Истории из костромской истории

ОТ АВТОРА


У каждого человека есть  уголок, где он хранит воспоминания. О людях, с которыми когда-то встречался, о странах, в которых побывал, о неприятностях, которые, увы, настигают нас постоянно… Там  есть практически всё самое важное из того, что случилось с вами в течение жизни. У одних людей такой уголок в виде альбома с фотографиями, у других – шкатулка, наполненная разнообразными предметами, каждый из которых связан с каким-то событием. Постороннему взгляду всякие эти штучки – сувениры, пуговицы, засушенные цветы, записки не говорят ровным счётом ничего. Вот так же, как смотрит чужой человек на такую шкатулку, мы обычно смотрим на незнакомые места: новые города, сёла, дороги… Приехав в новый город, мы просто не можем знать ничего, кроме каких-то всем известных сведений, об истории этих мест, о людях, живших здесь когда-то. А ведь хочется! Но… Некогда нам, некогда. Гонит нас жизнь дальше, к другим событиям и впечатлениям. Хорошо это или плохо – не нам судить. Но где-то на обочине сознания остаются неизвестными нам… да что там – города! Целые страны иногда остаются в памяти только пляжем да шведским столом. Да, конечно, вас сопровождают повсюду люди, которые многое знают и пытаются нам рассказать хотя бы частичку этих знаний. Но мало, ох, как мало остаётся в памяти от этих рассказов!

И вот перед вами – такая шкатулка. Она заполнена интереснейшими историями о Костроме, о событиях, здесь происходивших, о    знаменитых людях, родившихся здесь.  Эти  истории в течение многих лет собирались мной в архивах и старых газетах и журналах,  в воспоминаниях современников, избавляя вас от такой увлекательной, но очень трудной работы.
Чем хороша именно книга-шкатулка? Да просто тем, что её можно открыть на любой странице, в любое удобное для вас время и прикоснуться к тому, чего вы ещё не знаете, к тому, что просто интересно!
О таком прикосновении к истории, к неизведанному прекрасно сказал великий русский поэт Александр Блок:

Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран,
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман…
\
Да, из этой шкатулки можно доставать интересные истории наугад. Только в одном случае я прошу сделать для автора исключение. Начать изучать содержимое, думаю, нужно всё же  с первой страницы. Не потому, что она какая-то особенная, не потому, что это – традиция такая. Просто потому, что знакомство с любым городом обычно начинают с центральной площади.




ЧАСТЬ I




ШЕДЕВРЫ НА СУСАНИНСКОЙ ПЛОЩАДИ

               
       Все гости Костромы и гости её горожан в первую очередь приходят именно сюда. Да и сами костромичи давно уже сделали Сусанинскую площадь  своеобразной точкой отсчета в своих передвижениях по городу. А произошло это, скорей всего, потому, что у костромской центральной площади по сравнению со многими подобными площадями в других городах есть несколько «необычностей». Стоя в ее центре, можно видеть одновременно все основные улицы, расходящиеся веером именно отсюда. А если вы человек приезжий, не знакомый с костромскими реалиями, то слух ваш немало обрадует затейливое народное прозвище этой площади – «сковородка». Уж такого-то названия и вовсе нигде нет! И еще вы обязательно заметите, что в городе сорока церквей, как когда-то называли Кострому, в самом центре нет церкви. Одни видны и сегодня с разных сторон, другие исчезли с лица земли, но и прежде по линии, очерчивающей площадь сейчас, не было ни одной церкви.

      Потом вас, наверно, удивит, так сказать, профиль зданий, окружающих площадь: здесь есть бывший генеральский дворец, есть бывшая гостиница, есть здание, где помещался архив, есть дом, где и прежде, и теперь размещаются официальные учреждения. Все это вполне укладывается в обычные представления о центральной площади. Но два здания настолько по своей первоначальной функции далеки от обычных представлений, что если вам кто-то скажет, что самыми заметными и самыми интересными зданиями на центральной площади могут стать гауптвахта и пожарная каланча, то вы просто не поверите, пока не увидите своими глазами. Ведь что такое гауптвахта? В переводе с немецкого – главный пост, а если по-простому, то это место для содержания военных арестантов. А каланча? Ведь ясно, что у этого сооружения чисто практическое назначение – нужно было людям приподняться над городом, чтобы видеть его во все концы, и в случае появления дыма и огня, тут же бить тревогу. Как же такие строения могут стать украшением города да еще и самого его центра?!

А вот могут! Все дело только и только в таких «мелочах», как талант архитектора, как мера вкуса, необычность замысла и… смелость лиц, принимавших решение о строительстве. Смелость и, я бы добавил, вера в способности человека, которому доверено замысел осуществлять.

А этому человеку талант и способности были отпущены полной мерой.

Петр Иванович Фурсов – один из тех людей, которых русская земля рождает бесконечно, их очень много, способных к удивительному творчеству, к открытиям в науке, к предпринимательству… В подавляющем большинстве из них социальные условия убивают таланты в зародыше, ломают волю, пригибают голову к земле: а ну-ка, летать захотелось? Еще чего! На земле рожден, в землю и ляжешь! …И лишь немногим из людей, лишенных на старте подпорок – в виде социального происхождения, денег, внимания меценатов, связей родственных и деловых – лишь немногим из них удается выпрыгнуть из завязанного у горла мешка тогда, когда он уже опускался на дно, влекомый грузом нищеты, пьянства, тяжелого быта и социального ничтожества…

Петр Иванович Фурсов почти выпрыгнул.

Рос он в Москве, в небогатой семье мелкого чиновника, который, тем не менее, сумел определить сына в архитектурный класс Академии художеств, где, впрочем, не блистал, а числился в аккуратных исполнителях заданий, неплохих рисовальщиках. Видимо, произошло то, что происходит иногда с талантливыми людьми, когда способности их раскрываются не сразу. В общем, аттестат архитектора он получил только второй степени, но и этого  оказалось достаточным для провинциального города Костромы, где Фурсов, молодой человек достаточно неординарной внешности (он был огненно-рыжим, с длинным красным носом, усеянным веснушками) и порою весьма неординарного поведения, стал в 1822 году губернским архитектором. Девять лет он пробыл на этом посту. Можно даже сказать: всего девять лет, потому что архитектура, строительство – дело, не терпящее нервозности и суеты. Но практически всё, к чему приложил руки Фурсов, радует нас и по сей день. Это и обелиски Московской заставы, и дом соборного причта на углу улиц Чайковского и  Лесной, это перестройка жилого дома для гимназии на Всехсвятской улице (на известной всем костромичам так называемой Муравьевке), дома, который горожане знали как губернаторский; и перестройка дома Пасынковой на той же улице Чайковского, и ремонт с перестройкой здания архивов, и многое другое, в том числе – планировка ныне существующего спуска с Муравьевки. А еще ведь была блестящая работа на территории Гостиного двора – последний его проект в качестве губернского архитектора. Была разрушена только колокольня у церкви Илии-пророка на Советской улице, да и та уже нынче восстановлена. Но главной песней архитектора стали, все-таки, каланча и гауптвахта.

Гауптвахта на площади была. Деревянная. Она была построена в самом конце 18 века, при Павле I, когда были полностью задушены суворовские вольности в армии в отношении свободы маневра, в отношении рационального подхода к военному делу, к взаимопониманию между командиром и воинами.

Ко времени, когда на костромском горизонте появился новый губернский архитектор Фурсов, деревянное здание обветшало, постоянно требовало ремонта, да и градостроительные соображения сыграли роль: нужно было окончательно формировать центральную площадь, чтобы не выглядела она, как рот с выбитыми зубами, потому что стояли уже здания присутственных мест, губернских архивов, причта Благовещенской церкви, жилой дом генерал-лейтенанта Сергея Семеновича Борщова, постоялый и жилой дом И.П. Рогаткина  и С.И. Ботникова, а если продолжить этот ряд влево, то дальше стояла та самая деревянная гауптвахта (уже единственное тогда деревянное здание на площади), а за ней – и вовсе пустое пространство.

Фурсов, судя по всему, очень хотел громко и сразу заявить о себе. Он откровенно не желал быть в тени своего предшественника, способного губернского архитектора, который был на этой должности двадцать пять лет. Звали его Николай Иванович Метлин. Фурсов был честолюбив. Он как бы говорил своими проектами: ну и что с того, что вы, Николай Иванович, сын известного московского архитектора? Вы сделали много, я сделаю не меньше, вы сделали талантливо, у меня таланта не меньше…

Метлин умер 18 апреля 1822 года, Фурсов продолжал его дело. Удивительно, но совершенно нестандартный его проект гауптвахты был поддержан. Видимо, в те времена были среди чиновников люди, способные оценить неожиданную красоту, всплеск мысли и таланта.. Ну, что уж, казалось бы, такое – гауптвахта?! Тюрьма. Да только, стоя на самом видном месте, она должна была украсить город. Фурсов это прекрасно понимал и сделал проект, по сути, не служебной какой-то постройки, а памятника. Памятника событиям 1812 года, памятника воинской славы. Когда сейчас вы смотрите на стройные колонны, специально расположенные так, чтобы показать в глубине прекрасные барельефы, составленные из воинских доспехов, знамен и оружия, вас не покидает ощущение торжественности военного парада, вы будто слышите фанфары славы и четкий шаг проходящих под стук барабанов полков. А ведь это, в принципе, очень небольшое здание! Вот что делает талант архитектора!

Фурсову нужно было еще, чтобы новое сооружение сливалось по стилю с другими домами на площади, не «выбивалось» из общего строя. Этой совместимости он добился колоннадой. Колонны уже украшали дом   Борщова, колонны были на здании присутственных мест, колонны были даже на доме Рогаткина! Сейчас их уже давно нет, а при Фурсове гауптвахта вступила в «перекличку» со всей площадью. И если мы сегодня хотим получить цельное архитектурное звучание площади, то, ей-ей, стоит потратиться (а это копеечные затраты) и восстановить хотя бы колонны, не говоря уж о проезде во двор, на доме Рогаткина-Ботникова. Ограда тоже была выполнена Фурсовым необычно. Между кирпичными столбами, украшенными двуглавыми орлами, а не шарами, как сегодня, находится совершенно непохожая на другие решетка, украшенная щитами, опять же напоминающими о доспехах. И решетка, и щиты – деревянные, резные, что тоже необычно. Покрашенные черной краской, они создают впечатление тяжелых, чугунных, что тоже добавляет солидности, «весомости» всему сооружению. Фурсов не пренебрег ничем, чтобы выгодно «преподнести» гауптвахту зрителю. Он выделил здание широким тротуаром, он спроектировал по обеим сторонам тумбы с металлическими стойками, где на ажурных кованых кронштейнах висели фонари. Единственно, что Фурсов предусмотреть не мог, так это инициативу военных, которые вскоре после завершения строительства поставили рядом с фонарями давно уже не существующие полосатые будки для часовых, явно портившие общий вид гауптвахты…

Любопытная деталь показывает нам, как архитектор во имя красоты умел обуздывать самого себя! Первоначально он предусмотрел   лепные украшения на ту же военную тему по всему фасаду над колоннами. Напомним, что всю лепнину Фурсов до мельчайших деталей рисовал сам, и при исполнении ее мастерами следил строжайшим образом, чтобы не было «вольностей» и небрежности. Но потом от этой части украшений пришлось отказаться, и не из соображений экономии (как от  «архитектурных излишеств» советских времен), а просто потому, как писал сам Фурсов, что «от сего в красоте здания не последует изменения»… То есть, ни убавить, ни прибавить – настолько все уравновешено.

У большинства известных архитектурных сооружений есть общая черта – они имеют довольно большой объем, в котором архитектору есть, где «развернуться». У Фурсова не было столько места, он был скован, ограничен уже созданными пропорциями Екатеринославской-Сусанинской площади, небольшим, отведенным под здание, пространством. Но, может быть, именно это и помогло ему создать шедевр. Маленький, но шедевр.

…А вот теперь – о  втором шедевре Фурсова. Он тоже находится здесь же, на площади. 


 
Кострома – один из тех городов, которые не открываются сразу. Можно здесь жить долгие годы, но каждый год город будет отсвечивать тебе новой гранью; ты уверен, что многое в Костроме знаешь, а на поверку оказывается, что она скрыла от тебя еще многие тайны, а может, – и  не тайны вовсе, а просто свою биографию.

Это всё впрямую относится к  одному из лучших произведений выдающегося костромского архитектора – Петра Ивановича Фурсова.
Пожарная каланча в не такие уж древние времена была деталью городского пейзажа ничуть не менее необходимой, чем, например, водонапорная башня. Но в Костроме у каланчи статус особый. Она не только удивляет, она восхищает, поражает своей соразмерностью, необычностью и красотой, но и вызывает у приезжих недоуменные вопросы: как каланча? почему каланча?

Ответ на эти вопросы кроется в годах, предшествовавших строительству. Давайте посмотрим, как рождалась идея поставить каланчу на центральной площади и сделать ее чуть ли не главной достопримечательностью города.

Дело в том, что это неожиданное решение предложил не архитектор, как того можно было ожидать, а губернатор. Тайный советник Карл Иванович Баумгартен был губернатором на Костроме с 1816 по 1827 год. И, конечно же, не мог не обсуждать вопросы застройки по генеральному плану города и его центральной площади. Вероятно, сама идея возникла у него еще тогда, когда главным архитектором Костромы был   Метлин, но Николай Иванович не увидел в этой идее возможности для создания оригинального сооружения. И действительно: все ведь зависело от случайности, от выбора исполнителя, от меры его таланта. В случае неудачи вся площадь была бы обезображена вышкой утилитарного назначения. Такой смелости и такой решимости пойти на риск Метлин не мог себе на закате карьеры позволить, и идея губернатора оставалась под сукном до появления нового губернского архитектора.

