Рассказ. Опубликован в альманахе "Енисей"
Толик Завгороднев, поджарый, с аккуратными рыжими усиками на широком лице, в серой кепочке с длинным козырьком, в полукомбинезоне с лямками на плечах, оберегающем поясницу от простуды, шел из Новосибирска на своем поношенном «Камазе», и весь день его грызло нехорошее предчувствие. Весна на него действовала бодряще. Световой день прибавлялся, спалось в рейсах меньше, они укорачивались по времени, и в целом за неделю выкраивалась лишняя ходка, укрепляя семейный бюджет. Вчера шел вот так же, высчитывал, сколько отыграл часов и настроение – солнечное. Сегодня ничего не изменилось: ать, два, как оловянный солдатик по асфальту всеми десятью скатами, а отчего внутри так сосет? Душа не на месте. И в кабине как-то стало неуютно: раздражает провалившееся сидение? Так и вчера оно такое же было, но не раздражало, а сегодня то и дело ерзает, не сидится, как всегда по-чугунному. Будто гвоздей кто-то сыпанул под чехол втихаря, когда кемарил на биваке. Нет, не спроста все это! Что может случиться? Магнитные бури на солнце, неблагоприятный день так действуют на психику? Груз обычный, строительно-отделочный, не портящийся, за него беспокоиться нечего. А поспешать надо: время – деньги, лишняя ходка дополнительная сумма в копилку для покупки квартиры. Жить негде, а у него уже двое ребятишек. Хорошо не влип в пайщики, как его дружок. Ни денег, ни квартиры, ни застройщиков. Толика спасла его природная осторожность и недоверчивость ко всем легким наживам. Он никогда не верил всевозможным пирамидам, владельцы которых обещали сногсшибательный прирост вклада, потому что всегда все зарабатывал своим горбом, и знает, что копейка просто так в карман не закатится, скорее, выкатится, как у невезучего другана.
Аварию на дороге Толик допускал, на трассе каких только лихачей не встретишь: и пьяных, и подколотых, и просто сосунков, дорвавшихся до подарочной баранки от состоятельного папочки, и просто крутых, не уважающих товарищей по движению. Тут все может быть: подрежет при обгоне, зацепит, а то и в лобешник засветит на такой-то скорости. Но и это не та дума. Обходилось все пока у Толика на трассах. Чутье на аварийную ситуацию у него, как у зверя на добычу. Упреждает несчастье.
В первые годы своей бесконечной шоферской дороги, Толик считал себя везунчиком во всех отношениях. Работа по душе, жена милая, семья, и сам выглядел этаким ухоженным, сытым битюгом и смачным, как мамины пирожки с ливером только что со сковородки. Но чем дальше в дебри капиталистического рвачества, а иначе точнее не скажешь, (каждый, даже самый захудалый частник на машине рвет жилы, сколачивая себе капитальчик для развития), тем туже идет дело, меж конкурентов не пропихнешься, как вал без смазки клинит. Пока машина новая была – шло без особой натуги, а теперь сыпаться стал его друг, на золотой соляре ездить – штаны прогорают. И семья у него, как каша от лишней крупы в малой посудине, через края плывет. Гостинка, чертова, четверых не вмещает, а жена снова потяжелела. Генашика, отрока, в этой тесноте не удержишь, как чуть – бежит на улицу. Там свобода. Отец в рейсах день и ночь, Тоня, жена, тоже не сидит - работает. Попробуй, удержи пацана в клетке. Последнее время приспособились давать ему деньги на компьютерные игры, пропадает парнишка там, спокойнее. В террористов играют. Не нравится эта мера Толику, да куда денешься, все ж в стенах, среди таких же оглушенных, а не на улице. С улицы ведь умыкнули сразу нескольких пацанов, весь город на ушах стоял. Вся страна знает эту жуткую историю. А одиночек сколько исчезает!
Вот оно тяжкое бремя неизвестности, сосет душу и сердце, не дает покоя! Каждый раз, возвращаясь с рейса, первый вопрос: «Где Генашик?» Дома Генашик, жив, здоров. С Анютой пока беспокойства меньше: в детском саду днями. Но сегодня так давит на нервы неизвестность, что Толик не разгружаясь, завернул сначала домой, хотя крюк сделал по городу, отыскал Генашика в компьютерном зале, посадил его в кабину и полетел разгружаться. Отлегло от сердца, все в порядке с семьей. Не погнал машину в гараж, во дворе притулил, чтобы отоспаться, а завтра чуть свет – за таким же грузом.
Пришел домой, а душа все так же не на своем месте. Что за чертовщина? Жена – кровь с молоком с объятиями, с поцелуйчиками, как всегда не отводит глаз, совесть чиста перед мужем, за стол его голодного. С маманей что случилось в деревне? На здоровье не жаловалась, обещался на выходные приехать, чтоб быка под нож, а мясо продать. Просила его уж давненько, говорит, объедает он ее, сена на корову и телочку до новой травы не хватит, да и деньжата нужны, пообносилась, а на пенсию много ли купишь. Верке, сестренке замужней, помочь не терпится, мужик у нее непутевый, глотка не та. Да и ему, Толику, с быка что-то обломится в копилку на квартиру.
