
       – Сестрица, правильно говорит Андрей. Тебе с двумя детьми намного легче будет, – стал настаивать и Пётр. – А Василёк уже немаленький, выдержит.
       – Мама, не беспокойся, я правда уже не маленький. Всё выдержу, – разрешил спор родни Василёк, разбуженный громким разговором.
       – Ладно, соберу тебя в воскресенье в дорогу, раз по-другому нельзя, – согласилась, наконец, Мария, унимая слёзы.
       – Нет-нет! – в поспешности возразил Андрей. – Запись начнётся завтра с утра. Опоздает, останется не удел. Так что собирай его сию же минуту.
       – Как сию минуту? – испугалась Мария. – Почему?
       – Да потому, что учётчик вот-вот поедет в райцентр по колхозным делам.
       – А где он будет ночевать?
       – Попросится к кому-нибудь. Мир не без добрых людей. А не примут, переночует около какого-нибудь двора.   
       – И то верно, – согласился Пётр. – Ночи ещё тёплые.
       До окраины хутора бежала Мария, обливаясь слезами, за подводой, надолго увозившей в город её старшего сына, и всё махала и махала вслед беленьким платочком, пока подвода не скрылась за степным, ковыльным бугром.
       – Гляди, чтобы с раннего утра как штык стоял у дверей райкома!.. – кричали вдогонку оба дяди, сложив рупором руки.

      * * *
       Ночевал Василёк, не решившийся попроситься в дом к незнакомым людям, под накренившимся плетнём, хозяин которого, видимо, не вернулся с фронта, а утром, как и велели дядюшки, пришёл к дверям райкома первым. Но когда началась запись, убоялся многочисленных ретивых мамаш, темпераментно и безустанно курлыкавших между собой о делах насущных, и всё старавшихся протолкнуть вперёд него своих чад, испуганных небывалым событием и оттого хмурых и нерешительных.
       – Тебе ещё рано на учёбу, – равнодушно зевнула молодая женщина, когда до Василька дошла, наконец, очередь. – Придёшь через пару лет.
       – Тётенька, помогите, пожалуйста, – нерешительно попросил Василёк. – Я весь день простоял, а меня всё пихали и пихали в конец очереди.    
       – Не тётенька, а секретарь приёмной комиссии! – возмутилась секретарша.
       – Тётенька секретарь приёмной комиссии, – всхлипнул Василёк, – помогите пожалуйста, а то мы все умрём от голода.
       – Мальчик, не выдумывай! – грубо оборвала его секретарша. – Забирай своё свидетельство о рождении и дуй скорее домой, пока не стемнело!
       – Я не выдумываю, – заплакал Василёк. – У нас правда совсем мало еды. Только для маленьких.
       – Да отстань же ты! Голова кругом пошла от вас за целый день! – не на шутку рассердилась секретарь приёмной комиссии и проворно, несмотря на свою грузность, вытолкала Василька в коридор.
       Василёк сел на пол, прямо под дверью приёмной и горько расплакался.
       – Пойду, куда глаза глядят, хоть в лес! Только бы мамке не быть обузой!.. – шептал он сквозь слёзы и уже всерьёз намеревался претворить своё решение в дело, когда открылась дверь другого кабинета и в коридор вышел высокий, седовласый мужчина.
       – Чего ревёшь? – укоризненно посмотрел он на незнакомого парнишку. – Большой ведь.
       – С голоду пропадаем мы!.. – пролепетал Василёк, глотая слёзы.
       – Кто это мы?
       – Мамка, маленькие братик с сестрёнкой и я.
       – Отец, наверно, на фронте погиб?.. – дрогнул голос мужчины.
       – Под Сталинградом, – подтвердил Василёк и стёр со щёк слёзы рукавом старенькой, заплатанной рубахи.
       – Лет-то тебе сколько?
       – Двенадцать.
       – Свидетельство о рождении есть?
       – Есть! – гордо сказал Василёк и тотчас выцарапал из-под старенькой, до дырок вытертой и тоже аккуратно залатанной кепки помятую бумагу, удостоверяющую факт его появления в этот непростой, но всё же прекрасный мир, ловко подскочил с места и решительно сунул её в руку доброму дяденьке.
       – Переночевать есть где? – спросил дяденька, глядя в свидетельство о рождении.
       – О-о!.. – воскликнул Василёк. – Это для меня не беда! Я могу переночевать под любым забором хоть сто раз, только бы помочь мамке! 
       – Так дело не пойдёт! – строго возразил добрый дяденька. – Переночуешь у меня. А завтра вместе со своей группой поедешь учиться в Гундоровку на плотника. Согласен?
       У Василька от радости сдавило горло и он не смог вымолвить ни единого слова, только часто закивал остриженной наголо головой, как не окрепший, только что вылупившийся из яйца утёнок.
       – Ладно. Подожди меня здесь, – приказал добрый дяденька и зашёл в приёмную комнату.
       – Прошу отправить парнишку в Гундоровское ФЗУ, – глухо донеслось до Василька сквозь приоткрытую дверь.
       – Но ему же всего двенадцать лет!
       – Откуда вы знаете?
       – Написано в свидетельстве о рождении.
       – У него нет свидетельства о рождении.
       – Есть! Я видела! Он тридцать пятого года! – обиженно воскликнула секретарша. 
       – А я говорю, – повысил голос председатель приёмной комиссии, – нет свидетельства!
       – Так как же мы его оформим, если нет?
       – Позаботьтесь, чтобы завтра выписали новое. Да не забудьте, что он тридцать третьего года рождения. Ясно?
       – Ясно, товарищ председатель комиссии! Ясно!
       – Вот и хорошо. А я пойду накормлю мальчонку, совсем изголодался, сиротинка...

