Дурка повесть

Антон Коробейко

"ДУРКА (повесть)"


© «ДУРКА».    Антон Коробейко 2022



               
                записки несумасшедшего
                из
                немёртвого дома




Эпиграф:

« В ресторане сидит новый русский и ищет собеседника.
Находит взглядом невзрачного мужичка:
– Мужик… эй, мужик…иди сюда…налей вот себе…закусывай…
–Сп…спасибо.
–Ты чем, ваще, по жизни занимаешься, мужик?
– Я?
–Ты-ты.
–Я писатель.
– Чё? Серьёзно? А про что пишешь, писатель?
– Ну, про разное…
– Ну что там? «Мой дядя, самых честных правил», да?
– Я ПИСАТЕЛЬ! Прозаик!
– Про каких, ****ь, ЗАЕК?!?»


Пролог
21.07.21
Эту книгу я начинал писать как летопись.
Она писалась странно. Она развивалась постепенно, из сбивчиво-сумбурной хронологической записи она превращалась, развиваясь по устойчивой спирали, во что-то большее.
И вдруг, молниеносным зигзагами мечась в разные стороны, текст и язык текста находили и нащупывали то, что моему пониманию, было, может быть, и недоступно.

Бродский, в одном из своих эссе, или в одной из лекций (или и там и там) писал/говорил, что поэт - это инструмент языка, через который тут реализует и познаёт сам себя.
Что-то в этой мысли и в этом предположении есть.
Потому что я сам, записывая мысли, складывая буквы в слова, а слова в строки и в предложения, иногда не слишком глубоко задумывался о происходящем. 
Для меня это было развлечением, способом провести время, заполнить его чем-либо (а для кого-то такими занятиями становятся шитьё, вязание, рыбалка или вождение автомобиля) – и тут на мою удочку клевала такая рыба, что я торопился тотчас же подхватить, поймать её и перенести с кончика пера на белый лист бумаги.

И – да – мне нравится писать! Я исписал уже три ручки и всё ещё продолжаю (я ещё не закончил).
Куда меня приведут эти спирально-зигзагообразные росчерки, я не знаю.
Увидим. Будем посмотреть.






                «ДУРКА»
                («Как я выжил 2»)
Начало. Дурка

Я снова лежу на расстеленной постели летом 21-го года, через десять лет после произошедшего (в книге «Как я выжил» - А.К.), в такой же июнь очень похожего жаркого солнечного лета.
Я нахожусь в психиатрическом отделении больницы № 16 на судебно-психиатрической экспертизе, которая должна выяснить насколько я вменяем и дееспособен.
Экспертиза возникла не на ровном месте. Она появилась на горизонте из-за неприятного дела. Да и дело-то так себе, дельце, из-за небольшой ресторанной ссоры, переросшей в большую, а из большой – в драку, а из драки – в заявление и в уголовное дело.
Потерпевшим в этой драке оказался крайне неприятный 29-летний субъект. Он ухитрился впрыгнуть в карету скорой помощи, которую я вызвал себе (потому, что меня в этой драке тоже отметелили вполне прилично), продемонстрировать, якобы, рассечённый мною лоб, продиктовать свои данные и номер телефона (который я тут же записал), и ухитрился на этой же карете и уехать – а я от госпитализации отказался.
И даже наутро, когда я с покаянной головой позвонил ему, принес ему свои извинения, и предложил примириться (естественно, небескорыстно!) – я получил отказ.
И вышло так, что всё превратилось в уголовное дело, долгое, муторное, которое вытягивало из меня жилы, силы и деньги.
Это пустяшное дело о рассечённой брови продолжалось годы – ГОДЫ!!! И промежуточным её результатом стало то, что через полтора года после происшествия мне назначили судебно-психиатрическую экспертизу – обязательную и неотвратимую (притом не амбулаторную, а стационарную – то есть жёсткую, с изоляцией от общества, с забором с колючей проволокой, с дверями без ручек и окнами с решётками).
И вот, летом двадцать первого года, ровно через десять лет, после того, как меня почти убили, я вновь оказался в больнице (а за десять лет их было много,  самых разных – ортопедических, челюстно-лицевых, психиатрических, скорой помощи, психоневрологических, и прочая, и прочая).
 И это была дурка, и это был ****ец.

День первый. Здание из жёлтого кирпича

Утром первого дня я приехал к назначенному времени на отдалённую улицу к сумрачному зданию из жёлтого кирпича сурового вида (даже в солнечную погоду) с высокими сплошными стенами, обнесёнными колючей проволокой.
 

 

И если в той, давней сказке дорога из жёлтого кирпича сулила новые и удивительные открытия,  то, в отличие от девочки Элли, здесь меня ждали далеко не весёлые, хоть и увлекательные приключения.
Меня встретил следователь – молодой парень лет двадцати пяти (как-то он не слишком ожидал моего приезда – не очень он в него верил). Он предложил пройти и оформиться. Моего адвоката не было, я засомневался, и набрал ей по телефону.
- А, что, мне уже проходить? – спросил я.
- Проходите-проходите, я в пробке, задерживаюсь. Я скоро буду. Ничего страшного, – сказала Ксения.
Я и пошёл.


Меня провели в режимный объект мимо трёх кордонов охранников, завели в соседнее здание, чтобы начать процедуру оформления и досмотра.
Как я сейчас понимаю - задним числом - всё произошедшее происходило по договорённости заранее, даже негласной.

Следователь должен был провести меня без адвоката. У меня должны были забрать и описАть документы, вещи и телефон. Я ОБЯЗАН был остаться ТАМ уже без возможности отступления и переигрыша чего-либо.
Именно поэтому адвокат задержалась на час. НА ЧАС! Именно поэтому следователь выписал (якобы)  фиктивное, не значащее ничего в стенах дурки, разрешение на использование мною мобильного телефона и компьютера (такие требования горячо выдвигала мой адвокат):
– Они же ему нужны! Для работы в больнице.
И я приехал в больницу со всеми вещами бодрый и готовый. Но НИКАКИЕ разрешения следователя и обещания адвоката здесь не имели силы.
Здесь были свои внутренние правила, здесь работали законы великого Шаламова.
Это был концлагерь!

День первый. Не верь, не бойся, не проси.

Наверное, Лев Толстой не путался бы так в мыслях и словах, как я. Ни Варлам Шаламов, ни Солженицын не были бы столь многословными и, при этом, нечёткими. Или же наоборот – скупыми, лапидарными, грубо отёсанными и безмолвными.
Им всегда было бы о чём сказать и написать.
Чехов, со своим структурированным умом (при этом безжалостным и беспощадным) – умом врача  – рисовал бы кристальную картинку – как в том, что касается чувств и ощущений, так и в том, что происходит объективно и непосредственно.
(Я думаю, в этом и есть ключ пониманию Чехова в целом. Как врач, как натуралист, как физиолог, он описывает своих героев и происходящее как в сентиментальном смысле – в чувствах, в ощущениях, в мнениях и мыслях, так и в объективном. На своих героев, на всё происходящее он смотрит со стороны, холодным пристальным взглядом исследователя.
И приближаясь, и отстраняясь, он разглядывает ситуацию и действующих лиц со всех сторон. Чехов пытается получить, и получает, чёткую картинку реальности, наиболее верную, детализированную и широко взаимосязанную одновременно).
У меня таких талантов нет. Я не так аналитичен, я груб, моя душа не имеет столько оттенков, как у Чехова и его героев. Я неотёсан, я лапидарен, и я деревенщина. Как же я буду описывать всё происходящее? Как же смогу?

День первый. Палата 204, Семнадцатое отделение.

Какое-то время я провёл в приёмном покое. Там меня отделили меня от моего защитника-Адвоката, и следователя тоже. Меня раздели и взвесили.
Почти все вещи, которые я планировал взять с собой, у меня забрали. Забрали ноутбук, телефон – а ведь мне обещали их использование. Отняли сахар и колбасу – они были не в заводской упаковке. Оставили туалетную бумагу, вафли, воду.
Диалог с врачом был таким:
–Вы можете сказать, какой сегодня день, месяц?
– Да, – называю день, месяц.
– А какой год?
И год называю тоже.
– А скажите мне – вы знаете, где Вы находитесь и для чего находитесь здесь?



Отвечаю, мол:
– Я нахожусь на психиатрической экспертизе, которая должна выяснить мой психиатрический статус. Выяснить, здоров ли я.
– Так, ну хорошо.

И вот, опросив меня, оставляя крючковатые пометки в деле, врач Борис Владимирович, бегло упомянув, что уходит в отпуск (а, значит, ему на меня становилось глубоко наплевать), распорядился отвести меня на отделение в палату.

По дороге в палату меня завели в каморку к сестре, чтобы разъяснить правила отделения. Сестра:
– Сейчас я Вам  всё расскажу, а Вы подпишите здесь, что с правилами отделения Вы ознакомлены.
Они, вкратце, были такие: курить два раза в день, звонки по будням – один раз в день – в семнадцать часов по пятнадцать минут, мы заперты в палате на неделю – прогулок пока нет, выхода в коридоре нет тоже. Мытьё – один раз в неделю по воскресеньям.
Почуяв неладное, я сказал:
– Я со слов ничего подписывать не буду. Предъявите мне правила в напечатанном бумажном виде, и только когда я их прочитаю – я что-нибудь подпишу. Подписывать правила с ваших слов я не буду. Где они?
Меня подвели к щиту, где все эти правила были обозначены в письменном виде. Я ознакомился с ними и подписал бумаги.
И меня повели в палату.

Номера палаты я сперва не заметил (так же, как я и не запомнил, не зафиксировал  номер отделения, на которое я поступал).

Как оказалось потом, номер её был двести четыре.

Палата была такой – стены, выкрашенные в цвет кофе с молоком с розоватым оттенком, шесть кроватей и тумбочек, видеокамера в углу.
Метраж  её был, наверное, метров 35-40, плюс отдельный блок с двумя раковинами и туалетом (всё с окошками, чтобы снаружи можно было наблюдать за происходящим).
 

 

Как позже выяснилось, я всё же попал в сказку.
Моими соседями по палате были Страшила, Лев и железный Дровосек (ну, а кто уж был девочкой Элли с Тотошкой в одном лице – вы уже сами, наверное, догадаетесь, мои драгоценные читатели).  Но понял я это только потом.

Итак, меня ввели в палату. На кровати сидел человек и читал книгу вслух. И книга и его чтение были какие-то невнятные. Но читал он негромко. У него было живое лицо, чем-то напомнил мне Дзюбу.
– И учитывая эти факторы…семнадцать…двадцать три… в противовес указанному… завершая обозначенное… таким образом… идеально решение, - бубнил он. (Что он имел в виду, что читал, я так и не понял)
Мне выдали бельё, я застелил его и лёг на кровать.
Кровать была жёсткой, сваренной из металлических прутьев (из арматуры). Сверху на этом каркасе лежал советский ватный матрас. Это было жёстко.

В течение часа-двух в палату доставили ещё двух жителей – это был коротко стриженый мальчик, лет восемнадцати-двадцати и некий бородач.
Бородач сразу улёгся на кровать, стал спать и спал сутки. Его никто не трогал.
Мальчик некоторое время бесцельно поболтался и лёг.
Я тоже лёг и стал писать.
Четвёртый читал, уже не вслух.
Так начался первый день нашего совместного существования.
По именам мы друг друга ещё не знали (один вообще спал), но как-то пристраиваться друг к другу уже начали. Через какое-то время принесли обед. Обед был невкусный – жидкий и невкусный борщ, невнятные овощи с невнятным мясом (а было ли оно там?), кислый компот.
После обеда наше время ничем не занимали. Нас не осматривали, не опрашивали и не трогали вообще.