Маманя у него труженица. Всю жизнь в совхозе, и он тоже начинал там же, сразу после армии за баранку сел. За два года перед раззором хозяйства этот «Камаз» новенький получил. Если откровенно, не чаял такого счастья. Претенденты были. Один из них, на радостях, когда посулили машину, пошел обмывать к другу и так нарезались самопальной водки, что едва оба концы не отдали, в больнице с ними отваживались. Зарубили кандидатуру. Второй претендент на Толика на следующий вечер покусился. Если бы не маманин острый слух да не калитка скрипучая, все бы вышло, как претендент задумал. Толик эту калитку потом много раз вспоминал, тот спасительный скрип, который насторожил маманю и не дал совершить злодейство. Толик, когда приходил домой, всегда калитку слегка приподнимал, и она не скрипела, маманя так же обходилась. Не раз ворчала, на то, чтобы сын смазал шарниры. Он мазал, но солидол не держался на этой трубной конструкции, на жаре расплывался и поверхность по-прежнему оставалась не смазанной и скоро начинала скрипеть. Надо было снимать калитку, на дно шаровой опоры поместить крупный шарик от подшипника, солидольчику туда и калитка, без скрипа и усилия, от легкого ветерка откроется. Но Толику все недосуг, все в бегах, все в делах. Так вот, управлялся он по хозяйству, уже в темноте. Осень поздняя, темная, но в стайке освещение надежное, да и двор от фонаря, что на столбе, не споткнешься, а тут погас. Перегорела лампа, видать, ветра осенние хлесткие, било-колотило фонарь, вот и перегорел. Маманя от стайки с полным подойником только-только в веранду вошла. Ей в стайке больше делать нечего, сын все доделает как надо. Вот и услышала она скрип калитки. Что ее дернуло выключить свет на веранде, потом сама не могла объяснить, а выключила, как шепот ангела услыхала, и весть утреннюю вспомнила: синица желтобрюхая в окно билась, не понравилось это ей утром, а сейчас с нехорошим смыслом отозвалось. Слышит шаги по гравию, и снова скрип калитки, протяжный, осторожный, воровской. Двое кто-то. А никого не ждала, Толик тоже ничего ни о ком не говорил. Насторожилась мать, прильнула к окну, присела. Видит, двое идут и пес на них не лает, знакомые. Но кто такие, что надо? И почему украдкой? Собралась, было, свет на веранде включить, да смотрит, мужики крадучись к стайке. Мать за ними и лопату на всякий случай подхватила, совковую. Глядит, у первого в руках кусок сети, а на отсвете лампочки из стайки хорошо видно, как он ее расправлял.
С какой целью? На Толика идут, со спины вроде нашенские. Митюковы братовья! Только темень не дает точно признать. На головах шапочки как-то необычно топорщатся. Что удумали, злодеи, зачем сеть в руках, клочок сети точнее. Не услышали, как мать за ними ни жива, ни мертва ступает, и когда первый ворвался в стайку и там вскрикнул Толик, она второго лопатой тут же достала. Хорошо пришлась совковая лопата, как для бабской рукопашной создана: смачно легла на хребтину ссутулившегося человека, да и до затылка достала. Рухнул молодец, добавила мать еще по спиняке и – в стайку, на шум борьбы. А там Толика Митюков старший сетью этой опутывает. Ах ты, изверг! А она чертовка, сеть, висит на сыне и не дает отбиваться, еще секунда и повержен был бы Толик, но мать львицей все с той же лопатой, да с ревом, от которого налетчик обернулся, подставил руку под обрушившийся удар, а второй рукой вырвал лопату из рук, да деру. Сам-то ушел, а его брательничек, не смог. Толик его повязал. Допрос учинил. Молчит. Стал обыскивать – бутылку спирта-технаря нашел и шприц на сто миллилитров, ветеринарный, в кармане маска, такая же, как на морде у старшего была.
Стоит ли говорить, на сколько добродушен и красноречив был Толик в те минуты; стоит ли говорить, как приятен сибирский мороз под минус пятьдесят с хиузком; стоит ли говорить, на сколько благородна жена, заставшая мужа с любовницей; стоит ли говорить о благодарности правительству, погубившее трудовые сбережения народа?…
- Или ты скажешь, что вы хотели со мной сделать, или я тебя сначала отделаю, как бог черепаху, а потом вызову милицию,- сказал Толик и для убедительности приложил кулак к загорбку налетчика.
Тот понял, что дело табак, на Тольке лица нет от бешенства, сознался.
- Бес попутал, хотели тебя связать и накачать спиртом через вену.
Все ясно. Ловкий способ конкурента с катушек свалить. Толик задержанного отпускать не стал, собрался звонить родному дяде, спросить совета, а тут отец Митюковых прибежал, упал на колени, лоб расшибает, просит молчать, не позорить его седую голову и деньги все, сколько есть принес.
Мать денег не взяла, но поставила условие:
«Если узнаю, что на сына моего снова покуситесь, опозорю на все село».
На том и договорились. Долго не спали в тот вечер Завгородневы: страх не проходил, не укладывалась тревога за будущее, виделось оно клыкастым хищником, нет на него ни ножа, ни ружья, голые руки. Мать в который уж раз рассказывала сыну, как она услышала скрип калитки, как подумала, кто-то чужой с черной душой, ведь и твоя Тонечка без скрипа открывает калитку, Толик молчал, а потом сказал:
-Вот видишь, мама, гуси Рим спасли, а меня скрип калитки. Пусть так и дальше скрипит.
И так смешно им стало, так легко, что насмеялись они до слез, а когда пришла с дежурства с узла связи Тоня, ей уж тоже пришлось рассказать о происшествии, хотя поначалу условились молчать.
С тех пор часто тот скрип калитки слышится, предостерегающий, вещий: когда акционировали хозяйство, Толик земельный пай брать не стал, прикинул, что из двадцати гектаров без техники сможет выжать? Только собственный пот, а у него уже семья разрослась, квартира, правда, совхозная. Завгородневы - люди местные, надежные, потому и квартиру дали, как только женился. На кладбище родни целая улица, да и в селе каждый десятый с завгородневскими корнями, судеб, если описать, наберется на войну и мир…
Только не тянули те двадцать га против машины. Маманя свой пай отдала, батька бы, пожалуй, тоже, только лежал он уж в сырой земле. Надорвал горбину на пахоте, да на уборке хлебов. Шибко-то тоже не нахвалишься былой жизнью. Но спокойнее как-то было. Дом, семья, работа, маловат, но стабильный заработок. Помогали всякие подачки, вроде детсада бесплатного для Генашика, отопление жилья совхоз брал на себя. На премиальные по итогам года Толик себя и жену одевал. Прикрыли лавочку демократы. Техника вся в руках у мужиков была, и зерном отоваривались, и сеном. Сами почти не косили все с совхозного стога. Подъедет, бывало, на машине к сеноуборочному комплексу, бумажку от директора покажет, плюх ему несколько рулонов в кузов и пошел домой. Толик всюду был безотказный, молодой, и первая машина, зилок, ходила исправно, чего ж не поработать, чего ж не полетать по дорогам для семьи, для дома.