Но не прошло и полутора лет после назначения молодого Фурсова. Этого отрезка времени   новому архитектору хватило для демонстрации своих способностей и возможностей. По всей вероятности, тайный советник Карл Иванович Баумгартен тоже был в душе и тайным архитектором. В специальном послании городской думе от 10 января 1824 года  он так пояснял свой замысел: «… не мешает здесь приличной каланче, которая бы вместе и служила бы городу украшением и оградила каждого обывателя безопасностью во время пожарных случаев. Для сего избрано мною удобное место в здешнем городе, находящееся по лицу Екатеринославской площади в сопределении с домом градской полиции, оное находилось в частных руках, а кроме него других способных к нему нет, то в сей необходимости вынужден  купить оное у капитана Сумарокова».

Обратите внимание: «избрано мною», «удобное место» и «других способных к тому нет», то есть, речь идет о глубоком убеждении губернатора и о практических действиях: «вынужден купить». Надо сказать, что к такой решительности   губернатора подталкивала еще и давно назревшая реорганизация пожарного дела. Чтобы лучше обезопасить город, нужно было переводить пожарных, как сказали бы сейчас, на профессиональную основу, с четким взаимодействием частей, строгим подчинением по военному образцу, постоянно действующей службой наблюдения и т.д. Именно в эти годы, а конкретно – в 1823 году, в Костроме появляется первая такая команда.

Против такого настоятельного обращения губернатора никто в думе возражать не стал, тем более, что обнаружился любопытный факт: губернатор с губернским архитектором давно уже обо всем договорились, и Петр Иванович Фурсов, бурно поработав, параллельно с работой над зданием гауптвахты, еще  в ноябре 1823 года подготовил все необходимые документы – проект, пояснения, смету – для представления по всем положенным в таких случаях инстанциям. Весной 1824 года проект был без поправок (!)  принят в Санкт-Петербурге, а еще через месяц, 3 мая 1824 года, был заключен контракт на строительство. Многие при этом вспоминали постоянные жалобы Метлина о том, что провинциальных архитекторов «зажимают» в столицах и не дают ходу…

Возвели каланчу быстро – всего за год с небольшим. Правда, без существующих ныне боковых пристроек, которые появились значительно позже и служили специальными ангарами для выездов пожарных команд. Но после окончания строительства основной части каланчи еще столько же времени ушло на отделочные работы. Верный себе, Фурсов и здесь применил богатый арсенал декорирования, требовавший искусных мастеров. Но поскольку такие уже были под рукой, уже доказали свои блестящие способности во время сооружения гауптвахты, то и здесь исполнение декора было поручено артели штукатуров А.Темнова и ярославским лепщикам С.Повырзневу и С.Бабакину (между прочим, в некоторых источниках их фамилии пишутся по-другому – Повирзнев и Бобанин).

И вот работы все закончены. Когда бы вы ни были на площади, то постойте перед этим зданием и постарайтесь не просто почувствовать радость, праздничность, исходящие от этого сооружения, но и попробуйте понять, как сложилась эта песня в камне.

       Начните снизу. В первую очередь вы видите колонны. Да, они здесь выполняют ту же функцию, что и на гауптвахте, стилистически объединяя площадь. Портик (все это сооружение с колоннами, приставленное к зданию, называется портиком) становится как бы повторяющимся на всем пространстве площади припевом. Но попытайтесь мысленно убрать от фасадной стены это красивое дополнение, – и   вы увидите обыкновенный куб, а в центре его возвышается сужающаяся кверху восьмигранная колонна, увенчанная площадкой и маленькой башенкой. Теперь вспомните многие русские церкви, в том числе и костромские, которые имели в основе своей точно такой же кубический объем. Вспомните самые старые из известных вам… заводских труб. Они в прежние времена часто делались не круглыми, а именно такими – восьмигранными. Одна из таких труб  еще недавно стояла   прямо напротив улицы Дзержинского на территории старинного мукомольного предприятия. Жаль только, что многие не понимали, что это – тоже памятник архитектуры, и   всю эту территорию превратили в развлекательно-гостиничную зону. Труба при этом погибла, хотя и в таком варианте могла бы послужить великолепной смотровой площадкой, например…

        Но вернемся к каланче. Фурсов совершенно неожиданным образом соединил хорошо известные и  широко применявшиеся объемы. Простота в сочетании с необычностью сделали свое дело – здание кажется легким и возносящимся к небу. А уж сделать его не только пропорциональным, но и легким, и просто красивым Фурсов постарался, применив для этого и лепку, и традиционную так называемую рустовку, и небольшие ниши и портики… В общем, не буду утомлять вас терминами, но согласитесь сами: так же, как на гауптвахте, здесь очень точно найдена мера использования украшений. Ничто не кажется здесь лишним.

Впрочем, есть деталь, которая   выбивается из стиля, и, как мне кажется, вызвала бы недовольство автора своей кричащей несоразмерностью. Речь идет о размещенном над колоннами государственном символе – двуглавом орле. На старых фотографиях отчетливо видно, что орел на этом месте был, а исчез он, скорее всего, тогда, когда этих орлов сбрасывали по всей России – во время февральской революции 1917 года (я специально подчеркиваю это для политиканствующих неучей – февральской, а не октябрьской, и сбрасывали этих орлов тогда не какие-то люмпены-лапотники, а армия и вполне респектабельные господа; к октябрю со старой государственной символикой было давно уже покончено). Но все дело в том, что на тех же фотографиях видно, что орел был вдвое меньшего размера, что выглядело строго и по-настоящему элегантно. Нынешний орел  не гербовый, каким он был когда-то. Это какая-то вольная фантазия на тему державности России. И фантазия гипертрофированная: где-то мне довелось прочитать, что это – самый большой двуглавый орел в стране. Ура, рекорд установили, свой ура-патриотизм выразили, а памятник архитектуры этой огромной тяжелой птицей на мой взгляд подпортили…

Впрочем, его портили и  гораздо раньше. После пристройки «крыльев» – очень удачного дополнения 60-ых годов 19 века – кому-то пришла в голову «гениальная» идея – установить на самом верху железную будку для дежурных пожарных. Фурсов для этой функции предусмотрел небольшой каменный «фонарь» с окнами на все стороны и открытую дозорную площадку. Металлическую конструкцию установили в конце 19 века, и лишь в середине века 20-го при реставрации было устранено это безобразие и восстановлен первоначальный облик этого удивительного строения.

Если вам повезет и у вас появится возможность подняться на дозорную площадку, не упускайте такую возможность. Отсюда, с высоты тридцати с лишним метров от земли, можно оценить не только прекрасный вид на город, но и то, что с точки зрения функциональной место для каланчи было выбрано не лучшее. Прекрасно разместившись на площади, каланча заняла не самую высокую точку в городе, как в принципе должно было быть. Нынешние границы города отсюда, конечно, не видны, но панорама города в старых его пределах прекрасно позволяет  обнаруживать дым и огонь. Старая часть города отсюда очень красива, а при достаточно богатом воображении можно отсюда увидеть Кострому и такой, какой она была, скажем, во второй половине 18 века.
Каланча стоит сегодня на центральной площади только как архитектурный памятник. Действующие пожарные части находятся в других помещениях, в частности, построенном еще в 1865 году вспомогательном депо на улице Юношеской. Пожарное депо Костромского отделения Добровольного пожарного общества, которое было построено в 1910 году на перекрестке улиц Марьинской (Шагова) и Калиновской, тоже используется другими организациями. Здание и сегодня хорошо выглядит, но вот двери там до недавнего времени были великолепные, выполненные, как и все здание, в стиле модерн.  Новые хозяева (говорят, имевшие отношение к департаменту культуры!) поленились их отреставрировать и поставили другие, а прежние, видимо, выкинули на свалку…

Поднимаясь на каланчу (если вам доведется там побывать), помните назубок старинное правило  костромских пожарных: если замечен пожар в центре города, поднять на мачту, возвышавшуюся над вышкой, красный шар, а если на окраине, –  то синий. В ночное время использовать для этой цели красный и белый фонари.

Это, – если что случится. Тогда… Побегут люди в причудливых касках, застучат по мостовой копыта лошадей, залает и помчится рядом с выездом знаменитый пес Бобка, вытащивший из огня несколько детей, зазвонит на конном обозе маленький колокол, разрывая сонную ткань провинциального города.

А вы ударьте в другой колокол, висящий здесь же, на каланче:

– Не спите, люди! Беда идет!!!



       Вот об этой беде – о пожарах, формировавших все устройство Костромы на протяжении сотен лет, мы с вами поговорим  в следующей истории.


ОГНЕБОРСТВО КОСТРОМЫ

         Если  составить общий список всех несчастий, которые обрушивались на Кострому за всю её историю, перечислив там вражеские набеги, эпидемии и прочие беды, то окажется, что на первом месте в этом списке будут стоять пожары. Причем, не обычные бытовые пожары, с которыми имеет дело любой город и сегодня, а пожары катастрофические, всеуничтожающие. С первого упоминания Костромы в письменном источнике и на протяжении столетий такие пожары происходили с ужасающей неотвратимостью. Вот несколько примеров: 1213 год – город сжег князь Константин, 1238 год  город сожжен во время набега татар,1263 год – Кострома выгорела дотла, а когда люди стали понемногу отстраиваться, через три года – новый  опустошительный пожар. Подобная ситуация повторилась в истории Костромы еще раз, в 1413 году, и тоже через три года – повторное бедствие. Таких пожаров были десятки! А между ними «умещались» сотни пожаров ординарных, когда сгорали всего (!) несколько домов или одна улица.

В различных источниках, где говорится о развитии Костромы, употребляются  выражения: «улица такая-то исчезла», «улица спрямлена», «улица изменила направление». Все они означают чаще всего, что прежняя улица сгорела полностью, поэтому появилась возможность что-то изменить. Если сравнивать с другими городами, то по числу пожаров Кострома, наверно, занимала одно из первых мест . Именно поэтому, как ни страшно это звучит, но формировалась она, в основном, пожарами.

А почему? Ответом на этот вопрос сразу на ум приходит  то, что город был деревянным. Но другие города были такими же. Еще одно соображение: очень близко друг к другу строились. Верно. Но так же строились везде, страшней пожара были набеги, а даже в тесноте крепостного детинца легче было обороняться, поэтому посады жались к  стенам крепостей и кремлей. Так что всё это причины, общие для всех городов.

Любопытная версия бытовала еще в 19 веке. Считалось, что название «Кострома» взято из языка финно-угорского племени меря, жившего когда-то в этих местах, и в переводе оно, якобы, означает «сторона, подверженная ветрам». Именно вот эти нехорошие ветры, мол, и раздували пожары…

Версия как версия. Но она никак не объясняет, почему у древних славян, даже праславян было божество Кострома. Уж богам-то давали свои, не чужие имена. Обратите внимание: во время самых древних праздников Кострому в виде куклы божества по древнейшему обычаю сжигают! И еще: вас не наталкивают на какие-то мысли такие слова русского языка, как «костер», как «костра» –   отходы после теребления льна, которыми разжигали очаг?

Ветры? Что же это за страшные ветры такие, которые сейчас исчезли незнамо куда? Обычно там, где они бывают, они бывают всегда. Напомню Новороссийск или Баку – «город ветров». В общем, остается только признать, что сомнения в справедливости такой версии пока остаются.

Первое письменное упоминание о пожаре в Костроме относится, как уже было сказано, к 1213 году. Летописец без всяких эмоций описал, как сын Всеволода Большое Гнездо пришел в Кострому и захватил её. И философски-спокойно зафиксировал результат: «…и пожже ю (её) всю»… Один пожар был не очень большим, но он тоже зафиксирован в летописи, как важнейшее событие: сгорела церковь Феодора Стратилата, очень почитавшаяся костромичами. В  уже упоминавшемся  «двойном» пожаре Костромы в начале 15 века  только церквей сгорело три десятка! И именно тогда и созрело решение о первом крупном изменении «географии» Костромы:  князь Василий Костромской повелел отстраивать Кострому уже на новом месте – там, где и сегодня находится центр города.

Одной из важных причин таких опустошительных пожаров были, как это ни странно звучит, традиции. Вы знаете, как в давние времена в Костроме да и вообще на Руси действовали при пожаре? Ну, конечно же, заливали водой, старались растащить строение, горящие бревна, чтобы пламя не перекинулось на соседние дома. Все это так. Но были способы очень уж экзотические, поскольку суеверий вокруг пожаров было много. Вот, скажем, загорелся у вас дом, вот-вот и  остальные постройки двора загорятся. Что делать? А по поверью надо поступать так: взять крашеное пасхальное куриное яйцо и перебросить через дом. И все. Можно спокойно сложить руки и ждать, пока огонь не погаснет сам. Еще, говорили, хорошо заливать огонь молоком только что отелившейся коровы – молозивом. О том, где его брать в большом количестве, сколько коров должно отелиться как раз накануне пожара и что делать в остальные времена года, –  народная молва не сообщает.

Хотя, может быть, использовать другой способ? Как только загорелся дом, кому-то из домочадцев – неважно, мужик ли, баба ли – нужно тотчас раздеться догола, сесть верхом на незаседланного белого коня и обскакать дом вкруг. И тогда огонь погаснет… Верили и в то, что если вынести иконы святителей и читать  специальную молитву, то огонь уймется сам собой. Это действо, по всей вероятности, происходило часто, потому что церкви горели, как мы уже знаем, ничуть не реже других сооружений… Горели по несколько раз церкви, соборы, монастыри. Конечно, случались и сильные ветры, с огромной скоростью разносившие пожар, но все же, наверно, главная причина таких пожаров – неумение организоваться, какая-то покорность судьбе, фатализм и  вот такие, вроде упомянутых, невежественные «способы» борьбы с огнем, в которых, кстати, есть и общая черта: нежелание приложить руки к собственному спасению. Все должно произойти как бы само собой…

Но рано или поздно все это должно было надоесть костромичам. Все больше в городе ставилось каменных домов, более устойчивых к пожарам. Это, конечно, не было спасением – пожары продолжали возникать, и каменные дома выгорали тоже. Но все же хоть что-то сдерживало натиск огня.

