Приехав осенью 1991- го года в свой родной городок, по-здешнему –местечко, я застал там все в первозданном виде: жители - украинцы, русские, евреи, татары, молдаване и прочие - работали на предприятиях, самым крупным из которых была швейная фабрика, по выходным дням утром дружно шли на рынок, а вечером - на футбол, играли свадьбы, справляли поминки. Никаких разговоров о распаде великого союза братских народов я не слышал, и никто из моих родственников и знакомых ни задал мне вопроса: «Ну, как там вам живется, в России-то?» Вероятно, потому, что жилось тогда везде одинаково плохо. Несмотря на американские окорочка и свободу слова.
Но вечером, выйдя прогуляться на местный Бродвей, а официально - улицу Ленина, я на свою беду встретил Сёму Левинзона, моего одноклассника в детстве и собутыльника в зрелые годы, когда я приезжал на родину.
- Костик, ты куда идешь? – спросил он, как будто мы виделись с ним вчера.
И назвал меня он меня так, как звали меня в школе и на улице, потому что так окликала меня и окна нашего дом моя мама: «Костик, иди домой! Обедать пора!»
- Гуляю, Сёма, - ответил, не удивляясь его манере удивлять знакомых, которых не видел три года.
- И куда же ты гуляешь? К Макогоновым или к Лифшицу? Сразу скажу, что у Лифшица самогон лучше. У Макогоновых он тоже хорош, но у Лифшица лучше.
- Сёма, ты же прекрасно знаешь, что я не пью самогон. А с прошлого года вообще ничего не пью.
- Даже на праздники?
- Даже на праздники.
- А с друзьями?
- И с друзьями тоже. И давай, Сёма, кончать этот глупый разговор. Ведь нам с тобой уже седьмой десяток пошел.
- Ты так думаешь?
- Я не думаю, а знаю.
- А я смотрю, Костик, чего это у меня в ушах звенит и в пояснице стреляет? Оказывается, мне седьмой десяток пошел. Это же надо такому случиться… Так что, теперь и мне от самогонки отказаться нужно?
Я выразительно покрутил пальцем у виска, и он меня понял. Сёма терпеть не мог, когда его считали дурачком, хотя прикидывался им часто.
Мы прошли молча еще метров сто, и я понял, что теперь Сема ждет моих вопросов. И я спросил его:
- А куда идешь ты? К Наумкину или к Магомедову? У кого из них коньяк крепче?
- Костик, не надо говорить мне о коньяке! Последние два года я пью только напиток «Байкал и то только по выходным. Моя печень перестала понимать, что коньяк, – это бальзам для организма разочарованных жизнью людей, и мне пришлось дважды ложиться в больницу. А иду я в клуб швейной фабрики, где через…
Он достал из потайного кармашка своих широких штанов огромные старинные часы, взглянул, прищурясь, на циферблат и продолжил:
- … где ровно через десять с половиной минут у нас состоится собрание.
- У кого это «у нас»? – удивился я.
- Боже ты мой, неужели ты такой недогадливый, Костик? У нас, это значит, у евреев. Правда, теперь мы являемся гражданами незалежной Украины, и пятого пункта в наших документах не существует, но традиции и культуру моего народа еще никто не отменял, вот мы и хотим обсудить, как мы будем жить дальше. А ты, Костик, не хотел бы поприсутствовать на этом знаменательном для нашего города собрании?
- Ты, наверное , забыл, Сёма, что я не еврей, и участники заседания, которое ты назвал знаменательным, будут против моего присутствия на нём.
- Мне будет нетрудно убедить их в необходимости твоего присутствия, пользуясь правом инициатора и председателя этой сходки униженных и оскорблённых.
- Ну, если так, тогда пойдем…
Небольшой зал клуба швейной фабрики был забит до отказа. На скрипучих стульях восседали седобородые старейшины с пейсами и мужчины средних лет в приличных костюмах, молодежь стояла в проходах.
Сёма поднялся на сцену и поднял руку, прося тишины.
- Друзья мои! - сказал он с необычайным теплом в голосе. – Я прошу вашего согласия на то, чтобы на нашем собрании присутствовал наш гость из Москвы, но уроженец нашего города с улицы Красных Комиссаров, дом пять, Константин Сафонов. Прошу не отказать мне в моей просьбе , потому что, во-первых, вы его хорошо знаете, а, во-вторых, потому, что его прабабушка была чистокровной еврейкой, которую звали Фаня Клейман.