Мы разлеглись по кроватям и перебалтывались ни о чём до ужина.

Принесли ужин (через три часа – но часов у нас в палате не было. Мы выпытывали его у тех, кто был снаружи палаты) – такой же нехороший. Я почти не ел его – довольствовался тем, что удалось притащить самому.
После ужина выдали сигареты и дали позвонить по телефону.
Я, маскируясь разговором, разослал трём-четырём знакомым информацию о себе, о своём местоположении и положении в целом.
На этом день закончился.
Нас заперли в палате, и, скрипя металлическими кроватями, мы ушли в ночь.
Отбой начинался с 22:00.
Кровати были ужасно неудобные, матрасы – тонкие. Таким же тонким был мой сон – болело сломанная давно и сильно нога, болела спина, болел бок -  мне, незадолго до этого снова нанесли травму (сломали или сделали трещину в ребре).
Поэтому почти всю ночь я почти не спал.
Так закончился первый день.
Печаль.

День второй. Знакомства (Лев, Страшила и Дровосек). Занятия

Проснулся я рано, часов пять, может быть в половину шестого, а может быть даже и чуть раньше. Я понял это по рассвету – в это время в Питере солнце встаёт в половину пятого. Было уже светло.
Проснувшись от дичайшей боли в спине, я с трудом, скривившись, встал.
(Забегая вперёд, скажу, что это был день знакомств, анализов и рентгена. День определения основных позиций и ролей, установления связей и взаимоотношений, определения деятельности, наконец, ведь в дурке надо было чем-то заниматься во всё то огромное свободное время, которое нам теперь доставалось).
В этом контексте определение Бродского «Тюрьма, это недостаток пространства, возмещённый избытком времени», очень точно описывало сложившуюся ситуацию).
Подъём был в восемь, завтрак около девяти.  Мы стали болтать и знакомиться.

Сначала мы начали беседовать с первым обитателем палаты – чтецом. Начал он:
– А ты за что?...
– Да я так, вообще случайно. А ты?
– И я тоже случайно…
(оба заржали. Судебно медицинская экспертиза – это почти всегда – статья)
– Ты чем занимаешься? – спросил он.
– Да… ничем.
– Эх! Если бы у меня был миллион денег в банке – я тоже ничем бы не занимался, – усмехнулся он.  – Ты, кстати, не верь своему адвокату. Я видел, как тебя принимали и  слышал, что она говорила, что ты вообще псих!
– Да?
– Да так и говорила! – энергично  затряс головой он.
– Ну а ты что? Ты кто такой?
– Даааа… у меня две жены – одна жена в Краснодаре с двумя детьми, сбежала от меня… дочка и сын…маленькие… Ну, у меня сейчас новая жена… Дочка через три недели уже… А у тебя? Есть дети?

В таком духе мы и проговорили весь день. Он, вообще был живчик. Подвижное лицо, гибкая психика.
И, пожалуй, чему-то у него стоило поучиться.

Так, уже в первые дни моего  (своего) пребывания в дурке первое, что он сделал – перепробовал аж три кровати.
Он перестилал матрасы (а матрасов было два – второй матрас был снят с одной из пустых кроватей. Ничейный, то есть) с одной на другую, пробовал кровати на жёсткость, переставлял их, менял местами.
Так, вообще, продолжалось – говорю, забегая вперёд – неделю. И сейчас, когда я пишу и редактирую эти строки, я понимаю – это был значимый урок. Урок приспособления человека к той среде, в которой он оказался.
Чтец (назовём его пока так)  создавал для себя максимально приемлемую комфортную среду, приспосабливал мир, реальность под себя – тот навык которым я (а может быть и вы, мои читатели) зачастую пренебрегаете.
А стоит заботиться о себе.
Другие из нас напротив, натягивают на себя одеяло, забирают у других людей блага, деньги, иногда – жизнь. Это ужасно, недопустимо.
Но и всего себя отдавать этому миру, наверное, не стоит. Мир жестОк и жёсток, и следует отстаивать свои права и интересы.
Иначе кто позаботиться обо мне, кроме меня самого? И кто позаботится о вас?
С такими мыслями я обратил своё внимание к другому обитателю нашей палаты – молодому парню.


Молодой парень был молчаливый, и в нашу беседу не вмешивался. Но им заинтересовался сам чтец.
Он стал расспрашивать мальчика,  я же давно уже увидел то, что позволило мне составить свое мнение о молодом парне
А он не видел. Поэтому и расспрашивал:
– Ты по суду?
 – Да
– По статье?
– Нет.
– А почему, тогда?
– Не знаю, – вяло отвечал мальчик.

Тут я вмешался, и потихоньку разъяснил:
– Нет. Он не по статье, у него лишняя хромосома.
– Что?
 – Синдром Дауна.

Дело в том, что на судебно-психиатрическую экспертизу отправляют не только уголовников.
Вменяемость и дееспособность по нашим законам можно установить только по решению суда – никак иначе. Поэтому и направляют всех, в чьей вменяемости и дееспособности сомневаются родственники или знакомые – всех этих людей направляют в суд, и только потом, по решению суда отправляют на экспертизу.
Только так.
Да здравствует российское правосудие, самое справедливое правосудие на свете!



Живчик пристально взглянул на парня и протянул:
– Аааа. Ну, ты тогда  здесь, наверное, надолго.
Так мы ещё поговорили, поболтали ни о чём. И наступила ночь. Отбой

День второй. Шахматы и нарды. Передачи.

Во второй день нашего совместного существования стали разъясняться различные подробности.
Выяснились имена всех обитателей палаты.
Парня с живой физиономией (живчика, читавшего в начале нашей повести вслух) звали Александр. Сумрачного бородача – тоже.
Молоденького мальчика с бритой головой (ему оказалось 19 лет и он был обладателем лишней хромосомы) звали Иван. Фамилия его была Кошкин.  Он долго отказывался назвать свое имя.
– Как тебя зовут? – спрашивал его живчик Александр.
– Никак.
– А что так? – лукаво лыбился первый.
– Ничего, отстань от меня! – нервно и сумрачно отвечал второй.
Но, со временем, он назвал своё имя. Он был как ребёнок (ребёнок и был), как телёнок, или даже как щенок. И даже точнее – котёнок. Почти всё время он был в прострации или в некоем сумрачном состоянии. Он бродил, хмурился, топтался.
На вопрос Александра:
– Почему ты здесь?
Он пробормотал невнятно:
– Раньше было нормально… а сейчас… хуже…
А потом добавил:
– Не хочу в диспансер! – это уже громче, с подъёмом тона.
Выяснилось, что у Ивана есть две сестры –  старшая 24 лет, и младшая – пятнадцати. И, судя по всему, старшая сестра отправила его на экспертизу, для того, чтобы избавиться от него окончательно.
Родителей у него/них не было, мама, по словам Ивана, умерла, поэтому, единственной, кто мог его поддержать, была сестра. И, возможно, для двадцатичетырёхлетней девочки ноша была непосильная, и она отправляла его в диспансер уже навсегда.
Он был неплохой парень:
– Я сам к вам приду потом целоваться и кусаться, – сказал он сразу.
Как многие подобные люди, он любил тактильный контакт, он хотел обниматься и гладить, и чтоб гладили его.  Но эта ласковость легко могла смениться капризностью, унынием или вспышкой гнева.
 Таким он и был – мог заигрывать и заискивать, а мог и укусить. Котёнок – честное слово.
И тут он не мог себя контролировать, и переход мог быть очень резким. К тому же ему почти всегда было скучно. Постоянно. Он не мог себя развлечь.

Я заметил у него в тумбочке шахматную доску и спросил:
– Это у тебя шахматы? А зачем? Ты играешь?
– Да! – ответил он гордо.
Так и нашлось первое занятие.

Один из Александров (бородач) спал, но второй – нет. Он присоединился к нам и обмениваясь шутками и прибаутками мы начали играть.


Принесли обед, ужин – мы поели (отвратительная еда!), мы с Александром вскрыли запасы еды, принесённые ещё с воли, и поделились с остальными (ни еды с собой, ни передач у остальных не было).
(ПЕРЕДАЧИ – это отдельная тема для разговора и описания. Про это писал и Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича».  Кормили – никак. Не было даже соли и сахара – и те, у кого они были (а это были не все) становились вполне себе козЫрными тузами. Так вот!)

Я спать не мог – болело бедро (ноги, сломанной ещё десять лет тому назад) – от того, что кровать была жёсткой и обезбаливающего, которое я брал с собой, мне не дали.
На мне, к тому же, висел анализ кала на яйца глист, а в туалет не хотелось. Я проболтался до часа, до двух (времени я не знал), потом всё же я лёг и уснул.
Проснулся я рано, в пять (?), в шесть (?)
Палата спала. Я постарался подремать и не отсвечивать. Утро началось в восемь.

День третий. Пятница

Пятница была последним рабочим днём. Это было важно.
Был последний обход (на этой неделе), последний шанс увидеть врача, узнать новости. Кроме того, в выходные дни звонки были запрещены (не полагались) – поэтому оперативно (более или менее) связаться с адвокатом, позвонить матери или друзьям было невозможно. Поэтому к пятнице, вроде бы, следовало как-то подготовиться.

Но никто готовиться не стал. Утренний обход был очень быстрым, невнимательным (к нам больным). Никого не интересовали наши нужды и состояние. Врачи уже жили своими выходными.

  – Что Вас беспокоит? Ничего? Дальше, – примерно такой темп обхода был стремительно соблюдён с каждым из обитателей палаты.
Мне удалось только вставить свои пять копеек о том, что у меня сломано (или треснуло) ребро, и мне необходимо обезбаливающее, ибупрофен.
  – Вы способны это доказать?

Я, наученный опытом, отыскал у себя в телефоне фото заключения травматолога с назначениями препаратов.

Пожилая врач убедилась, что диагноз поставлен, назначение сделано.
– Оставить меня без обезбаливающего – антигуманно, – настаивал я.
Врач кивнула. И на выходные я был обеспечен обезбаливающим. И это было всё.
Всё… Остальное время свелось к игре в шахматы, реже в нарды. Я обыграл всех в палате (бородатый Александр от игры в шахматы отказывался, несмотря на все попытки Александра безбородого):
– Я в детстве играл, доходил до турниров города (он оказался из Севастополя), но мне стало неинтересно…
– Почему?
– Потому что я раньше готовился, прокручивал в голове партии и целые турниры. А потом мне стало неинтересно…там…договорняки пошли, то, сё…
– Так сыграй щас.
– Нет, не буду. Не хочу.
Кроме шахмат и нардов я читал книгу – среди пустоты книжных полок дурки (целых ДВУХ) я нашёл один из томов из собраний сочинений Диккенса – «Николаса Никльби». Я зачитывался им (с Диккенсом у меня был полный провал – ни «Оливера Твиста», ни «Домби и сын» я не читал, только «Рождественскую историю»), я смеялся и плакал.
Палата наша была закрыта до понедельника (так нам говорили сёстры), но было одно обстоятельство.

Кроме прочих анализов нам следовало (всей палате) сдать кал на яйца глист. (это же было ПОЛНОЦЕННОЕ ПСИХИАТРИЧЕСКОЕ обследование. Это официально называлось ИСПЫТАНИЕМ, а мы – ИСПЫТУЕМЫМИ. Но это была тюрьма).
И у всех с этим были те или иные проблемы (нелегко сдать анализ по свистку!), у меня – в первую очередь. Но, в конце концов, вечером в пятницу, на третий день я анализ сдал (его отложили до понедельника). Иван сдал в субботу, его анализы тоже отложили.
– Потому что до утра пятницы надо было сдавать, – сказала сестра.