Один из последних всеуничтожающих пожаров в Костроме был в 1847 году. Начался он 7 сентября и продолжался целую неделю. Из-за того, что в Костроме было уже много каменных домов, огонь распространялся рывками. Только потушат пожар в одном месте, загорается в другом. 10 сентября пожар пошел по главной, по Русиной улице. В городе началась паника. Пожарные не могли справиться со столькими пожарами, а жители опустили руки. Они были деморализованы быстро разлетавшимися по городу слухами о том, что кто-то видел какие-то подметные письма с угрозами, что якобы ходят по городу какие-то подростки и все поджигают… И уж вовсе был подорван один из главных лозунгов местных церквей о богоспасаемой Костроме. На небесах искать  виноватых не принято, поэтому молва переключилась на поляков. Их тогда в Костроме было немало, жили они здесь на поселении после разгрома восстания в Польше в 1830 году. Кому-то очень нужно было разжечь межнациональный пожар вражды вдобавок к бушевавшему. Накал страстей был так высок,  что еще чуть-чуть – и начались бы погромы. Губернатор, действительный статский советник Константин Никифорович Григорьев, только недавно приступивший к  выполнению своих обязанностей и находившийся   в поездке в Макарьеве, срочно вернулся в  Кострому. Но ситуация была уже неуправляемой. 11 сентября город был сломлен окончательно и сдался на милость огня-победителя. Уже к концу этого дня Кострома была покинута всеми жителями!

Масштаб катастрофы был так велик, что весть о ней тотчас же дошла до Петербурга. Там тоже «приняли меры» –  губернатор Григорьев был арестован, и целый год, пока шло разбирательство, сидел в тюрьме. Не найдя конкретной вины Григорьева, его выпустили, но уже после этого ему «не светили» ни чины, ни награды.

Наводить порядок железной рукой в Кострому был направлен человек, усмирявший польское восстание 1830 года и, по мысли императора, в силу этого больше понимающий польский характер, –  внук  прославленного полководца, тоже когда-то покорявшего Варшаву, генерал-адъютант, генерал-майор, граф Александр Аркадьевич Суворов-Рымникский, князь Италийский. Но он польского заговора или восстания не обнаружил, и через несколько месяцев бесславное его пребывание на костромской земле закончилось.

Когда, спустя две недели от начала пожара, 20 сентября жители вернулись в Кострому, то перед ними предстала страшная картина: пустые, выгоревшие улицы, горы головешек, только иногда как редкие зубы после большой драки, стояли каменные дома. Со сгоревшими крышами, перекрытиями, но – стояли! Жизнь нужно было начинать снова, город ждала очередная перепланировка…

В двадцатом веке тоже было несколько крупных пожаров. Конечно, огонь обнаруживается сейчас благодаря средствам связи в считанные минуты, и средства пожаротушения во много раз эффективнее да и организован опасный труд пожарных на научной основе, и все же…     Сгорел старый костромской цирк. Прежнее деревянное его здание сгорело без остатка. Горел Богоявленско-Анастасиин монастырь, где тогда был расположен областной архив. В том пожаре тысячи ценнейших исторических документов были утрачены безвозвратно, огромное количество повреждено, утрачено частично. Прошло уже много лет, уже давно в новом здании архива ведется работа по спасению того, что еще можно спасти, но и по сей день, когда заходишь в помещение, где идет такая работа, чувствуешь запах гари…

Но из всей истории Костромы с этими огненными бедствиями можно все-таки извлечь некий жизненный урок, а если еще точнее сказать – урок жизнеспособности. Каждый раз после сокрушительного пожара Кострома отстраивалась на удивление быстро. Из пепла, из руин вставал практически новый город. И, может быть, не случайно на стенах древнего и красивого храма Воскресения на Дебре среди  изображений реальных и фантастических птиц и животных есть медальон, на котором красуется птица Феникс, увенчанная короной…


        Мы с вами обязательно побываем в этом храме  и узнаем его удивительные истории. А пока поговорим ещё об одной достопримечательности Костромы.



    РЯДЫ НА ВСЕ ЛАДЫ

Любой, кто захочет окунуться в прошлое Костромы, обязательно столкнётся с одной городской особенностью: весь центр застроен так называемыми рядами – специально для этого предназначенными торговыми помещениями. Ряды – на все лады: мучные, масляные, пряничные, рыбные, мелочные, овощные-табачные, квасные, малые мучные, дегтярные… Конечно,  торговые ряды строились и в других городах. Но, во-первых, в таком масштабе, как в Костроме, они нигде не сохранились. А во-вторых, –  все эти ряды в Костроме создают совершенно неповторимый ансамбль, где здания как бы дополняют друг друга новыми красками, но в то же время зрительно каждый ряд является прямым продолжением других рядов, будто строил их по единому плану один архитектор.

Давайте попробуем разобраться, почему так получилось. Кострома все столетия своего существования была преимущественно городом торговым. К этому её подталкивало само местоположение на обочине главной улицы России – Волги. Торговля была всегда здесь в почёте, а купцы – «лутчими» людьми. Место, где находятся все ряды, в давние времена было хаотически застроено. Небольшие деревянные дома ставились как попало, кто как успел, между ними всё пространство было забито времянками – лавками, прилавками, будочками, –  словом, торговыми местами. К ним стекалось всё население Костромы – не только для покупок, но и для общения, встреч с роднёй, узнавания последних «сарафанных» новостей. Здесь кипела жизнь всё время. А в особенности в период проведения ярмарок. Их было несколько, открывались они регулярно и поддерживали репутацию торгового города. В этой кучности неизбежно возникали пожары, многие из которых измерялись квадратными вёрстами, о чём мы уже говорили. В пожаре 1773 года Кострома, фактически, была уничтожена. И новый план города делался буквально на пустом месте.

Новая застройка началась с кремля, восстановления Успенского собора. Сразу же возник спор о будущем центра. Было решено отдать его опять-таки торговле, но уже не хаотической, а строить купцам вот эти каменные ряды, в которых разместить лавки, а жилые дома на этом месте не восстанавливать, оставить свободное пространство в виде плац-парада и центральной площади. Строился комплекс несколько десятилетий, строился разными архитекторами. Среди них были имена, известные всей России, были имена людей, известных в губернии, но не менее талантливых, были архитекторы способностями поменьше. Но всех их объединяло одно качество: почти все они умели уважать талант и труд своих предшественников. Именно поэтому все костромские ряды выглядят единым комплексом.

Обратите внимание: за арками или полуарками Гостиного двора или Больших мучных рядов, а вслед за ними – и во всех остальных рядах, есть пространство, где можно укрыться в непогоду, своеобразная галерея для пришедших сюда людей или даже бульвар, где можно и народ посмотреть и себя показать. И в  старой Костроме, задолго до пришедших к нам модных словечек вроде «шопинга», было в обычае гуляние по лавкам, разглядывание товаров, а покупки делались после длительного изучения предлагаемого.

Гостиный двор, поскольку он начал строиться первым, предполагалось сделать своеобразным универмагом, торговым центром. Тут задумывались, а потом были построены лавки с тканями, обувью, здесь продавались вначале, до строительства специальных рядов, овощи, выпечка. Названия многих товаров нам сегодня просто незнакомы, и когда мы встречаемся с ними сейчас, то они звучат какой-то экзотической музыкой.

Торговали, как сказано в старинной книге, «… бархатом, парчою, плисом, полуплисом, глазетом, штофом, люстрином, грезетом, атласом, гарнитуром… камлотом, каламенком, стамедом, рукавицами барановыми, чулками немецкими, русскими варегами, котами, валенцами… оловянной, медной и хрустальной посудой, виноградными разного звания винами и водками, холстом, крашениной и прочими мелочными товарами, лаптями, рогожами, деревянной посудой и конскою упряжью, свежей и солёной рыбой, икрой… пряниками и прочими разными фруктами» (орфография оригинала). В Больших мучных рядах напротив Гостиного двора был, хотя тоже разнообразный, но товар несколько иной специфики. Здесь не торговали товарами промышленного изготовления.

Осматривая впервые Гостиный двор, нужно обязательно пройти внутрь, чтобы полюбоваться удивительной красоты Мелочными рядами – одной из последних работ   Фурсова. Здесь, во дворе не принадлежат ему (в смысле авторства) только два корпуса с чугунными колоннами. Всё остальное – прекрасная панорама от присутственных мест на башню-колокольню, чистые линии белых колонн – это всё архитектор Фурсов, который при всей своей неповторимости, своём почерке сумел-таки вписаться в общий комплекс и удержать общий стиль сооружения. На внутренней стене Гостиного двора и сегодня отчётливо видны первоначальные арки, такие же почти, как на наружной стороне периметра, но заложенные кирпичом уже давно. Это купцы в борьбе за каждый вершок торговой площади добились ликвидации внутренней галереи. А вы представьте, как выглядели фурсовские павильоны на фоне ещё открытых арок, и вы поймёте масштабы таланта этого архитектора, сумевшего влить своё творение в общий ансамбль. И вот так же поступали и другие зодчие, проектировавшие все костромские ряды.

  Удачно сочетается Гостиный двор с церковью в честь Происхождения честных древ Животворящего Креста Господня. Сейчас её обычно называют Спасской, при этом обязательно добавляя: «на торгах» или «в рядах».   Когда было решено, в нарушение исходного проекта, что  над рядами должна подняться башня-колокольня к этой церкви, то это была очень смелая и спорная идея, требовавшая, кстати, дополнительных расходов.   Башня-колокольня всё-таки была построена! Не обвалилась, как предсказывали скептики, а простояла почти полтора века, до поры повсеместного уничтожения культовых сооружений… Церковь в 1929 году закрыли, убрали с неё все пять глав, снесли и колокольню над рядами.  Но  спустя несколько десятков лет опять прозвучала песня единства зодчих разных времён. В 1974 году архитекторы Л.Васильев и В.Шапошников взялись восстановить церковь и ряды в прежнем виде. И несмотря на то, что не сохранились проектные чертежи, они всё-таки сделали это по немногочисленным фотографиям!


       Об   исполнителе общего грандиозного замысла Степане или Стефане Воротилове, конечно, нужно говорить отдельно и подробно. Ведь пока мы с вами познакомились всего лишь с несколькими примерами того, как создавался неповторимый стиль уникального комплекса Костромских торговых рядов. А вот следующая история – именно о нём, о человеке, которого называли…



                «ЗОДЧИЙ БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ»


В природе, в нашем мироздании есть очень странное явление. Люди для него не подобрали название, которое бы точно  объясняло его суть. Но если это есть, его надо как-то называть. И назвали наиболее подходившим для этого случая, как казалось, словом: «взрыв». Но в таком варианте всё время вас преследует ощущение неточности. Ведь что такое взрыв? Мгновенное высвобождение большого количества энергии? А что тогда такое – молния? Взрыв? Или туго закрученная пружина, внезапно освобожденная – взрыв? Этим словом стали называть и никем не объяснённое явление сверхнормативного размножения в природе, деликатно добавляя – «экологический взрыв». А вот пример из другой области: Пушкин, болдинская осень – это что? Взрыв? Так или иначе, но мы, хоть и редко, но наблюдаем примеры взрывного творчества, взрывной физической силы в минуты смертельной опасности и так далее.

Человек, о котором у нас пойдет речь, сам – весь, с головы до ног, –  взрыв. Невероятной и совершенно необъяснимой мощи. Впрочем, по порядку.

Тайна сопровождала всю жизнь этого человека, она идет следом за ним много-много лет после его смерти. Нам, сегодняшним, осталось что-то из того, что он сделал на этой земле, но даже это сохранившееся не отвечает на вопросы, неизбежно возникающие при обращении к прошлому. И чтобы получить хоть какие-то ответы, нужно в это прошлое погрузиться, как-то его почувствовать, нужно побывать в местах, где интересующий тебя человек родился, нужно снова увидеть его творения, даже если ты их знаешь, постараться посмотреть на них другим взглядом.

А вот этого другого взгляда нам очень часто не  хватает. Опытные разведчики-наблюдатели, снайперы хорошо знают это. Сам я служил на границе и хорошо знаю, как все пограничники: когда ты видишь что-то много раз или долгое время, то глаз перестает видеть детали, воспринимаешь только знакомые контуры, а мозг уже сам дорисовывает привычную картину. Это то, что называют: «глаз замылился». Вот тут-то нужно встряхнуться, удивиться, обрадоваться какой-нибудь пустяковине – и всё видится вновь свежо и точно.

А теперь давайте посмотрим таким взглядом на то, что с детства знакомо  каждому  костромичу,  на то,  что гости города увидели впервые или  знают по многим книгам, фотографиям. Посмотрим на то, что стало одной из визитных карточек города – на торговые ряды, выходящие на Сусанинскую площадь. Вы были уверены в том, что они одинаковы, находясь по разным сторонам площади, что это – единый замысел? Присмотритесь и, как в популярной газетной игре, найдите десять отличий. Сразу скажу, что их будет не десять, а гораздо больше, потому что строились они в разных условиях, плачены были за них разные деньги. А вот автор, по большому счету, один. Строительством периметра Мучных рядов и Гостиного двора руководил один человек – Стефан (Степан) Андреевич Воротилов.

Вот именно о нём и пойдет у нас речь.

Он умер двести с лишним лет назад, и никто не знает сегодня – от чего. Ну, да, мы помним, что люди в те времена жили значительно меньше, чем сейчас, но всё же, согласитесь, что 51 год – возраст, плохо сочетающийся со смертью в любую эпоху. Потом говорили, что убил его Клер, но убийство с помощью клеветы, заведомо недостоверных утверждений, судебного преследования – вещь, подсудная только  суду моральному, суду совести. Если она есть. Поэтому Клер продолжал жить благополучно, а вот Воротилов умер.

