Теплой южной ночью в летнем кинотеатре провинциального приграничного с Китаем городка вот уже третий месяц шел индийский фильм «Цветок в пыли». На огромных старых карагачах, забиравших в кольцо квадрат кинотеатра, гроздьями висели мальчишки-безбилетники.
Шла вторая серия. Часть сердобольных зрительниц уже отплакала в первой и сейчас просто наслаждалась индийской музыкой и танцами. Добро побеждало зло, выросшая в сиротстве красавица встречала принца, и зрители уже готовились вернуться в свою жизнь после короткой встречи со сказкой.
Главным человеком, обеспечивавшим им это свидание, был Иван Григорьевич Сяськин, за глаза прозванный Сясей. Сяськин был не просто киномехаником, он был директором, душой и, можно сказать, владельцем этого государственного учреждения, называемого просто «Летний».
Особых талантов у Ивана Григорьевича не было, но была необъяснимая, глубокая и всепоглощающая любовь к кинематографу. Он удивительным образом заводил дружбу со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к фильмам, причем не только к новым, но и давно вышедшим, которые он помнил с детства.
Казалось, что он жил в двух жизнях. Настоящей, где была его жена, друзья, заботы каждого дня, и другой, тайной, понятной только ему одному и составляющей главную суть всего его существования.
Он получал фильмы из соседнего городка Коктала, а также из управления пограничных войск, из областного Талды-Кургана, далекого Балхаша и даже из самой столицы, где у него были многолетние связи с киномеханиками.
Ивана Григорьевича уважали за эту преданность, ею восхищались и прощали ему многое, как прощают любимому чаду.
Сяськин был в том возрасте, когда мужское обаяние еще не утратило своей силы, но уже начинало бледнеть и, бледнея, требовало постоянного и неусыпного к себе внимания.
Последние несколько лет он стал красить басмой седеющие волосы и брови, следил за весом и перестал необдуманно одеваться . В жаркие летние дни на нем по обыкновению был легкий костюм из светлой чесучи и такая же светлая шляпа. Элегантность была им заимствована от жены, всегда прибранной и нарядной даже дома Лели.
Сяськины держали открытый хлебосольный дом, принимали по воскресеньям гостей для игры в лото, делали домашние наливки, тянули уйгурский лагман, варили варенье, сушили на зиму урюк и персики, белили по весне дом и слыли веселыми беззаботными людьми.
Леля была много старше мужа, но выигрывала поединок яркой природной красотой. Возраст ее не только не портил, а каким-то диковинным образом добавлял ей женского шарма и притягательности. При этом она не молодилась, а одевалсь соотвественно возрасту, но ее редкое умение сделать до нужной глубины вырез, набросить на шею изящный воротничок и заузить в нужном месте юбку казалось зачеркивали наплывающие годы.
У Сяськиных была единственная дочь, ставшая несколько лет назад столичной дамой. Люба вышла замуж после сорока, но удачно, за отставного полковника, розовощекого и плотного Виктора Самойловича Твердохлебова. Люба была швеей-надомницей с хорошей клиентурой, немецкой швейной машинкой, добротным домом в престижном пригороде столицы союзной республики, большим садом и редкой по тем временам
роскошью иметь домработницу.
Леля тоже шила, и они с моей бабушкой Аней встречались на предмет фасонов и воланов, модных строчек и рукавов фонариком. Бабушка обшивала в основном не себя, а своих многочисленных внучек, ожидающих как минимум одного нового платья в год. Бабушка Аня по бедности шила из своих перелицованных платьев и пальто, кроила девчоночьи юбки из старых дедушкиных брюк, складывала выкройки душегреек из поношенных детских шубок и дарила новую жизнь комбинашкиным кружевам на чепчиках продолжающих появляться внучек.
Воскресные посиделки за лото были у Сяськиных традиционными не один десяток лет. Леля слыла умелицей стряпать манты. У Сяськиных была большая мантышница, как называли тогда мантоварку. Манты стряпали всей компанией, шутили, пропускали веселую рюмочку и готовили стол к долгожданному застолью. Сяся был шумным, любил крепкий анекдотец и легкий флирт. Он с самого начала и до позднего часа вел вечер, зажигал равнодушных и доводил до хохота даже собственную сдержанную жену. Иван Григорьевич дружил с моим дедом, который после третьей рюмки звал его ласково и открыто Сяся.
В ту оказавшуюся грустной весну Иван Григорьевич Сяськин осуществлял все приходившиеся на это время года работы. Выбирал с малярами свежую краску для кинотеатра, руководил подрезкой сухих сучьев на карагачах, вел долгие телефонные переговоры о новых заказах на фильмы. Жизнь выходила из зимнего замирания и широко распахивалась под ловким и умелым руководством неутомимого Сяси.
Упавшая на него ветка карагача казалось только сильно ушибла его, но Леля настояла на неотложке, а ночью Сяси не стало. Ушиб головы оказался роковым.
Город не просто скорбел по своему любимцу, он умер вместе с ним, преданный им, лишенный той загадочной жизни, которую задумал и сумел вдохнуть в него Сяся.
Дед вызвался провести последнюю ночь с усопшим. Он принял еще дома для храбрости, так как знал, что Сясина необыкновенность не обрывается падением карагачового сучка.
Лелю с трудом уложили спать, и дед остался один на один со старым другом. Утром пришли старушки, чтобы отпеть Ивана Григорьевича.
Бабушка ставила в амбаре опару на хлеб, когда вернулся дед. Он хмельным еще шепотом рассказывал ей, что Сяся пытался сесть в гробу несколько раз за ночь. Дед брал на грудь и увещевал приятеля лежать смирно, коли умер. Мудрая бабушка
отвечала на это, что отпевать надо было с вечера, чтобы покойник не сомневался на каком он свете.
«Летний» после ухода Сяси из жизни медленно зарастал травой, некогда веселая краска лупилась и осыпалась. Последнюю афишу, которая висела долгое время памятником великому жителю этого тихого городка, унес ветер. Лелю забрала в
столицу дочь.
Но иногда по ночам старый экран «Летнего» начинал светится, играла музыка и в крохотной будке киномеханика горел свет.