Горелов Николай Владимирович, строитель-железнодорожник, свои воспоминания о пребывании в БАМЛаге написал в 1968 году, опубликовать их автору не удалось. После его смерти, супруга в 1984 году прислала печатную рукопись в Свободненский краеведческий музей, но она была вскоре изъята органами КГБ. После перестройки, вдова Н.В.Горелова прислала в музей рукописный экземпляр книги, который и публикуется здесь.
10 СТРАШНЫХ ЛЕТ
(публикуется в сокращённом варианте, впервые вышедшем в газете «Зейские огни» № 66 (11182) за 25 апреля 1989 года)
В январе 1937 года вызвал меня к себе начальник Амурской железной дороги Рутенберг и предложил возглавить строительство дома отдыха и пионерлагеря в селе Бардагон. Этим я и занялся.
Время было тревожное, газеты то и дело сообщали о судебных процессах, причём не только в Москве. Стало известно, что застрелился, например, начальник Приморской железной дороги Л.В.Лемберг, а вслед за ним застрелился и знакомый мне В.И.Монастырский.
Начались аресты и в Свободном. Был посажен в нижний изолятор свободненской тюрьмы комиссар военно-эксплуатационной бригады Красильников, ещё недавно сам осудивший «врагов народа». Был арестован и командир эксплуатационного полка железнодорожного транспорта Татуревич.
Немного времени спустя, читаю газету, местную, свободненскую, и в разделе «Хроника» вижу: «…Левченко, начальник депо станции Бочкарёво … приговор приведён в исполнение». Расстрелян, значит. У меня аж газета выпала из рук. Я же его хорошо знал. На второй день снова подобная статья и перечень фамилий, и снова – «приговор приведён в исполнение». А среди них рабочие, мастера, инженеры, секретарь парткома депо Н.Масягин… Таким образом, в депо станции Бочкарёво было взято и расстреляно 25 человек. Все они были коммунисты.
Уже позднее мне рассказывали, как происходил один из расстрелов 1937 года в Свободном. Зимой на городском кладбище была вырыта большая яма. Ночью привезли целую машину людей из нижнего изолятора свободненской тюрьмы. Руки и ноги у них были связаны, а во рту – кляпы. Их сгружали из машины по одному, сбрасывали в яму и уже там пристреливали. После яму зарыли и сравняли с землёй без следов. Причём все, кто творил это гнусное дело, были пьяны!
Вскоре из Бардагона я перешёл проводить послеосадочный ремонт домов в Управленческий городок. Это были двухэтажные, деревянные, восьмиквартирные дома. Три года назад их строил БАМЛаг в счёт строительства вторых путей. Положение моё было шатким, не так давно меня уже исключили из партии без особых оснований. А уж если из партии исключили, значит скоро и посадят. И так уже многие удивлялись, что я ещё на воле. У многи теперь в голове была мысль – не посадили днём на работе, то готовься к ночи. И если раньше при встрече люди говорили друг другу «Здравствуй!», то теперь стали говорить: «Слышал, такого-то посадили…».
Осенью 1937 года в управление дороги приехал из Москвы особоуполномоченный Кожевников. Начальник дороги обеспечил его кабинетом и секретарём. И этот особоуполномоченный начал, не торопясь, по одному вызывать к себе руководящий состав управления дороги. Из его кабинета мало кто уходил без конвойных, которых у подъезда уже поджидал «чёрный ворон». За несколько дней его «работы» управление недосчиталось 12 человек.
Через несколько дней пришла повестка и мне прибыть к особоуполномоченному. Но тут, буквально на моих глазах, его самого арестовали. Я видел, как двое вывели его из кабинета, без ремня и револьвера. Вот, думаю, история! Вскоре мы получили официальное сведение, что он был арестован за превышение власти. Однако тех людей, что он успел посадить, почему-то не освободили.
После окончания ремонта домов я был назначен на должность начальника жилищно-ремонтной дистанции (НГЧ – 6). Это назначение как-будто бы успокаивало, но я работал не без страха.
А аресты в городе всё продолжались и продолжались. Начальников служб и отделов управления дороги уже почти всех пересадили или заменили. Был арестован и совсем молодой инженер – начальник службы тяги Борисов. Вскоре в газете было опубликовано: «… Борисов – бывший начальник службы тяги, приговорён к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение...». Жена этого Борисова работала тоже в управлении, возглавляла женотдел. Когда она прочла это сообщение в газете, убежала домой, закрылась, собрала всю коммунистическую литературу, в том числе труды Ленина, порвала их и сожгла в печке, порвала на себе платье, волосы. Соседи обнаружили её в этом состоянии и увезли в психбольницу.