Карл Клер был чиновным владимирским архитектором. Он архитектурным своим надзором, как сейчас говорят, курировал и близлежащие губернии. Чем он добился такой должности – непонятно, да и не нужно знать, потому что архитектора должно знать по его работам, а вот в этом-то смысле в Костроме Карл Клер отнюдь не блистал. По крайней мере, заметных следов своей деятельности не оставил. К творчеству архитекторов можно относиться по-разному, можно их оценивать высоко или не очень, но многие архитекторы сделали для Костромы немало и имена их мы сегодня помним и знаем. А Клер?.. Впрочем, не будем строги, не все люди одинаково талантливы. Клер аккуратно исполнял свои обязанности и очень любил себя, своё происхождение, свою высокую учёность. И уж, конечно, он не мог допускать никакого посягательства на свое творчество. Особенно, если оно, как ему казалось, исходило от человека низкородного, какого-то подрядчика. И это вовсе не имело никакого значения, по мнению Карла Клера, что этот подрядчик с варварской фамилией Во-ро-ти-лофф уже построил на своем коротком веку столько, что ему,  Карлу Клеру,  и  не снилось. Какой-то мужик вздумал учить его, Клера, даже подправлять его замысел!

И случилось то, что случилось. Воротилов умер. 

…Я еду к нему на родину. В удивительно красивое место, бывшее когда-то костромской землей. Некрасовское, а по прежнему – посад Большие Соли. Он  вытянулся вдоль реки Солоницы, удобно разместившись на холмистом берегу, и если смотреть с другого берега довольно широкой в этом месте речки, то в любое время года панорама великолепная: дома укрываются деревьями, яркие пятна крыш и зданий из красного кирпича, белые современные постройки, и все это отражается в плавной и спокойной воде. Видны старые церкви. Здесь, где мы с вами стоим, у моста, тоже церковь. Когда-то – редкая вещь – у нее было две колокольни. Одну из них – 17 века – снесли еще в 1916 году, вторую, века 19-го – в 1937. В прошлом отражение Больших Солей в воде прочерчивали несколько колоколен. Они тянулись к небу, создавая единый ансамбль. Потом их выбили, как зубы, и только природа сохраняла красоту этого места. Говорят, что когда одну из колоколен взрывали, она не рухнула сразу, а повернулась как бы на оси, посмотрела в последний раз вокруг, поклонилась, постояла так, будто отвешивая прощальный поклон людям, и только потом рухнула… Долго в Больших Солях обсуждали чудо: колокольня должна была упасть на ближайшие дома, так и было предусмотрено, и людей уже из домов со скарбом вывезли, но, развернувшись, она упала точно на свободное пространство, не причинив вреда никому. Уже и площадку зачистили, вывезли обломки, но каждое утро на этом месте появлялись цветы…

Родился Воротилов в Больших Солях в 1741 году. Звали его Степаном или, если по писцовой книге, Стефаном. Но пышность официального имени богатства не добавляла, а жила семья Андрея Дмитриевича Воротилова бедно, только своими трудами. Поэтому Стёпке и рыбачить на Волге пришлось (жили они на окраине большесольской, почти напротив Николо-Бабаевского монастыря, в не существующей ныне слободке, которая и называется-то по сей день Воротиловской),   потом учеником портного был, шить научился, понял именно тогда значение чертежа, лекал. Позже молодецкое кузнецкое дело постигал, кузнецы, резчики по дереву большесольские славились повсюду. Мог бы на чём-то остановиться, но когда он проходил мимо работающих каменщиков, уже готовых  домов  и  церквей,  сердце ёкало: надо же, люди какую красоту делают! Очень скоро, вступив в  «каменное дело», он освоил все строительные профессии, а потом понял, чем отличается человек от очень трудолюбивой пчелы: она делает  совершенной формы шестигранные соты бессознательно, как дано ей природой, а человек (и только он один!) может заранее придумать что-то, а потом сделать по задумке. Более того, если замысел хорошо прочерчен на бумаге, то и любой другой человек может воплотить его в жизнь, только следить надо, чтобы все точно и аккуратно было сделано. Так что главный в этом деле – тот, кто всё придумает, посчитает и хорошо начертит, понял Степан. И очень захотелось ему быть таким главным человеком.

Чтобы понять дерзость мечтаний Степана Воротилова, достаточно представить ситуацию, когда человеку, имеющему за плечами всего четыре класса начального образования, нужно разобраться в высшей математике, сопромате и других сложнейших дисциплинах. Это почти невозможно.

  «Почти» я сказал умышленно. Это невозможно для миллионов людей. Для Степана Воротилова это оказалось возможным. Мы никогда не узнаем уже, как он учился, как одолел науки, составляющие основу великого и сложнейшего искусства – архитектуры. Где-то, наверно, сказались и гены, потому что фамилия Воротиловых была известна в Больших Солях строителями, до сих пор частично сохранилась церковь, которую клал предок Степана Воротилова. Но к моменту рождения Степана всё это было в прошлом, и начинать приходилось самому, в полном смысле слова – с нуля.

Степан Воротилов был удивительно честным и порядочным, плюс к тому – и очень скромным человеком. Об этом говорили многие, об этом свидетельствует и то, что изнуряя себя науками и добыванием хлеба насущного, он ни разу не соблазнился на то, что было ему не по силам, хотя в каменных работах бывали самые заманчивые предложения.

Помните фильм гениального костромича Андрея Тарковского о Рублёве? Ведь в этом фильме автор размышляет именно на эту тему: достиг ты мастерства или не достиг, если достиг, то как, каким способом, – наитием свыше или медленным созреванием? Перед Степаном Воротиловым стояли те же вопросы, и он для себя решил их однозначно: только труд. Одного таланта мало. Мальчик из фильма рискнул и выиграл в лотерее – отлил колокол. А мог не отлить. Мудрость – в Андрее  Рублеве,  в  его  глубоком познании мира и мастерства. Он не поздравляет мальчишку, он утешает его, обняв за содрогающиеся в рыданиях плечи…

Первую работу Степан Воротилов сделал самостоятельно в родных Больших Солях. Это была колокольня. Было тогда Воротилову уже почти тридцать лет. Его уже хорошо знали как строительного мастера, способного на все руки, но перестраивать на свой лад такое сложное сооружение, как колокольня… А Воротилов решил для себя, что он уже может!

Риск был велик. Если ты написал роман, даже гениальный, как «Мастер и Маргарита», то он может лежать и ждать своего часа. Если ты создал в непривычной манере картину и её оплевали, ты рискуешь только своим трудом, стоимостью полотна и красок, пусть даже твоя фамилия Ренуар… Но если твое творение – заказ, в который вложено очень много денег, будь это сам колокол или же колокольня? Мальчик в фильме Тарковского рисковал, да, но только своей жизнью: за душой у него вообще ничего  и никого не было, он рисковал только своей жизнью. Воротилов не имел права на риск, у него уже были семья, дети. В случае неудачи все они были бы в вечной кабале. И он не рисковал. Он взялся за работу, потому что твёрдо знал: это я уже могу.

Он построил колокольню. Построил ее в полюбившемся ему на всю жизнь стиле барокко, построил ее – чистую по стилю, как свечу перед иконой. Это был первый верстовой столб на очень большом пути, но Воротилов вихрем пронёсся по этому пути, преодолев расстояние, которое другим не преодолеть и за несколько жизней. Не потому ли путь этот оказался таким недолговременным?

Почему барокко? Не было ли в этом какого-то вызова судьбе? Я, Степан Воротилов, выходец из бедных мещан, выбираю этот господский стиль, он мне нравится, и я докажу всем, что и мы, кто рылом не вышел, можем ничуть не хуже! Я, Степан Воротилов, тоже могу – и науки постичь, и работать людям на удивление и восхищение!
 
…Как-то так уж сложилось, что после первого успеха в родных Больших Солях Степан Воротилов больше ничего не строил в родном посаде. Весть об удачной работе талантливого строителя (тогда еще архитектором его  не называли) разнеслась  при активной помощи священнослужителей, высоко оценивших труд  Степана, по всей губернии. Воротилова стали звать   в  разные  города  и  сёла. И он строил. Дома, храмы, колокольни. Ах, как умел он работать! Его сооружения росли повсюду, многие – одновременно, он брался с жадностью за всё, и жадность эта была отнюдь не погоней за деньгами. Он на своей таратайке мчался от объекта к объекту, дотошно проверял качество кладки, соответствие чертежам. Если находил недостатки – заставлял разбирать кладку и делать заново. На стройке он был, как дома – хозяином, который и приласкает, и доброе слово скажет, но если надо, то и розгами вразумит.

Но всё это было позже. А по-настоящему начиналось всё тогда, когда он получил первый большой заказ – построить церковь в Нерехте, в соседнем городе. Это была победа  – его оценили, ему доверились. Это было первое и, пожалуй, единственное поражение Воротилова – после завершения проекта  (а Степан всю душу в него вложил, все свои фантазии, мечты, все своё чувство меры, пропорций и стиля) стройка, что называется, «не пошла»: у заказчиков всё время не хватало денег и такое положение тянулось годами. И вот перенесите-ка эту ситуацию в наше время. Не очень опасаясь ошибиться, могу утверждать, что в девяноста пяти случаях из ста начались бы переговоры между архитектором и заказчиком об упрощении, удешевлении проекта. И в подавляющем большинстве случаев такие изменения были бы сделаны: архитектор тоже не на небесах живет, ему есть надо, а не ждать, пока у заказчика появятся средства. Но, к счастью, среди той сотни остается горстка людей, которые работают, будто поют, и, спев песню, не хотят в ней менять ни слова. Воротилов был таким. Он отказался менять проект.

Я тут недавно произнес неудачное слово. Поражение? Нет! Победа! Победа принципов, веры в себя, в свое творчество.

Когда я, идя по стопам зодчего, приехал в Нерехту, Нина Петровна Родионова, директор тамошнего музея, фанатик своего города и дела, не сразу стала показывать работы Воротилова. Вернее – мы вместе с ней долго перебирали множество фотографий, копий с чертежей, читали высказывания известных людей, мы погружались в мир Степана Андреевича. Вот, например, как писал о нем протоиерей Александр Кондорский: «Сам собою научился рисовать и чертить планы; наконец, около тридцатого году жизни своея по природному увлечению, без помощи посторонних учителей и наставников сам по себе со вниманием читал геометрию и алгебру, научился архитектуре, в чем успел и очень  совершенствовал
себя; имея четырех братьев, двух сыновей, обучил их тому же художеству».

Только потом мы вышли из музея. Солнце шло на закат. Церковь, расположенная неподалёку, плыла в легких розово-оранжевых облаках на фоне потемневшего синего неба. Она гордо несла свою красоту и в то же время не давила своим величием, как огромные соборы. Она легко и сразу ложилась на сердце, запоминалась на всю жизнь. Негожее это дело – рассказывать красоту, но ощущение… такое, будто вместе с этой церковью ты несешься сквозь время…

Церковь Воскресения в Нерехте – одно из лучших произведений Воротилова. Да, это та самая, которая строилась с трудом,  и где зодчий не отступил ни на шаг от первоначального своего замысла. А ведь именно тогда, когда начинались нелады со строительством, ему ох, как нужно было «зарабатывать» имя, а строилась церковь семнадцать лет(!), почти всю творческую жизнь архитектора. Зато и сегодня она –украшение города, её и сейчас ласково называют «Варварушкой»,  потому что первый этаж этой двухэтажной церкви посвящён святой великомученице Варваре. А две улицы, как бы окаймляющие церковь, тоже сохраняют память. Одна из них называется Варваринской, а другая носит имя Степана Воротилова.

В Нерехте Степан Андреевич построил больше, чем где бы то ни было, если оперировать не масштабами сооружений, а просто их количеством. По масштабам, конечно, первое место занимает Кострома, но об этом как-то не вспоминаешь, проходя по улицам районного центра. Вот рядом с площадью (а точнее – он выходит частично не площадь) расположился дом, так называемый «носок». Дом принадлежал именитому купцу Хворинову и при своем довольно скромном обличии (как сказали бы в советское время – «без архитектурных излишеств») удивительно красив и так вписывается в ансамбль площади, что ничего другого на этом месте представить невозможно. Дом хорош внешне, хорош был и внутренней отделкой настолько, что для ночлега Павла I, проезжавшего через Нерехту, избрали именно этот дом как лучший в городе. Расположен он между двумя улицами, сходящимися к площади под острым углом, и вот именно этот острый угол дома скруглен изящной линией (помните – «носок»!). Каких-то документов на этот дом не сохранилось, но особый «воротиловский» почерк, архитектурные детали, повторяющиеся на многих объектах, построенных Воротиловым, позволяют уверенно приписать дом именно ему.
Вот по церквям документы сохранились. У Благовещенской церкви Воротилов перестроил по неясной воле заказчиков колокольню. Старую шатровую снесли, вместо неё Степан Андреевич поставил более нарядную, праздничную колокольню. Еще одну прекрасную двухэтажную церковь в Нерехте Воротилов спроектировал и построил после огромного пожара 1785 года, когда практически выгорела полуторавековая церковь Преображения. На её месте зодчий поставил по просьбе горожан церковь двухэтажную, тоже расположенную в треугольнике улиц. Она по сей день выглядит как корабль, рассекающий волны, с гордо поднятой к небу звонницей. Так и получилось, что в Нерехте практически одновременно появились две красивые двухэтажные церкви. Одна – та, что строилась 17 лет, была закончена как раз к тому времени, когда началось строительство второй. Собственно говоря, и это не совсем точно, потому что в то же самое время строится в Нерехте и третья церковь – на новом (тогда – новом ) кладбище. Авторство в этом случае не было обозначено. Более того –  в ходе строительства этого небольшого храма местный купец Симонов, на чьи деньги велось строительство, вносил дополнительные требования к проекту. Памятуя о принципиальности Степана Андреевича и его ранимости, можно предположить, что зодчий, рассорившись с заказчиком из-за вмешательства в проект, больше не контролировал завершение строительства. В результате колокольня оказалась как бы в центре всего сооружения. Но во всех деталях Крестовоздвиженская церковь как бы сама говорит: я – детище Воротилова.