В год развала акционерного общества Толик новую машину в гараж не ставил, только дома. Оформлял на нее бумаги вместо земельных паев. С трудом, но дело двигалось. Появились какие-то новые люди, якобы выкупившие долги и прибравшие всю технику к своим рукам. Толик не будь дурак, а пустил слух, что стуканул у него движок, раскидал, задний мост тоже, на чурки поставил, чтоб тросом не уволокли. С потерями, но битву за свой «Камаз» выиграл, и как выхлопотал документы на него, переехал в город. И вот уже, считай, десять лет здесь по квартирам мотается. Дом в деревне продал, да что толку, словно соболя в линьку взял – инфляция давно съела эти деньги. Не хватило тогда третьей части, чтобы купить двухкомнатную квартиру. Толик по родственникам бросился, а тут дефолт гарью сыпанул. Никто не помог, сами у разбитого корыта оказались. Маманя только старалась для детей. Был бы жив батька, может, все по-другому складывалось бы. Может, какие кирпичи для будущего навалял, обжег. Но жилы батька надорвал, ушел раньше времени, царствие ему небесное.
Заунывная, нескладная песня получается, жизнь, словно серебро ковыля на солнце – обманка. Худая трава не годится на корм, только на щетки для побелки. Да разве черную дыру жизни забелишь ковыльной кистью. Тащишься с болью в душе от неудач, как заковыленная овца. Того и гляди, упадешь. А сойдешь в кювет, за спасибо никто не вытащит.
Толик принял душ после рейса, с семьей плотно поужинал, с Генашиком повозился, Анютку на руках покидал, на закукорки усадил, полетал в комнате по проходам, хохотушку вдоволь наслушался, потом понес спать укладывать, да и самому пора в постель, накануне ночь почти не спал. Какой сон в рейсе. На диван с жинкой, а сон не идет, сжимается душа, что-то мешает ей распрямиться даже после жениных ласк. Неужели сердце стало болеть, грудная жаба давит, то есть стенокардия. Но и боли вроде явной не чувствует, а тревога волной о грудь бьется, как морской прибой без умолку, уснуть не дает.
Толик четвертый десяток разменял, и возраста само собой не чувствовал. Мужик в самой силе воловьей. Ему и Богом предписано быть сейчас волом, тянуть семейную лямку изо всех жил, обеспечивать всем необходимым. Он разве против. Более того, азартен в работе, как завзятый картежник. Ищет и находит выгодные рейсы. С тремя конторами тесную связь держит. Крутится, а вот на квартиру все никак не может заработать. Расходы голодной волчицей все съедают. С новой-то машиной, думал, развернется в городе, не развернулся. Прозябает, как большинство работяг.
Генашик с Анютой уже давно спят, а ему не спится, как над пропастью завис, выглядывая местечко, если свалится, чтоб не до смерти расшибиться. Пропасть непроглядная, как космос безвестный: где какие миры, где какой гвоздь, на котором шину пропорешь?
- Устал ты, Толя, от бесконечных дорог. От погони за заработком,- зашептала над ухом жена. Не о «звездах» с телеэкрана, не о шоу-проектах шепчет, о житейском, о своем, близком, и нежной рукой на широком сероглазом лице разглаживает появившиеся морщинки.- Откажись завтра от рейса, помоги матери с быком управиться. Она же ждет тебя, не дождется.
- В субботу поеду. Отказаться от ходки - потерять клиента. Не могу. Я - фирма надежности,- грустно улыбнулся жене.- Коль сна пока нет, включу-ка телевизор, давно не баловал себя зрелищами.
- Толя, какие зрелища? Петросян с переодетыми мужиками? Они уж в печенках сидят. Не манит меня смеяться в конуре, где повернуться негде.
- Я бы фильм хороший посмотрел, о любви, о жизни.
- Поищи, может, найдешь. Только вряд ли, всюду наши сериалы, смотреть невозможно: кровь, слезы, взрывы, катастрофы, потопы, пистолетами в мору чуть ли не в каждом кадре суют, воровство, разбой…
Толик все-таки в надежде найти что-то для успокоения души попрыгал с канала на канал. Точно, все так, как жена сказала: кровь, слезы, пытки, взятки. Плюнул. Выключил телек. К жене под одеяло, последнее средство успокоиться, и заснуть мертвецким сном…
Не всякая сталь поддается закалке, не всякий человек стоек перед невзгодами. Жизненную накипь Анна Завгороднева, чистила, как посуду, бесконечными трудами, и не затуманился на склоне лет блеск ее ярких глаз, только глубже проникал ее взгляд в будущее, и не виделось пока там ничего легкого, как и не было в прошлом. Только на руки свои, на ноги, да на становую хребтину свою надежда, хотя сноровка уже не та, а все же делает свое дело, хоть и медленнее, с паузами, но верно и точно. Вот и в это утро, как всегда управилась хватко: напоила свой скот, подоила корову, задала сена быку. Осталась кроха его, дотянет ли до приезда сына. Присела на минутку на лавку, перемогла боль в суставах и погнала корову с телкой в поле. Хоть и не ахти какая трава пошла, нынче весна застоялась на северах. Бузует ветрище сутками ледянистый, острый, как шило. Настроение упадочное и без него, а с ним еще тошнее. В народе говорят марток, не скидай порток. В марте ладно, снега еще кругом лежат, но и в апреле не скидали теплых курток, сапожек резиновых по слякоти. Ноги в них не дышат, мякиной преют, скорее бы сбросить, что полегче на больные ходули надеть. Май подошел, и он не порадовал. Тучи да ветер проклятущий, сроду такого не было. А на ветер-то как косточки ноют, как суставы вертит буравчиком! Не рад ничему, ни корове, ни быку, что на мясо пойдет, принесет прибыток. Но не привыкла Анна сидмя сидеть, ей заботы подавай, по хозяйству юлой крутиться. Тяжелей стало скот держать. Все с копейки, сено скосить – найми, сгрести, сметать – найми, вывезти, правда сын управляется, но с каким трудом из города вырывается, а уж про подкормку дробленкой и помалкивает. Курам только зернышко.
Вернулась с улицы, где перекинулась с соседками желчными словами о погоде:
- Погода стала, что власть наша, ни солнца от него, ни тепла, инфляция одна, как этот ветер проклятущий, все из души выдувает.