Откуда он мог знать то, чего не знал я, мне было невдомек. Но в зале раздались аплодисменты и одобрительные выкрики: «Костика в президиум!», и Сёма величавым жестом пригласил меня на сцену.
Туда же поднялись два седых аксакала: бывший раввин разрушенной большевиками синагоги и раскулаченный теми же большевиками владелец сапожной мастерской, а за ними бывший второй секретарь упраздненного новой властью райкома КПСС.
Собрание началось с доклада инициатора и вдохновителя этого форума Семёна Левинзона. Он не стал взбираться на трибуну и даже не попытался опереться на неё, а взволнованно ходил по сцене и говорил о необходимости изменить жизнь евреев к лучшему. Для этого, по его мнению, им надо было:
а) развивать экономику, то есть, открывать магазины, кафе, мастерские и просто что-то продавать на рынке ;
б) внести изменения в систему образования, то есть, ввести в школах уроки родного языка и закона божьего, то бишь, изучать талмуд;
в) вспомнить о древней культуре семитов и пропагандировать ее достижения в области литературы, музыки, театрального искусства и так далее;
г) вести достойный образ жизни, то есть, не устраивать пьяные драки и семейные ссоры, быть вежливыми со всеми вне зависимости от национальности и социального положения.
Всех пунктов, касавшихся прогресса местечкового общества евреев, я не запомнил, потому что их было очень много, и последний пункт обозначался буквой «о».
Вы не подумайте, что я воспринял этот доклад не совсем серьезно, с таким же юмором, как сейчас пишу о нём.
Хочу заверить вас, что для меня это собрание было крохотной искоркой пробуждения маленького народа моей большой страны, а бегавший по сцене Сёма Левинзон напоминал мне Ленина.
И как показало время, многое, о чем он говорил, вскоре сбылось: и магазины с кафе появились, и иврит в школе стали изучать, и знаменитые скрипачи приезжали в это местечко с концертами, и пить стали меньше.
Но мне всё-таки хочется рассказать вам о смешном, потому что в нашей обыденной жизни мы чаще грустим, чем смеемся.
Вслед за еще неоперившимися коммерсантами, растерянными учителями и благородными отцами многодетных семейств выступил местный художник – оформитель Яша Сахновецкий, как я понял, кандидат на пост министра культуры в правительстве Семёна Левинзона.
- Уважаемые господа! - сказал он очень громко. – Не буду говорить много, а начну прямо с конкретного дела. Считаю нужным немедленно, не откладывая в долгий ящик, открыть в нашем городе памятник Шолом-Алейхему. И обязуюсь создать его своими руками из собственных материалов.
Раздались бурные аплодисменты, и Яша зачем-то подошел к столу и стал пожимать руки членам президиума. Когда он дошел до, меня, то неожиданно наклонился ко мне и и тихо сказал мне прямо в ухо:
- А помнишь, Костик, как мы у бабы Фроси огурцы в огороде вместе воровали?
Зачем он напомнил мне об этом неблаговидном поступке, я так и не понял.
Прошла неделя, мы снова встретились с Сёмой во время моей прогулки по Бродвею, и он сообщил мне радостную весть:
- Сегодня состоится открытие памятника Шолом-Алейхему. Придешь?
- Уже? – удивился я. – Ведь это трудная и долгосрочная работа: сначала надо сделать эскиз на бумаге, потом глиняный макет, затем форму для отливки, залить ее металлом, и, наконец , долго и нудно убирать с фигуры и лица все шероховатости, добиваясь полного сходства с оригиналом.
- Фигуры не будет, - пояснил Сёма. – Это будет бюст. Размером чуть поменьше, чем бюст Ленина, что стоял в нашей школе у кабинета директора, но побольше, чем бюст Наполеона, стоявший на столе у твоего папы. Но ты не ответил на мой вопрос: придешь ты или не придешь на открытие?
- Конечно, приду, - ответил я сердито. – Ты же знаешь, что Шолом-Алейхем – один из моих любимых писателей. И его читали и любили во всём мире. Ты знаешь, когда Шолом-Алейхема в Америке назвали еврейским Марком Твеном, сам Марк Твен сказал: «Нет, это я – американский Шолом-Алейхем».