В итоге, мы медленно и неуклонно вкатились в выходные.
В закрытой палате (нам удалось только выпросить ежедневный душ).
В тесном коллективе из четырёх человек (один почти не в счёт). 
Вот так.

Сб. и вс. Четвёртый и пятый дни. ЗАЙКИ

Суббота и воскресенье тянулись, тянулись и тянулись.
Наша палата ещё была закрытой, то есть выхода в коридор, телевизора и прогулок ещё не было. Курили мы тоже внутри – в туалете (курили, как и было положено, по распорядку – дважды в день, утром, после завтра, и вечером, после ужина, после пяти (обед был в два)).
Занятий у нас было немного. Я старался делать зарядку, писал (я начал писать уже раньше. Писал немного, и стал даже отставать по дням. И, как всегда, не давались мне диалоги). Вечером  нам позволяли принимать душ.
Жара стояла неимоверная, больше тридцати градусов. В палате было очень душно и жарко.

Мы продолжали играть в шахматы, втроём – Иван, Александр, я. В эти дни вперёд вырвался я – обыграл и того и другого. Сколько раз я обыграл Ивана, я даже не считал, он у меня выиграл раз или два (?), с Александром счёт был шесть-два.


Когда он проигрывал, он начинал злиться, рычать, играть собраннее. В общем, так, почти никак, мы проводили выходные.

Диккенса я дочитал, и, по моей просьбе, в посылке бывшая жена моя принесла повести и рассказы Солженицына – «Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» (эта повесть довольно скоро проявилась вдруг совсем в необычном ключе),  «Палату №6» и другие рассказы Чехова – за что ей большое человеческое спасибо.
Передачи мне принесли очень приличные, поэтому я не засох – иначе было бы очень туго.
Туго было с едой, с постелью, с контингентом (парни на отделении были, мягко говоря, самые разные – как вы уже, наверное, и поняли. А ведь были еще и расписные худые урки, с воровскими звёздами на коленях и плечах – таких я увидел позже).
Я с какой-то момент собрал в кучу все свои мысли и написал заявление-жалобу на имя заведующей отделением, в котором и изложил свои соображения.
Вот оно:
 


 

(Вручил я его при обходе в понедельник. Мне сначала сказали – заведующая – чтобы я, вкратце, рассказал, о чём пишу. Я начал читать вслух.
Заведующая сказала, что подколет его к личному делу (т.е. читать его не собирается). Но потом что-то поменялось).

Все мы ожидали, что нашу палату откроют – дышать было невозможно, и нам приоткрывали дверь.
Пользуясь этим, Иван стал часто выглядывать в коридор. Сёстры делали замечания.
Особенно остро на эту ситуацию реагировал бородач Александр.
– Иван, мы все в одной лодке. Нам всем делают замечания, и нам всем  будет плохо (Александр был из южного морского города, из Крыма – и у него был крымский выговор). И тд, и тп…
(Александр и раньше делал ему замечания:
– Не сёрбай!... Ну, не чавкай, а?!
Раздражало его и то, что что он просто – слабоумный. Наверное, так).

Повторяя так все два дня  (ну и мы тоже заводили Ивана в комнату), мы Ивана допекли.
Иван, выйдя шаркающей кавалерийской походкой в очередной раз в коридор,  получив отповедь от Александра, сорвался.
Он подскочил к нему, ругаясь, брызгая слюной, и готовый к драке (по-своему).
Драка нам была не нужна. На крики прибежали сёстры, оценили ситуацию – и Ивана быстренько переселили в надзорную одиночку. Там он и провёл воскресенье.
Мы же остались втроём.


(В одиночке он пробыл недолго. На следующий день, его – виноватого, притихшего – вернули обратно).
Так прошли выходные.
Вечером в палате, перед сном, лёжа в кроватях, мы в очередной раз говорили о нас, о наших судьбах, о выписке.
Я убеждал всех, и особенно видеокамеру, висевшую в углу нашей палаты (и уже перешедшую в ночной, инфракрасный режим работы… « – А она работает? Она пишет? –  чуть раньше спрашивал безбородый Александр бородатого. – Пишет.  – Всё пишет? И звук?  – И звук, – отвечал Александр веско»), что мы зайки,  «зЯйки». И мы, мол, ничегошеньки не сделали. Вообще!.. Но камера молчала.
– А я кот, лунный кот, – сказал Александр бородатый. Он захохотал и повалился на кровать. Мы поболтали ещё недолго.
Через полчаса мы спали.

Понедельник. 6-й день

Понедельник начинался рано. По крайней мере, я проснулся рано,  часов в пять утра (а я просыпался так каждый день). Я промаялся до семи утра, потом нашу палату, наконец, открыли.
День прошёл так, как он проходил стандартно – уже почти никак.
Завтрак в 9:00, обход в 10-11 ( в понедельники и среды происходил приём новых пациентов-испытуемых, во вторник и в четверг проходила комиссия, и людей выписывали – как выяснилось чуть позднее).
Зарядка. Я немного пописАл. Обед. Опять шахматы.
Затем был тихий час. А после него нас уже открыли и вывели на прогулку. Прогулка длилась 15 минут.
Нас провели по коридорам, заставили надеть сменную обувь (свою или дуркинскую) и вывели в прогулочный двор (стальная дверь, бетонные и кирпичные стены).

Двор был такой: метров десять на десять, стены с колючкой почти трёх метров в высоту.
Посредине двора стояло пять тополей. Но ветки  на них были почти все отпилены, и, судя по всему, все они были почти уже мертвы (лишь один из них пытался зазеленеть). Чуть правее и  вглубь от входа было оборудовано место для курения – скамейки, кружки и вёдра для окурков.
Каждому, кто курил, выдали по сигарете, и минут десять мы бродили как тигры в клетке. Под синим… синим-синим небом… что-то себе соображая.
Закончив, мы вышли с площадки, снова прошли все кордоны, переобулись, и вернулись на отделение. И включили телик.
И вот, однажды летом, в час небывало жаркого питерского заката у телевизора в коридоре семнадцатого отделения шестнадцатой психиатрической больницы появились два гражданина, я и безбородый Александр. И рассказал он вот что…

Александр. Рассказ. Признание.

В сложном сплетении судеб Александра (безбородого) и его женщин (он называл их жёнами) разобраться было непросто.
Но тут он довольно подробно описал мне свою историю.
Все они любили его , по его рассказу, и даже были готовы сосуществовать одноврЕменно, втроём, так сказать.
Но жена (его первая) ушла от него с двумя детьми, развелась, и даже накатала на него заявление в полицию за преследование.
– Но сейчас забрала, конечно. Да еще и вернулась, – добавлял он.
А у него уже появилась другая ( – Моя ровесница, - говорил он – с багажом. С сыном восьми лет), и она уже была беременна от Александра ( – Через две недели должна родить).


И, как выяснялось, первая жена была против того, чтобы Александр признавал отцовство:
– Только по суду, – якобы говорила она.
Короче говоря, вокруг него плелись тесные узлы.
В конце нашей беседы (недлинной) он рассказал финальную историю:
– А сын этой моей новой жены всё время во что-то впутывается! Тут недавно пришёл – новая куртка за двенадцать тысяч порвана. Я его спрашиваю: «Где порвал?», а он:  «С горки упал». Потом он (сын) сказал, что с ребятами на горке подрался. А ещё позже он рассказал в школе учителю и психологу, что я его систематически избиваю. И все синяки у него от меня. И вот я здесь, и мне светит от семи до двенадцати.
Так он закончил свой рассказ.
Я промолчал. Мне нечего было сказать.

Вечер спускался все ниже. Сумерки становились всё плотнее и гуще, почти осязаемыми.
Мы разлеглись по кроватям и уснули.

;

День седьмой. Вторник

День седьмой оказался странным. Чорт-те знает, каким.
Он раскачивался долго.
Обход врачей пришёл к нам только после обеда (после двух дня).

Шла комиссия по выписке (но мы ещё не очень осознали и не сфокусировались на этом). Хотя врачи уже осматривали нас очень и очень редко. Очень. Раз в день, а то и реже.
Во время обхода Александр (безбородый) довольно жёстко схлестнулся в диалоге с врачами
– А что Вы так со мной разговариваете?
– Как?
– Как с пустым местом! Я человек, у меня есть права! Гражданские!
А я в это время думал: « – Зря, ну ей Богу зря он нарывается».

Обход стремительно и быстро ушёл. Мы остались.
Через какое-то время два Александра (и Иван иже с ними) откочевали в коридор.
Я остался на кровати – читать и писать.

В местной дуркинской библиотеке, кроме «Никльби» Диккенса, я нашёл Виктора Шкловского «Повести о прозе». Это был настоящий бриллиант!
Я впился в эту книгу! Кроме того, что я наслаждался каждым словом, я нашёл в дурке единомышленника, в некотором смысле – даже соучастника.

 

И в то время, когда я наслаждался мыслями о творчестве Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого, да и о Творчестве и Художнике, как таковом (о чём я и сам размышляю в своих эссе:  http://proza.ru/2019/09/16/1370, http://proza.ru/2020/02/21/1667, http://proza.ru/2019/09/16/1377 , да и вслух) в коридоре наступило затишье.
Я навострил слух, прислушался и вышел из палаты.

Мини-скандал

Александр и Александр тёрлись у сестринского поста в начале коридора, у самой входной двери.
Пребывали они там давно, судя по всему, плотно присев на ухо старшей сестре, как показало дальнейшее развитие событий.
Я с удивлением обнаружил, что Александр бородатый уже довольно давно залипает в телефоне, причём залипает не на шутку.
Я завёлся сразу, и завёлся сильно.
Как же так?!? Нам выдавали телефон на пятнадцать минут в день, запрещали пользоваться Интернетом и даже писать смс! А тут такое!!!
Как сёстры могли разрешать одним то, что другим запрещают?!?
Я вскипел – и высказал всё, что думал по этому поводу, причём всем.
Александр бородатый продолжал орудовать в телефоне (как выяснилось, он договорился с врачом ,что ему выдадут телефон надолго, и разрешат Интернет, чтобы он смог заказать посылку и доставку из магазина. Так передать передачу ему было некому – ему дали такое послабление.  Но я этого не знал. Поэтому я увидел то, что увидел).
– А что, все животные равны, но некоторые из них равнее других!?! – громко на весь коридор спросил я.


Все вздрогнули.
Одна из медсестер попыталась тут же загнать меня в палату, под предлогом тихого часа.
Я не согласился.
– У вас тут двое в коридоре отвисают уже полчаса, а вы меня внутрь загнать пытаетесь. А почему?
(Я рвал и метал)
– Где двое?
– Да вот, у меня за спиной!!!
Тут подключился еще и безбородый Александр:
– Ну, ты может и животное. Но не надо нас к животным причислять…
(Есть такая категория граждан, которые предпочитают изъяснять ся  высокопарно и наукообразно. Довлатовское: « Я положил ботинки ниц» в принципе, довольно ярко и сочно обрисовывает этот стиль изложения мыслей, манеру изъясняться).
– Да, тебя точно не надо причислять к животным! Потому что ты – дуб! Ты растение, вот ты кто такое!
– Я – ДУБ?!? Может быть , ты и гордишься своим умом, своими знаниями, но я не буду мериться с тобой интеллектом!
– Конечно, не будешь! Потому, что у тебя его нет! Ты – ДУБ!!!
(и я выразительно постучал кулаком себя по голове)

Последовала краткая словесная перепалка, от которой я ушел (удалился) в палату.
Прискакал бородатый Александр, что-то стал мне объяснять. Я ничего слушать не хотел, громко читал вслух книгу, разговаривать с ним я не желал.
Через десять минут Иван, Александр и две сестры вошли в палату, и сестры объявили, что этих двоих переводят на третий этаж.