- Не говори, кума, откуда ж добру взяться, коль нефть черная нашей власти глаза застила. Ничего она через нее не видит, ни беды наши, ни нужды. Самим только и пособляться,- кума махнула хворостинкой, какой корову погоняет, и разошлись товарки по дворам.
Анна и пособляется. Уж на пенсию вышла, а от скота не отказывается. Грузнеть стала, а если сядет у телевизора днями, как на дрожжах попрет полнота. Нет, она не хочет в широких штанах да куртке полноту скрывать, по-прежнему крутится, сжигает жир работой и юбки с кофточками любит яркие. И подкрашивается, брови дугами так и держат былую красу.
Только вошла в калитку Анна, а навстречу человек-кавказец.
- Слышал, что вы быка на мясо собираетесь сдавать?- упредил незнакомец вспыхнувшее в глазах Анны беспокойство.
- А тебе какое дело, человек?
- Я мясо скупаю по высокой цене.
- Это ж, по какой, высокой?- не поверила Анна.
- Даю на пятерку за килограмм больше, чем обычно, и шкуру заодно беру.
- Если так, меня бы устроило, только бык у меня в загоне, сына жду, чтоб забил.
- Когда ж твой сын явится, а мне сейчас нужно, сегодня. У меня свои забойщики есть, и весы в машине.
- Коль ты так востер, будь по-твоему, - брови Анны взлетели в удивлении, как два крыла ласточки.- Только осердие себе оставлю и голову.
- Хорошо, договорились. Бык у тебя справный, на четверть тонны потянет.
- Да уж глаз алмаз. Я породистых держу.
Правду говорят, дело мастера боится, лень казну не обогатит, но сноровка пополнит. Не успела Анна воды вскипятить, а быка уж свежуют. В три руки мужики его через полтора часа уже на весы. Анна весы лично осмотрела. Контрольной гирей проверила. Точно показывают. И зорко уставилась, как бы чего с весами не сделал этот кавказец. Не доверяла она им. Хитрющий народ. С родных мест простодырый не стронется. Был случай, одних едва ли на полвеса обмишурили. Только у сельского мужика тоже глаз алмаз, он едва ли не до килограмма скажет, сколько туша потянет.
В общем довольнехонькая осталась Анна, тот же ветерок дунул теплом, засинели поблекшие уставшие глаза, улыбка тронула сухие, строгие губы. Все вышло, как договаривались. Одно не совсем устраивало, если бы сын забивал, кусок добрый бы на гостинец внукам увез. Да что ж тут поделаешь, сена на два навильника осталось, а тут оказия подвернулась. Осердием оделит сына, на пирожки ливер, да на холодец ноги, а с головы она сама сальтесон сделает, половину внукам отправит. Вкуснота!
К обеду Анна управилась со всеми делами. Сбросила с себя пропахшую скотом одежду, в свежее переоделась, кофточку любимую надела, жаркое на обед из печени сготовила. Денежки, пятисотки новенькие, в укромное местечко спрятала, половину детям отдаст, и за стол уселась в добром настроении. День будний, люди делами заняты, дочку бы позвать, по рюмке пропустить за успех. Только она в школе с детворой пластается, а муж ее непутевый баклуши бьет, сулился быка Толику помочь освежевать, если на сев к частнику не подвяжется. Механизатор-то он хваткий, вот глотку бы ему другую, неприемистую, впаять...
Только поставила сковороду с дымящимся жарким на стол, как стук на веранде, шаги, и вот кто-то в двери входит. Глянула в пол-оборота в прихожку, батюшки! Трое в масках. Чулки черные на мордах. И – к ней!
- Тихо бабка, тихо, не-то кишки выпустим. Нам твоя смерть не нужна, живи, скот выращивай, нам твои тысячи за быка подавай!
Держит ирод Анну за руку за спину заломленную, а у самого ноги трясутся, и нож в бок упертый так и ходит ходуном в нетвердой руке. И знакомое в голосе. Кто ж такой? Наркоман проклятый, Зуднев с дружками. Покою от них нет. Те двое больше пьяницы горькие, постарше Зуднева, а этот недавний школьник. Слышала, что одно время даже зельем этим торговал, вся деревня знает, а вот не берет его милиция, окаянного. Не схвачен, говорят, за руку. Так изловчитесь, милки, схватите. Зарплату с нас, налогоплательщиков, получаете. Защитите, как следует от разбоя.
- Так что, бабуська, добровольно отдашь или желаешь, что б мы кровь тебе пустили маленько?
Анна не считала себя еще бабусей, хотя давно уже бабушка. Крепкие руки еще у нее, и ноги, хотя и больны, и спать ночами не дают. Скорее дух крепче, чем ноги с руками, да привычка трудиться, от труда и его плодов удовольствие получать, неистощимое сокровище черпать. С каким наслаждением пересчитывала новенькие бычьи пятисотки, двухгодовый результат! Вот когда дух надломится, тогда в бабуси и списывайте.
- Рано ты меня в бабуси записал, я еще тебя, сукиного сына, в бараний рог скручу!- она саданула под дых Зудневу правым локтем, левая-то завернута за спину, тот доходяга и осекся, зашлепал губами, хватая воздух, скрючился. Руку-то и выпустил левую. Тут бы Анне сковородку со стола схватить, да в рожу горячим залепить второму, что сзади Зуднева стоял в ассистентах. Да что-то промедлила секунду, жаркое свеженькое с лучком, укропчиком сдобренное поесть собралась, почти два года ждала минуту эту, а не придется, собаке только потом с пола-то. Этой упущенной секунды и не хватило для атаки Анне. Она рукой за ручку, и ассистент тоже. Жилистая, да трудами накаченная рука Анны крепкая, не то, что у мужика пропойцы. Вроде и укротил он рывком ее силу, а покорить не хватило духу, тут же он из него выскочил, как воздух из пузыря проколотого. Еще одно усилие и сбереженная, как в конденсаторе, энергия у Анны от трудов на многие часы хватающая, враз осилила мужицкую, отшвырнула козявку и сковородой по башке. Запекла подливка за шиворотом, завертелся налетчик. Да поделом! Но те утраченные секунды стали все-таки роковыми. Третий лиходей, погрузнее первых двух подоспел, сзади навалился тушей дряблой на Анну, не хватило ей секундочки той откачнуться в сторонку, да хватить и этого сковородкой в руке зажатой, не устояла на ногах борющаяся героиня, повалилась, забарахталась на полу. Тут и первые очухались, засопели, в руки, в ноги вцепились клещами. Бечевкой приготовленной белы рученьки за спину стянули, усадили на стул, и в лицо, и в лицо кулаками. В лицо с сединами, да морщинами испаханное, но еще ядреное, открытое, без лукавин в глазах, полных жизни, а сейчас гнева.