- Я этого не знал, - грустно признался Сёма. – Обязательно скажу об этом на митинге. Но ты заставил меня немножко задуматься: действительно, как смог Яша так быстро управиться с работой? Давай сходим к памятнику прямо сейчас: в вдруг с ним что-то не так.
И мы пошли. Памятник был уже укрыт от посторонних глаз белым покрывалом, рабочие в желтых жилетах очищали площадку вокруг него от строительного мусора и возводили трибуну для начальства. .
Сёма приподнял покрывало и уставился на бюст тревожными глазами.
- Памятник как памятник, - неуверенно сказал он. – Только он мне кого-то напоминает, кроме Шолома-Алейхема. Ну-ка, взгляни.
Я подлез под покрывало, взглянул и сразу понял, кого может напоминать эта довольно-таки большая голова на мраморном постаменте. А, поняв, тут же рассмеялся
- Ты чего смеёшься? – гневно спросил меня Сёма и вытащил меня из-под покрывала.
- Я не смеюсь, я плачу, - ответил я, вытирая слезы, которые на самом деле потекли у меня из глаз от смеха.
- А плачешь отчего? - не унимался Сёма.
- Оттого, что мне жаль Яшу. В Москве он был бы великим скульптором, похлеще Зураба Церетели. Эрнст Неизвестный завидовал бы ему чёрной завистью. У него бы был собственный самолёт и дача на Рублёвке.
- Ты толком мне скажи, - закричал Сёма, - понравился тебе памятник или нет?!
- Нет, не понравился.
- Почему?
- Потому что это памятник не Шолом-Алейхему.
- А кому?
- А ты приподними покрывало и посмотри еще раз. Ты сам сказал, что он тебе кого-то напоминает.
Сёма сделал так, как я его просил, и почесал в затылке:
- Никак не пойму кого… Как будто всё у него как у Шолом-Алейхема: и бородка и пенсне, и и прическа та же самая. А вот похож он на кого-то, и всё… А ты знаешь, на кого?
- Конечно, знаю.
- Так скажи…
- Боюсь, что ты тогда разнесешь этот памятник на мелкие кусочки.
И тут Сёма вдруг застыл, а потом медленно повернулся и взглянул на здание, где в советское время размещались одновременно районные управления МВД и КГБ.
- Неужто? – простонал он, бледнея.
- Да, он самый, - сказал я, догадавшись, что он, наконец, понял, на кого похож Шолом-Алейхем.
- Феликс Эдмундович?
- Собственной персоной.
И тогда Сема рывком сдернул покрывало с бюста и стал смотреть на него с ужасом и ненавистью.
Да, это был истинный Феликс Эдмундович Дзержинский, бюсты и портреты которого вы до сих пор можете видеть в отделениях полиции, не говоря уже о ФСБ.
Мудрый Яша Сахновецкий только укоротил ему напильником бородку, припаял к ушам завиточки волос и надел ему на нос, кстати, очень схожий с носом Шолом-Алейхема, пенсне.
- И всё-таки мне не верится, - сказал Сема, готовый разрыдаться на моей груди.
- Тогда давай сейчас снимем бюст с постамента, и я покажу тебе в его полой части инвентарный номер и, возможно, названии организации, которой он принадлежал. Эти данные наносятся краской, которую невозможно стереть.
- Это я знаю, сам три года в школе завхозом работал, - сказал Левинзон и велел рабочим вновь укрыть памятник.
Потом принял единственно правильное и мудрое решение:
- Памятник будем открывать.
И, достав из кармана свои старинные часы, добавил:
- Ровно через три часа и десять с половиной минут…
Я на открытие не пошел. Мне не хотелось слышать, что будет говорить мой одноклассник и друг Сёма Левинзон про Шолом-Алейхема, глядя на бюст «Железного Феликса». И, если Сёма скажет, что он он был гуманным и добрым человеком, я могу рассмеяться. И тогда все поймут, что здесь что-то не так. Либо я сошел с ума, либо это памятник не Шолом- Алейхему.
А в конце всё-таки о грустном.
Сейчас в моём родном городке, по-тамошнему – местечке, рвутся снаряды. Гибнут люди и среди них могут оказаться мои одноклассники и друзья. Те, кто когда-то мечтали о мирной жизни, радовались отмене пятого пункта в паспортах и поставили памятник своему великому земляку Шолом-Алейхему. Пусть и не совсем удачный, но это уже не их вина.
Разве они могли знать, что Яша Сахновецкий окажется таким прохвостом.