Второй этаж был для поступающих, третий – это было продвижение по карьерной лестнице. Буквально – повышение на уровень вверх. И эти двое на него поднялись. А мы с бородатым Александром – нет. Почему?!   
В итоге мы остались в палате вдвоем. Наступил вечер. День закончился.

День восьмой.

Восьмой день в дурке был средой. День был жарким как предыдущие и последующие дни. И этот день был днём рождения Александра с бородой.
Я разорился на букет. Во время утренней прогулки в больнично-тюремном дворике я сорвал насколько самых простых ромашек, несколько цветов мать и мачехи,  и притащил это всё в палату. И вручил это всё Александру под «Хэппи бёздей».
Праздновать нам не разрешили НИКАК. Про торт, про что-то ещё, даже про послабления – умалчиваю. НИ-ЧЕ-ГО. Мы чокнулись – он соком, я газировкой. Я пожелал ему поскорее выйти. Это было хорошее пожелание.
Больше день был ничем не примечателен.
Вечером я позвонил маме, бывшей жене Люде, адвокату, и дозвонился только двоим из них.
С мамой я говорил долго. Она очень выручала меня своими передачами и своим участием. Никто, наверное, так не выручал, как она. С ней я разговаривал долго.
Люда, как всегда, куда-то бежала или ехала, торопилась. С ней я говорил рвано, о делах. Она успокаивала меня, просила не вскипать, вести себя спокойно. Я… я…
От всех остальных знакомых и друзей я был оторван.
Дела мои (почти все) встали, или замедлились (или я никак не мог повлиять на них)…


И вдруг… проверив свой банковский счет (во время разговора, почти случайно) я увидел, что РСП заплатил мне авторские отчисления.
ПЕРВЫЕ!!!
Первые авторские отчисления в моей жизни!
Пожалуй, это было важнейшее событие дня.
Меня это событие сначала взбодрило, а позже убаюкало.
Я принял обезболивающее на ночь (мне, всё же, прописали его – у меня болело всё. Наверное, так болит душа), и заснул.
Sic.

День девятый. Снова концлагерь

Сартр, абсолютно справедливо заметил, что «Ад – это другие». А некоторые из них – еще и концлагерь.
И если некоторые смены сестёр, сиделок и техничек (все – женщины) были сносные, и даже хорошие, то некоторые просто невыносимые.
 И они делали пребывание в дурке кромешным адом. И такая смена пришла в четверг, в девять утра.
Всё не заладилось с самого завтрака. Тётка, которая ведала раздачей пищи (накладывала кашу, разливала бурду по кружкам), прокричала « – Мальчики на завтрак!», а потом осталась наблюдать,  как мы –  испытуемые – едим.
Вынести из кухни не дала ничего – ни печенюжки, ни бутерброда.
– Ешьте здесь! - повелительно и упрямо сказала она.
И это было начало.
В середине дня был так называемый банный день, день помывок и чистоты (последний банный день  в обозримом будущем – горячую воду отключали на две недели).
К душевой определили сотрудницу – кастеляншу (сестру-хозяйку), которая выдавала бельё.
И начался АД.
Сперва, её не устроило то, что я шёл на прогулку, а не брал бельё для замены (постельное). А когда я взял его, и направился в палату, а прогулка стала ждать меня – она на меня же попыталась свалить вину за задержку:
– Ну, он белье всё клянчил и клянчил у меня. Ну я и дала ему. Теперь пусть грязное вернёт, и идёт куда хочет… с вами гулять. Я ни при чём!
После того, как мы вернулись с прогулки и стали мыться, она проявила ещё большую активность.
Она села напротив, распахнув дверь в душевую, и поднажала ещё.
– Так, дверь в душ не закрывать, я сижу, слежу.

Далее, она попыталась загонять в душевую по двое – по трое.  Меня она пыталась впихнуть в  душевую, где в это время был голый мужик (из новоприбывших):
– Иди, вон, мойся! Он уже выходит!
Тётке тотчас было сказано, что я на такое не подписывался, и что если она хочет заводить где-то свои порядки – то пусть идет домой, там и заводит. А здесь режим, регламент.
– Не хочешь с ними – давай Я с тобой буду мыться! – рявкнула она.
Я сказал, что мыться со мной она не будет, максимально плотно закрыв дверь.
– И входить сюда тоже не надо! – добавил я, и пошёл мыться.
Я принял душ, подстриг ногти (медицинскими операционными ножницами, утопленными в ванночке с дезинфицирующим средством), вытерся, и удалился в свою палату.


Мы с Александром постарались снизить до минимума общение с этой сменой. Просто не выходя из палаты.

Просто лежали на кроватях и всё.
Четверг шёл к концу. Комиссия закончилась. Ни меня, ни его не выписали. До адвоката я опять не дозвонился – только до мамы и до Люды.
Впереди была пятница и это было печально. Судя по всему, мы оставались на выходные.
Александру ещё что-то нахамили на ужине, на вечернем кипятке в 20:00. Я вникать уже не стал.
Чуть телевизора. Кровать. Ночь. Беспокойный сон.

10-й день. Утро. Пятница

Наступило утро десятого дня в дурке. Было семь часов утра, пасмурно, жарко.
Я лежал в кровати, смотрел, как комар танцует (и всё не приземляется) на голой спиной Александра, и размышлял о том, что может ждать меня сегодня.
Мыслей не было.
День был печален, и печален он был тем, что мы с Александром оставались в дурке на выходные, и знали мы об этом с утра.
Карррамба!
Сижу за решёткой в темнице сырой, Вскормлёленный в неволе, шопесдец.
Обход не принёс ничего, он был беглым.
Передачи мне тоже перестали приносить. Всё.
Занятий было немного – есть, пить, делать зарядку, читать (одни и те же книги), писать (это), ходить на прогулку и курить (дважды в день), возможно, смотреть телевизор, и всё.
Вечером, перед ужином, я дозвонился, наконец, до адвоката, попросил навестить меня, выслать мне документы.

Было у меня и важное дело, связанное с деньгами. Я позвонил маме, Людмиле, переговорил с ними как можно подробнее, проговорив с ними максимально подробно все детали предстоящего события.  Дело было с утра в воскресенье – а я уходил с радаров.
Поэтому я старался проговорить как можно больше, чтобы они смогли без моего участия сделать всё как можно лучше (спасибо им за это).
После разговоров с ними угасло всё. По душе пробежал холодок.
Я провёл вечер без интереса и, так же, без интереса уснул.

Дни 11 и 12. Жара и холод.

Нет холоднее места на земле
Чем рядом с нею на одной постели
Итак, все замерло – и так на самом деле

Когда покров земного чувства снят –
Вернейшее лекарство – бесчувствие
Разорван метр, я - нагой  - распят
Огромный камень неба
Скатился по плечам моим
Обратно, в сизифов ад.

Суббота и воскресенье – одиннадцатый и двенадцатый дни моего (нашего) пребывания в дурке были самыми ледяными жаркими выходными за всю мою жизнь.
Жара стояла неимоверная.

Кондиционеров и вентиляторов не было, а температура была +33-35 градусов, для Питера – вообще небывалая. Даже в относительно открытой палате было невозможно находиться. Пусть даже и окна и двери в палате были открыты настежь, и дул слабый сквознячок – это всё равно было нестерпимо.
Еще хуже было на прогулке, В раскалённом дворике для прогулок было так жарко, что оттуда хотелось уйти уже через одну минуту. Это было настоящее пекло.
Мы задыхались от жары.
И, в то же время, в наших сердцах (моём и Александра) застыл лёд. Горький-горький  холодный лёд, как у Кая в «Снежной королеве». (И все буквы  складывались у меня в мозгу в одно, в слово «ВЕЧНОСТЬ»).
И – да – наша история напоминала мне история Сизифа. И каждый день Солнце скатывалось туда, откуда выкатилось – за горизонт – и ничего не менялось. Моим камнем Сизифа было Солнце.
В этом застывшем, заледенелом состоянии, в тихом отчаянии и без надежды и проходили выходные.
Все эти дни телевизор был разрешён с самого утра. Отделение было уже полностью открыто, всех выпустили из-под замка, и все сели к телевизору смотреть НИЧТО, и смотреть рекламу.
«Ничто» – потому что то, что там показывали, было настолько неинформативно и неинтересно, что вся смысловая нагрузка ВСЕГО содержимого ВСЕХ каналов телевидения (20-и официальных каналов) была сведена к нулю. Вчерашние новости и фильмы тридцати-пятидесятилетней давности – таким было их содержание.
 Иногда это были сериалы, но они тоже были неинтересными.
То есть выходные катились вяло, как я уже и говорил, без всплесков, без новостей.
И вдруг… вдруг в воскресенье вечером произошло событие, которое вскрыло разом все нарывы, показало всем (и нам) истинную цену всему – всему происходящему, персоналу, их отношению к нам, да и нам самим.


Тревога

В двадцать ноль-ноль первый раз сработала пожарная тревога.
Она предписывала персоналу (буквально – так говорил женский голос) провести нас к выходу и вывести на улицу.
Сирена завывала минут пятнадцать. Громко.
Ни сестра, ни техничка не делали НИ-ЧЕ-ГО. Совсем.
Я пошёл в комнату сестры:
– Выведите нас! Выводите на улицу!
– Да это ж учения. Нас же предупреждали! И вас всех предупредили!
– Да, учения и есть. Вот и выводите нас.
– Не буду я ничего делать! Успокойтесь!
– Я спокоен. Это Вы на меня кричите. Почему?
– Так, успокойтесь и идите в палату. Вы дым видите?
– Нет.
– Вот и идите, – сказала медсестра и стала кому-то звонить.

И что мне с ней делать? Бороться? Телефон отнимать?  Меня же охрана скрутит как психа.
Я вздохнул и пошёл в палату. (Остальных загнали на кухню, где они, как ни в чём ни бывало, ели Доширак и пили чай.  Психи – что с них взять).

Пожарная тревога звучала еще дважды – в 21:11 и в 23:00, после отбоя.
Нас не вывели ни разу.
И мне стало предельно ясно (если это ещё неясно вам, мои читатели), что нас не ставили ни во что. ВООБЩЕ


И если бы был настоящий пожар, дым – нас, возможно, никто не стал бы выводить. Никуда. Нас бы просто бросили.
С закрытыми дверями, с решётками на окнах.
Мы не были людьми, мы были испытуемые, подопытными крысами. Крыс же никто не спасает. Правда?
Цена нам была копейка.
Такое к нам было отношение, такое же оно сейчас к тем, кто находится там в этот момент.
И я хочу, чтобы об этом знали все, так, как это знаю я.
Ясно?


(кое-как заснул ночью)
;

День тринадцатый. Счастливый

Тум. Туду-дум. Тум-тум, туду-дум!
Тум. Туду-дум. Тум-тум, туду-дум!
Тум. Туду-дум. Тум-тум, туду-дум!
Тум. Туду-дум. Тум-тум, туду-дум! 
Чайки-петербурженки,
Меня разбудили,
Спичек у меня не было,
Курил я по расписанию, после завтрака.