Да что ж с тобой, Анна, творится, почему на твоей земле, на твоей усадьбе, в твоем доме на кухне супостат объявился? Кто пропустил его через границы, кто дал шагать ему по долам и весям, как смог подойти он незримой армией к твоим воротам и полонить тебя, надругаться и ограбить? Не Анне бы задавать такие вопросы, а ей спросить надобно у кого следует. Да далек тот ответчик, и способен ли ответить на такие трудности, способен ли защитить ее, труженицу?
- Ты что, старуха, против трех мужиков решила бой вести?- взвизгнул наркоман Зуднев, а сам нож к шее, рука дрожит, того и гляди, полосонет по сонной артерии, перехватит жилы.
- Ты не дури, хозяйка, скажи, где деньги спрятала, и мы отвалим,- захрипел грузный, старший видать, ему мешал дышать плотный чулок, он сорвал его с башки, повернулся спиной к Анне, но она все равно узнала в нем пропойцу татарина. Брат у него – человек порядочный, в соседнем селе живет, а этот как бельмо в глазу людям.
- Денег моих захотели! А не выкусить ли вам фигу? Не для того я день и ночь со скотом пласталась на больных ногах, чтоб вы пили да наркоту кололи на них, а за побои, за синяки мои, глаз вон совсем заплыл, сын вам головы пооткручивает!
- Сын твой далеко, а мы тут, кто вперед может голову открутить? Давай, гребаный, - заорал грузный Зудневу,- пошарься в шмотках, бабы любят деньги в шмотках прятать.
Зуднев бросил нож на стол, кинулся к стенке, что стояла в зале, и считай, безошибочно через минуту в антресоли под наволочками нашел всю сумму.
- Вот они, денежки!- затрясся от радости наркоманище.
Двое бросились к ироду.
- Сколько здесь? Дели на троих!- заверещал незнакомый Анне мужик, которому она сковородкой башку ожгла.
- Не стоит, мужики, здесь задерживаться,- сказал грузный,- дома поделим.
- Нет, давай на месте, чтоб мои в моем кармане меня грели,- нервно взвизгнул Зуднев.
Алчность никогда не попадала в число добродетели, она удесятеряла зависть, жестокость, но вместе с тем и трусость, боязнь потери отобранного богатства. И когда грабители услышали топот ног связанной Анны, которая под вспыхнувший спор решила выскочить из дома на улицу и броситься к соседям, к людям, ибо она труженица не могла смириться с потерей этого неполного вознаграждения за свой труд, за долгое хождение по скотному двору во время кормежек и поения животных, уборки навоза, заготовки корма, этого повседневного и неотложного дела, более неотложного, нежели собственное насыщение пищей во время завтраков, обедов и ужинов, которые нередко бывали пропущены, и это почти не отражалось на ее дух, на ее комплекцию, но частью, она сознавала, вредило здоровью, но махала на это рукой, поскольку понимала, что идеального все равно никогда ничего не будет, а вот с кормежкой скота, не могла нарушить заведенный годами распорядок и следовала его неукоснительно, в дождь и в зной, в холод и в собственное недужье, заменяя себя в былые времена мужем, потом сыном или дочерью, но скот всегда получал в свои часы то, что ему положено, как ее дети, которых она родила, вынянчила на своих руках, и теперь валохает ради них, уделить одному и другому копейку, поддержать, облегчить житье-бытье. Она не признавала причин нарушения распорядка, говоря: скот нашу безолаберщину не понимает и принимать не желает. Умри, но скот накорми, напои. Не можешь, откажись от него. Теперь она видела, в деревне слабые духом отказались от скота. Много таких. В магазинах, слава Богу, все продукты есть, были бы деньги. Денег у многих мало, они довольствуются мизерными пенсиями, случайными заработками, но от вечной кормилицы, коровы, наотрез отказались и, похоже, не собираются вновь ее заводить. А земли пустой скрозь полно, сенокосов, пашни, бери – не хочу. Когда-то за эти угодья проливали кровь, за неверно проложенную межу сходились на ножах. Пусть не здесь, не в Сибири, но было такое в России, дед рассказывал. Теперь земля с угодьями потеряла ценность. Жизнь, понятно, меняется, у молодежи мысли другие, как бы полегче найти работу, да поденежнее. Где она такая на селе? Уходят в город, там находят по Сеньке и шапку. Ее сын тоже нашел. Мотается день и ночь на грузовике, зарабатывает на квартиру, квадратный метр которой стал обходиться многозначной неподъемной цифрой, и квартира эта, челноком в океане, все уплывает и уплывает в заоблачную даль.
Анна могла бы притаиться в кухне, сидеть мышкой, пусть бандиты уметаются, а она следом, к людям, знает, же кто такие. Да вот не сообразила сгоряча. А то и побоялась: растащат эти крысы ее денежки по норам, пойди, собери их, пока она с погоней способится. Вот и не выдержала, сорвалась, вроде на цыпочках пошла, но стул брякнул, когда поднималась, половица скрипнула в прихожке, и ее настигли уже на веранде, заволокли назад в дом за ноги, брыкающуюся, сильную, как лошадь, которой прострелили шею, и тащат на живодерню, волоком, захлестнув петлей задние ноги.
Теперь она видела их морды каждого, запыхавшиеся, грязные, заросшие щетиной без удушливых чулков-масок. Анна хиляку Зудневу саданула ногой в рожу, тот отлетел на метр, взвыл.
И тут она допустила окончательную ошибку, крикнув:
- Не тронь меня, Зуднев, беги из моего дома, пока Толик мой из тебя душу не вышиб.
- Ах ты, старая карга, узнала меня, угрожать вздумала!- злым голосом, не предвещавшим ничего доброго прошипел Зуднев. - Татарина, поди, тоже признала?