Осенью 1937 года застрелился мой старый друг В.С.Вадейко. Он чувствовал, что его арестуют, и при последней встрече сказал мне: «Не хочу, чтобы всякая сволочь била меня и издевалась надо мной на допросах». Хоронили его на станции Михайло-Чесноковская с духовым оркестром, было много народа – семью эту уважали. Начальник железнодорожной милиции Мохов пытался задержать и даже разогнать похоронную процессию. В ночь после похорон брат Вадейко, как организатор похоронной процессии, был арестован.
Пришёл 1938 год. Руководством дороги мне было поручено заняться благоустройством парка культуры и отдыха им. Кагановича. Здесь требовалось построить летний театр, эстраду, ресторан. А тут вскоре арестовали начальника Амурской дороги Рутенберга. Все, кто его знал, жалели его. Он был умный человек и разбирался в людях.
После смещения Ежова наступило некоторое внутриполитическое потепление. Некоторые из тех, кто был арестован при Ежове, вернулись из тюрем. Это был хитрый трюк Сталина и Берии.
Как-то, проверяя строительные работы в парке, я встретил двух мужчин, которые подошли ко мне. Одеты они были в хорошие костюмы но были очень истощённые. Я с трудом их узнал. Это были Кручинин (бывший председатель райисполкома) и Лупан. Оба они были старые партизаны, арестованные при Ежове.
Лупан рассказал, как его заставляли подписывать обвинения в том, что он возглавлял контрреволюционную организацию и получил задание взорвать железнодорожный мост. Рассказывал, что его жестоко били на допросах, связывали руки и за них подвешивали на крюк, вбитый в стене, избивали резиновой палкой.
Кручинин показал два синих пальца и сказал, что при допросах ему зажимали их между дверей. И ещё рассказывал, как на допросах топтались по нему ногами и кричали: «Разоружайся, троцкистско-зиновьевский подонок!».
Вот так пытали бывших красных партизан и коммунистов в застенках НКВД.
Спустя некоторое время по приглашению Н.И.Шевченко я перешёл начальником 3-го стройучастка Дорстроя. Дела здесь были неважные, но постепенно стали налаживаться. А за второй квартал участок уже получил переходящее Красное знамя по линии Дорстроя. Однако после договора о дружбе с Германией снабжение буквально всем у нас резко ухудшилось. А план не сокращали. Снабжение хлебом тоже ухудшилось. Рабочие не из местных, не имевшие подсобных хозяйств, стали плохо питаться, нормы от этого не выполнялись. Так и шло это трудное время.
Приближалась, а потом и грянула война. Начальника Дорстроя Н.И.Шевченко назначили заместителем начальника дороги по строительству вместо Фадеева, который ушёл на фронт командиром полка и в первых же боях был убит (жена получила похоронку).
Вскоре я был уволен с должности начальника стройучастка, а через некоторое время, в одну из ночей, я был арестован сотрудниками НКВД и посажен в одиночную камеру.
Через день начались ночные допросы. Мне предъявили обвинение по 58-й статье. Вина – я исключён из партии и вёл антисоветскую агитацию. Обычная по тем временам фальсификация дела. После окончания «следствия» меня перевели в верхний изолятор свободненской тюрьмы. Поместили в камеру на втором этаже. Камера была оборудована по всем тюремным правилам… И было в ней очень холодно. Вскоре я заболел. Видно от холода, на шее образовался большой фурункул. Через три дня я потерял сознание, и меня увезли в тюремную больницу. Врач потом сказал, что никто не думал, что я выживу. После тюремной больницы меня поместили уже в общую камеру, где сидели политические. Камеру они так и называли - «Камера контриков». Половина из них были железнодорожники. В каждой камере были доносчики, и это надо было учитывать. Был здесь разный люд. Рядом со мной на нарах лежал старик Диков, ему было уже 75 лет. Его судили за то, что он говорил, дескать, что до революции он жил лучше, чем сейчас.
Как-то в один из дней я не выдержал и избил в камере одного подонка, за что меня посадили в карцер. Кто в карцере сидел, тот уже не человек – калека. Здесь была настоящая душегубка. Лишь моя тёплая одежда спасла меня. Девять месяцев сидел я в свободненской тюрьме, ожидая суда в полной неизвестности о сроке своего заключения. Хорошо запомнилась одна надпись на стене камеры: «Прощайте, отправляют в нижний изолятор, откуда никто живым не возвращается».
