У мамы в девичестве среди подруг были две сестры Кауровы. Старшая Полина была серьезной девушкой с тяжелой косой, неспешным певучим разговором и плавной походкой.
Младшая Аня была Полиной наоборот. Маленькая, верткая, с короткими завитками волос и хохотом, горохом рассыпающимся по слободке, она считалась одновременно оторвой и надегой всего околотка.
Аня одна знала, что и когда поспевает во всех соседских садах. Она ела скороспелые персики у бабы Мани, хрустела ранними Лебедевскими яблоками, доставала самый вкусный виноград в саду моего деда и знала, почему желтая малина душистей красной.
Но на этом необыкновенные качества у Ани на заканчивались. Она дралась с пацанами, могла лежать дольше всех в горячей летней пыли, умела собрать непослушное стадо, испечь каравай на капустном листе и знала, сколько соломы надо положить, чтобы глиняный кирпич хорошо схватился.
Когда мамино девичество закончилось, она вышла замуж за сверхсрочника и родила меня. Бабушка крестить меня боялась, отец был коммунистом. Но со страхом перед зятем справилась и в крестные неожиданно выбрала Аню, которая тогда была уже девушкой на выданье. Аня купила нехитрый крестик, приняла меня, орущую, от батюшки и поклялась быть мне второй матерью.
Но так получилось, что пути наши с крестной матерью разошлись на годы. Мы уехали из Казахстана на Урал, а Аня переехала с мужем в Алма-Ату. Лет с десяти начали меня отправлять на летние каникулы к бабушке с дедушкой на долгом поезде из Свердловска в Алма-Ату.
Мы ехали три веселых дня в компании всегда добрых и заботливых соседей по купе, а также приглядывающей за мной проводницы.
В Алма-Ате у поезда меня всегда встречала крестная Аня, кудрявая, смешливая, загорелая и вечно суетящаяся. Детей у нее своих не было. С мужьями тоже не везло, один спился, другой утонул, а третий нашел другую семью. Но Аня не унывала. Жила она тогда с Полиной и ее мужем, а еще с их старенькой мамой, которую я звала баба Наташа.
Анина мать была маленькой сухонькой старушкой, много рассказывала мне историй из Библии, умела гадать по руке и заговаривать чирии. Мучилась она одним страшным недугом: у нее была тяжелая астма, и она боялась, что задохнется на рассвете, так и не дождавшись нового дня.
Жили они, впрочем как и все тогда, довольно бедно, но на летней печи во дворе всегда кипели щи и варился душистый компот. Самым вкусным угощением в доме были луковые лепешки, которые баба Наташа всегда делала «на скорую руку».
В стакане подсоленой воды размешивалось яйцо, и на этой «болтушке» замешивалось довольно крутое тесто. У бабы Наташи было в тесте два секрета: при замесе она добавляла в воду чайную ложку с верхом растительного масла и тесто месила долго, пока оно не становилось эластичным. Пока тесто отдыхало, она резала мелко лук и копченое сало. Отдохнувшее тесто благодаря маслу раскатывалось без муки. Сначала баба Наташа делала колобочки величиной с детский кулачок, а потом раскатывала их в тонкую лепешку, на одну половину которой клала лук и сало, порезанные очень мелко. Накрывала второй половинкой, складывала еще раз и раскатывала в неробную уже лепешку. Жарила на горячем растительном масле, подрумянивая с обеих сторон, складывала в большую миску, чтобы они стали мягкими и подавала со сладким крепким чаем.
По обыкновению на второй день после моего приезда крестная Аня надевала самое красивое и, наверное, единственное платье, и мы отправлялись в город. Из лакомств мне полагался в тот день пломбир в вафельном стаканчике. Я брала из дому ложку и ела только мороженое, а стаканчик приносила бабе Наташе. Она его тоже весь не съедала, а делилась с мной. Крестная Аня мороженого себе не брала. Жила я у них всегда недолго, пару дней. Когда подходило время, Аня садилась со мной на автобус и везла на аэродром, как она говорила. Там до бабушкиного Панфилова на границе с Китаем летали кукурузники. Для меня страшнее этих самолетов ничего не было по той причине, что я собирала все ямы, в которые ныряла эта неуклюжая большая птица.
После окончания школы мои летние каникулярные поездки в Панфилов закончились, и крестная Аня опять надолго вынырнула из моей жизни.
Лет через тридцать пять мы летели в Алма-Ату с моим вторым, уже американским, мужем по приглашению его коллеги, алматинского астронома. Для меня это была поездка в детство, к моей замечательной и вечно молодой крестной Ане. Адреса я не знала, но была уверена, что дом легко найду по памяти.
Речка Большая Алматинка все также шелестела по гальке, и от нее тянулись все те же пыльные улицы. Я свою нашла быстро. Дом стоял сиротливо, с покосившимися воротами. Во дворе всегда беленая и опрятная печь завалилась, в ней давно не за- жигали огня и не варили суточных щей. Дверь в дом оказалась открытой, и я вошла в то, что когда-то было кухней. На немытом столе валялись остатки еды, стояли мутные стаканы и разломленная сухая булка хлеба. Из-за грязной занавески сначала показалась рука, а потом не вышла, а как-то выпала старуха, нечесання и грязная.
На вопрос о сестрах Кауровых она сказала, что она и есть младшая Каурова. Я заплакала. Она подняла на меня слезящиеся, затянутые бельмами глаза и опустилась на табуретку. Из недопитой бутылки налилось полстакана мутной водки. Она протянула мне стакан и сказала: «А ты выпей за крестную-то. Жалость и пройдет». Я разлила водку в два стакана, оторвала нам обоим по куску хлеба и подсела к своей спившейся, но все равно такой родной крестной. «Ну вот и ладно. А теперь иди с Богом». Она поднялась и снова провалилась за занавеску.
Я поставила на стол коробку с французскими духами и закрыла за собой последнюю дверь в детство.