- Говори, знаешь меня?- подступился к поверженной женщине разбойник.
- Это теперь не важно,- сказал грузный,- достаточно, что этого придурка знает. Заткни ей рот навсегда, Зуд…
Вечером, против обыкновения побродить по улице, пощипать траву, Зорька Анны с телочкой пришла к воротам дома сразу же, как пастух пригнал стадо в село. Корова стояла у закрытой калитки, жалобно и протяжно мычала. Соседка, кума Валентина уже после своей управки увидела, что Зорька стоит и мычит…
- Что это Анна сегодня корову на улице держит, прихворала? Не похоже на нее, - сказала Валентина мужу, который помогал управляться ей по хозяйству.
- Она же седня быка перекупщикам сдала. К дочке, видать, пошла, обмывают куш.
- То ты не знаешь, как Захаровна своего зятя ненавидит за пьянку, станет она с ним распивать,- не согласилась жена.- Корова-то уж охрипла. Управлюсь, сбегаю, погляжу.
- Я слыхал, тот скупщик, чтоб конкурентов сбить, на пятерку дает больше таксы,- рассуждал философски муж, прикидывая и свою будущую выгоду.
- Он эту пятерку на рынке с покупателей отыграет.
Валентина, по-мужски одетая в ломпасистые штаны, сухопарая, подвижная, натруженными за день руками уже в сумерках впустила в калитку крову с телкой, с тревогой на душе открыла веранду, а корова в спину ей мордой тычет. У Валентины озноб по коже, дернула двери квартиры, несмело позвала:
- Анна, ты дома, захворала?- не дождавшись ответа, всмотрелась. В конце узкой прихожки, наполовину втянутая в комнату, но головой к ней, лежала Захаровна. Валентина вздрогнула от испуга и нехорошего предчувствия, щелкнула выключателем. - Анна, что с тобой?- и вскрикнула: из-под лежащей на спине Анны, расплылась и уже почернела лужа крови.
Валентина замерла от жуткой картины: запрокинутая голова Анны смотрела открытыми остекленевшими глазами на нее, волосы растрепаны, цветастая кофточка на груди окрашена кровью и уже заскорузла. Руки, видать, связаны за спиной.
- Убили!- взвизгнула соседка, вмиг поняв всю трагедию,- средь бела дня убили. На бычьи деньги позарились!- и, твердя эти рожденные в страхе и жути фразы, она бросилась к себе домой, через штакетник.
- Валя, что с тобой, кого убили?- выскочил из дома приземистый, но длиннорукий Виктор, подхватывая едва не падающую в беге жену.
- Анну убили, за бычьи деньги, средь бела дня! Ой, тошно мне! Ой, страшно мне!
- Ты не ошиблась? Пойдем, посмотрим.
- Нет, не ошиблась. Лужа кровушки из-под нее натекла, глаза остекленевшие. Звони в милицию, а туда – ни ногой. За деньги ее, бычьи, за такие деньги любого подозревать станут.
- Сколько же она взяла?- осмыслив дело, с испугом спросил Виктор.
-Хорошо взяла, сам говорил, бык на четверть тонны потянет, считай все тридцать тысяч рублей.
- Да, угораздило же тебя первой на нее наткнуться.
- Мне-то чего бояться, убили днем, а я сейчас пошла. Любая бы соседка могла сунуться, корова-то изревелась. Верке звони, пусть бежит, она на улице Весны живет.
Толик все же уснул тяжелым, тревожным сном, как каторжанин после каменоломни у теплой печки. Каторжнику главное телу дать отдых, чтоб завтрашний день выстоять, о душе у него забот нет - давно черту заложена. Завгородневу тоже тело освежить перед дальней дорогой, а вместе с ним и душе отдых, при нем она, еще не запятнанная, но словно силками схваченная, сдавленная, мечется в спящем беспокойно. Может, оттого испугался голоса жены в ночи: будила она его. Можно сказать впервые. По шоферской привычке он всегда вставал первым, а тут жена. Спросонья он ничего не понял, только испугался ее дрожащего голоса и мертвенной бледности.
- Ты чего, Тоня?- и потянулся к подаваемому сотику.- Алло, Вера, что случилось? Маму убили!!!
Толика словно выбросили с постели.
- Кто??? Нашли? Нет. Убили и ограбили. Что там грабить? Деньги за быка взяли? Я еду, я растопчу эту нечисть «Камазом», я найду кого.
Вот во что вылилось предчувствие, плешь проевшее. Все схватилось пожаром вокруг Толика, жгучий чад дышать не дает, и масло, масло кипящее по груди разливается. Маму убили-и-и! Выскочил на улицу, к машине, как специально оставил возле дома. Вместо денежного рейса помчался к убитой маме, кляня себя, свою занятость и быка, за которого ее убили, точнее за вырученные с быка деньги. Способься он раньше, в те выходные, была бы маманя живая, и деньги бы на книжке лежали. Ах ты, ах ты, жжет огнем отчаяние нуждой повязанное, как терновые венки на теле Христа!
Решиться напасть средь бела дня могли только отморозки, у которых мозги проколоты наркотой или проспиртованы и ничего не соображают, только и думают, о том, где бы украсть на дозу или на бутылку технаря. Таких в деревне с десяток. Он знает почти всех. Менты тем более, уж должны повязать шакалов, а Верка говорит - нет. Но он повяжет, он найдет, он даже знает, кто? Не один конечно, группой пришли. Один с матерью не справится. Она что добрый мужик, всю жизнь в работе, руки крепкие, зашибет этого слизняка, если, конечно, не удар из-за угла. Но удар, по словам Веры, нанесен в квартире, и руки связаны. Избивали, допытывались, где деньги лежат.