                Конец 4 части.




                ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ


*Берданка – охотничье ружьё системы «Бердана». Ранее на вооружении российской (царской) армии были (до 1891 г. и далее, как резервная) виновки системы «Бердана» (Хайрем Бердан американский конструктор-оружейник).
*Бобырь – пескарь.
*Боковушка – маленькая комнатка сбоку от прихожей, или любой дру¬гой комнаты.
*Брат;шка – старший брат, или брат сестры.
*Бронь – для работы на оборонных предприятиях, в колхозах и на дру¬гих важных государственных объектах резервировали (бронировали) места для специалистов, которых трудно было заменить. Отсюда сокра¬щённое определение: «получить бронь», т. е. получить освобождение от отправки на фронт.
*Буз;ть – Буза – пустословие. Бузить – пустословить, болтать без дела, дурачиться.
*Буржуйка – металлическая печь для обогрева помещений, для готовки и подогрева пищи. Широко использовалась во время войны.
*Вой (воздух разрезал надрывный, ужасающий вой) – перед сбросом бомб немцы зачастую выбрасывали продырявленные, пустые металлические бочки, которые при падении издавали фантастический, просто-таки ужасающий вой и свист, наводивший панику не только среди новобранцев, но и порой на уже побывавших в боях солдат.
*Гжатск – ныне г. Гагарин, Смоленской области.
*...давно уже не пользуемым дорогам – немцы обычно имели карты дорог ещё довоенной поры, многих из которых уже были в заброшенном состоянии и двигались исключительно по ним, боясь засад на новых дорогах.
*Жабр;й – перекати-поле. Степное растение.
*Журк;н – кличка. Неспокойный, назойливый человек. От казачьего слова журкатеть – журчать.
*Империалистическая – так в те годы называли Первую мировую войну.
*Ласкирь – подлещик.
*Линейка – легкая четырехколесная дорожная повозка, на 4-х человек с возможностью усесться по обе стороны, спиной к спине. Обычно мягкая рессорная, иногда без рессор.
*...мощь моторов – для устрашения населения немцы умышленно снимали с выхлопных труб мотоциклов глушители.
*Наркомовская водка – во время войны каждому солдату ежедневно полагалось от наркома обороны по 100 грамм водки. Отсюда название.
*Нехай – пусть.
*НКВД – Наро;дный комиссариа;т вну;тренних дел СССР – с 1934 г. центральный орган государственного управления  по борьбе с преступностью и поддержанию общественного порядка, а также по обеспечению государственной безопасности. В 1946 г. преобразован в МВД СССР.
*НЭП – новая экономическая политика (1921–1929), сменившая политику военного коммунизма. Во времена НЭПа разреша¬лось частное предпринимательство, в результате чего появилась прослойка (НЭПманы) зажиточных в городе и кулаков в деревне – которых во времена коллективизации раскулачивали и ссылали в Сибирь.
*Особист – контрразведчик.
*Полуторка – грузовой автомобиль грузоподъёмностью 1, 5 тонны.
*Пухнуть с голода – Это реальный факт. Голодный отёк (по-медицински).  Во время голода, когда в организм попадает слишком мало пищи, кровь начинает терять белки – они расходуются в энергетических целях. Вода из крови начинает переходить в ткани и задерживается там, в результате чего образуются отёки человеческого тела, особенно это становится заметно на неприкрытом одеждой лице.
*Семилетняя школа – Возникла в 1921 г. Окончившие семилетнюю школу могли продолжать образование в средней общеобразовательной школе, средних специальных и профессионально-технических учебных заведениях. С введением в 1958 году всеобщего обязательного 8-летнего образования семилетние школы прекратили своё существование, были преобразованы в восьмилетние.
*Серушка – мелкая плотва с серыми плавниками.
*Сопляк – ёрш.
*Трудодень – мера затраты труда каждым колхозником за один день в общественном хозяйстве. По трудодням распределяли долевой доход, полученный всем коллективом. Чистые деньги в этот период у колхозников были в очень ограниченном количестве. Эта драконовская система оплаты при-менялась в колхозах в 1930–1966 г.
*Учётчик – учитывал сколько вспахано, засеяно, скошено, обмолочено, надоено и т. д. То же, что в настоящее время бухгалтер.
*ФЗО – фабрично-заводское обучение.
*ФЗУ – фабрично-заводское училище.
*Харчеваться – питаться (кушать). Харчи – съестные припасы (продукты).
*Чабак (чебак) – лещ.
*Чекомас (чикамас) – окунь.
*Чернышевская – ныне станица Советская Ростовской области.
*Чувал – большой (широкий) мешок.
*Шкандылять – то же, что ковылять, хромать.
*Шнель! Шнель! – Быстрее! Быстрее! (немецк.). 