Вскоре меня отправили в лагерь, это неподалеку от Свободного, в Возжаевке. Начались годы моего заключения, уже в лагерях БАМЛага.
В тот же день после отправки из тюрьмы мы были уже на месте. Почти всех нас поместили в один барак, каждый вмещал в себя до двухсот человек. На другой день нас погнали на уборку табака, рядом были овощные плантации с капустой и свеклой. Многие от постоянного голода стали есть капусту и свеклу в сыром виде. Но это было небезопасно для здоровья, и они за это потом поплатились. Хлеба нам давали по семьсот граммов, да варили овощные похлёбки. Но жиров никаких не было, а без них было очень плохо, организм истощался.
Скоро появились утренние заморозки, а днём иногда шёл дождь со снегом. Одеты мы были плохо. Уже на вторую ночь многих обворовали «старожилы» лагеря.
В один из вечеров я встретился в лагере со своим знакомым Любовниковым. Тот когда-то был уполномоченным ОГПУ, потом его оттуда уволили за превышение власти, и он поступил в «Амурзолото». А оттуда уже попал в лагерь, как будто за растрату.
Здесь, в лагере, он был бригадиром сборщиков картофеля. Куда и меня пригласил.
Методы его руководства были просты: он избивал палкой заключённых, тех, кто плохо работал. Рукоприкладство и побои в лагере процветали. С Любовниковым мы явно не сошлись, стал он мне угрожать. Я ответил ему на угрозы:
- Слушай, тебе известно, что я бывший кузнец крупных деталей, так что не пугай меня.
- А мы постараемся сделать из тебя доходягу, будешь потом питаться на лагерных помойках.
Так он меня предупредил. От него я ушёл в бригаду грузчиков. Здесь было труднее, грузчикам сильно доставалось: работали от зари до зари. Выгружали уголь, а загружали овощи. Да ещё постоянно преследовало чувство голода.
Многие, с кем привезли меня из свободненской тюрьмы, уже умерли. Умер и старик Диков, кому при царе жилось лучше. В этом лагере практиковали такую вещь: кто не выполнял дневную норму, того отправляли ещё и на ночную работу. А ночью уже были морозы. Охранники одеты в полушубки и валенки, а заключённые – по-летнему, в основном. Устанут, сядут, собьются в кучу – и к утру уже несколько трупов.
- Половину заключённых закопаем в землю, но овощи и картошку сажаем, - так здесь говорили. Картошку выкапывали, а людей закапывали, ежедневно до 25 трупов.
Умирающих в лагере было достаточно, и поэтому здесь был специальный возчик, который отвозил трупы на кладбище, за один раз по четыре в одной коробке. Работал он сдельно, сколько трупов отвезёт, столько и получит. И вот для того, чтобы побольше заработать, он стал трупы возить не до кладбища, а гораздо ближе, в скирду соломы. А потом скирду поджёг. Так бы всё и прошло для него, но кто-то набрёл на страшное пепелище, обнаружил останки. Подняли шумиху.
При расследовании обнаружили, что в бухгалтерии лагеря нет приходных ордеров от кладбищенского сторожа на несколько десятков трупов. Так добрались до возчика, ну и заработал он за свою «рационализацию» 5 лет заключения.
Однажды на разгрузочных работах со мной случилось несчастье – я оступился, и правая нога вскоре так распухла, что уже невозможно было обуться. Меня временно освободили от работ, а когда через пять дней стало лучше, я попросился уже в бондарный цех делать бочки. И вскоре освоил это дело.
Через некоторое время меня и нескольких других посадили в вагон и отправили в Свободный. Из Свободного сюда из общей камеры нас уезжало 22 человека, а возвращалось только трое – остальные умерли в лагере.
В Свободном меня как бывшего кузнеца направили на завод, в кузнечный цех. Завод этот относился к органам НКВД, и работали здесь почти все заключённые. Продукцию здесь изготавливали самую разную: плуги, подковы, топоры и т. д. В производственном отделе завода работали, например, такие заключённые – бывший профессор Васильев, генерал-полковник Орлов, тоже бывший, технолог с известного завода АМО Пузырев.
Кстати, в Свободном были и другие производства, где работали заключённые: ЦАРЗ, швейная фабрика и т. д..