Толик беспрестанно вспоминал вчерашнее давящее чувство, вечернюю бессонницу, шастание по телеканалам, где в сериалах и боевиках кровь, слезы, грабежи, разбой, от которых он морщился, плевался и выключал эту фальшивку, не веря, что в России все так же продолжается беспредел со времен рэкета, когда в поездку один не суйся. В первый же год жизни и работы в городе он приобрел сначала газовый пистолет, потом добился разрешения на ношение пистолета с резиновыми пулями. Он и сейчас лежал у него в кабине, Анатолий достал его из бардачка, засунул за пояс слева, прикрытый курткой. Он не знал, как будет действовать, но за маманю отомстит. По-умному, конечно. У него двое детей, подставлять себя не имеет права, хотя в порыве гнева что ни наделаешь? Это называется – в состоянии аффекта. Как угодно пусть называется, а суть в том, что вот и он прольет кровь! Для него наступила война, да и мира-то не было. В состоянии войны так и жил: то за машину воевал не на жизнь, а на смерть, то по дорогам вооруженный ходил, от рэкета отбиваясь. Теперь открытая война, кровь за кровь, только так можно остановить разбой, бешеную собаку ждет пуля. Тот, кто убил маму, бешеный зверь. Ему не место на земле.
В дороге несколько успокоился, стал трезво оценивать свои шансы на месть с безупречным алиби. Если это тот подонок, на кого сразу подумал, сработает его одна задумка. На правосудие надежды мало. Найдут тысячу смягчающих вину обстоятельств, получат гады по несколько лет и по половинке выйдут, а мама, могла бы дожить до правнуков. Убили!
Он примчался в деревню вместе с опергруппой из райцентра. Зареванная Вера бросилась к брату на грудь, маленькая, щупленькая, устало и надрывно взвыла, захлебываясь в слезах, как от газового удушья. Сестра и без того не красавица, может, потому и мужик непутевый достался, сейчас выглядела ужасно: конопушки по-весеннему залили ей все лицо, и оно потемнело, блестело от слез, словно полировка плохого качества. Но Толик любил сестру за ее ум и доброту. Всегда и во всем поддерживал. У Толика у самого слезы на глазах, на скулах желваки волнами от отчаянной беспомощности. Он к Вере прикорнулся, прохрипел: «Найду – затопчу». Вера тошнее взвыла. Вдвоем остались, ото как брата еще потеряет. Но не место отговорами заниматься. Труп мамы перед глазами. Как лежал, так и лежит, а эксперт щелкает вспышкой. Лицо мамино заплыло от ударов еще при жизни, посинело, ее били, ее истязали, связанную! Сковорода с погнутой ручкой на полу, жаркое из печени по кухне раскидано. Видно, мама отбивалась.
На каблуке правой туфли обнаружились незначительные следы крови. Чтобы это значило? Толик отстранил Веру, стал внимательно слушать, о чем переговаривались оперы. Сначала хотели выставить его за двери, но, узнав, что он сын, оставили в доме, только попросили не мешать в разбирательстве и под ногами не крутиться. Толик не мешал, слушал и сделал свой вывод. Юбка и кофточка снизу, от пола, у мамы задраны, хотя руки связаны за спиной, значит, ее тащили за ноги, она брыкалась и кому-то заехала в харю. На этой харе осталась кровавая ссадина. Он найдет этого подонка и разрядит в него всю резиновую обойму. Убить не убьет, но болью в шоковое состояние вгонит.
Оперативники неторопливо обмеряли место происшествия, осматривали, фотографировали, а Толик, не мешкая, выскользнул во двор и пошел к знакомому дому. Это недалеко отсюда, метрах в ста. Дом этот заброшенный, деревянный, там обитают все бичи деревни. Он найдет их там. И этого со ссадиной.
Их было в этом вонючем притоне четверо. Вдрызг пьяные трое спали, среди них девка. На грязном столе бутылки, стаканы, богатая закуска: колбаса, сыр, ветчина. Откуда такое изобилие? Мамины деньги. Бодрствовал один, он явно кайфовал от дозы наркотиков, и алкогольному опьянению предпочитал наркотическое. Это был тот, на кого думал. Толик силился вспомнить фамилию, но волнение, охватившее его, вышибло из памяти все. Горела одна лампочка, но и ее достаточно, чтобы разглядеть на лбу кровавую ссадину – след маминого каблука с подковкой. Толик выхватил пистолет, подставил дуло к плывущему в облаках человеку.
- Кто убил мою маму?- гася гнев, который мешал ему говорить, спросил Толик находящегося в трансе парня, но тут же понял, что с человеком разговаривать бесполезно. Он сунул руку в его карман – пусто, во второй – и вынул смятые новенькие пятисотки. Все ясно.
Анатолий отошел на два метра и выстрелил улыбающемуся шакалу в грудь, тот взвыл от боли и запрокинулся навзничь, сполз со стула на пол. Вторая, третья пули впились в бок. С этого пока хватит. Анатолий стал обыскивать спящих на продавленном диване алкоголиков и у двоих нашел такие же новенькие пятисотки. Девка была пуста. Он постоял в размышлении, глядя, как трупом лежит наркоман. Зрачки у Толика расширились от какой-то мысли. Он осторожно вышел в сени, боясь растерять озарение, запер плотно двери.
До старого друга отсюда рукой подать. Его грузовик стоял во дворе, Анатолию надо литра три бензина и металлическую посудину. Он в живую видел, как все произойдет, озарение, посетившее его в гадюшнике, не проходило, а рисовалось в деталях. В дороге думал о возмездии, но не знал, как свершить. А тут вспомнил, как однажды его перепугал старый водитель. Дело было зимой, встали перекусить, захотелось горячего чая. Паяльная лампа капризничала, не работала. Тогда водитель нацедил шлангом бензина в небольшое ведерко и собрался поджигать.
«Что вы делаете, взорвется же!»
Водитель рассмеялся и – бах спичку горящую в ведерко! Толик только и успел закрыть глаза от ужаса, но никакого взрыва не произошло, открыл глаза, бензин в ведре горел ровным пламенем. Они вскипятили чайник, попили горячего, налили кипятка в термос, а бензин все горел и горел. Чтобы не ждать, пока весь выгорит, водитель накрыл посудину куском кошмы и пламя погасло. Остатки вылили в паяльную лампу. Вот этот фокус и применит Анатолий. И конструкцию свою увидел, качели. Это, конечно, жестоко, а маму убивать не жестоко? За свою жизнь Анатолий никого не обидел так, чтобы человек его возненавидел, никому зла не сделал, или старался не делать. Своего не отдавал, но и чужого не хапал, не любил хамов и никогда с такими дел не имел. А с этими отбросами рассчитается по полной программе. Бывший президент Ельцин, отменяя смертную казнь убийцам, с ним не посоветовался. Не только с ним, но со всем народом, а он ни за что бы не дал согласия на этот чертов мораторий. Не созрело российское общество до такого шага, да и Европа не созрела. Никто не созрел. Он тоже. Левую щеку для удара подставлять не будет.