Понедельник начался рано.  Я проснулся в шесть (может быть и чуть раньше), пописАл, сделал зарядку. Сестра отворила палату в семь утра.
 Время с семи до девяти пролетело быстро. Я писАл, читал. Потом завтрак, прогулка с курением, после – до обеда не было ничего (так уже давно было – ни врачей, ни осмотров, ни анализов – только мимолётный ежедневный обход).
На обходе традиционный вопрос был:
– Жалобы есть?
Жалоб не было, кроме обыденной просьбы о выписке (по сути – об освобождении).
Ответа не было.
После обхода я сел на диван (одно слово ¬– диван. На скамью) перед выключённым телевизором, и уставился в него. Через минуту меня осенило, и я поделился с окружающими (их почти не было. Поделился в пространство):

– Я придумал новую инсталляцию. Она будет называться «Окно в вечность»! Выглядеть она будет вот так! – я указал на выключенный телевизор.
Один из соседей по отделению, сидевший рядом, захихикал.
Проявив, таким образом, авторское креативное мышления, я расслабился.
День катился, катился… катился… шёл сам собой.
Обед, тихий час, прогулка, курение, несколько раз покормил голубей.
Самым ярким событием этого дня стали, наверное, телефонные переговоры.
Я переговорил с матерью, с бывшей женой, с адвокатом.
И никакие из них меня не успокоили. Я мучительно не успевал сказать всё, что я хотел сказать, то, что я успевал сказать, меня не удовлетворяло, а то, что я слышал в ответ, мне тяжко было слышать.
Адвокат Ксения сообщила мне о своём предстоящем визите через день (забегая вперёд ¬– она приехала). Вот это было здОрово.
Люда, бывшая жена, страховала меня, как только было возможно. Она помогла мне заработать немного денег. Спасибо ей.
Мать тоже помогала, но начала предъявлять мне счета за свою помощь мне же:
– Мне тяжело! Я езжу к тебе на такси! Мне тяжело такие сумки тебе таскать!  (напротив дурки был большой магазин – и ей было сказано – «просто закупайся там!», но она пропустила это замечание мимо ушей и своего сознания. Так кто из нас псих! Кто в дурке должен лежать?)
Я в какой-то момент подумал:
– Ты вообще не приезжай! Мне легче и дешевле доставку заказывать! (что я сказал матери почти буквально)
Разговоры я вёл даже дольше отведённых мне пятнадцать минут, гораздо дольше – сегодня мне позволили это сделать.  Они измотали и разочаровали меня.

И всё чаще разочарование сопровождало конец моего дня. Я просто уставал жить.
День закончился, мы легли спать.
Долго засыпали и, наконец, уснули.
Сколько ещё это будет длиться?
Две недели в дурке. Великое переселение

Утро. Чайки снова кричали так громко, что казалось, что они уже издеваются и просто смеются надо мной.
О боги, боги, за что вы наказываете меня?
Матушка, спаси твоего бедного сына! Урони слезинку на его больную головушку! Посмотри, как мучат они его! Прижми ко груди своей бедного сиротку! Ему нет места на свете! Его гонят! Матушка! Пожалей о своем больном дитятке!
Офелия! О радость! Помяни мои грехи в своих молитвах, нимфа.

Шкловский пишет, и я соглашаюсь (а кто не согласится?), что Художник всегда изучает, как устроен этот мир.
«Потому что искусство – это мир ощущаемый, осознаваемый ощущением» .
«Сам он (Гоголь – А.К.) не только реалист, но и человек, начинающий разглядывать закономерности нового мира» .
«Но это далеко не копии жизни – Гоголь выявляет сущность явлений» .
И я, по сути, фиксируя происходящее (так, как я делаю это сейчас) вношу свой вклад в изучение и обобщение этого мира, такой, какой вносит или внёс какой-нибудь физик, химик, или, скажем, историк. А ведь я об этом уже писал .


Так, историк мог бы рассказать вам о Великом переселении народов, а для нас это был Великий день переселения на верхний этаж.
Отделение состояло из двух этажей (из трёх – один этаж женский) – второго и третьего. Сначала все новички содержались на втором этаже, потом перемещались на третий. Но вряд ли это было повышение.
Скажем, половина нашей палаты переехала туда (наверх) после криков и вспышек гнева с их стороны. Так что, судя по всему, наградой это, возможно, не было.
Поэтому, когда двум палатам с испытуемыми (что за слово!) объявили, что они переезжают наверх (нас с Александром среди них не было), я задумался. Они-то обрадовались (они поступили на неделю позже нас) – эти пять человек думали, что с этим перемещением они стали ближе к выписке, к освобождению.
Но из пятерых – трое были блатные расписные орлы (один из них ¬– лет ему было меньше чем мне, а выглядел он далеко за полтинник – носил такие партаки: дракон на щиколотке, «13» на  плече,  «198*(шесть – это я узнал из его дела)» на запястье.
А второй – дед (возраста его я не узнал)  из их палаты (я увидел это накануне их отбытия) – носил воровские звёзды на плечах и на коленях. В общем, это была та ещё компания.
И всех их отправили наверх.
Это был один из двух дней выписки. Выписывали до вечера, и их отправили наверх за час до отбоя.
День завершился.

15-й день. Ночь. Адвокат: компромисс или калёное железо.

Пятнадцатый день пребывания в дурке начался ночью.
Как всегда, спали мы плохо. Было жарко, душно, тесно и жёстко спать (хотя меня и обеспечили дополнительным матрасом из ИКЕИ, относительно толстым и мягким, по сравнению с другими, советскими, ватными. У меня были постелены ОБА).

Ночью, проснувшись от беспокойного сна, я пошёл по нужде. Вернувшись, я присел на край кровати, потом лёг.
Кровать (как всегда) заскрипела на все возможные лады. Кровать была сборная – две спинки, в которые вставлялся каркас, сваренный из крашеной арматуры. Скрипела она ужасно.
Вдруг из угла, в котором лежал Александр, послышалось:
– Пидарас ****ый! Хватит уже там шароёбиться! Я щас встану и уебу нахуй!
И Александр начал ворочаться.
Я затих. Он поворочался и уснул. Через какое-то время заснул и я.
Он забыл, а я запомнил.

Утро.
Утром я проснулся рано. Мой сосед лежал, отвернувшись к стене.
Я умылся, сделал зарядку.
Я не забыл и не простил сказанного ночью. В каком-то смысле наступил момент истины.
То есть (или я ошибаюсь?) открылся Александр истинный. Возможно, нас мариновали здесь, как сельдей в бочке именно затем, чтобы мы все так вскрылись?
Срок был некороткий, и за месяц многое могло открыться.
С другой стороны, я, как мне казалось, такого срока не заслуживал (даже, если речь шла об исследовании меня в качестве психа).
Что касается Александра – день я с ним не разговаривал.
– Можно взять твою ручку?
– Не можно, – отрезал я.


– Что так и будем общаться? Не будем разговаривать (пауза),  ладно., хорошо.

И тут (после завтрака и прогулки) меня пригласили на встречу с адвокатом.
Меня отвели к Ксении. Она сидела и смотрела на меня с жалостью (так мне показалось).
– Как у Вас дела? Хорошо выглядите.  – сказала она.
Я засмеялся.
– Спасибо, конечно, большое. Лучше бы я выглядел хуже, но снаружи. Какие новости у Вас?
Ксения ответила кратко, и из её ответа стало ясно, что, в общем, новостей нет.
Предметом нашей встречи было вот что…
Выпускать меня, видимо, не собирались. То есть, идти мне навстречу в том, что касалось сокращения моих сроков пребывания в этом чудесном месте, никто не хотел (и не собирался даже). А ведь (говоря языком юридическим) основания у меня были, и весомые.
Но, несмотря на моё заявление, и на ходатайство моего адвоката, никаких шагов навстречу мне предпринято не было. (Канцеляризмы-канцеляризмы-канцеляризмы. Сталкиваясь с канцеляризмами, сам заражаешься ими. И речь твоя превращается в мусор).
Более того, раньше, на обходе я сказал заведующей отделением, что им нужны книги, нужны игры ¬– и я способе обеспечить учреждение ими. Но только находясь снаружи…
В ответ мне сказали, что обещают ВСЕ, но не делает никто.
Что я должен был сказать? Я сказал, что дам расписку. Но ни моя расписка, ни моё слово здесь никому не нужны были.
– Что ж, решил я – так, значит ТАК.
В среду на встрече с адвокатом я говорил:

– Судя по всему, завтра меня не выпишут. Пишите жалобу уполномоченному по правам человека.

Я рассказал, и Ксения зафиксировала все факты:
• отвратительную еду,
• отсутствие осмотра врачей (пять дней, или даже неделю, нас не осматривал уже вообще никто),
• понукание и измывательства персонала над испытуемыми (массовый голый холодный душ, например),
• отсутствие связи с внешним миром (пятнадцать минут разговора по телефону в день, а в выходные – запрет на общение по телефону вообще),
• тотальный запрет на посещение родственников и близких).
Наконец, мы зафиксировали факт срабатывания пожарной сигнализации (трижды), когда персонал не принял вообще никаких действий по нашему (даже гипотетическому) спасению.
Я до сих пор (я печатаю эти слова через два месяца после происшедшего) достаточными основаниями для проверки.
Ия считаю, что подобные вещи надо менять. Выжигать калёным железом.
И раз у меня не получилось договориться с помощью пряника, стоило договариваться с помощью кнута.
(Моя жалоба всё равно должна была быть рассмотрена после моего ухода из дурки, пусть и позднего, максимально длинного. Терять было нечего)
Что ж, сказал я адвокату Ксении, если меня не выпишут завтра днём – несмотря на мои просьбы и доводы – пусть она начинает на следующий день операцию «Калёное железо».
На том и сошлись.
День потом догорел как-то сам собою, по инерции, я даже не заметил, как.
Нас тупила ночь.

(День выписки?) День номер шестнадцать.   «рваЛ»

«Он помнил слова Арсения Великого:
много раз я сожалел о словах,
которые произносили уста мои,
но о молчании я не жалел никогда».
Е.Водолазкин «Лавр»
Я сразу сломаю кайф (ну, или восторг ожидания) предвкушающим развязку.
Меня не выписали. Не освободили.
В последний выписной день – четверг – на этой неделе меня не выписали, в пятницу точно никого не выписывали, понедельник был приёмный день, я оставался в дурке минимум до вторника (суббота и воскресенье без связи с внешним миром).
Это был такой хороший… хук справа (я ясно изъясняюсь?).
Проснулся я раненько, умылся, писАл, читал, дотянул до завтрака (отвратительная пшёнка с кукурузой. Почему с кукурузой? Почему не с редькой? Или с желудями?), после завтрака состоялась прогулка.
На прогулку мы собирались пойти вдвоём (считалось, что нас мало) с шестнадцатилетним (семь дней назад исполнилось) мальчиком Толей.

Толя был смирный тихий худой темноволосый парень, прыщавый (возраст!), долгожитель второго этажа (его мариновали здесь месяц). За что он здесь находился, было неясно. Он обмолвился, что с января он без мобильного телефона и без доступа в Интернет, а дело его в Следственном комитете.
СК занимается только сверхтяжкими, но миллион долларов (или сто!) он вряд ли где-то украл, кило кокаина (или пять) – тоже нет. Что он, кого-то убил и съел? Или готовил теракт? Или власть с Навальным свергал? Ответов не было – да и пусть с ними.


