Рождественский вечер выдался снежным. Казалось, что кто-то там, наверху, распорол перину и время от времени вытряхивал из нее на город мягкие хлопья.
По дорожкам Центрального парка белыми фантомами неслись привычные бегуны, снег лепил им в лицо, щекотал ноздри, набивался в складки одежды и легкой паутинкой затягивал вздрагивающие от бега плечи.
Во французской булочной Манхэттена горел яркий свет, пахло свежим кофе и ванилином. Молоденькая продавщица в накрахмаленном переднике складывала в блестящие коробочки эклеры, сортировала слоеные язычки и пудрила чопорные бриоши.
В темном боковом переулке Бродвея неверная от холода рука искала ускользающую вену. Сознание мутилось, пряталось в небытие, которое безжалостно захлопывало мозг, уводя его в невозвратные миры.
Из приоткрытой двери собора римских католиков струился орган. Высокий женский голос пел «Аве Мария». К собору нарядной толпой тянулись преданные понтифику жители Бруклина.
На Пятой авеню продавали шерстяные шарфы, горячий кофе и воздушную кукурузу.
Людская река выплескивалась из ярких магазинов, заворачивала в переулки, вливалась податливыми рукавами в распахнутые двери метро, вздрагивала от полицей- ских сирен, взбухала на светофорах и лениво растекалась по площадям.
Замерзшие попрошайки грелись на редких выходах горячего воздуха из-под земли, прижимались к закрывающим эти выходы решеткам, пересчитывали мелочь и незлобно шутили. Праздник все-таки.
В полутемном уютном баре сухая элегантная старуха заказывала второй мартини. Она привычно закинула затянутые в замшу костлявые ноги на кушетку, сбросила шубку и достала из трогательного старого ридикюля изящную пахитоску. Старухе исполнилось девяносто два. Она разучилась грустить, молиться, плакать и ждать нового. Известные ей принцы давно умерли, молитвы утратили смысл, а все новое потускнело
и стало старым.
На платной парковке Брайтона уверенная рука взводила курок, следя за нервно передвигающейся между машин тенью. Праздничный выстрел мягко забрал чью-то жизнь, не дав ее владельцу допраздновать последнее семейное Рождество.
Статуя Свободы парила в снежном крошеве, то взлетая на крылах рождественской метели, то опускаясь на город. Главная американская леди касалась позеленевшими от времени и холода ступнями продрогших, усталых от зимы деревьев. Бессмертный, как сама жизнь, символ по-прежнему вел за собой доверчивых и сострадал обманутым.
В пригородном доме известного адвоката подавали рождественского гуся с яблоками. Ярко горели свечи, играли Чайковского. Отполированное по случаю праздника серебро отражало счастливые лица современных буржуа. У камина раскуривали трубки, потягивали марочное шерри, неторопливо нанизывая городские новости на тонкую нить долгого рождественского вечера.
Торговец сладостями в ливанской лавке слипающимися пальцами пересчитывал щедрую вечернюю выручку. Мед сочился из пухлых ромбиков пахлавы; припорошенные миндалем пирожные обещали сладкую жизнь; по-кошачьи зеленые глаза фисташек смотрели на метель за окном и зябко зарывались в восхитительную восточную сдобу.
В «Карнеги–холл» шел обычный для Рождества парад мехов. Пели лучшие теноры и баритоны, вздрагивало сопрано, искрились одетые по случаю бриллианты, шептался с ножками юбочный шелк, подставлялись для поцелуев щеки, тонкие запястья надежно берегли ночные тайны.
Переливающийся от света концертный зал нарядной и недоступной елочной игрушкой висел в ночи над никогда не засыпающим городом.
В заснеженном небе блеснула долгожданная звезда.