Укоряя и оправдывая себя, он быстро достал бензину сколько требовалось и никем незамеченный вернулся к бичевскому дому. В нем было тихо. Заглянул, свет горел, все четверо лежали трупами. Окна, в которых давно выбиты стекла, наглухо забиты досками, через них не выскочишь. Он настроил качели возмездия, которые увидел в своем озарении. На одну сторону поставил посудину с водой, она слегка перевешивала, но держалась на дощечке надежно, на вторую сторону поставил кастрюльку с бензином, она была чуть выше, но тоже сидела на дощечке устойчиво. Дверь открывалась наружу, в сенцы, он потом подопрет ее палкой, а сейчас, Анатолий перекрестился, прошептал:
«За лютую смерть моей мамы кара вам от меня, мой приговор вам, нелюди». Чиркнул спичкой, бросил в кастрюльку, бензин вспыхнул, качели опасно качнулись, Анатолий замер, обдало холодным потом, но сооружение удержалось, качели успокоились. Пора уходить, бензин, выгорая, облегчит вес, пройдет не меньше десяти минут пока посудина с водой так перевесит качели, что свалится с дощечки, и загремит пылающая кастрюлька, бензин разольется, грохнет взрывчик, и забушует пожар. Анатолий сгреб в охапку девку, убедился, что не разбудил, вынес на улицу, уложил под забор, глянул на часы. На все ушло четырнадцать минут. Оперы, уверен, все еще возятся в доме. Это ему на руку. Вернулся в дом огородом, словно после сортира и перекура. Вера ждала его, напряженным, немым взглядом спросила: где был? Дыхнул на нее свежим куревом. Успокоилась, но не поверила.
Оперативники сворачивали осмотр места происшествия, разрешили поднять маму, а следователь приступил к допросу свидетелей. Первой уже отвечала Валентина, Анатолий напряг слух, но толком кума ничего сказать не могла. Потом вяло цедил слова ее муж, который в дом не заходил, а со слов жены звонил в милицию и Вере. Короче, ничего подозрительного ближайшие соседи не заметили. «Как же не заметили, а корова у калитки мычала, встревожила, через нее Валентина и в дом зашла». Не то надо следователю, не то, подозрительных людей, машину чужую, номера подавай…
От Веры тоже ничего не добились. Взялись за Анатолия, нервного и злого от дурацких допросов, и печального в горе. В глазах уже ни слезинки, одна ненависть к убийцам и недовольство оперативниками, которые копаются, как жуки в навозе непозволительно долго, когда надо ловить местных преступников.
- С чего вы взяли? - спросил его следователь.
- С того, что никто из соседей не видел возле дома машины, кроме перекупщика.
- Они могли оставить машину на другой улице.
- Ага, и рисоваться любопытным сельским бабам своей вальяжной походкой по улицам деревни. Они что, дураки? Уж посторонних тут запеленгуют в два счета. Но никто никого не видел. Местные неприметные и знают, где можно схорониться, как незаметно в дом проникнуть.
- Может быть, вы нам и преступников назовете и укажете, где они спрятались?
- Укажу, если поверите, - Анатолий кидал из-под черных, таких же крылатых бровей, как у мамы, холодные молнии.
- Милости просим.
- В заброшенном деревянном доме, думаю. Там один из бичевников!- и стукнул увесистым кулаком по столу.
- Знаем мы этот притон. Только вряд ли это работа деградированных людей.
- Вам виднее, только я бы все бичевники и безработных алкашей прямо сейчас перетряс, - Анатолий в негодовании показал руками, как бы он это сделал.
- Что ж последуем вашему совету,- не без иронии заверил следователь.
- Батюшки, пожар, в конце улицы! Как вспыхнуло-то!- раздался со двора женский вопль
- Где пожар?- оперативники один за другим высыпали на улицу. За ними все, кто ожидал допроса. Остались только Анатолий и Вера.
- Толя, ты куда уходил? Тебя следователь хотел видеть.
- Здесь я был, Вера, рядом с тобой, ну, может покурить выходил или до ветру. От волнения, признаюсь тебе, недержание мочи, как после пива. А так все время здесь, рядом с тобой в трудную минуту.
Вера пристально посмотрела на брата.
- Ты правильно поняла, сестра, они горят. Доказательства у меня в кармане,
Анатолий вытащил смятую пачку пятисоток, показал Вере.- У них по карманам лежали.
- Толя, мне страшно, как же ты смог?
- Смог, сестра, Бог пособил. Это его кара, он меня осенил, подсказал способ, как все устроить, а тайну сохранить. За меня не бойся. Я же рядом с тобой был, только на минутку курить выходил, и тут опер меня спросил. Ты так ему теперь и говори, если что, мол, Толя на минутку покурить вышел, а то все меня утешал.
- Да-да, Толя, утешал. Да разве в горе таком можно утешить?
- Не утешишь. И даже местью, что свершилась, маму не вернешь. Только вот деньги ее трудовые вернулись. Труд наш крадут и жизни. Вот откуда на телеканалах природа крови, слез, огня, грабежей, воровства… Я думал, все из пальца высосано… Жутко.
- Ты не совсем прав, Толя, у нашей трагедии не та почва.
Толик не хотел понимать никакого переносного смысла. Может ли предполагаемая Верой «почва» оправдать его преступление? Почва - она кормит, если к ней руки приложить, почва создала все живое, почва опора всему созидательному, Богам данная во благо, не надо святое увязывать с преступным. Этак, все можно смешать в один ком, которому ни в аду, ни в раю нет места.
Завгороднев, уронив голову на колени сестры, тихо плакал.
Можно ли оплакать невинно пролитую кровь, а посевы на крови сжать, принесут ли зерна эти истинное насыщение, а скорбь после возмездия превратится ли в радость; может ли мудрость с мира познанья ослабить пороки человеческие, а на болоте вырасти стройное дерево; затупится ли кинжал о злобу, и наточится ли он о добро, чтобы делить им хлеб наш насущный на трапезе справедливости?
С. Сухобузимское, 2007 г.