Оказалось, что пока я изворачивался и подыгрывал темным силам, вертихвостка-весна успела сменить наряд.
Небо прикрылось белой пеленой, легкой, но достаточно плотной, чтобы стало невозможно различить, где находится солнце. Без него с сухих блестящих улиц исчезли густые подвижные тени, остановились городские солнечные часы, и разочарованный город погрузился в хмурое, как время ожидание. Весна стала похожа на Светочку-секретаршу, сменившую прозрачную голубую блузку и юбку выше колен на строгий брючный костюм.
Постояв у обочины и приведя внутреннее содержание в относительный порядок, я решил двинуться домой. Хотелось уединения. Помня вчерашний спектакль с автографами, я не пошел в сторону метро, а тут же у работы сел в маршрутку, чтобы затем поменять ее на другую. Внутри находились еще два человека. Я уединился на заднем сидении и принялся рассеянно глядеть на город, подставляющий мне свои виды в резиновую раму окна. Мы уже проехали половину пути, когда за окном замелькали деревья старого парка.
"А не выйти ли мне здесь? - неожиданно подумал я. - Посидеть у воды, подышать свежим воздухом, подумать..."
- Браток, тормозни, пожалуйста! - в следующую секунду громко попросил я и еще через пять секунд высадился на обочину у входа в парк.
Было тихо и безлюдно. Я посмотрел на деревья, молча глядевшие на меня из-за ограды, и понял, что погорячился. Идти в парк в эту пору было все равно, что идти по собственной воле в палату к выздоравливающим скелетам. Чем там дышать? Испарениями потеющей надежды? О чем там думать? О бренности жизни? Но я вошел и медленно двинулся по размытому с краев асфальту центральной аллеи.
Старый, придавленный пасмурным небом парк имел сумрачный, серый, с легким кладбищенским оттенком вид. Безголосые деревья готовились распустить языки листьев, мечтали о шумных июльских собраниях и прислушивались, как в их онемевшие пальцы проникает кровь. Земля под деревьями, покрытая коричневыми трупами прошлогодней листвы, уже оттаяла и вовсю торговалась с глупым воздухом, меняя могильные холод и сырость на сухое тепло. Одинокие стрелки зеленой травы бесстрашно пробивались к низкому, задернутому голыми ветвями небу. Вор0ны, как черные телеграммы, носились от дерева к дереву, раскатисто оскорбляя друг друга на лету. Запах тлена, свидетель и посланник обратной стороны бытия, преследовал воскресающую жизнь неуместной мудростью ненужных откровений.
"Какое тут все серое, - думал я, закинув руки за спину и неторопливо передвигая ноги. - Хотя, если подумать - что плохого в сером цвете? Похоже, это цвет самой природы в моменты сосредоточения и концентрации. Серый – значит, живучий. Всякий цвет должен стремиться к серому".
Встретив по пути несколько пожилых пар, я вышел на берег реки. Тут было безветренно, но прохладно. Я подтянул молнию куртки, поднял воротник, уселся на скамью и уставился на воду.
Дрожащее отражение небесной пелены бесшумно и неторопливо скользило на встречу с горизонтом. В одном потоке уместились и благородно урожденные воды истока, и талые воды с пропитанных навозом полей, и целеустремленные безродные ручейки с безымянных пригорков, и сточные воды попутных городов. Несмотря на внешнее спокойствие, серая сплоченная масса жила напряженной жизнью. Отдельные ее слои, чуткие к температуре и рельефу, образовывали невидимые стремнины и течения, вплоть до противоположных. Спотыкаясь на неровностях дна, сталкиваясь и обтекая друг друга, они порождали выбросы и завихрения, заставляя поверхность недовольно морщиться.
"Что такое, по большому счету, река? - подумал я. - Всего лишь наклонный желоб переменного сечения. А ведь сколько всего насочиняли в ее честь! Ох, эти писатели! Хлебом их не корми – дай воспеть грязную жидкость!"