Толя готовился сегодня выходить из дурки на волю, к двум часам он ждал маму  – она должна была его забрать. Ему сказали уже наверняка. Но на прогулку он тоже собирался.
– Чудак-человек. Какая же тебе прогулка? Тебя же выписывают сегодня! Тебе зачем эта прогулка нужна? – спросил я.
Он усмехнулся, мы пошли к двери.
Сёстры решили, что прогуливать нас двоих – непозволительная роскошь, поэтому решили скомбинировать нас с четвёртым (женским) этажом, и выгулять вместе с девочками.
Они (сёстры) быстро поладили друг с другом, и через пару минут уже вместе выводили нас на улицу.
Забегая вперёд (или не забегая?), скажу – девчонки были так себе. Трудно быть кем-то в дурке, в больничном халате, в больничных штанах и шлёпанцах.
Нас, за очень, очень-очень редким исключением, делает кем-то ОБОЛОЧКА – наша одежда, макияж (у девушек – так почти всегда), наш запах, наше окружение, антураж, в котором мы находимся.
То есть, по сути, нас делают НАМИ наши вещи, не мы сами.
И только очень немногие из нас представляют собой что-то, безотносительно вещей, без мишуры. Я знал (и знаю) таких людей – таким был Булат Окуджава, такой (по-моему) Юрий Юлианович Шевчук, Евгений Германович Водолазкин (в какой-то степени).
В этом смысле девочки были блёклые.
Прогулка была такой же блёклой. Нас вывели в знакомый двор, там я стоял в сторонке от всех.
Одна из женщин/девушек спросила моё имя, я ответил «неважно», на этом наше взаимодействие и закончилось. Через пятнадцать минут нас отвели обратно, по этажам.



Комиссия по выписке сегодня длилась долго, до двух дня, поэтому обход пришёл после двух.
И я был готов к этому обходу.
Я стоял у окна, опёршись руками на подоконник за моей спиной. Обход во главе с заведующей отделением вошёл к нам в палату.
Меня спросили: «Ну как Вы? какие жалобы?»
И я ответил:
– Марина Викторовна, я чувствую себя плохо. Мне печально и грустно, и я зол. Я подавал заявление, и мой адвокат подавал ходатайство , и я считаю, что у меня есть все основания рассчитывать на сокращение срока пребывания меня здесь. И я думал, что меня выпишут сегодня (все врачи хмыкнули. Мол: «Ха! Мечтатель!»
Одна их врачей, пожилая женщина (как выяснилось, это была назначенная мне врач), опустив глаза в пол стала говорить, что «Это невозможно». (Я промолчал, и не стал говорить ей, что такое движение глаз – синоним лжи. Я не сказал этого – я сказал, что я не закончил).
Я уточнил:
– Мой адвокат ознакомилась с постановлением Минздрава, и выяснила, что врачи могут как продлить, так и сократить срок экспертизы. И это в вашей воле. Я надеялся на ваше милосердие. Но… я очень опечален. И я зол. Всё! Я закончил.
Марина Викторовна выслушала меня (или сделала вид), кивнула и ушла.
Четверг плавно превращался в пятницу.
(Кстати, Толю выписали)
Вечером я скудно поговорил по телефону, но ничего нового я не узнал.
Так вот.
;

17-й день. Пятница. Новичков открыли

Пятница была рядовым, ничем не выделяющимся днём. Но и она была разукрашена событиями с самого утра.
Во-первых, завтрак нам привезли на час позже обычного.
М-да, ничего хорошего по этому поводу сказать я не мог, кроме скептического: «Ну вот, нас уже и кормить перестали. Сдохнем все здесь».
Сдвинулась и утренняя прогулка с сигаретой.
В пятницу открыли все палаты – и все новые обитатели вывалились наружу, всем всё было в новинку – распорядок отделения, режим, прогулки.
Все они хотели познакомиться – я ни с кем знакомиться не хотел. Поэтому на вопрос: «Как тебя зовут?», я отвечал «Никак не зовут! Что здесь – английский клуб, что ли? Ни с кем знакомиться не хочу». (Но, всё же, все желающие и так узнавали моё имя – я же персона медийная ;) )
Один из новичков был пожилым дедом с усами, звали его Михаил Николаевич.  Как выяснилось, он не был новичком. Он уже уходил с отделения, а сейчас снова вернулся на него. Странный персонаж ¬– бывший военный врач. А по специальности (как он сказал) ¬– нарколог.
Мне, вообще, кажется, что он был человеком непростым – по-моему, он был подсадным. К кому, с какой целью – не знаю.
Этот Михаил Николаевич дорвался до телевизора, включил канал «Звезда», и почти беспрерывно его смотрел. Его осаживали, отгоняли, но это мало помогало.
Но, зато, после просмотра тамошних передач, я выяснил вот что (и записал):

Сталин и современная власть
Для современной власти образ Сталина несомненно позитивен тем, что Сталин, нарушая разрушительную революционную логику (что для нынешней власти неприемлемо – революция нарушила преемственность (монархически-дворянскую), разрушила постепенное, эволюционное развитие. В современной властной парадигме приоритет, безусловно, принадлежит медленному поступательному движению, нежели развитию скоротечно-революционному, связанному с разрушениями, потерями и т.д.), становится неким собирателем-созидателем.

При нём построены Беломорканал, ДнепроГЭС, при нём испытано ядерное оружие, при нём восстановлена экономика (дважды! После революции и после войны), при нём собраны земли русские, отколовшиеся после революции – часть Финляндии (Карелия), Западная Украина (часть Польши).
Отдельно стоит в этом списке победа во Второй мировой/Великой Отечественной войне.
Такая победа в такой войне делает его уже почти Помазанником божьим на царствование (тиранам, наверное, в логике власти, такие победы не даются).
Вопрос – какой ценой дались эти достижения – не встаёт.
Власть и сейчас привыкла покупать… платить за всё, и платить щедро, как она считает.
Но не своими жизнями, и не жизнями своих детей.

При раздаче таблеток после завтрака, кроме прочего, сестра сообщила мне, что обезболивающего у меня – две последние таблетки. И всё.
Это было паршиво. Я окрысился:
–А что, заранее сказать было нельзя? За день?
В ответ – молчание.
– А как мне теперь жить? И как мне спать? (у меня, всё же болела нога) У вас в аптечке они (лекарства) должны быть! Они же в списке жизненно важных препаратов, обязательных! А у вас тут что? Больница? Вот и выдавайте мне их!
–У нас тут не больница – у нас тут экспертиза, – подключилась кастелянша.

– Ах, не больница, – изумился я – А что у вас тут? Концлагерь? Судя по решёткам на окнах, замкам и колючей проволоке – ОН! Вы в трудовую книжку к себе заглядывали? У вас там что написано?
Короче говоря, разошелся я не на шутку. Ну, хорошо. Ладно.
На последнем обходе недели я сказал, что у меня закончились лекарства – мне дали возможность днём позвонить  адвокату (она собиралась ещё раз навестить меня, привезти сигареты).
Я позвонил ей, она обрадовалась, что меня выпустили (я звонил днём, не вечером).
Я сказал, что нет, не выпустили и начал просить привезти мне сигареты. Но тут, внезапно, мне принесли посылку от мамы, и она ждала моё грязное бельё.
Я тут же позвонил маме, попросил купить лекарства  (рядом был гипермаркет) ¬– она быстро сгоняла и купила всё. Спасибо ей большое.
На этом основные события пятницы завершились.
Телевизор, ужин, отбой, сон.

Дни восемнадцатый и девятнадцатый. Последние (???) выходные в дурке

Мне надоело писать, честное слово, надоело.
Часто я придумываю – что именно мне нужно заметить, потому что без этого усилия все события пролетали бы мимо без фиксации, не превращаясь ни во что – ни в мысли, ни в буквы, ни в строки.
То есть, я не выдумываю то, чего не было, а заставляю себя (с нажимом) найти и описать то, что было или есть. В этом и заключается акт творчества (я так считаю) – в том, чтобы зафиксировать явь, мечту, сон или грёзу.

Два выходных были до краёв наполнены ничем и ожиданием, и как это зафиксировать – я не понимаю совершенно.

Пожалуй, так.
Мы, с утра до вечера одного из дней посмотрели ВСЕ части «Крепкого орешка», начиная с 1988-го года.
Брюс Уиллис успел помолодеть, созреть и состариться на наших глазах.
А мы, как в анекдоте (Швейцария, обрыв, новый русский сидит у пропасти с сигарой, шампанским, ящиком дорогих хронометров, и, меланхолично, швыряет их один за одним в пропасть) наблюдали за тем, как стремительно летит время.
В таком ожидании – у телевизора – прошло два дня.
Нервы натянулись, как тетива лука, сжались, как туго заведённая часовая пружина.
В взвинченном состоянии я ушёл в ночь воскресенья – и не спал почти нисколько.

20-й день. Плохие известия

С утра у нас в палате над Александром и мной веял призрак свободы.
Хотелось проснуться, встать пораньше, и заполнить день чем-то значительным, полезным и светлым.
Ну, например, зарядкой (в предыдущие дни я ленился). Что ж, я сделал зарядку.
Распорядок. Режим. Завтрак/прогулка/обход. Во время обхода Александр всё выспрашивал, когда его выпишут, и ему заведующая, вроде бы, сказала «Завтра».
Александр бродил в приподнятом настроении.
Уже к обеду его вызвали к психологу (это была последняя ступень перед комиссией и выпиской). Он был там долго и вернулся прямо перед обедом.
А меня не вызвали.
Я заподозрил неладное сразу же (и –нет – я не параноик!), и  по нескольким факторам: мы лежали вместе, в одной палате, мы поступили в один день, и, наконец, его фамилия по алфавиту стояла дальше моей.

– Ты, главное, успокойся. Что ты сразу взрываешься? – успокаивал меня Александр (сам-то он готовился к выписке).
Я же оснований успокоиться не видел. Наоборот, я видел злую волю – заставить меня отбыть весь срок заключения/обследования.
За что?!? За мою просьбу о выписке? Или за ходатайство адвоката? Или за «калёное железо» (сёстры могли подслушать мой разговор во время пятнадцатиминутки с адвокатом, и донести заведующей отделения. А та мне от души влепила).
Когда я обратился к девушке, которая замещала старшую медсестру (у меня, вроде бы, неделю назад с ней был нормальный контакт. По крайней мере, мне так показалось), она общалась со мной холодно, цедила сквозь зубы, почти не разговаривала.
– Врач? Какой? Психолог? Я не знаю, когда Вас позовут. Она сама за Вами придёт… когда выписывают? Не знаю. По графику Вы у нас 29-го выписываетесь, в следующий четверг… ни завтра, ни в четверг мы Вас не выписываем.

Это было всё!
Это был максимальный срок – двадцать восемь дней, еще семь дней в дурке.
Когда я звонил, я рассказал всем, кому смог об этом. Адвокат Ксения обещала приехать, до врачей меня не допустили.
Вечер заканчивался мрачно, в тяжёлых раздумьях о том, что мне делать и как использовать эту ситуацию в свою пользу.
Ничего хорошего я пока не видел… кое как заснул.

;

21 день.  ?

Вот что я придумал нОнче с утра. Я ведь наследник великой традиции!
Гоголь – эпилептик, Достоевский – тоже,  я вот – с болячками своими. Достоевский ещё и осуждён (осУжден).
То есть нужно отметить, что в когорте великих русских писателей, в ряду, тэкскэзэть, в череде небожителей, место для меня, в моём положении, находилось.
С другой стороны – великий писатель – мёртвый писатель. Ещё Пушкин (великий) писал: «У нас любить умеют только мёртвых».
Пушкин – великий? Великий. Гоголь, Толстой, Достоевский? Тоже. Даже Солженицын. А что их всех объединяет? Они все мертвы! Вот и великие.
А, например, Пелевина, или, скажем, Сорокина, великими русскими писателями назвать нельзя! Они же живы. Пока!

И даже больше! Этой мой теории есть ещё одно прямое доказательство! У нас музеи-квартиры писателей – где находятся? Там где они жили, или где умерли?
Музей-квартира Пушкина на Мойке, 12, он там умер. А жил и писал он много где – на Пестеля, например. Но там даже доски о нём нет.
Некрасов умер на Литейном – там и его квартира-музей.
Достоевский жил в Коломне – на Казначейской (в двух местах), на Гражданской, на Казанской. Там же и написал «Преступление и наказание» (доска об этом есть, стелла на доме Раскольникова тоже есть), и многое другое,а музея-квартиры  нигде нет. А на других его домах  даже и досок нет.
Зато там, где он умер, у метро «Достоевская» - музей-квартира, натурально!
Ну, конечно, это связано с тем, что туристам-посетителям надо что-то предъявить о писателе.
– Здесь, вот, носки Писателя, здесь – трусы, здесь его халат лежит на Его любимом кресле!