Кормили плохо, вид у всех был бледный, а походка такая – еле ноги передвигали. О том, что жизнь была крайне плохая, даже себе нельзя было сказать, как бы кто не услышал. «Жильё» наше находилось от завода в трёх километрах, но мы просто страшились идти туда, – так там было холодно, бараки почти не отапливались. Мы за ночь в них не отдыхали, а только мучились. Только и думали, скорей бы утро, да дойти до кузницы погреться.
Смертность среди заключённых этого лагеря и завода всё увеличивалась. Рабочую норму никто не выполнял, а если не выполнял, то и хлеба получал меньше.
Весной 1943 года мне, наконец, объявили, что Особым совещанием я осуждён за антисоветскую агитацию к пяти годам лагерей. А я всё ждал и надеялся, что меня освободят.
С одной стороны, для завода я был ценный специалист, но кое-кому я не нравился, а раз так, то ничего хорошего меня не ждало. Когда я однажды заболел, и меня положили в лагерную больницу, один из моих недоброжелателей, сам начальник ОЛК Кононов, дал задание врачу:
- Чтобы я больше не слышал фамилию Горелов.
Врач сказал:
- Будет сделано.
Однажды врач дал мне какие-то порошки, но медсестра успела предупредить меня:
- Не пейте этих порошков. Никому ни слова.
Я всё понял и ушёл из больницы в свой барак. Теперь я знал откуда мне грозит опасность. Этот Кононов раньше был заместителем начальника свободненской тюрьмы. В 1938 году его посадили, но в 1941 – освободили. Посадили его за то, что сидевших в тюрьме женщин он вызывал к себе и склонял к сожительству.
И всё же, улучив момент, когда начальник завода Чупров был в отъезде, этот Кононов отправил меня в штрафной лагерь на Пёру, практически на верную смерть. Этот лагерь ещё называли страшным – мало кто оттуда возвращался. Всего нас отправили туда человек сорок. И на следующее утро мы уже были на Пёре.
В штрафном лагере на Пёре нас прежде всего распределили по работам. Кого на лесозаготовки, кого ещё куда. Меня оставили как специалиста в лагере по механической части. В бараке я занял койку только что умершего предшественника. Работы здесь у меня было много.
По моим скорым наблюдениям, в лагерь почти постоянно прибывали по 200 – 300 человек, а вот из лагеря никого не отправляли, разве только по несчастному случаю в Свободный в бамлаговскую больницу на операцию.
Как-то я спросил одного сторожила о том, куда деваются люди? На что он мне ответил:
- Поезжай на лесоучасток. Там столько могил без крестов и звёздочек, что не пересчитать!
Однажды я узнал, что на лесозаготовки отправляют очередную группу в 200 человек. Я видел их, когда они мылись в бане. Через месяц их с лесозаготовок снова привезли в баню. Их всех очень трудно было узнать, такие они были истощённые. Многие вскоре умирали. Но со смертностью людей здесь свыклись и не обращали на неё никакого внимания.
Зимой 1944 года меня тоже отправили на лесоповал в 45 километрах от Пёры. Нам было поручено установить там локомобиль и динамо для освещения бараков. Бараков там были десятки! Они были построены почти в земле. Каждый вмещал до 200 человек. Тепла хватало, но воздух стоял здесь до того тяжёлый, спёртый и гнилой, что даже в голове шумело.
Начальником этого лагеря был некто Лаут, настоящий бандит, который держал в руках судьбы трёх тысяч заключённых. В этом лагере он устроил карцер на высокой сопке. Кто попадал в него, тот замерзал или получал крупозное воспаление лёгких и умирал.
В этом штрафном лагере на Пёре вообще не церемонились с заключёнными, особенно с теми, у кого была 58-я статья. Морозы в декабре и январе были страшные, а людей выгоняли на погрузку леса в четыре часа утра, и работали они до вечера, на голодный желудок. В то же время в лагере были такие заключённые, которые жили вольготно, в основном, блатные или приближённые к админстрации. Нередко блатные в лагере убивали людей за кусок хлеба, за шмотки и другое.
Да, голод делал людей зверьми. Большинство в лагере – это бывшие крестьяне, рабочие, коммунисты, разные начальники. Теперь их всех здесь называли шакалами. А шакалами их сделала система. Да что говорить, если во время войны люди и на свободе голодали и даже умирали с голоду, то заключённые, да ещё «враги народа», тем более находились в худших стократно условиях и голодали и умирали массово.