Мне вдруг припомнился сегодняшний сон, в котором я тонул вместе с коляской. Ощущение удушья не забылось, и я, добавив к нему воображаемые объятия ледяной воды, повел плечами.
"Бр-р-р! Не дай бог там оказаться! Сразу конец!" - содрогнулся я, глядя на вкрадчивый бег воды, как жертва - на обманчивую обходительность палача. Смотреть в моем настроении на реку было таким же удовольствием, как сидеть рядом с виселицей и пялиться на готовую к употреблению петлю. Мне стало неуютно. Я завел глаза вбок и попытался сосредоточиться.
"Итак, что мы имеем на сегодняшний день? - попробовал я использовать тишину для подведения неутешительных итогов. - Расшатанные нервы плюс болезнь воображения, плюс ненормальное обострение любовных чувств и бешенства. Участвую в дурацких постановках и жду, когда рядом рванет. Меняю футболки и, разинув рот, гляжу людям вслед. Покоя нет, воли нет, счастья нет. А что есть? Есть обгоревшая бумажка с нравоучениями, которую можно взять в руки, но невозможно сжечь. Есть антиквар Иванов, который где-то прячется. Есть голоса во сне, голоса наяву, и все говорят загадками. В потоке событий и звуков, что я за это время увидел и услышал, смысла не больше, чем в потоке мутной жидкости, что течет мимо меня из одного бассейна в другой. Сколько это будет еще продолжаться? Как долго я смогу это выносить?"
Вряд ли подобные мысли мог скрасить даже самый приятный пейзаж, не говоря уже о моем унылом антураже, который сам нуждался в поддержке. Не удивительно, что с таким грузом на душе я легко погрузился в черные воды меланхолии. В памяти, не знаю почему, всплыли образы родителей. Видимо оттого, что обоих уже не было в живых.
Мне исполнилось пятнадцать, когда неожиданно умерла мать. Для нас с сестрой это был ужасный удар, и отец поначалу стал нашей единственной поддержкой. Он не жалел нас, а просто был рядом. Хотя смерть матери испортила его характер, я все равно любил его. Отец пропал без вести через пять лет после смерти матери. Ему было всего сорок пять. Я долго не мог смириться с его исчезновением. Никто нам толком так и не сказал, что с ним случилось, но, как ни странно, это оставляло надежду.
"Эх, батя! - подумал я, - Эх, батя, батя!.."
Меланхолия сделала свое черное дело, и я ощутил на глазах излишки влаги.
"Отставить!" - приказал я себе и шмыгнул носом.
Чтобы привести нос в порядок, я полез за платком и наткнулся на записную книжку. Вытащив книжку вместе с платком, я положил ее на колени, и после того как воспользовался платком, снова взял ее в руки.
Это была обычная записная книжка размером приблизительно десять на пятнадцать в коричневой коленкоровой обложке. Гибкий носитель внешней памяти эпохи ограниченной телефонизации. Я раскрыл ее. В глаза бросился знакомый почерк отца, мелкий и ровный. Фамилии, телефоны, пометки. Судя по их числу, у отца был обширный круг знакомств. Фамилии отец писал полностью, имена и пометки - сокращенно. От этого большинство слов нуждалось в расшифровке. Никогда прежде я не пытался изучать записи отца, не видя в этом смысла. Друзей его я знал и без книжки, а случайные знакомые меня не интересовали. Я и сейчас не пытался вчитываться в поблекший бисер букв, а рассеянно скользил по ним взглядом, питая их видом нахлынувшие воспоминания.
Книжка не имела алфавита, и записи следовали в хронологическом порядке. Отец использовал синий, черный, зеленый и красный цвета, желая, видимо, придать каждой записи особое, цветное значение. Я тут же вспомнил его любимую четырехцветную ручку. Медленно листая, я дошел до места, где записи отца обрывались и начинались мои. Испытывая светлую грусть, я гладил глазами последнюю страницу отцовых записей, готовясь захлопнуть книжку, как вдруг меня прошибло, будто молнией. Неброским черным цветом в третьей строке снизу было написано:
"Иванов Викт. Влад. антикв. 7-77-06-66"...