Но если ты не умер – ты не Писатель. После – пожалуйста.

Довлатов, вон, пил от тоски в Нью-Йорке, умер – так ему памятник на Рубинштейна поставили.
Так что, есть, к чему стремиться, коллеги! Есть!
И ещё страдания! Страдания воспитывают ДУХ!
Отрадно, отрадно…

Других мыслей о дурке и её выгоде, о каких-либо позитивных сторонах моего нахождения здесь у меня не было.

А ещё это день преподнёс урок. Да и сам он (день) был уроком. Уроком смирения.
Александра выписали, меня – нет. Палата опустела.
И что мне теперь – выше себя прыгать?
Я вспомнил «…дай мне силы изменить в моей жизни то, что я могу изменить, дай мужество и душевный покой принять то, что изменить не в моей власти, и дай мне мудрость отличить одно от другого». Анонимные алкоголики (в том числе), да
Мой адвокат заболела коронавирусом в тяжёлой форме.
Мама обещала привезти передачу и книги. И бумагу. Завтра.
Люда делала, что могла. Тоже.
Всё шло по плану. Как-то так.
Скучно жить на этом свете, господа.
;

22-й день. Утреннее вдохновение.

«…Я был один в эти дни
Я мерил их на годы…»
И вот, с самого утра, вместо того, чтобы писать, скрепя зубы, мучить себя (и вас) нудятиной, рефлексией, переживаниями, самобичеванием и банальным фиксированием дня, я внезапно остановился, замер….так меня посетило вдохновение.
И я написал рассказ. Вот он:
;

«Зачем мухам люди?»

Тут, по-моему, всё очевидно.
Ну, как зачем?..

Кружить вокруг нас, выкруживать, беспокойно метаться по всей комнате, не давая спокойно полежать и уснуть.
Садиться на ноги, на руки, на лицо, на глаза – не разбирая куда и зачем, а просто сесть и потирать лапки (все шесть. Или сколько там?)
Садиться на все вещи (когда гоняют) – это увлекательно, забавно, доставляет удовольствие, развлекает и… занимает время.
Садиться на еду. На сладкое – на сахар, на печенье, на арбузики, мороженое, или на солёное – огурцы, помидоры, квашеную капусту. Аааах!
Тут, конечно, есть и вкусовые различия – морские, приморские мухи предпочитают садиться на рыбу, сухопутные предпочитают мясо. Например, жареное. Шашлык. (шашлык предпочитают темпераментные горные мухи).

Иногда мухам люди нужны в качестве компаньона. Мухи же не звери!
Летит себе муха по делам, неотложным и важным, и, вдруг, замечает, что где-то внизу, под нею, сидит человек, этакое человечишко – пасмурное, одинокое и неприкаянное.
Муха – тоже человек! Не надо муху обвинять в том, что, мол, она – муха – существо бессердечное, злобное и неуправляемое.
Нет! Это не так! И если муха замечает такого забитого, одинокого, затравленного человека – она всегда прилетит, чтобы обласкать его, развлечь, вывести его из этого заторможенного и потерянного состояния, встряхнуть его, поднять на ноги, наконец.


Потому, что мы нужны мухам для того, чтобы они могли продемонстрировать свои лучшие гуманистические качества и самые свои прекрасные добродетели!!!
Вот зачем!!!

P.S.
То, что мы, человеки, недалеко ушли от говна, и представляем для мух неразличимое тождество – этого вопроса мы, беспристрастные исследователи, касаться, конечно, не будем.


21.07.2021
Антон Коробейко ©



;

При написании этой вставной новеллы я понял еще вот что…
Что у попадания в дурку и в осознании этого факта есть стадии.
И это те же самые стадии, что и в осознании смертельной болезни:
• Отрицание
• Гнев
• Торг
• Депрессия
• Принятие
Интересно, на какой стадии сейчас я?
И ещё новости дня – меня выпишут через шесть дней.

И – фантастика – дали грант на постановку моей пьесы, с моей же музыкой!
Как мне прожить эти дни???


;

(23-й день) Пять дней до выписки. Отсчёт

Обратный отсчёт дней начался у меня в 8:10 утра, когда в палату вошла дежурная сестра  (я еще  лежал), оглядела её цепким взором и произнесла:
– А что это сахар у Вас лежит в тумбочке. Не положено! Надо убрать.
Она вот для этого пришла ко мне утром за пятьдесят минут до конца её рабочих суток, на двадцать третьи сутки моего пребывания здесь, и за пять дней до выписки?!? Это нормально вообще, а?
(впрочем, для места, где я находился, это было в самый раз)
– Я всё, всё уберу, – сказал я, и замял (злясь), для ясности, тему.
Так начиналось моё утро.
В середине дня «мир обернулся сплошной ушною раковиною: сосущей звуки». Казалось, все замерло и не происходит вообще ничего. Я читал три принесённые мне  новые книги – старые романы Пелевина, кое-где смеялся, сильно.
Они развлекали меня, но, кроме этого, я учился. Книга Шкловского научила меня видеть яснее. Я обращал внимание на то, чего я раньше не видел, анализировал, перелистывал страницы и перечитывал.
Читая «Числа» я обращал внимание на названия и номера глав, выделял основные и второстепенные пласты текста и структуры романа. В «Generation П» я вчитывался в язык, пытаясь понять (первая мухоморная сцена), как именно переставлены буквы и слоги в феерически смешных предложениях.
И мне чётко виделось  (а так оно и есть), что Сорокин и Пелевин  (Пелевин – особенно) – это умные, внимательные (к себе и своему языку), вдумчивые авторы, которые пишут и конструируют свои книги, и, в процессе создания, анализируют их ничуть не меньше (а, может, даже и больше), чем их читатели.
Я пытался найти швы, белые нитки, нестыковки (что показывало бы мне  сделанность этих произведений, приоткрывало бы завесу тайны над писательской кухней) – но я не находил их. Хотя, конечно же, я был пристрастен.

Пелевин ухитрился выстроить целый мир – из «Поколения», «Чисел», вампирской саги, «Священной книги оборотня», других романов – мира тонко и глубоко объединённого  в единое целое, нерасторжимо связанного крепкими как сталь невидимыми нитями.
И в этом смысле, самой верной метафорой для пелевинских миров (да и для миров Сорокина тоже) стала бы паутина, потому что, будучи и невероятно хрупкой,  и невероятно прочной, сплетённая всеми своими нитями в единое целое, и фантастически чувствительная к любому, даже самому лёгкому  прикосновению, отзываясь на него моментальными колебаниями по всей своей структуре – именно этот образ даст нам наиболее точное представление о художественном методе Пелевина (Сорокина).
И сам Пелевин (Сорокин тоже) – ни в коем случае не паук! Но, при этом, его наблюдательность, точность фиксации происходящего дают нам заподозрить у автора наличие не менее восьми глаз, вместо двух –иначе как он может быть таким наблюдательным, быть таким простым и непосредственным, и мудрым, и проницательным одноврЕменно? М?
С такими мыслями я окунулся в ночь. Крупная, ярко жёлтая, почти багровая луна вставала на ясном небе.
Я уснул.

(24-й день) Четыре дня до выписки

Двадцать четвёртый день пребывания в дУрке был пятницей.
День был ничем не примечательный, скучный и серый, весь день шли дожди (изредка перемежаясь просветами в тучах и редкими проблесками солнца).
После завтрака и прогулки был обход, но от врачей мне ничего не надо было, я был на пятой стадии, я смирился. (Я только попросил о заходе в Интернет-банк, чтобы оплатить кредит).
В целом, моё отношение к ним достаточно полно выразила фраза Джонни Роттена «I’m here not for your amusement. It’s you for mine!» ,что и было сказано Марине Викторовне и остальным врачам. Но они не владели, тэкскэзэть ;) , поэтому моё высказывание осталось неоценённым.
– Ну, скоро-скоро, – обнадёжила меня Марина Викторовна. И они ушли.
Всех новичков – все закрытые палаты – открыли, всех выпустили. Народ обрадованно высыпАл в столовую, на прогулки, к телевизору.
Я ни с кем знакомиться не хотел (а с кем знакомиться? Два слабоумных старика, пять молодых людей, годящихся мне в сыновья, два уголовника. С кем из них знакомиться? И зачем?), сидел тихо в своей палате (в своей хрустальной башне) один, читал, писал, не отсвечивал.
Моей задачей было – тихо досидеть до вторника – и всё.
Вот я и сидел. До ночи.
Ночью спать лёг.

25-й день. Три дня до выписки. Телик

Утро двадцать пятого дня в дурке было тихим, но я знал, что совсем тихими эти два предстоящих дня не будут. Впереди было два выходных, а это значило, что весь субботний день (да и весь воскресный тоже) все обитатели отделения проведут у телевизора, у моей палаты.
Читать, писать, играть во что-либо они не умели, да и не хотели. Они могли только спать, есть, курить, ржать и слоняться по коридору, чем они и занимались. Плюс – смотреть телевизор.
Если бы у средневековых китайцев был телевизор, а не вода, капающая на голову преступнику или изменнику, мир бы давно обогатился изощрённейшей пыткой. И, возможно, такое чудовищное средство добывания нужной информации навсегда бы изменило бы ход человеческой истории (но в какую сторону?).
Мне рассказывать было нечего, да и некому, но пытка меня ждала – это точно. И это была пытка ради пытки.

Тем более, что в субботу начиналась Олимпиада, а утром в воскресенье  должен был состояться военно-морской парад.
Короче, я выиграл. Сто из ста.
Нет, с утра поспать мне дали, но в 8:30 телевизор включился и не выключался до десяти вечера.
Следовало что-нибудь предпринять, и это что-нибудь само нашло меня.
До обеда я со скрипом дотерпел, а после обеда я отправился спать (и мне это удалось).
После сна и прогулки нашлись шахматы/шашки/нарды, и четыре разных гражданина нашей необъятной страны были обыграны мной  в три разные игры в течение нескольких часов.
А дальше… как известно, если революцию нельзя предотвратить – надо её возглавить. И я сел у телевизора – и залип у него.
Зато вместо бесконечного (и ещё и повторяющегося) сериала «Нормальные котАнЫ» мы смотрели ну хоть какое-то кино, что было уже неплохо.
В итоге, просмотр длился до отбоя.
И всё. Отбой.

26-й день. Два дня до выписки

Воскресенье было днём из разряда «день прошёл – и слава Богу».
Утро моё началось рано и бодро. Зарядка, записи.
В восемь утра шатия-братия вывалила к телевизору  и оседлала его (а, заодно, и мой мозг).
Главный федеральный канал уже с утра показывал приготовления к Дню военно-морского флота и военно-морскому параду. Приготавливались, надо сказать мощно, широко так.

Я смотрел, смотрел… где-то через час меня осенило и я охнул
– Сколько же денег они потратили на этот парад и на его телевизионное  освещение! Это же миллиарды рублей!
Вместо того, чтобы объявлять сборы денег на здоровье детей, в благотворительные фонды, можно один парад (и его показ) отменить – и сколько же денег это выйдет?
И тут в тесное пространство моей бедной побитой головы залетела юркая ласточка мысли.
Вот она!
Дорогие друзья! Уважаемые читатели!
Если вы хотите помочь автору этой книги в трудной, невыносимой ситуации (можно проявить солидарность даже…позже…хотяяя…) – отправьте любую сумму  на расчётный счёт в СБЕРБАНКЕ   40817810655172288953    с пометкой «Для Антона. Добровольное пожертвование за талант писателя»

Эта книга отличается прекрасным качеством – интерактивностью. И если Гоголю, Пушкину или Достоевскому вы ничего отправить не можете, то мне – вполне! А? Как вам это?
Переводите прямо сейчас! Жду!