Да, Нерехте повезло. В том, что Воротилов здесь много строил. Нерехте повезло и в том, что нашлась здесь группа энтузиастов во главе с Ниной Петровной Родионовой, которая общую идею сохранения  исторического наследия перевела из плоскости речей в плоскость реального дела. Эта сплочённая команда, в которую входили и известные московские специалисты, и костромские реставраторы, добилась, чтобы работы по восстановлению памятников Нерехты были начаты. И сегодня, как ни в одном городе области, мы можем видеть многие из них в первозданной красоте. Нет только ушедшей из жизни Нины Петровны… По духу, по складу она была таким же фанатиком своего дела, как Воротилов.

Но мы отвлеклись. Так что же, Воротилов – провинциальный архитектор, близкий к ремесленнику, или же он всё-таки фигура куда более значительная? Этот неслышимый простыми людьми спор специалистов продолжается по сей день.

  Истина, на мой взгляд, как водится, лежит где-то посередине. Если подходить к созданиям архитектора с очень высокой мировой планкой, то Воротилов, конечно, не может состязаться с титанами зодчества. Но в то же время, если взять в целом всё его творчество, то окажется, что в нем гораздо больше творческих удач, выходящих за рамки обычной продукции архитекторов, чем у тысяч его коллег. Казалось бы, всё ясно и спорить-то не о чем. Но есть в судьбе Воротилова обстоятельства, которые будто бы говорят в пользу его «провинциальности».   Как «серьезный» довод некоторыми воспринимается, например, почти полное отсутствие положительных оценок его творений со стороны современников, а также почти полное забвение зодчего в двадцатом веке.

Ах, какое лукавство детей своей эпохи! Дело в том, что Воротилов был почти стопроцентно церковным архитектором. Из этого следует, что оценки следует искать в трудах деятелей церкви. И, кстати, высказываний по этому поводу там немало. Как уже говорилось, протоиерей Александр Кондорский высоко ценил Воротилова. Он писал в биографии Воротилова, им же составленной, и о личных качествах зодчего, что позволяет нам лучше представить характер Степана Андреевича:

«Что же касается до его характера, то он был единственный человек в своём роде и в целом Большесольском обществе отличнейший гражданин. Из дел его очень видна честность и безкорыстье (орфография подлинника). С работниками своими всегда поступал благосклонно, кротко и надзор за ними имел строгий  и неусыпный, разделывал их за работы по своему усмотрению сугубо. Объезжая подряды свои и работы, в разных местах бывавшие, и усматривая неисправность в работе, много-кратно приказывал при себе переламывать хотя и многое и на свой щёт переложить снова. В кругу семейства своего жил, как надлежит разумному хозяину, которому все домашние охотно повиновались. Сам себя вел трезво и, прожив всего полвека, 1792 года в ноябре месяце умер на 51 году с христианским покаянием»…

Так же оценивал его творчество епископ Костромской и Галичский Симон (Лагов). Когда у нерехтчан, например, возникла надобность в новой церкви, они писали в Большие Соли, чтобы прислали бы к ним «славного художника» и никого другого. Когда  нужно  было строить «визитную карточку» Костромы – комплекс костромского кремля – и проектировать новый собор, выбор опять пал на Воротилова, хотя было ему тогда 35 лет, и всего пять лет из них он работал как зодчий! Впрочем, об этом – позже.

Были, кстати, и более поздние высокие оценки.   В 1838 году, совершая большое творческое путешествие по Волге (осуществлялся грандиозный замысел по созданию «портретов» всех городов по берегам великой реки) академики-художники Григорий Григорьевич и Никанор Григорьевич  Чернецовы писали о своём земляке – авторе ансамбля костромского кремля:   «…человек этот мог бы стать великим архитектором! Но судьба не повела его по стезе, на которой может образоваться художник. Это произведение, имея отпечаток великого дарования, удивляет своею красотою всякого беспристрастного человека. Если это собственность художественная зодчего, то человек этот мог бы стать великим архитектором. Но о Воротилове не слышно, он скромно окончил путь жизни».

«Но судьба не повела его по стезе»… Чернецовы, хоть и сами происходили  из костромских земель, видимо, и не знали, спустя 50 лет после смерти так высоко оценённого ими человека, кем он был – простым мужиком, самоучкой. Иначе не сквозило бы некое сожаление: «он скромно окончил»… Чему уж тут удивляться: мужик, простолюдин и должен был кончить жизнь в безвестности, будь он хоть семи пядей во лбу. Это о других говорили, писали, это другие попадали в списки именитых. Но красота есть красота, кем бы она ни была создана. Это есть в оценке Чернецовых.

И все же в забвении гения-самоучки значительную роль сыграл он сам. Своей скромностью, своим нежеланием выпячивать себя.

А потом, спустя сто  с лишним лет после его смерти, Воротилова не просто забыли, но и постарались стереть с лица земли многие из его творений. Церкви, колокольни, считалось тогда, не должны определять облик новой России. Нет, Советская власть впрямую не приказывала уничтожать культовые сооружения. Но она снисходительно  взирала на упражнения высоколобых профессоров (совсем недавно ещё ходивших в церковь и старательно молившихся), которые усердно доказывали, что всё это архитектурной ценности не представляет. Она не останавливала ручонку мелкого чиновника, решавшего, что можно в храме  хранить зерно или устроить мастерскую. Она не грозила карами   мародерам,  растаскивавшим  всё  вокруг  по  кирпичику.
Как же можно в такой атмосфере вспоминать какого-то там большесольского выскочку!

Степан Андреевич (спустя всего несколько лет после первых шагов его называли только так) жаден был до работы. Она шла непрерывно. Зодчий из года в год  мотался по губернии, а точнее – по губерниям, потому что заказы поступали к нему не только от земляков, но и из Смоленска, Курска, Рязани, Иваново-Вознесенска… Что-то не успевал, что-то срывалось, но он не задерживался на потерях, он гнал лошаденку своей фортуны, пока не изменяла она ему, пока были силы. Он будто чувствовал, что отпущено ему работать всего двадцать с небольшим лет.

Порой грызла его мысль о родном посаде, о том, что он мало сделал для Больших Солей. Утешало одно: рядом с посадом, в нескольких верстах, в селе Левашово, поставил он одно их лучших своих сооружений – колокольню, звонницу, кампаниллу – как хочешь называй, в любой стране мира сразу будет понятно назначение, сразу будет оценена чистота стиля. Это опять барокко, все то же любимое барокко Воротилова… 
 
О костромском кремле, храмах кремля написаны сотни статей. И вы   тоже  слышали уже об этом. Но  сейчас ещё раз скажем, что сделал из кремля Воротилов. Точнее – на месте сгоревшего кремля.

В 1773 году очередной катастрофический пожар, вы об этом уже знаете, опустошил всю центральную часть Костромы. Сооружения кремля практически полностью были уничтожены, выгорел и так называемый Новый город с торгом. К тому времени деревянные крепостные стены почти разрушились, и на территории нынешней Сусанинской площади стояли безо всякого порядка сараи, амбары, церкви. Всё это сгорело. Восстановление построек посчитали в то время ненужным, но пострадал и Успенский собор, построенный ещё в 15 веке. Его-то решили восстановить, а заодно соорудить ещё один, новый собор с колокольней. Вообще, вся кремлевская и прилегающая территория была полностью изменена. Были засыпаны рвы, часть земляных валов была срыта, другие сделали пониже. Часть территории оставили вообще без застройки, соорудив бульвары.

Но кому поручить строительство? Если старый собор при всей его красоте оставался в кремле только собором, то теперь предстояло создать единый ансамбль, который одинаково хорошо смотрелся бы со всех сторон, но особенно – со стороны Волги. А  это задача несравненно более сложная. И тем не менее выбор пал, как уже говорилось, на Степана Воротилова, несмотря на его небольшой ещё опыт работы. Сказалась рекомендация епископа Симона. Епископ прекрасно разбирался в искусстве и очень внимателен был к строившимся церковным сооружениям. В 1774 году он лично курировал строительство Преображенского собора в Галиче. И  бурно начинавший новый зодчий не мог пройти мимо его внимания. Сыграла роль и та тщательность, с которой Воротилов работал на предыдущих объектах.

Большесольский архитектор справился с задачей блестяще. Он не только восстановил Успенский собор, но и спроектировал новый Богоявленский собор с колокольней так, что разные по стилю, соборы взаимодополняли друг друга, а колокольня стала своеобразным объединяющим стержнем, создающим единый ансамбль. Чуть в стороне планировались дома для соборного причта. Их по предложению епископа Симона должно было быть четыре. Сам Воротилов спроектировал два элегантных дома, существующих поныне. Четверка должна была быть спроектирована так, как сейчас ставят зачастую жилые кварталы – четырехугольником, но по каким-то причинам этот замысел остался неосуществленным. Да и спроектированные Степаном   дома строили позже его брат и сын.

Колокольня, расположенная почти в центре всего ансамбля, стала со своими четырьмя ярусами самым высоким сооружением города. А как она   хороша! Всю свою любовь к звонницам, все свои фантазии вложил архитектор в её проект. Кстати, на ней появились первые в Костроме городские часы. Они тоже были красивы! На темно-оливковом, почти черном фоне четко выделялись золотые стрелки. Куранты отбивали каждую четверть, полчаса и час. Излюбленным занятием костромичей стало собираться в аллеях возле собора и слушать напевную мелодию. Уникальные часы были сделаны по специальному договору тульским мастером Полутиным «со товарищи». В те времена туляки славились не  только оружейным мастерством, самоварами. Они делали ещё и часы – почти вручную, почти вечные и изумительно точные. Одним из самых именитых «часовщиков»  был Алексей Сергеевич Полутин. И не случайно часы, установленные когда-то на колокольне в костромском кремле, ходили «как часы» до  тридцатых годов двадцатого века. Перед взрывом колокольни и всех сооружений кремля часы демонтировали  и  они… исчезли!  Удивительная  работа русских мастеровых людей, которую не унесешь домой (длина механизма – 3 аршина!) оказалась никому не нужной. Хорошо ещё, если где-то лежат  детали часового механизма – на каком-нибудь складе или в музее. А то ведь и просто в металлолом могли сдать…

  А тогда, после установки часов, с колокольней была связана ещё одна костромская забава.   На одном из ярусов колокольни водрузили общедоступный телескоп, и можно было за определенную мзду в ясную погоду позволить себе взглянуть свысока на Ярославль!

Соборный комплекс в костромском кремле получился именно таким, каким хотел его видеть автор. По его замыслу он должен был в себе сочетать плохо совмещаемые понятия: грандиозность и грациозность. И он соединил коня и трепетную лань! Торжественная монументальность и возвышенная легкость комплекса стали его отличительной чертой, за которую весь кремль стали называть шедевром. Если бы столичный архитектор-дворянин за всю свою жизнь создал бы подобное сооружение, он бы остался в рядах выдающихся, но Воротилов не заботился о славе. Справедливости ради надо сказать, что в деньгах его работа была оценена хорошо. Все расходы по строительству составили 12 тысяч рублей, а Воротилов получил вознаграждение за проект и добросовестное исполнение работ.

Потом ни собора, ни колокольни надолго не стало.   Их взорвали в 1934 году и даже по сохранившимся фотографиям нельзя почувствовать их красоту полностью. Ведь архитектура должна быть в природе, в почти незаметном движении облаков, в живой зелени листвы, в плеске волжской воды…

Но однажды мне повезло. Я увидел всё это вживе, в движении, только звуков и цвета не хватало. Я просматривал кинохронику давно прошедших лет, посвященную 300-летию династии Романовых. Пышные парады, приемы, триумфальные арки… И вдруг – что это? Так хорошо знакомый по фотографиям костромской кремль проплыл мимо объектива камеры! Стоп. Ещё раз. Да, сомнений нет – Кострома, кремль. Снято с воды, с парохода, могу предположить, что именно с императорского, видны люди, приветственно размахивающие руками, ветер развевает флаги… Всего несколько секунд. Как сон.

Всё-таки, я уверен, что сон этот рано или поздно сбудется, и люди в полном объёме увидят наяву то, что сохранила нам старая кинопленка. В полном – потому, что колокольня уже восстановлена, поднялся и храм, надо надеяться, что поднимется и второй…
 
       И ещё. Об одном уроке и об одной тайне во всей этой истории.

Урок. Нам всем. Две с лишним сотни лет прошло, а до сих пор удивляешься тому, как внимательно следил за работой растущего архитектора епископ Костромской и Галичский Симон. Наверно, стоит всё же рассказать  о человеке, оказавшем такое высокое покровительство Степану Воротилову. Епископ Симон появился в Костроме и стал костромским архиереем в 1769 году. Где и когда пересеклись дороги Воротилова и Лагова, история умалчивает. Но вряд ли это была случайная встреча. Мы, нынешние, избалованные средствами массовой информации и коммуникации, и представить себе не можем, какую роль играло в  обычной, повседневной  жизни русского народа (да и не только русского) так называемое «сарафанное радио». Времена, о которых мы сейчас говорим, на сотню лет дальше от нас, чем времена великого драматурга Островского, но и в пьесах русского гения мы то и дело встречаем нищих, каких-то странных бродячих людей (тех же актеров, например, помните – Счастливцев и Несчастливцев?), которых люди оседлые, а особенно – богатые охотно принимали у себя и, в общем-то, не панибратствуя, выслушивали за чаем все новости из других краев, даже самые фантастические. Скушно на этом свете жить было, господа! Почта – почтой, а вот «зачайный» разговор был одной из самых главных составляющих российского быта. И новости, особенно в пределах губернии, разносились очень быстро.