Истинное изумление немногословно и косноязычно. Звуки и слова, издаваемые им, восходят к незамысловатым выражениям человека при виде падающего на него дерева. Потому как в этот момент главное – не говорить, а вовремя отскочить.
Когда соображение вернулось ко мне, я обнаружил, что стою у скамьи, сжимая в опущенной руке записную книжку, и что у меня болит голова. Наверное, не успел вовремя уклониться от свалившейся на нее новости. От удара слова разметало в стороны, и они, причиняя боль, толкались в голове в попытках восстановить разорванные связи. Раньше всех опомнился незнакомый голос:
"Ну что, хозяин, получил по башке?" - злорадно поинтересовался он.
"Но как же так? Ведь это же… Нет, нет, не может быть… Отец знал Иванова? Как? Когда? Зачем? Почему Иванов про это не сказал?.." - метались плоские, пришибленные слова.
"Потому и не сказал, что злодей" - точил камень сомнения незнакомый голос.
"Нет, нет, отец не мог знать Иванова! Скорее всего, это тот же фокус, что и с газеткой! Запись наверняка поддельная! Хотят меня добить окончательно!" - заметались, наконец, в полную силу очнувшиеся мысли.
Я рывком поднес книжку к невооруженному глазу и впился в черные буквы. Дневное освещение способствовало, я вглядывался напряженно и долго, пока зрительный нерв не запросил пощады. Результат не обнадежил: запись выглядела подлинной. Хотя, честно говоря, для прицепившихся ко мне жуликов такой фокус был пустяшным делом. А если нет? Если это запись отца, и он действительно знал Иванова? Что тогда? Тогда это означало только одно: на самом деле все гораздо хуже, чем я думал.
Момент был настолько принципиальный, что я, охваченный смятением и забыв про книжку в руке, устремился на выход. По пути я все же вспомнил о ней и запихал в карман.
"Домой, домой! - торопил я себя. - Будем разбираться дома! С увеличительным стеклом! С пристрастием! С водкой!"
Я выскочил из парка и почти сразу поймал маршрутку. Рухнув на первое попавшееся место, я уставился в спинку сидения, из-за которой торчала макушка водителя и попросил:
"Ну, родимый, давай! Вперед!"
Машина присела, рванулась и понеслась. На первом же повороте одна половина пассажиров навалилась на другую.
- Ё-ё-ё-ё!.. – не сдержался кто-то веселый.
"Быстрей, быстрей, быстрей!" - подгонял я водителя, всем телом устремленный в его сторону. И что удивительно, мы действительно неслись так быстро, насколько было возможно. Машина, как очумелая шарахалась из стороны в сторону, проскакивая в последний момент светофоры, обгоняя иномарки и почти не тормозя на поворотах. Пассажиры зароптали, и, наконец, кто-то не выдержал:
- Эй, водила! Ты че творишь?!
"Молчать! - приказал я. - Всем молчать! Стрелять буду!"
Ропот стих. Слышен был только визг тормозов и обиженный вой мотора.
"Молодец, молодец, давай, давай!" - вошел я в раж.
Водитель демонстрировал чудеса вождения. Его макушка давно исчезла из виду. Машина сбилась с маршрута и неслась туда, куда было нужно мне.
"Направо!" - командовал я, и она поворачивала направо.
"Прямо!" - и она неслась прямо.
"Молодец!" - хвалил я, и она рвалась дальше.
"Стой!" - завидев свой дом, подумал я, прежде чем сказать: - Стой!
И прежде чем я сказал, машина со всего лета остановилась, и тут уж все пассажиры, подавшись вперед, как при рвоте, разом простонали:
-Ё-ё-ё-ё-ё-ё-ёкалэмэнэ!..
- Спасибо, браток! – кинул я в сторону водителя, оставив его разбираться с прибалдевшими гражданами.
"Домой, домой, домой!" - гнал я себя, не разбирая дороги.