БИБЛИОГРАФИЯ

                КНИГИ


1. С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА»,  роман, издательский дом
     «Альбион», 2009, Лондон.  ISSN 1691-5720, издание 1.

2.  С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА», книга 1, 2018, Москва,
       Серия «Золотые пески Болгарии», ISBN 978-5-906957-81-8
       Издание 2.

3.  С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА», книга 2, 2020, Москва, Серия «Благословение» им. Сергия Радонежского,  ISBN 978-5-00153-215-6
 Издание 3.


                «ЧЕТЫРЕ  БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА»

                ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА
    (Отдельные публикации в газетах, журналах, альманахах и сборниках):

1. Газета «Молот» №,№ 11-12, январь 1999 г., Ростов-на-Дону.
    Глава из романа.

2. Газета «Слава Труду», №, № 87-89, 94,  96-100, 102-104, 17 августа – 25 сентября 1999 г., Кашары, Ростовская обл.
    1-я часть романа.

3.  Литературная газета «APIA» № 7, май 2008 г., Ларнака, Кипр.
     2 главы из романа.

4.  Журнал «Дон» № 3-4, 2009 г., Ростов-на-Дону.
     Глава из романа.

5. С. Хоршев-Ольховский.«Клетчатый Пиджак». 2010, Лондон. ISBN 978-9984-30-177-8.
     Глава из романа, стр.114-117.

6.  Литературная газета «Альбион и мир» № 5, 2010 г., Лондон.   
     Глава из романа.

7. С. Хоршев-Ольховский. «Запах родины», Повести, рассказы, очерки, интервью, главы из романа, стихи друзей. 2015, Лондон.  ISBN  978-9934-14-577-3
     1-я часть романа, стр. 95-156.

8.  Газета «Наш край» (Части 1-3). Миллерово, Ростовская обл.
       Часть 1: С № 252-254, № 255-257, 21-28 декабря 2016 г., и № 5-7 от 14 января 2017 г.,  до №  67, 06 мая 2017 г.
       Часть 2.  С № 83 от 08 июля 2017 г. до № 53 от 7 апреля 2018 г.
       Часть 3.  С № 27 от 14 апреля 2018 г. до № 6 от 26 января 2019 г.

9.  Газета «Слава труду» (Полная  публикация),  Кашары, Ростовская обл.
       Часть 1:  С  № 25 от 01 июля 2017 г. до № 38 от 30 сентября 2017 г.
       Часть 2:  С  № 40 от 14 октября 2017 г. до № 19 от 12 мая 2018 г.
       Часть 3.  С № 23 от 09 июня 2018 г. до № 14 от 13 апреля 2019 г.
       Часть 4.  С № 15 от 20 апреля 2019 г. до №  42 от 02 ноября 2019 г.
       Часть 5.  С № 1 от 04 января. 2020 г. до № 7 от 22 февраля 2020 г.

10.  С. Хоршев-Ольховский. «Избранное». Повести и рассказы. 2019, Москва.
      ISBN 978-5-00153-068-8
      Две главы из романа, стр. 240-249.