Теперь представьте себе, что где-то, допустим, в Больших Солях или в Нерехте, построены колокольня или церковь. Ну, конечно, весть эта станет известна всем, а уж если новость находится в прямой компетенции – и подавно. Так что о любых шагах начинающего зодчего в епархии, разумеется, было известно. С сообщением, конечно, доносилась весть и о строителе – кто таков, какого роду, что строил до этого и т.д.

И вот представьте себе, что вы – человек в губернии новый, любознательный, имеющий долгосрочные планы. Заинтересует вас зодчий, который в тридцать лет только делает первые талантливые шаги – наощупь, на ходу постигая мастерство? Да конечно же, заинтересует! Тем более, что епископ Симон был, оказывается, того же роду-племени, что и Воротилов. Сам он – с Вологодчины, отец – самый обыкновенный крестьянин. А сына к знаниям влекло с детства, и он так же, как Воротилов, тратил всё время и силы на то, чтобы  доказать окружающим свои способности и возможности к  постижению знаний. Выдающийся историк церкви и костромского края протоиерей М. Диев, говоря о епископе Симоне (Лагове), даже  сравнил его с Михаилом Васильевичем Ломоносовым.

Он добился высоких чинов в церковной иерархии только благодаря своему уму и накопленным знаниям. Да вот вам конкретный пример: когда епископ Симон возглавлял костромскую епархию, в программу обучения костромских семинаристов ввели вдобавок к латыни ещё и древние греческий и еврейский языки. Потом – французский. Еврейский и греческий Симон преподавал в семинарии сам. Стоит ли удивляться тому, что при таком подходе к обучению семинаристов в Костроме выпускниками семинарии были выдающиеся ученые, философы, историки, общественные деятели.

Когда-то попалась мне на глаза фраза из «труда» современного политолога: «Сталин и некоторые из его соратников имели всего лишь семинарское образование». «Всего лишь»! Да этому образованию сегодня позавидовали бы многие университеты!

Но это так, к слову. И вот теперь судите сами: мог ли епископ Симон пропустить такую яркую и близкую ему по духу личность, как Воротилов? Конечно же, нет. Он не мог не знать об уже построенных им колокольнях и храмах. Знал и то, что их на тот момент было пока не так уж много. Но, видимо, очень уж нравились они Лагову, иначе разве рискнул бы он поручить строительство главного храма города какому-то малоизвестному Степану? Эх, столько бы внимания к творчеству молодых нашим нынешним начальникам!
 
Теперь о тайне. Непонятно почему, зачем, но Воротилов при всей своей продуктивности, энергии сделал одну вещь, которую, казалось бы, не должен был делать. Он, если говорить школьным языком, списал контрольную сам у себя. В его творческом наследии есть проект и построенная по нему церковь, которая в общей планировке и в деталях повторяет Богоявленский собор костромского кремля. Зачем?! Выражаясь по-современному, –  халтурка? Но ведь Воротилов кипел и фонтанировал идеями, ему ничего не стоило, если это параллельный заказ, хоть немного изменить проект. А он в точности повторяет проект собора. И потом –   вспомните о честности и порядочности зодчего, о которых говорили многие, знавшие его при жизни. Как-то не вяжется это всё в один узелок! Испытывал, как на модели, новые идеи? Или  что-то  шепнуло ему, что его произведение погибнет? Кто может сказать точно? Во всяком случае, копия собора и по сей день стоит в селе (!) Писцово, входившем когда-то в Нерехтский уезд. И нам остается только предполагать, почему так случилось…

Прежде чем мы вернемся к драматической истории взаимоотношений «любителя» Воротилова с  профессионалом Карлом Клером, давайте просто назовем не упомянутые нами пока работы Степана Андреевича. Оговорившись, правда, что документация некоторых из них утрачена. Но в таких случаях специалисты по «почерку» безоговорочно относят их к его наследию, в худшем случае – его братьев и сына, которые, как вам уже известно, были учениками Степана.
 
Многие работы Воротилова уничтожены. Одна их них – Воздвиженская церковь с приделами Николая Чудотворца и Иоанна Богослова снесена в городе Иваново в 1929 году. По документам значится, что в церкви имелась надпись: «Клал крестьянин из посада Большие Соли Воротилов». Строительство этой церкви растянулось на 14 лет, с 1781 года. В это время Воротилов уже создал лучшие свои произведения, но, как видите, продолжал скромно именовать себя крестьянином. Да, здесь нет ошибки: будучи мещанином, Степан Андреевич называл себя не земледельцем, а употреблял слово «крестьянин», как было тогда в ходу, в значении слова «христианин», просто – верующий. Церковь окончена строительством была уже после смерти Воротилова – в 1795 году, достраивали её, очевидно, братья.

Другая безвозвратно утерянная работа – колокольня Пред-теченской церкви в Костроме.

Построена также в Костроме Петропавловская церковь. Тоже снесена.

По мнению Е.В.Кудряшова Воротилов строил и в Ипатьевском монастыре, на Богословской улице в Костроме построил дом купцу  И.Л.Кокореву, им же был построен и соляной магазин.

«Воротиловским почерком» отличаются храмы в Николо-Бережках близ Щелыково, дом купца Горбунова в Костроме, на улице Горной, дом № 11; сельские церкви в Ковалево, Сараево, Незнаново Нерехтского района, Ильинская в селе Яковлевском возле Шунги, Соборобогородицкая в селе  Коровье Чухломского района. Делал Воротилов проект колокольни и для рязанского кремля (1786 г.), но он был отклонен и использован лишь частично.
 
       Удивительное дело: большинство произведений Воротилова мне довелось видеть,  так  сказать, в натуре, и меня не  оставляло ощущение торжественной песни, строки из которой впечатаны в нашу землю. Помнится, в Нерехтском музее мы с Ниной Петровной Родионовой долго перебирали всё, что имело отношение в Воротилову, и всё время возвращались к мысли о невероятности того, что мы видели. За двадцать лет?! Столько?! Это же тот самый взрыв природы, о котором говорилось в  начале этой истории. Что, какие силы толкали Воротилова на этот поистине творческий подвиг?

В папках с материалами не было ни одного изображения Воротилова. Их просто не существует. Заказывать портреты живописцам, –  это, скорее, сословная привилегия дворян, аристократов. Те же, кто «рылом не вышел» (в сословном отношении), портретов не заказывали. И я ловил себя на мысли о том, что, может быть, Воротилов сознательно уничижался, не выпячивал себя, для того, чтобы ещё величественнее выглядели его дары Богу. Я пытался представить себе Степана Андреевича этаким дюжим красномордым дельцом купеческого типа. Казалось, должно было совпасть – логика поведения говорила за то: захватывание заказов, проход по жизни напролом… Но нет, не получалось. Может, потому, что он строил в основном церкви? Мерещился худощавый, затянутый в сюртук человек с ясным взглядом чистых больших глаз чуть исподлобья… Вот это – мой Воротилов. Мне хочется, чтобы он был таким.

Воротилов, в общем-то, жертва. Жертва собственного уничижения. Жертва последующей эпохи. Ах, если бы он строил не церкви, а дома, мосты, другие сооружения! Он был бы при Советской власти объектом особого внимания пропаганды. Еще бы! Из бедных слоев населения, самоучка утер нос всяким там дворянам. А Воротилов строил церкви. Кстати, со стороны церкви он тоже не удостоился особой памяти: уже вскоре после его смерти о нем забыли, и о том, где находится его могила, сегодня тоже не знает никто.

А ряды…  Большие мучные, это где сегодня разместился рынок городской, и Гостиные – напротив мучных, где и сегодня торговый центр с множеством магазинов. Закончим рассказ о грустной истории их строительства.

То, что мы видим сегодня в центральной, исторической части города, –  образцовый пример того, как умение смотреть далеко вперёд помогало городским властям принимать волевые и кардинальные решения. До 60-ых годов 18 века включительно центр Костромы, несмотря на тоже кардинальное решение Екатерины II о типовой, «веерной» застройке города, перестраивался мало. Это было хаотическое нагромождение домов, торговых деревянных лавок. Из-за близости кремля рельеф тоже был сложным – рвы, стены. Когда случился пожар 1773 года,  всё  это выгорело полностью.   Первым делом   восстанавливали строения   кремля, Успенский собор, строился Богоявленский… Но когда эта работа была Воротиловым с блеском выполнена, пришло время подумать и об устройстве торгового центра. Строиться ряды должны были на деньги купцов: каждый желающий мог себе заранее купить в каменных рядах лавку. В общем, комплекс замышлялся огромный. И осуществлялся этот генеральный замысел в течение 30-40 лет разными архитекторами. И, кстати, городские власти делали всё, чтобы устранить препятствия их планам. Даже когда было замечено, что в черту назначенных к строительству рядов попадает городское кладбище, было принято решение о переносе его за черту города. Представляете себе подобную ситуацию сегодня? Сколько было бы протестов общественных организаций, всяких пикетов, заявлений в прокуратуру! В результате хорошая идея была бы похоронена  (простите за сам собой напросившийся каламбур), как произошло недавно с проектом застройки площади Конституции из-за того, что там когда-то находилось давно закрытое и забытое кладбище. Простое решение   о переносе праха умерших на другое место почему-то было игнорировано. Но   разве в наше время не делаются перезахоронения погибших воинов? Разве не делаются политические перезахоронения? Разве просто по просьбе родственников не переносят прах на другое место? А если этих родственников давным-давно уже нет?

Общую разметку на генплане города и типовые размеры лавок в рядах определял вышеупоминавшийся Карл Клер. Он, конечно же, всё сделал академически правильно. Но ему, видимо, не хватало той сумасшедшинки, той искры, которая отличает человека талантливого от делового профессионала. Степан Воротилов, взявший подряд на строительство рядов, довольно спокойно отнесся к рядам мучным, впрочем, подправив кое-что и там. Но Гостиные ряды…
 
Воротилов, будучи архитектором на голову выше Клера, увидел сразу, что со стороны Волги фасад Костромы – кремль – будет дополняться рядами, и надобно как-то архитектурным способом слить их в единый образ. Он понял выгоду того, что в периметр Гостиных рядов попадала церковь Спаса, и решил сторону рядов, обращенную к Волге, увенчать башней-колокольней, которая бы выполняла и прямую свою функцию для церкви и стала бы той самой перекличкой между главной колокольней города в кремле и рядами (Помните, мы в предыдущей истории упоминали об этом?). Он добился согласия купцов на оплату башни вскладчину в обмен на некоторое расширение площади каждой типовой лавки. В оформление рядов он внёс и другие изменения: портики входов в ряды стала поддерживать колоннада, у Клера отсутствовавшая. По мысли Клера ряды – это нечто деловое, простое, рациональное. По мысли Воротилова – это украшение центра города, место, где не только делают покупки, но и гуляют, встречаются горожане. Все архитекторы, которые в дальнейшем работали над многочисленными костромскими рядами, следовали именно воротиловскому подходу, в этом смысле он продолжал жить. А Клер, уязвленный восхищением людей, видевших проект Воротилова, обвинил его в самоуправстве, в нарушении авторских прав. Он утверждал, что башня над входом в ряды – ненадёжной конструкции, что она может просто рухнуть. Дело должно было быть передано в суд. Выскочку надо было наказать.

Башня простояла сто с лишним лет. Потом ее снесли на волне борьбы с церковью, и несколько десятилетий костромичи и гости города видели то, что хотел видеть Карл Клер: однообразную аркаду, унылую стену. Но теперь, когда башня восстановлена, можно говорить с абсолютной уверенностью: Воротилов был прав!

Он умер – оскорбленный, бессильный против силы сословной. Умер от того, что так грубо трепали его доброе имя, именно тогда, когда были положены последние кирпичи в завершенном кремлевском ансамбле и в разгаре была работа над рядами. Башню-колокольню достраивали уже брат Степана и его сын по оставшимся чертежам. Достраивать после башни Гостиные ряды они уже тоже не стали по всё той же причине – обида за брата и отца. Достроил ряды уездный землемер Иван Гове – на его долю пришлось немало отделочных работ.

Воротилов унес с собой тайну удивительного взрыва творчества. За двадцать лет – более двадцати пяти храмов и других сооружений. И каких!

Как это ему удалось?


Тайна. Тайна Степана Воротилова.



  В ГЛУБИНУ ВРЕМЁН

       В путешествие по древней Костроме мы  однажды отправились  в сопровождении археологов: Сергея Ивановича Алексеева, Сергея Александровича Кабатова и Евгения Станиславовича Тоцкого.
 
А где в Костроме самое древнее место? Спросите любого костромича, и  вам почти наверняка укажут перекрёсток улиц Островского и Пятницкой, где не так уж давно с точки зрения истории установили памятный камень об основании града Костромы. И вот в этой уверенности люди почти наверняка ошибутся.  Ведь с точки зрения археологов, например, место  это далеко не бесспорное.

Дело в том, что история Костромы по официально принятой версии насчитывает восемь с половиной столетий. Но отсчет этот,  как принято,  ведется с момента первого упоминания названия города в письменном источнике. Именно из-за этой довольно нелепой традиции на Руси практически нет городов  с историей более десяти-двенадцати веков. А ведь люди здесь жили и раньше, и города у них были, крупные поселения. Поэтому утверждать, что место, где находился первый костромской   кремль,   оборонительное   сооружение, –   самое  древнее место в городе, можно лишь с известной натяжкой. В  этом вопросе всё пока расплывчато и зыбко, потому что, как ни странно, один из древнейших городов русских, какое-то время бывший даже столицей Руси, оказался в двадцатом веке и по сей день практически неисследованным. Плавать под парусами истории по волнам времени  не дело любителей. А профессионалы приступили к делу сравнительно недавно. Впрочем, даже за этот небольшой срок удалось им открыть уже немало новых страниц в истории города.

–   Сергей Александрович, а всё-таки, почему история городов отсчитывается с момента закладки крепостей и других подобных сооружений?