Ворвавшись в подъезд, я проскочил мимо лифта и, обходясь четырьмя ступенями из десяти, вертолетом взлетел по лестничной спирали, на ходу доставая ключи. Дверь встретила меня железной грудью, но я быстро расправился с ней и проник в квартиру. Очутившись в прихожей, я бросил взгляд на вешалку. Верхняя одежда жены и детей еще где-то гуляла. На всякий случай я прислушался. Тихо. Я быстро разделся и прошел к себе в комнату. Там я достал из кармана и положил на стол записную книжку, снял пиджак, бросил его на кровать и уселся за стол. Отдышавшись и собравшись с мыслями, я приступил к планомерному штурму вновь открывшихся обстоятельств.
Первым делом я нашел в одном из ящиков стола лупу, специально предназначенную для документов. Выглядела она, как рюмка, у которой вместо дна - увеличительное стекло. Если поставить ее на текст вверх дном, то глаз становился надежно вооружен. Отодвинув занавеску и обеспечив освещение, я принялся за исследования. После десяти минут пристрастного разглядывания, присматривания и сравнения мой вооруженный глаз вынужден был согласиться со своим невооруженным мнением и признать, что запись выглядит, как настоящая. А поскольку самодовольных средств, вроде химического или углеродного анализа у меня не было, пришлось обратиться к уклончивому мнению анализа логического.
"Итак… - начал я, - допустим, что запись настоящая. Возникает вопрос: когда она была сделана?"
Я внимательно перелистал страницы, но нигде не обнаружил привязки ко времени. Только фамилии, телефоны, пометки. Черные, синие, зеленые, красные. Разноцветные свидетели уснувших отношений. Аккуратные хранители человеческой неразборчивости. Ладно, попробуем зайти с другой стороны. Примечательно, что после Иванова следовали еще два человека, после чего записи обрывались.
"Почему отец перестал пользоваться книжкой почти сразу после знакомства с Ивановым? Потому что пропал вскоре после знакомства? Или потому что его привычки вдруг резко изменились?"
А вот это уже интересно! На моей памяти отец резко изменился только однажды. Это случилось вскоре после смерти матери. Он как-то сразу стал замкнут, нелюдим, а к нам с сестрой, я бы сказал, недостаточно внимателен. В сравнении с веселым, жизнерадостным человеком, каким он был раньше, эту перемену невозможно было не заметить. Хотя, понять его можно, поскольку мать он любил чрезвычайно. Мы с сестрой это знали и не обижались. Итак, можно предположить, что отец познакомился с Ивановым до, либо сразу после смерти матери. В этом случае можно утверждать, что знакомство с Ивановым не являлось непосредственной причиной его исчезновения, поскольку он прожил после этого еще пять лет. А потому не стоит вешать на Иванова всех собак, как это назойливо делает мой самозваный ангел-хранитель. Тем не менее, это всего лишь предположение, и опасаться Иванова следует.
"Правильно, - пробурчал незнакомый голос. - Не дай пропасть, хозяин…"
Кроме того, можно с уверенностью сказать, что с отцом приключилась та же беда, что и со мной. Иначе, чем объяснить, что отец, а через двадцать пять лет его сын знакомятся в огромном городе с одним и тем же человеком? Что это, случайность? Конечно, теоретически и даже практически сын, с разрывом в двадцать пять лет, может случайно пройти мимо человека, с которым был знаком его отец. Может даже случайно его задеть и даже извиниться. Но представить себе, что незнакомый человек снабдит его после этого своим телефоном – невозможно. Здесь видится преднамеренность. Здесь есть что-то необъяснимо наследственное. И вопрос – кто кого нашел, имеет один ответ: в обоих случаях встречу подстроил Иванов. Так кто он и на чьей стороне?
"Имею задать вопрос", - поднял руку незнакомый голос.
"Давай" - разрешил я.
"Знакомство отца с Ивановым и смерть матери – это случайное совпадение или как?"
"Не болтай ерунды!" - оборвал я и отключил ему микрофон.
Короче говоря, поддельная запись или подлинная – одно можно сказать с уверенностью: кто-то методично и умело, как в бане, добавляет в мою жизнь горячего пару.