Возвращаясь к нашим баранам, после этой мысли моя энергия почти закончилась. Весь парад я проспал.
(Во сне я очень гордился своей Родиной! Точно говорю!)
Но телевизионная шайка к середине дня всё-таки вывела меня из себя. Я попытался скрыться от них в душе до тихого часа, но в душ меня не пустили.
Я уже выходил на конфликт с отдельными личностями (и со всем миром), но, почувствовав это, я удалился в палату и лёг читать.
Потом я ходил тихо-тихо, не отсвечивая вообще!

Здесь в дурке я получал очень хорошие, просто бесценные уроки по управлению гневом. И я, надо сказать, обучался.
К вечеру телевизионную шайку (пять человек) перевели этажом выше – наш этаж опустел.
День катился к концу. Завтра был новый, крайний полный день в дурке. Понедельник.

27. Крайний день в дУрке (целый).
 
Крайний день в дурке был такой…был такой… насыщенный.
Утро, зарядка, прогулка. И разговоры-разговоры-разговоры.
Так, девятнадцатилетнему мальчику Михаилу я, например, рассказывал, что себя надо отстаивать, мир суров, и даже жесток, и за себя всё время надо бороться.
В ход шёл и Гёте с его «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!» ,и все остальные мыслимые и немыслимые аргументы.
Михаил, здоровый лось девятнадцати лет, насквозь оговоривший себя оперативникам по два два восемь часть вторая, внимал.
– А что, вот ты сейчас смотришь своим наивным детским глазом на меня – и ты на них так же смотрел? – говорил я ему – Я тебе не друг вообще, а ты думаешь – они тебе друзья? Нет! И всё им рассказывать, всё вываливать – это, ты считаешь, здорово!?! А они всё слушают, всё кивают тебе: «Говори, говори, да»!

Михаил был ранним (очень) ребёнком в обеспеченной (вполне себе) семье – он был золотым мальчиком, залюбленным, заласканным,  сделавшим (тоже) в девятнадцать лет ребёнка (да, ему не было двадцати). И, при этом, он был инфантильным – абсолютно.


Таким же инфантильным, каким, возможно, в девятнадцать лет был я. Но у него же были родители! Оба! У меня только одна, вечно занятая мать (отчим был, но был недолго и воспитанием моим он не занимался вовсе) – и у неё не было ни времени, ни сил, ни возможностей что-либо мне транслировать.
В этом смысле – я более человек, воспитавший сам себя (хоть  и сделавший это , скорее всего, не  идеально).
Видимо, Михаилу предстояло проделать то же самое. Или сдохнуть.
О чём я и сказал ему за одной из шахматных партий, которые он сдавал мне одну за одной, несмотря на то, что я призывал его думать и давал перехаживать. Но это не помогало – он всё равно проигрывал.
Что поделаешь – учёба такой процесс, надо набивать шишки, и иначе никак.

В середине дня меня вызвали к психологу.
А-а-а-а-а-а-а!!!!!! Я вышел на финишную прямую.
Тесты, тесты, тесты. Тест на память. Люшер.
Потом, я ещё раз изложил психологу версию событий, из-за которых я оказался в дурке ,сказал, что уже утром следующего дня я звонил, извинялся и тд, но моих извинений не приняли.
Потом, ещё раз тест на память («повторите десять слов»), и со сборником из пятисот шестидесяти шести вопросов меня отправили обратно на отделение.
Этот тест я и проходил до самого вечера, с перерывом на обед, прогулку, ужин, просмотр телика. Так заканчивался мой день.
Я завершил тест, сдал его сестре, пошёл в палату, почитал и лёг спать (ночи были уже тёмные).
Спал я беспокойно.



28-й день. Утро. Выписка.

Доброе утро, доброе утро!
(такими возгласами – внутри – я встретил сам себя)
Я проснулся рано, часов шесть.
Долгое время я пытался забуриться обратно в сон, но мне это не удавалось.
Тогда я смирился, невыспавшийся поплёлся в туалет, почистил зубы, вернулся в палату и сделал зарядку.
Так я проснулся.

Утро было стремительным. Завтрак, прогулка, а затем, повторно, психолог, а за этим – вызов на комиссию.
Вещи я собрал заранее.
А дальше – формальности:  сдал –принЯл – на выход.
Уже внизу я торопливо переоделся, собрал вещи, навьючил пакеты, ещё раз расписался в бесконечных бумажках и вышел.
Идя к выходу, я ещё раз оглянулся на здание из жёлтого кирпича, и мой «Волшебник из страны Оз» на этом был завершён.



;

ФИНАЛ

Я много раз мысленно представлял себе (свободного времени было много), как  буду выходить из дурки.
В общем, как-то так оно и вышло… (совсем не так, на самом деле, конечно же ;) )
Но представлял себе я это ТАК:


Та-дам, та-дам! Та-да-да-да-да, та-дам, та-дам!
Та-дам, та-дам! Та-да-да-да-да, та-дам, та-дам!
 



 

Так оно и вышло.
Почти так, с поправкой на то, что было лето, солнечный день и жара.
Но по градусу патетики, по силе момента (не сомневаюсь в этом) – было что-то очень похожее, если не то же самое.
Я вернулся в это мир.

И вот, выходя из дома из жёлтого кирпича, я подумал (и об этом стоит подумать и вам) – я провёл здесь месяц, всего месяц. А ведь кто-то провёл  здесь годы. А у кого-то в подобных учреждениях проходит и вся жизнь. Вся.
Наверное, нам стоит помнить о них. Зачем  – не знаю, но зачем-нибудь – обязательно.
Возможно, это даст нам (вам) острее почувствовать, каково это – ощущать на лице свет солнца, чувствовать прикосновение ветра, что значит – вымокнуть под проливным дождем, как приятно чувствовать запах свежескошенной травы.
Я не говорю про ощущения свободы, моря или прикосновения морских волн.
И про тысячи других чувств и ощущений.
Потому что, жить – так здорово! А жить свободным – ещё более прекрасно.

Что я могу ещё сказать?
https://youtu.be/JTsVZGjO-Hs
https://disk.yandex.ru/d/XxTP46H7Ew0j4w




;

P.S.

В постскриптуме же можно писать всё, что угодно? Правда?
Всё, что было после?

Так вот, после было так.
Экспертиза признала меня вменяемым. На саму экспертизу понадобилось много времени. Месяц.
И еще больше времени понадобилось на то, чтобы заключение об этой экспертизе было сделано, завершено, и передано далее.
И если всё начиналось летом, то ознакамливался я с результатами экспертизы уже в середине/конце осени. Прошли ме-ся-цы.
Вот столько времени нужно для такого дела. Не меньше.

Когда я озаботился судьбой своего «калёного железа», и отправил запрос в аппарат Уполномоченного по правам человека, выяснилось, что никакого заявления ни от моего имени, ни от своего адвокат Ксения не подавала. Во-об-ще.
Говорила, говорила мне сама же Ксения «Не надо верить адвокатам, не надо». А я всё мимо ушей пропускал. А тут вот оно как вышло.

Что ещё?

Было ли всё произошедшее и описанное для меня уроком? 
Не в педагогическом смысле точно. Какие выводы я должен был сделать? Что быть хорошим хорошо, а нехорошим – нехорошо?
Вряд ли я способен был и тогда, и посейчас на такие выводы.


Зато формула Бродского:  «Тюрьма – это недостаток пространства, возмещенный избытком времени»   раскрылась передо мной во всей своей полноте, точности и изяществе.
Я стал ещё более способен оценить умение формулировать,  описывать.
И я стал взрослее на месяц своей жизни. Не бесконечной. И от этого еще более ценной.
А дидактики и назидательности в этой книге нет.
Как и во всей жизни в целом.


Антон Коробейко
18.10.2021
P.P.S. Матрёнин Двор

Есть еще одна история, произошедшая в дурке, которую я хочу рассказать. Совсем упустил её, когда писал.
В одной из передач мне принесли персики. Персики были сочные, налитые. Наверное, мама принесла мне их, не помню.
Я угощал ими соседей по палате, ел сам, угостил и любимую санитарку. Она была совсем немолодая тётушка, приходила изредка, а концу моего пребывания в дурке исчезла совсем.  Имени её моя память не сохранила.

Когда я угощал её персиком, она сказала:

– Вы косточки от персиков не выбрасывайте, пожалуйста. Отдавайте их мне.

– А зачем они Вам, – удивился я.

– А я поделки разные из них делаю, – ответила она.

За несколько дней её дежурств мы с нею разговорились. Она жила в Ленинградской области, в посёлке городского типа. Жила одна.
Лицо и руки её были морщинистые. Лицо чуть нерусское, с примесью какой-то крови.
Он рассказала, что муж её был военным, поэтому всю жизнь  с ним они проездили по стране, по гарнизонам. Были и на Дальнем Востоке, и в Казахстане.
В конце жизни она осели в Ленинградской области. Муж недавно умер. Дети разъехались, и жила она теперь одна в доме.

Во время бесед и знакомства с ней я как раз читал «Матрёнин двор» Солженицына. Я смотрел на фотографии Матрёниного дома, читал описания быта.

И вдруг, через призму солженицынской Матрёны я еще раз увидел нашу санитарку.
Она и была, той самой Матрёной. С её кошкой колченогой, с её нехитрым хозяйством. Наша санитарка была доброй душой. Как-то втихомолку, перед прогулкой, она сунула мне ДВЕ сигареты вместо одной. А это считалось нарушением, этого делать было нельзя.
Я как-то вдруг ясно ощутил её, её чистое и гармоничное мироощущение.

Припомнилась мне и фраза Уэльбека, и я разорюсь на цитату:
«У этой женщины было тяжелейшее детство, работа на ферме с семилетнего возраста в окружении насквозь пропитых полускотов. Юность ее была слишком короткой, чтобы оставить по себе светлые реальные воспоминания.
После смерти мужа она работала на заводе, из последних сил поднимая своих четверых детей; в разгар зимы она ходила с ведрами во двор за водой, чтобы семья могла помыться.
Едва выйдя на пенсию, уже перевалив на седьмой десяток, она согласилась вновь растить малыша – ребенка своего сына. И внук тоже ни в чем не знал недостатка: ни в чистой одежде, ни во вкусных обедах по воскресеньям, ни в ласке. Тем, что все это было в его жизни, он обязан ей.
При мало-мальски исчерпывающем рассмотрении того, что представляет собою род человеческий, необходимо принимать в расчет и этот феномен. В истории реально существовали такие люди.
Они трудились весь свой век, трудились очень тяжело, исключительно во имя долга и любви, в буквальном смысле отдавая ближним свою жизнь, движимые долгом и любовью, притом никоим образом не считая, что приносят себя в жертву; они, по сути, просто не видели иного способа прожить жизнь, кроме как даровать ее другим из побуждений долга и любви.
Практически все подобные человеческие существа были женщинами».

В момент, когда это понимание и это ощущение чистоты, любви к миру и даже какого-то долга перед ним, настигло меня, я расплакался. РАСПЛАКАЛСЯ НАВЗРЫД.

И если в нас, в наших жизнях нет смысла – в чём же причина этой чистоты, в чём смысл таких широко открытых для мира глаз? И стоит ли он того?

Я не знаю ответов. Я человек задающий вопросы.



Антон Коробейко
26.01.22