– Ну, давайте вместе поразмышляем. Вот стоим мы сейчас на месте, где в 12 веке впервые вбивали колья деревянной ограды кремля. Конечно же, здесь жили люди и раньше, но все-таки крепость – признак того, что население стало выполнять охранительную, пограничную и даже экономическую роль, потому что с   помощью такого сооружения легче было контролировать торговые судна на Волге. Вот перед нами недавно построенный дом (он расположен ниже перекрестка и выходит фасадом на Пятницкую улицу). По хорошему сегодняшнему закону прежде чем строить в исторической зоне, нужно проверить территорию с помощью специалистов-археологов. Что мы и сделали. Сейчас мы уверены, что под этим домом нет археологического материала. Потому что мы обследовали культурный слой до материка, то есть, до того слоя, где уже не встречаются следы жизнедеятельности человека. Но! В то же время, к нашему удивлению, мы обнаружили следы крепостного рва, который окружал здесь кремль. А это значит, что территория кремля была больше наших первоначальных представлений. Считалось, что он был вот под этим большим домом постройки сталинских времен.
 
– Да здесь же территория всего метров на сто увеличивается!

– И это тоже важно. Масштабы постройки говорят об амбициях тогдашних правителей. Одно дело – небольшое укрепление, и совсем другое,   если большой кремль-детинец со рвом, воротами укреплёнными и прочими атрибутами основательного  сооружения, валом земляным, например. А центр кремля всё же был вот здесь, где мы с вами стоим, на перекрёстке и под этим вот домом…

–  Говорят, что с этим самым домом связана жуткая, с точки зрения  археологов, история? Что в самом, как говорится, сердце древней Костромы, где можно было рассчитывать на настоящие открытия, исследования вообще не проводились!

– Да, это так. А связано это было с ужасающей исторической безграмотностью наших чиновников.  Дело в том, что все такие дома строились сразу после войны, а тогда ещё не было закона об охране исторических территорий. Конечно, и тогда нашлись люди, пытавшиеся протестовать, но их быстро «заткнули»: «Ну, что вы суетитесь, вы что – против улучшения благосостояния народа? Ничего с вашими осколками-обломками не сделается. Полежат в земле еще сто лет»…

И невдомек  было этим невеждам, что самый грубый инструмент на раскопках – лопата, а то всё больше ножичками, кисточками… И что если техника вмешивается в расположение культурного слоя, то всё, что там будет даже найдено, не имеет никакой исторической ценности, потому что археологам важно – где предмет лежал, рядом с чем лежал и так далее. Даже датировать предмет уже зачастую можно только очень приблизительно… Так что с потерей того, что можно было узнать о наших предках на территории кремля, приходится смириться. Кстати, в те недалекие времена  в Костроме не было ни одного археолога-специалиста. Всё, что здесь пытались искать, относится к разряду любительских раскопок. Первые профессиональные раскопки в Костроме были проведены в 1951 году, как раз в то время, о котором мы говорим. Кстати, и место для раскопок было выбрано именно здесь, в районе улиц Пятницкой и Островского.

– Значит, всё же исследовали?

–Нет. Раскопки тогда были кратковременными, маломасштабными и сенсационных находок не дали. Эта попытка более напоминала некий разведочный налет на территорию, но продолжения не последовало. Лишь спустя лет пятнадцать была сделана еще одна попытка, на этот раз на улице Спасокукоцкого, возле автотранспортного техникума, и вскрыты два погребения 10-11веков. То есть, обратите внимание: эта находка уже отодвигала дату основания города как минимум на сто-двести лет! Но почему-то никто на это серьёзного внимания на обратил. Позже такие попытки прекратились…
 

…Да-а, Сергей Кабатов затронул очень больную тему. Это, действительно, не укладывается в голове, но такое отсутствие археологов в древнем городе продолжалось до 1989 года, когда первые профессиональные раскопки в Костроме начал Марийский Государственный  университет. В составе экспедиции из Йошкар-Олы был и студент Сережа Алексеев, который спустя некоторое время стал главным археологом Костромы  и Костромской области.

С Сергеем Ивановичем Алексеевым разговор шёл уже в отделе археологии Костромского научно-производственного центра по охране памятников, который был тогда расположен в центре Костромы, на Молочной горе. Говорили о разном – о неприспособленных помещениях, тесноте, скудном финансировании и… тем не менее – об успехах, о находках. Сергей Иванович показывал на таблицах рисунки находок, с гордостью говорил о том, что в Костроме уже  четко определены границы культурного слоя и составлена перспективная карта, о ведущихся регулярно раскопках.

–  Сергей Иванович, современному человеку при взгляде на ваши находки даже трудно понять: что это такое?

– Вряд ли открою большой секрет, но некоторые находки  ставят в тупик и нас, мы можем только догадываться о назначении этих предметов. Но в основном, конечно, специалистам многое представляется простым и понятным. Да вот вам пример – интересная вещь. Камень, в нем вырезаны-выдолблены углубления. Найдет человек такой камень – и выбросит, ничего интересного. А на самом деле – масса информации. Прежде всего – это маленькая формочка, принадлежность ювелирного производства. В ней отливали детали ювелирных украшений. Вот это отверстие  в виде листочка – своеобразный кулон. Кстати, современные ювелиры до сих пор такие делают. А вот эти углубления – для отливки половинок шариков. Такими полусферами украшались головные уборы. Ну, а здесь такие углубления соединены канавками. Напрягите воображение, – что получится, если налить сюда расплавленное золото, серебро?

  –   Это… Гроздь?.. Винограда?

–   Ну, не винограда, а рябины, но гроздь. Такая вот брошь драгоценная.

–    Простите, ведь это значит, что ювелирный промысел в Костроме был уже… какого века эта форма?

  –   Да, это говорит о том, что уже в 12 веке ювелирное производство здесь было делом привычным и хорошо развивалось. Но это возможно только в довольно крупном населённом пункте! А нам упрямо пытаются внушать, что Кострома только основана в середине 12 века! Кстати, попались нам и довольно забавные предметы. Тоже отливочная форма. Смотрите, что-то вроде дракона какого-то нестандартного. Даже, видите, от головы то ли пар, то ли огонь идет… А теперь смотрите сюда: у «дракона»  есть вымя! И обернулся он обыкновенной коровой.

  –  Огнедышащей?!

–  А почему бы и нет? Люди и тогда шутить умели.

–  Тут, среди ваших находок, и кресты есть…

–  Да, кресты, пряслица, фрагменты сосудов, которые все вместе создают облик прошлого, говорят нам о многом. О христианизации этих территорий, например, населенных тогда язычниками, о том, как одна вера стала преобладать здесь. Иногда кажущийся пустячок начинает… говорить! Вот самый обычный осколок глиняного сосуда. Подобных осколков множество на месте любых раскопок. Но по внимательном рассмотрении оказывается, что сосуд-то был не местного изготовления. Такие делались очень далеко отсюда – на юге.

–  Значит, его привезли оттуда?

–  Да, то ли костромич там побывал, то ли тамошний человек торговый привёз сюда… А это говорит о том, что люди в старину не сидели на месте, как многие думают, а имели довольно обширные связи – экономические, дружеские, родственные. Этот вот осколок подсказывает нам, что были связи с Золотой Ордой. Это была дорогая, парадная посуда, так называемая кашинная керамика с богатой росписью под бирюзовой или ультрамариновой глазурью, поливой. Век, скорее всего, 14-ый.

Но что это мы говорим только о сосудах? Керамика очень разнообразна. Мы находили и «водолеи» – своеобразные рукомойники, много типов изразцов, много разнообразных игрушек – фигурок, свистулек  (это все – более позднего времени), даже глиняную курительную трубку 18 века. Причем, еще раз подчеркну, далеко не всё это производилось в Костроме. Привозили керамику и издалека.

– Ну, допустим, сосуды завезли в Кострому. Но ведь тогда была развита меновая торговля, хотя деньги уже давно были изобретены. Значит, из Костромы надо было что-то везти? Что? Товар должен был быть для долгой дороги компактным. Не очень обременительным…

–  А мы только что говорили о таком товаре. Ювелирные изделия. Вообще на Руси, северо-восточной Руси, была  развита металлообработка. Работали и по золоту, и по серебру, и по меди – детали сбруи, перстни, подвески, браслеты, нательные кресты Так что если кому-то захочется отметить юбилей ювелирного промысла в Костроме и окрестностях, то придётся забираться в немыслимые глубины времени. Работали много и с железом.

  Среди наших находок есть ножи, кованые гвозди, серпы, детали для примитивных плугов, элементы конской сбруи из железа, пластинки доспехов и многое другое. Мы обнаружили, кстати, целиком мастерскую кузнеца, где был и горн для создания нужной температуры ковки. Нашли мы и кузнечные инструменты: зубила, напильник, пробойники и так далее. Все это подтверждало высокий уровень работы костромских кузнецов. Впрочем, есть этому и другие доказательства. Смотрите: образцы замков  и  ключей  к  ним.  До нашего времени дошел только Павловский замочный промысел, а ведь когда-то именно Кострома была запевалой в этом деле. Была одним из «экспортных» центров металлоизделий. Русские замки ценились и в Европе, и на Востоке. Да и не только замки. Вот охотничьи и военные изделия: острога, рожон, наконечники стрел. Причем, обратите внимание – все наконечники разные. Что это – прихоть мастеров? Ничего подобного. Каждый тип наконечников имел свое предназначение. Вот «бронебойные», которые за счет своей формы и особой выковки, попадая кончиком в одно из колечек кольчуги,   разрывали его и поражали противника. Вот боевые листовидные наконечники против незащищенного металлом врага или крупного зверя. А вот эти тонкие, как бы игольчатые, для охоты на дичь, для лёгких стрел. 

…В натуре все эти находки можно увидеть далеко не всем. В специальном хранилище накапливается и изучается материал раскопок. Часть его потом, по мере необходимости,  передаётся в музеи. А пока они здесь – предметы узнаваемые и вовсе незнакомые, вытащенные из глубины времен. Вот, например, железный стержень сантиметров 10-12 длиной. Он напоминает гвоздь с сильно заостренным концом, как у иглы, а вместо шляпки – расплющенная лопаточка. И всё.  Невзрачная штучка. А ведь за этой незамысловатостью кроется очень многое.

Вы, конечно,  слышали о существовании знаменитых новгородских берестяных грамот, об этом уже во всех учебниках истории написано. Когда несколько десятилетий назад они были найдены во время раскопок в Новгороде Великом, то это открытие буквально перевернуло сложившееся к тому времени представление о России, как о стране, где грамотность была принадлежностью церковной и высшего сословия. Эти кусочки берёсты, на которых когда-то археологи впервые прочитали письмена, однозначно сказали миру: если на берёсте пишутся долговые расписки, поручения, любовные послания, если на такой же берёсте  ведется счет имуществу, посылаются известия о новостях семейной жизни, а мальчишка-неуч выписывает на берёсте азбуку, и при всем этом таких берестяных рулончиков тысячи, то это может означать лишь одно – грамотность была практически сплошной.

  Но… такие грамоты нашлись только в Новгороде, да еще в паре древних населенных пунктов. Что это значило? Либо то, что это были своеобразные культурные оазисы, а вся остальная Русь была дремучей и темной, либо то, что в других местах эти грамоты просто не сохранились за сотни лет – природные  условия были другими. Конечно, последняя версия была правдоподобней, но ведь и ее нужно было доказать.

И вот сегодня мы можем подержать это доказательство в руках. Да, да, этот самый железный стерженек, который назывался «писало»,   это – древний карандаш, авторучка. Таким писалом, острым его концом, прочерчивали линии, писали буквы. А другой  конец – лопаточка – служил для затирания, исправления ошибок. Писала такой же формы употреблялись в глубокой древности, когда писали на досках, покрытых воском.

А теперь давайте подумаем: если такие инструменты находят в Костроме и в других городах, и таких « писал» много, то разве это не доказывает распространенность письменности даже в том случае, когда сами грамоты не сохранились?

Кстати, к разговору о костромских кузнецах. Писало – это ведь тоже металл, тоже ковка, довольно тонкая. Но здесь, в хранилище, есть более тонкая работа – иглы, например. А вот кованый предмет, о назначении которого не догадается, пожалуй, современный человек, хотя почти в неизменном виде он прошел через столетия и применялся в каждом деревенском доме. А вид у него – загадочный. Он напоминает стремительный современный истребитель в полете, только крылья и хвост на концах раздвоены, а нос почему-то закручен в штопор. Любители фантастики сразу смекнут, что тут без вмешательства инопланетян не обошлось. Или же кто-то видел  инопланетный корабль, а потом сделал себе на память модель… Увы! Все гораздо проще. Если оперировать современными понятиями, то это – люстра для крестьянской избы с глубокой древности и до наших почти дней. Электричества, газа, бензина-керосина тогда не было. Свечи – дорогое удовольствие, их себе позволить могли далеко не все. Освещались дома лучиной – особым образом заготовленной щепой. Лучины вставлялись в раздвоенные концы и зажигались. Сам этот предмет назывался «светец». Закрученным, «штопорным» концом ввинчивался светец в специальную подставку или любое удобное место. И оснащался он обязательно автоматическим   предохранителем  от  пожара. Так бы  назвали   сейчас обыкновенное деревянное корытце с водой, которое ставилось под светцом и куда падали догоревшие лучины. «Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я»,  помните, в  песне?