Я знал одного из них. У него было обострённое чувство правды. Он, например, всегда добивался справедливости при раздаче баланды. Но добился одного – ему стали наливать одну лишь жидкость. Постепенно силы его стали сдавать, и он уже с трудом передвигался. Чтобы хоть как-то поддержать себя, он стал ходить за пищей на лагерные помойки. Судьба его закончилась трагически – он перегнулся через борт ящика помойной ямы, а выпрямиться уже не смог, не было сил. Так и замёрз за ночь на помойке.
Однажды после ссоры с уголовниками, те пообещали меня прикончить, зарубить топором. Угроза была реальной, и приходи-лось думать о спасении. И здесь мне помогли оформиться в больницу Свободного. Так я оказался в больнице, а оттуда меня пере-правили уже в старый лагерь при заводе. Мир не без добрых людей! Хотя, конечно, из-за моего характера и здесь меня ничего хорошего не ждало, ведь отсюда меня уже отправляли в штрафной лагерь на верную смерть.
Почти сразу я вышел на работу в кузнечный цех. Начальником цеха был Бойко. Он проявлял большое самодурство – за малейшее нарушение объявлял: «Триста грамм». Это значило, что он норму хлеба снижал до 300 граммов в день, а какой с этой нормы работник?
Бойко боялись. Он влетал в цех и набрасывался на первого попавшегося и тут же награждал: «Триста грамм», триста грамм…». Сажал, таким образом, заключённых на голодный паёк. Иной раз смотришь, стоит кузнец, и вдруг задрожат у него ноги от голода, и садится он на пол, не в силах встать.
Я как-то не выдержал и сказал Бойко:
- Если вы не считаетесь с ними как с людьми, то считайтесь, как с «лагерным продуктом».
Производительность труда, и без того невысокая, падала.
Это, конечно же, был во многом результат «300 граммов». К счастью, вскоре Бойко перевели в другой цех, и дела у нас пошли лучше, план стали вытягивать. Перевод Бойко был связан с одним конфликтом, в котором и я участвовал. На меня стали писать доносы. Это грозило какой-нибудь новой статьёй и удлинением срока. И тут мне вновь помогли, представился случай перевестись по командировке на работы по ремонту теплоцентрали в краевой центр Хабаровск. И меня перебросили в хабаровский лагерь. Тем более, мне оставались в заключении последние месяцы.
Дополнительной статьи, угроза которой висела надо мной, удалось избежать. Уезжать было жаль, но выхода не было. Так я оказался в хабаровском лагере. Моим начальником по обслуживанию теплоцентрали был Лобастов. Сначала он работал по вольному найму, а потом ему пришили статью, и он стал заключённым. Зачем платить человеку деньги, когда его можно «приобщить» к бесплатному труду? В лагере почти сразу мне удалось услышать интересную историю, рассказанную бывшим лётчиком, теперь заключённым. Когда в начале войны наши войска спешно отступали, одну из тюрем вывезти не успели. И тогда по приказу Берии её решили разбомбить вместе с заключёнными. Этому лётчику и поручили эту «операцию». Он отказался сбросить бомбу, за что был приговорён к расстрелу, но потом смертный приговор заменили лагерями. Так он и оказался здесь.
28 декабря 1946 года вызвал меня к себе начальник лагеря Кошкин и предложил остаться вольнонаёмным – мой срок окончился. Но я отказался. Когда я рассчитался со всеми по лагерю и производству, мне выдали документы об освобождении, одежду – заплата на заплате - и проездные. Должен был я прибыть на местожительства в Сибирь. Одевшись в лохмотья, выданные мне, я подумал:
- Вот всё, что я заработал за 5 лет каторжной работы!
Но духом я не падал. Срок кончился, дополнительной статьи в лагерях не получил, что ещё нужно для счастья? И я вышел из лагеря.
Прежде чем заехать в Свободный, где на станции Михайло-Чесноковская меня ждала жена, я решил немного подработать. За короткий период удалось подработать на более приличную одежду и продукты.
На станцию Михайло-Чесноковскую к жене я приехал в первых числах января 1947 года. Оба мы были очень рады встрече на свободе. Я чувствовал себя, как вновь родившийся, всё меня радовало, всё я видел словно в новом свете. Все годы моего заключения моя жена Мария Михайловна жила со своими родителями. Долго задерживаться в Михайло-Чесноковской мне было нельзя, ждала меня Сибирь. Здесь же были не только знакомые, но и недруги, могли и снова арестовать меня. Лучше поскорее уезжать отсюда подобру-поздорову, куда определили по документам.
Жена быстро оформила своё увольнение, собрали мы нехитрые пожитки и поехали в Сибирь из этого «свободного» города, переполненного лагерями. Так закончились эти 10 страшных лет.