А вот предмет, который отдаленно напоминает кастет. Вытянутая, удобная для держания в кулаке форма, есть отверстия, чтобы пальцы могли прочно удерживать эту металлическую штуковину. А она, кстати,  имеет прямое отношение к светцу,  к огню вообще. Это огниво, кресало,  которым пользовались тоже в течение многих веков, вплоть до 19 века, до изобретения спичек. Этот образец – древний. Инструмент для добывания огня был буквально в каждом доме – и богатом, и нищем, в кошельке купца и в торбе захудалого мужичонки. Везде и всюду кресалом били  о кремень, высекали искры, которые падали на заранее подготовленные стружки, сухие веточки или особым образом обработанную паклю  – трут, – и разгорался огонь. Этот же инструмент, только другой формы, применялся в огнестрельном оружии (вспомните выражение «кремневые ружья»). Принцип тот же: металл ударяется о кремень или наоборот; высекается искра, падает на специальную полочку с насыпанным на ней порохом. Тот воспламеняется и поджигает основной заряд. Происходит выстрел. Кресало было у каждого  солдата.  Им особенно дорожили бомбардиры, постоянно на поле боя державшие при  себе зажжённые фитили. Вот такая простая штучка, а в ней порой заключалось всё – и жизнь, и смерть. А теперь археологи находят такие кресала и по их форме  определяют, к какому веку они относятся. А ещё что помогает определить возраст? Помните, мы говорили об этом. Правильно, - глубина, на которой сделана находка в культурном слое.

До сих пор мы говорили о глиняной керамике и о металлических изделиях. Но здесь, в хранилище находок, невооруженным глазом, как говорится, можно заметить находки совсем другого рода. Это стеклянные браслеты. Их несколько сотен, и все – разные. Видимо, женщины и тогда придерживались принципа: носить такое, какого ни у кого из знакомых нет. Браслеты – почти каждый – произведения искусства. Делались они из разноцветного стекла весьма изобретательно, десятки разных приемов и форм. Стоили они, по всей вероятности, дорого, потому что привозили их из Киева, реже – из Новгорода, Пскова, Смоленска. Они и сегодня, спустя столетия, красивы. И невольно напрашивается мысль: насколько же степенными и плавными должны были быть движения русских женщин, когда носили они эти хрупкие браслеты! Одно резкое движение – и дорогостоящее украшение разбивалось вдребезги. Пожалуй, можно говорить об определенной манере поведения. И ещё одно. Самые древние браслеты, мы уже говорили, чаще всего были из Киева. Но потом Киев был захвачен татаро-монголами  и стеклянное производство там пришло в упадок. И тем не менее, в Костроме число найденных браслетов, относящихся к тому периоду, не уменьшилось. Не значит ли это, что где-то рядом, может быть, в самой Костроме освоили это производство? Очень может быть, хотя фактического подтверждения этой гипотезы археологи пока не  получили.
 
… И вот так –   буквально с каждым    находящимся в этом хранилище предметом. За каждым – история, за каждым –  шлейф загадок, предположений, новых сведений.
 
Мы разговаривали среди этого культурного богатства (не путайте с материальной стоимостью, -- ржавое писало, например, ничего не стоит, как предмет; как раритет – это уже ценность, а как свидетель прошлого и источник знаний – ему и цены нет) с археологом Евгением Станиславовичем Тоцким. И опять разговор коснулся правовых моментов в работе специалистов.

– Не кажется ли вам, что люди, прочитавшие о том, о чем мы говорили, решат, что земля костромская настолько богата находками, что завтра же  можно взять лопату и отправиться копать, искать клады?

– Я вам старый анекдот расскажу. Испортился у человека телевизор. Вызвал он на дом мастера, тот пришел, посмотрел, ткнул отверткой куда-то – и телевизор заработал. С вас, говорит мастер, сто рублей. Хозяин – глаза на лоб: побойся бога, говорит.    Ты всего только раз  засунул туда отвертку, а уже требуешь столько денег?   А тот отвечает: нет, говорит, ткнуть отверткой  стоит десять копеек, а остальные деньги – за то, что я знаю, куда ткнуть…

       Мораль понятна? Нужны знания для нашей работы. И потом – всё это кладоискательство граничит с нарушением законов об охране памятников да и вообще уголовного кодекса, где предусмотрены статьи о незаконной продаже исторических и культурных ценностей. И сроки для наказания предусмотрены приличные.  Город Кострома на основании Закона  об охране памятников, статья 6 является древним городом, где четко прослежены и обозначены границы исторического культурного слоя. Надо понимать, что по закону сам культурный слой является   памятником   археологии   и   находится   под   защитой государства. Земляные работы, которые проводятся в исторической части любого древнего города – Великий ли Новгород, Суздаль, Владимир и множество городов по всей нашей Руси, –  они должны предваряться археологическими исследованиями. Смысл их в том, чтобы наши потомки могли использовать историческую информацию, которая сейчас еще хранится в земле. Порой строители уничтожают всё, потому что по находкам, которые вытащил ковш экскаватора, ничего определенного сказать нельзя, даже если этот материал очень ценный…

  Ведь кроме строителей, дорожников, действующих часто просто по неграмотности, есть разряд варваров – так называемые «черные копатели», для которых нажива – главная цель раскопок, а то, что при этом гибнет,  им на это плевать. Ну, мы , правда, боремся с нарушителями законов, оформляем дела и передаем в арбитраж. А если это частное лицо, то в суд обычный.

… На улице Комсомольской перед строительством нового какого-то здания   на территории строительных работ были проведены охранные археологические мероприятия. Раскоп, когда мы туда пришли, показался огромным. Археологи подтвердили: да, работы на такой большой площади в Костроме еще не проводились – 600 квадратных метров!
 
Мы стояли на краю раскопа и смотрели, как сворачивали работу археологи из Марийского   и Костромского  университетов. Вблизи от раскопа уже готовились к старту строители.

– То есть, можно быть уверенным , что на этом месте уже всё изучено и можно строить?

– Ну, не изучено, изучать мы будем потом, а пока мы, документируя каждый свои шаг, извлекли из земли всё, что может представлять интерес. И таких вещей, в том числе уникальных, оказалось немало. Это, скажем, замки, происхождение которых удалось определить сразу – новгородские; это опять-таки писала, наконечники стрел, фрагменты бронзовых украшений. Был найден и некрополь, что в переводе означает «город мертвых», то есть, кладбище 12-14 веков. Были задокументированы 82 погребения.

  –  Но ведь кладбища обычно бывали при церквях…

  – Да, в этом есть своя интрига. Ни в документах, ни физически здесь не было церкви уже несколько столетий. В древних письменных источниках упоминается мужской Вознесенский монастырь, местонахождение которого после 17 века теряется, поскольку мелкие монастыри были тогда упразднены, а по церковным книгам и летописям установить точное расположение оказалось невозможным. Скорей всего, мы вышли именно на этот монастырь. Ведь улица до  советской власти называлась Вознесенской. Ещё одним косвенным доказательством может служить то, что мы обнаружили здесь печь, в которой обжигалась майолика, то есть, конкретнее – глазурованный кирпич. А такой кирпич использовался в те времена только для строительства церквей, и производство его контролировалось церковью же. Да и простая логика говорит о том, что отдельный житель  Костромы не мог содержать такое производство. Короче говоря, всё складывается так, что Вознесенский монастырь был именно здесь.

Кстати, ещё важная находка. Здесь мы обнаружили остатки двух древнейших улиц Костромы. Это был перекрёсток, а улицы были огорожены частоколом, на остатки которого мы и наткнулись. Теперь, когда мы по предыдущим раскопкам твердо знаем, что Кострома 12-14 веков ограничивалась  двумя реками, впадающими в Волгу, –  Костромой и Сулой, ныне не существующей (она протекала к Волге как раз в районе Пятницкой улицы, где размещался древний кремль), когда мы обнаружили бревенчатую мостовую, когда мы нашли целую систему отвода загрязненных стоков, датируемую 13 веком, то вот эти деревянные ограды улиц дополняют наши представления об устройстве города, о его внешнем облике.

…В хранилище археологических находок были и останки тех самых людей, похороненных когда-то на кладбище Вознесенского монастыря. В одном из погребений был скелет человека, который в свои времена мог считаться великаном: при жизни его рост был 172 сантиметра. Тогда людей такого роста были единицы, человечество с тех пор сильно подросло. Кстати, кое-что и потеряло, потому что у  подавляющего большинства людей 12-13 веков прекрасно сохранялись зубы без малейших признаков кариеса! Даже завидно. Так вот этот костромской богатырь (кто он был, –  воин, кузнец, пахарь, инок?) часто мне теперь вспоминается: пустые глазницы  смотрят на нас спустя 800 (!) лет, словно спрашивая о чем-то… Он будто говорит, сверкая великолепными белоснежными зубами:
–   А вы-то хоть помните о том, что мы были на земле? Мы ведь были!
          Были!



          После такого погружения в волны истории обязательно найдутся люди, которые спросят рассказчика о временах ещё более удалённых, первобытных. Чтобы не уходить далеко от нашей с вами темы, скажу только, что люди здесь жили и задолго, даже за тысячи лет до появления города.  Но вот как они жили, чем занимались, какими они были? Сколько интересных историй могут рассказать учёные, занимающиеся теми давними временами!
 
        Нужно сказать, что   огромные костромские лесные пространства ещё сравнительно мало изучены. Да и начиналось такое изучение сравнительно недавно. 
В 1925 году на берега Чухломского озера приехала  научная экспедиция. Причин того, что учёные приехали именно сюда, было две: во-первых до них дошли известия о том, что здесь есть какие-то признаки, остатки древних жилищ. А во-вторых, дед руководителя этой экспедиции был родом из Солигаличского уезда.   Два внука того деда стали очень известными людьми.   Так вот один из этих внуков, брат известного русского поэта, археолог Александр Яковлевич Брюсов привёз с собой группу студентов МГУ, привлёк к работе местных краеведов. 
Фёдоровская стоянка, как её сразу же назвали, представляла собой три жилища. Каждое из них было не возвышающимся над поверхностью земли сооружением, а скорее землянкой, потому что это были круглые ямы глубиной около метра. В центре каждого круга диаметром до шести метров находился очаг, сложенный из камня.  Крыша делалась из стволов молодых деревьев. Верхние концы их складывались таким образом, чтобы дым от очага мог выходить из жилища. Покрывалось всё это то берестой, то шкурами животных, а поверх этого – засыпалось землёй.
Не менее интересны были находки внутри и возле жилищ. Прежде всего – это оружие, ведь основой жизни здесь были охота, рыболовство и… защита от чужаков. Поэтому «фёдоровцы» умели кремнёвые булыжники раскалывать таким образом, чтобы получались осколки в виде острого листа. У кремня при этой операции и без того бывают острые края, но люди умудрялись слабыми и очень точными ударами другого камня откалывать по краю маленькие частицы, что делало будущий наконечник копья или стрелы ещё острее. После этого оставалось только привязать изделие к древку просмолённой ниткой, скрученной из волокон крапивы (в этих краях крапива была единственным источником травянистых волокон, для других нужд шли слои древесной коры). Получалось серьёзное оружие, с которым, в принципе, можно было бы охотиться и сейчас. А вот где требовалась особая точность обработки, там использовался другой природный материал: кость, рога животных. Из них тоже делали наконечники стрел и топоры, но больше кость подходила для гарпунов, всяческих проколок, игл…  В общем, люди с Фёдоровской стоянки были неплохо оснащены для жизни в тех условиях. Крупных животных, дававших им мясо и шкуры, они умели загонять в ловчие ямы. Для птиц и мелких животных они использовали различные силки, сплетенные всё из той же крапивы.

         По сохранившимся костям учёные совершенно точно установили животных, на которых здесь охотились. Это соболь, куница и бобёр, мех которых шёл не только тогдашним модницам, а был обычной тёплой одеждой. Это волк, кабан, а из крупных копытных – северный олень (тогда и до недавнего времени он ещё водился в этих краях) и лось. Не было костей медвежьих, что выглядит странно в тех местах, где медведи водились и водятся по сей день. Боялись? Но если мы вспомним, то доисторические охотники выходили даже против мамонта. Значит, дело не в этом. Может быть, медведь в этих краях был божеством леса, своеобразным тотемом, и его нельзя было убивать? Вряд ли мы это узнаем точно. Во всяком случае, в аналогичных раскопках, делавшихся позже, кости медведя были всё-таки обнаружены, хотя и в малом количестве.

         Стоянок, подобных Фёдоровской, обнаружено на территории Костромской области несколько десятков, что говорит  о достаточно давней и плотной освоенности этого края.

          Кстати, для скептиков, которые пренебрежительно смотрят на первобытные орудия труда и охоты. Несколько лет назад был проведён эксперимент с двумя топорами: современным стальным и древним каменным. Чтобы сравнить эффективность их работы, взяли два дерева одинаковой толщины и породы. Один и тот же лесоруб срубил дерево стальным топором за пять минут, но, к удивлению учёных, проводивших эксперимент и ожидавших огромной разницы в эффективности этих инструментов, второе дерево было срублено за… семь минут! Это та разница, которую никак нельзя назвать существенной. Так что есть все основания полагать, что древнее охотничье оружие служило ничуть не  хуже, чем топор из той же эпохи.

         На рубеже тысячелетий, в самом начале нашей эры, огромную территорию, которая впоследствии станет частью современной России, заняло племя меря. Это нынешние Ярославская, Ивановская, Костромская области, части Кировской, Московской, Тверской и Владимирской областей. На протяжении пяти-шести веков жили они обособленно, занимались скотоводством, земледелием, охотой. Но со временем стали здесь появляться славяне, по большей части новгородцы, которые селились на свободных землях, легко вступали в контакты, сами учились многому у местных жителей, а те, в свою очередь, учились у них. Постепенно, опять-таки в течение нескольких столетий, образовывался совершенно другой народ, тот самый, который и стал предшественником жителей нынешних областей. Принятие христианства разрушило одну из основ существования племени меря – язычество. Слово «меря» тоже постепенно исчезает из языка, происходит полная ассимиляция. Даже те небольшие островки мерянского этноса, которые ещё сохранялись какое-то время, назывались другим уже именем: «чудью». И искавшие когда-то независимости новгородцы, и последние меряне в конечном итоге оказались под властью новгородских князей и платили им большую дань. А дань эта в очень большой степени состояла из… да, да,  всё из тех же ценных мехов! В этих краях вынужденно продолжалась великая охота…

            Так что с некоторой долей преувеличения можно сказать, что исторически люди на этих землях рождались охотниками, охотниками и умирали.


                (продолжение следует)